Текст книги "Импровизатор"

Автор книги: Ханс Кристиан Андерсен

сообщить о нарушении

Текущая страница: 21 (всего у книги 23 страниц)

Глава XII. ПЕВИЦА

Теперь я подхожу к описанию события, почти заслонившего собою все остальные близкие к нему. Так заслоняет собой от взоров путника могучая пиния растущие возле нее мелкие деревца. Поэтому я коснусь остальных событий этого периода моей жизни лишь мимоходом. Я часто бывал в доме Подесты, стал, по их словам, душой их семейного кружка. Роза беседовала со мною о своем милом Неаполе, а я читал ей «Божественную комедию», Альфьери и Николини и восхищался умом и душой Марии. Поджио оставался моим лучшим другом; семья Подесты узнала об этом, и его также пригласили бывать у них. Он не знал, как выразить мне свою признательность, говоря, что только благодаря нашей дружбе, а не своим собственным заслугам он удостоился чести быть принятым в доме Подесты и стал, таким образом, предметом зависти для всей венецианской молодежи. Слухи о моем импровизаторском таланте облетели между тем весь город, и меня положительно не выпускали из знакомых мне домов, пока я не удовлетворял общему желанию – послушать мои импровизации. Все восхищались ими, даже первые художники Венеции признавали во мне собрата и все советовали мне выступить публично.

Отказаться я не мог и выступил раз вечером перед членами Академии художеств. Импровизации на темы «Поход Дандоло на Константинополь» и «Бронзовые кони над порталом собора святого Марка» стяжали мне почетное звание члена академии. Но еще большая радость ждала меня в доме Подесты. В один прекрасный день Мария подала мне ящичек, в котором лежало чудное ожерелье из маленьких, удивительно изящных и пестрых раковин, нанизанных на шелковую нить. Это был подарок от несчастных сирот на Лидо, которые считали меня своим благодетелем.

– Что за прелесть! – сказала Мария.

– Спрячьте и подарите своей невесте! – сказала Роза. – Это будет прекрасный подарок; его и дали вам для этой цели.

– Невесте! – серьезно повторил я. – У меня нет ее!

– Ну, будет! – сказала Роза. – И еще какая! Красавица из красавиц!

– Никогда! – грустно повторил я, потупив глаза под впечатлением воспоминаний о своих утратах. Мария утихла при виде моего уныния. Она с такой радостью взялась поднести мне этот подарок, переданный ей от бедняков через Поджио, и вот теперь я стоял такой расстроенный! Видно было, что я не в силах превозмочь свои чувства. Ожерелье я продолжал держать в руках. Я охотно подарил бы его Марии, но слова Розы удерживали меня. Мария, верно, отгадала мою мысль: когда я взглянул на нее, она слегка покраснела.

– Редко вы навещаете нас! – сказала мне жена моего банкира в один из следующих моих визитов. – Зато вы часто бываете у Подесты! Да, там веселее! Мария ведь первая красавица во всей Венеции, а вы наш первый импровизатор! Итак, партия подходящая! У девушки прекрасное имение в Калабрии; оно досталось ей по наследству или куплено на унаследованный капитал. Смелее, и вы найдете свое счастье! Вам будет завидовать вся Венеция!

– Неужели вы считаете меня способным преследовать такие корыстные цели! – сказал я. – Я как нельзя более далек от того, чтобы позволить себе влюбиться в Марию! Красота ее пленяет меня, как и всякая красота, но любить ее я и не думаю! И до денег ее мне нет дела!

– Ну, и ими не следует пренебрегать! – сказала хозяйка. – Любовь тогда только высшее блаженство жизни, если она хорошо обставлена материально! Надо же чем-нибудь жить! – Она засмеялась и протянула мне руку.

Меня зло взяло, что могли так думать обо мне, и я решился пореже бывать у Подесты, как ни нравился мне он сам и его домашние. Я было рассчитывал провести у них и этот вечер, но теперь переменил намерение. Я был очень взволнован. «Впрочем, стоит ли волноваться? – мелькнуло у меня вслед за тем. – Нет, не хочу сердиться! Хочу быть веселым! Жизнь прекрасна, только не порть ее себе сам. Я свободен и не дам никому портить мне кровь! Силы и воли во мне довольно!» Был уже вечер; я блуждал по темным узким улицам один-одинешенек. Дома здесь как будто хотели сойтись друг с другом вплотную, и тесные проходы между ними, запруженные народом, были ярко освещены огнями из окон. Длинные лучи этих огней дрожали и на воде каналов; быстро проносились под мостом гондолы. Зазвучала песня – песня о любви и поцелуях и, как змея под древом познания добра и зла, показала мне соблазнительный образ греха. Я свернул в темный боковой переулок и наткнулся на дом, освещенный ярче других. В двери его так и валил народ. Это был, если не ошибаюсь, театр Сан-Лука, один из небольших театров Венеции. В нем давались оперы; труппа была маленькая, и одна и та же опера шла ежедневно два раза, как в театре Фенизе, в Неаполе. Первое представление начиналось в четыре часа пополудни и оканчивалось в шесть, а второе начиналось в восемь. Вход стоил очень дешево, но зато и нечего было рассчитывать на что-нибудь особенное. Тем не менее любовь к музыке низших классов общества и любопытство наезжих иностранцев обеспечивали импресарио хороший сбор даже два раза в вечер. Афиша гласила: «Сегодня «Донна Каритея, королева Испанская»; музыка Меркаданте». «Можно ведь и уйти, если соскучишься! – подумал я. – А мне хочется посмотреть на красивых женщин. И во мне кипит такая же кровь, как у Бернардо, как у Федериго! Полно насмехаться над мальчишкой из Кампаньи, у которого-де в жилах течет козье молоко! Да, смотри я на жизнь всегда так легко, как сейчас, мне бы повезло не так! А жизнь так коротка! Старость несет с собою леденящий мороз!»

Я вошел; мне вручили грязный билетик и указали на ложу, ближайшую к сцене. В театре было всего два яруса; зрительная зала была довольно глубока, но сцена с блюдечко, а между тем дававшаяся опера требовала сложной постановки и большого числа участвующих лиц. Внутренняя обивка лож была грязна и потрепана; низкий потолок просто давил залу. Какой-то человек, в одном жилете, без фрака, вышел зажигать лампы. В партере шли громкие разговоры. Вот появились музыканты – всего четверо. По всему видно было, что обещало самое представление, но я все-таки решил прослушать первое действие и стал оглядывать дам в ложах. Ни одна мне не понравилась. В соседнюю ложу вошел молодой человек, с которым я встречался в обществе. Он поздоровался со мною, улыбаясь и выражая свое удивление по поводу нашей встречи в таком театрике.

– Впрочем, – прибавил он, – здесь часто можно очутиться в очень приятном соседстве, да и знакомства при этом мягком полусвете завязываются очень легко! – Он говорил так громко, что ему зашикали, – увертюра уже началась. Музыка была плачевная. Весь хор состоял из двух женщин и трех мужчин, взятых как будто прямо от сохи и облеченных в рыцарские наряды. – Да, неважно! – сказал мой сосед. – Но солисты здесь иногда очень приличны. Комик, например, годился бы на сцену любого большого театра. О Господи! – вздохнул он вдруг при виде выступившей на сцену, в сопровождении двух дам, королевы. – Так сегодня поет она! Ну, тогда я не дам и гроша за все представление. Жанетта была бы куда лучше!

Королеву пела маленькая, невзрачная особа с тонким, острым профилем и впалыми глазами. Костюм сидел на ней плохо; королевой явилась сама нищета; и все-таки меня удивило какое-то особое благородство ее манер, так мало вязавшееся со всем остальным; молоденькой, хорошенькой девушке оно было бы как нельзя более к лицу. Вот певица подошла к самой рампе... Сердце мое забилось, и я, отказываясь верить собственным глазам, едва посмел спросить соседа об ее имени.

– Ее зовут Аннунциатой! – ответил он. – У нее ни голоса, ни наружности, – просто сосулька какая-то! – Каждое его слово ядом разливалось у меня по сердцу. Я сидел, как пригвожденный к месту, и глаз не мог оторвать от певицы. Она запела. Нет, это не ее голос, не моей Аннунциаты! Глухой, усталый, дрожащий! – Заметны все-таки следы хорошей школы! – сказал мой сосед. – Но голоса нет.

– Да, она не похожа на свою соименницу Аннунциату, молодую испанку, которая блистала когда-то в Риме и Неаполе! – заметил я.

– Да ведь это она сама! – ответил он. – Лет семь-восемь тому назад она играла блестящую роль. Тогда она была молода и пела, говорят, как Малибран, но теперь песенка ее спета! Это ведь общая судьба подобных талантов! Несколько лет они находятся в зените своей славы и, ослепленные успехом, не замечают, как мало-помалу голос их идет на убыль, не покидают благоразумно сцены в самом разгаре своей славы, и публика первая замечает печальную перемену. Вот что грустно! К тому же и живут-то эти дамы обыкновенно очень весело и спускают все, что приобретают, а потом уж, конечно, быстро катятся под гору. Вы, верно, слышали ее прежде в Риме?

– Да, несколько раз! – ответил я.

– Воображаю, какую перемену вы нашли в ней! Да, нельзя не пожалеть ее. Говорят, она потеряла голос после тяжелой болезни, всего четыре года тому назад. Но публика ведь в этом не виновата! Что же, похлопаете ей ради старого знакомства? Я помогу! Порадуем старушку! – Он громко зааплодировал, кое-кто в партере последовал его примеру, но затем вслед гордо уходившей со сцены королеве раздалось шиканье. Да, это была Аннунциата! – Fuimus Troes! – шепнул мне мой сосед.

Затем выступила в мужской роли примадонна труппы, молодая, красивая, прекрасно сложенная девушка с жгучими черными глазами. Ее встретили криками «браво» и шумными аплодисментами.

В моей душе поднялась целая буря воспоминаний: восторг римской публики и чествование Аннунциаты, ее триумфы и моя любовь к ней!.. Итак, Бернардо бросил ее! Или она не любила его? Но ведь я сам видел, как она склонилась над ним и поцеловала его в лоб. Да, он бросил ее, бросил, когда она заболела, когда красота ее увяла; он любил в ней только красоту!

Она опять показалась на сцене. Какой у нее был страдальческий вид! Как она постарела! Это был нарумяненный труп! Вид ее пугал меня. Я негодовал на Бернардо за то, что он бросил ее, когда пропала ее красота, и не это ли обстоятельство так больно уязвляло теперь меня самого? Душой Аннунциата ведь, наверное, осталась та же!

– Вам нездоровится? – спросил меня мой сосед, видя, что я бледнею.

– Тут такая духота! – сказал я, встал, вышел из ложи и из театра и опрометью бросился по узким улицам. Обуреваемый чувствами, я сам не знал, куда иду, и спустя несколько времени опять вышел к театру. Как раз в это время человек срывал с дверей афишу, чтобы наклеить новую.

– Где живет Аннунциата? – спросил я у него шепотом. Он обернулся ко мне, поглядел на меня и переспросил:

– Аннунциата? Не Аврелия ли? Та, что играла мужскую роль? Я укажу вам, где она живет, но теперь она еще не освободилась.

– Нет, нет! Мне надо Аннунциату, которая пела королеву! – ответил я.

Слуга смерил меня взглядом.

– Эту худышку? – спросил он. – Ну, она, я думаю, отвыкла принимать гостей! Оно ведь и понятно! Впрочем, я покажу, где она живет, – синьор, верно, не заставит меня трудиться даром! Но раньше как через час опера не кончится и она не будет дома!

– Так подожди меня здесь! – сказал я, сел в гондолу и велел везти себя, куда хотят. Я был глубоко опечален, но непременно хотел увидеться и поговорить с Аннунциатой. Она была несчастна! Но что я мог сделать для нее? И все-таки печаль и сострадание влекли меня к ней неудержимо. Ровно через час гондола доставила меня обратно к театру, где ждал меня человек. Узкими, грязными переходами провел он меня к старому, ветхому дому. В каморке под самою крышей светился огонек. Человек указал мне на него.

– Она живет там! – воскликнул я.

– Я провожу Eccellenza! – сказал он и дернул звонок.

– Кто там? – раздался сверху женский голос.

– Марко Лугано! – ответил он, и дверь отворилась. В коридоре было совсем темно; масло в лампадке перед образом Мадонны все выгорело, и только кончик фитиля светился кровавой точкой. Я держался за слугу. Вот наверху отворилась дверь, и блеснул луч света. – Она сама идет! – сказал слуга. Я сунул ему в руку деньги, он поблагодарил и шмыгнул назад, а я стал взбираться по лестнице.

– Что, Марко Лугано? Какие-нибудь перемены на завтра? – услышал я голос Аннунциаты, стоявшей в дверях. Голова ее была прикрыта шелковым платочком, на плечи наброшена накидка. – Не упадите, Марко Лугано! – продолжала она и вошла в комнату; я за нею.

– Кто вы, что вам надо? – испуганно спросила она, увидев меня.

– Аннунциата! – горестно воскликнул я. Она впилась в меня взором, затем вскрикнула:

– Иисус, Мария! – И закрыла лицо руками.

– Старый знакомый, друг ваш, которому вы когда-то доставили столько радости, столько счастья, пришел навестить вас, пожать вашу руку! – сказал я.

Она отняла руки от лица и стояла передо мною бледная как смерть; выразительные черные глаза ее так и горели. Аннунциата постарела, вид у нее был страдальческий, но лицо хранило еще следы былой красоты, взгляд был так же выразителен и задушевно-грустен.

– Антонио! – произнесла она, и я заметил слезы в ее взоре. – Вот где мы встретились! Оставьте меня! Наши дороги разошлись. Ваша повела вас в гору, к счастию, моя вниз... тоже к счастию! – болезненно вздохнула она.

– Не гоните меня! – сказал я. – Я пришел к вам как друг, как брат! Сердце мое влечет меня к вам! Вы несчастны, вы, доставлявшая радости тысячам, боготворимая тысячами!

– Счастье переменчиво! – ответила она. – Оно сопутствует только молодости и красоте, и люди окружают их триумфальную колесницу. Ум же и сердце не ценятся ни во что; их забывают ради молодости и красоты, и люди всегда правы!

– Вы были больны, Аннунциата! – сказал я нетвердым голосом.

– Очень больна! Почти целый год! Но не умерла! – сказала она с горькой улыбкой. – Умерла только моя молодость, умер мой голос, и публика умолкла, увидев двух мертвецов в одном теле! Врачи говорили, что они умерли не навсегда, что они еще оживут, и тело верило! Тело нуждалось в одежде и в пище и истратило на это в два года последние средства! Потом пришлось румяниться и выступать, как будто мертвецы воскресли, но выступать в тени, чтобы не испугать людей своим видом, выступать в маленьком, плохо освещенном театре! Но и там заметили, что молодость и голос умерли, погребены навеки! Аннунциата умерла, вон висит ее портрет! – И она указала на стену.

В убогой каморке висела картина, поясной портрет, в богатой золоченой раме, представлявшей такой резкий контраст с окружавшей обстановкой. Это был портрет Аннунциаты, писанный Дидо; с него глядела на меня та самая Аннунциата, чистая, гордая красавица, которая жила в моей душе! Я перевел взгляд на живую Аннунциату; она закрыла лицо руками и заплакала.

– Оставьте меня! Забудьте о моем существовании, как все другие! – молила она, махая мне рукой.

– Не могу! – сказал я. – Не могу я так оставить вас! Мадонна добра и милостива! Она поможет нам всем!

– Антонио! – сказала она серьезно. – Вы не можете глумиться над несчастною! Нет, вы не похожи на прочих, я всегда думала это. Но я не понимаю вас! Когда все еще осыпали меня похвалами и лестью, вы оставили, покинули меня, а теперь, когда все, чем я пленяла людей, исчезло без следа, когда все равнодушны ко мне, вы приходите ко мне, отыскиваете меня.

– Вы сами оттолкнули меня! – воскликнул я. – Вы заставили меня кинуться в свет очертя голову!.. Конечно, то была воля судьбы! – прибавил я мягче.

Она молчала, но как-то странно смотрела на меня, словно собиралась сказать что-то. Затем губы ее зашевелились, но она все-таки не издала ни звука, только глубоко вздохнула и закрыла глаза. Спустя минуту она открыла их, провела рукою по лбу, как будто у нее мелькнула мысль, известная только Богу да ей, и сказала:

– Так я увидела вас еще раз! Я чувствую, что вы добрый, благородный человек! Вы будете счастливее, чем я! Я спела свою лебединую песню. Красота увяла, я одинока! От счастливицы Аннунциаты остался лишь вот этот портрет на стене... У меня к вам одна просьба. Вы не откажете мне! Вас просит Аннунциата, которая когда-то радовала вас!..

– Я на все готов для вас! – ответил я, целуя ее руку.

– Смотрите на все, что вы видели сегодня, как на сон! Если мы встретимся с вами еще раз – мы встретимся как незнакомые! А теперь прощайте! – Она протянула мне руку и добавила: – Теперь дороги наши расходятся, но мы встретимся в лучшем мире! Прощайте, Антонио, будьте счастливы!

– Подавленный горем, я упал перед нею на колени. Не знаю, что я говорил еще, знаю только, что она тихо вывела меня из комнаты; я не сопротивлялся и только плакал, как дитя, повторяя:

– Я вернусь, вернусь!

– Прощайте! – услышал я еще раз ее голос, и она скрылась. Меня окружил беспросветный мрак; на улице тоже было темно. «Боже, как несчастны могут быть твои созданья!» – стонал я; сон бежал от моих глаз. Печальная выдалась ночь!

Весь следующий день я только и делал, что составлял и вновь отвергал разные планы. Я чувствовал свою бедность! Я был всего-навсего бедный сирота, взятый из Кампаньи богатыми благодетелями, и самые дарования мои только еще способствовали увеличению моей зависимости. Впрочем, теперь талант мой, кажется, готов был вывести меня на блестящий путь. Но может ли он быть блестящее пути Аннунциаты, а даже этот как кончился? Мощный поток, переливавшийся всеми цветами радуги, впал в конце концов в понтийские болота бедствий!

Я непременно хотел еще раз увидеть Аннунциату и через день вновь поднимался к ней по узкой темной лестнице. Дверь была заперта. Я постучался. Из боковой двери выглянула какая-то старуха и спросила:

– Вы, верно, пришли посмотреть комнату? Она слишком мала для вас!

– А где же певица? – спросил я.

– Переехала вчера вечером; кажется, даже совсем уехала! И так поспешно! – ответила старуха.

– Не знаете ли куда? – спросил я.

– Нет! Она и не заикнулась об этом. Но вся труппа отправилась в Падую или, кажется, в Триест, а может быть, и в Феррару или еще куда-нибудь! – Она открыла дверь и показала мне опустевшую комнату.

Я направился в театр; труппа действительно дала вчера последнее представление, и теперь театр был закрыт. Так она уехала! Несчастная Аннунциата! И виною всех ее несчастий Бернардо! Он же виноват и во всем, что касалось меня! Не будь его, люби Аннунциата меня, талант мой развернулся бы в полном блеске, и вся моя жизнь сложилась бы иначе! Последуй я тогда за нею, избери себе поприще импровизатора, я разделил бы ее триумфы, все было бы иначе, и скорбь не оставила бы на ее челе своих глубоких следов!

Глава XIII. ПОДЖИО. АННУНЦИАТА. МАРИЯ

Поджио навестил меня и принялся подшучивать над внезапной переменой во мне. Но я не мог открыться ни ему, ни кому бы то ни было.

– У тебя такой вид, точно на тебя повеял сирокко! – сказал он. – Не из сердца ли дует этот знойный ветер? Маленькая птичка, что живет там, может сгореть, а она ведь не Феникс, вновь не возродится! Ее надо время от времени выпускать на волю! Пусть поклюет спелые ягодки в поле и пощиплет нежные розы на балконе, словом, пусть кушает на здоровье! Так делаю я, и моя птичка здорова, весела, поет и веселит меня! Вот и объяснение моего веселого нрава! И тебе надо следовать моему примеру! Уж кому другому, а поэту-то необходимо иметь в груди настоящую живую птичку, знакомую со вкусом и роз, и ягод, и кислого, и сладкого, и гущи, и нектара!

– Прекрасные у тебя понятия о поэте! – сказал я.

– Христос же принял на себя человеческий образ, сходил даже в ад к грешникам! Божественное должно смешиваться с земным, чтобы произвести нечто совершенное! Но, однако, я начинаю читать лекцию! Я, правда, и обещал прочесть тебе проповедь, но, кажется, на иную тему. С чего это вы, ваша милость, вдруг бросили своих друзей? Три дня не заглядывали к Подесте? Нехорошо, очень нехорошо! Вся семья сердится на вас. Сегодня же изволь отправиться к ним и на коленях просить прощенья! Три дня не заглядывать в дом Подесты! Это мне сказала синьора Роза. Что случилось с тобою?

– Я был нездоров и не выходил из дома!

– Ну, уж нет, дружище, это мы знаем получше! Третьего дня вечером ты слушал оперу «Королева Испанская», в которой рыцаря поет красотка Аврелия, настоящий неистовый Орланд в миниатюре! Но из-за такого завоевания нечего, кажется, голову терять! Я думаю, не Бог весть какого труда оно стоило. Ну да как бы там ни было, изволь теперь вместе со мною отправиться обедать к Подесте. Нас пригласили, и я дал слово привести тебя.

– Поджио! – сказал я серьезно. – Тебе я скажу причину, почему я не был у них так долго и впредь буду бывать реже! – И я передал ему свой разговор с женою банкира.

– Ну! – сказал Поджио. – А по мне, пусть бы говорили, что хотели! Неужели ты только из-за этого не хочешь идти туда? И что мудреного в этих толках? Я и сам того же мнения! Это ведь так естественно! Но так ли оно или нет, тебе все-таки не следует быть неучтивым! Мария хороша собою, даже очень хороша, умна и добра, и ты любишь ее; это ясно видно.

– Нет, нет! – воскликнул я. – И не думаю! Мария только напоминает мне одну слепую девочку, которую я раз видел и которая пленила меня, как может пленить ребенок. Сходство с нею поразило меня в Марии и невольно влечет к ней.

– Мария тоже была слепа! – сказал Поджио серьезно. – Она приехала из Греции слепой, но дядя ее, неаполитанский врач, сделал ей операцию.

– Мою слепую звали не Марией! – ответил я.

– Твою слепую! – весело повторил Поджио. – Должно быть, эта слепая девочка необыкновенное существо, что ты ищешь в Марии только сходства с нею. Но, конечно, это одна аллегория: это был сам слепой божок любви! Он-то и заставляет тебя любоваться Марией! Ты ведь сам теперь признался! И не успеем мы оглянуться, как вы обвенчаетесь и уедете из Венеции!

– Ты просто оскорбляешь меня, Поджио! – сказал я. – Я никогда не женюсь! Моя мечта о любви рассеялась, и я уже больше не буду обольщать себя новой! Клянусь тебе, что я никогда...

– Ну, ну, только не клянись! – прервал он меня. – Я верю тебе и стану разуверять всех, кто скажет, что вы – парочка! Но не клянись, что никогда не женишься! Может быть, ты ближе к браку, чем сам думаешь! Не пройдет и года, как сыграем свадьбу!

– Твою, может быть, но не мою!

– Так ты думаешь, я могу жениться! – воскликнул он. – Нет, друг мой, у меня нет средств содержать жену. Это удовольствие обходится слишком дорого!

– Твоя свадьба наверно будет раньше моей! – повторил я. – Может быть, даже тебе достанется сама красавица Мария. В городе говорят, что я готов предложить ей свою руку, а она между тем отдаст свою тебе!

– И плохо сделает! – сказал он, смеясь. – Я желаю ей лучшего мужа! Вот что, побьемся об заклад: я говорю, что ты женишься, на Марии ли или на ком другом – все равно, но женишься; я же останусь старым холостяком. Заклад – две бутылки шампанского! Мы разопьем их в день твоей свадьбы!

– Идет! – сказал я, тоже смеясь. Затем мне пришлось отправиться с ним к Подесте. Роза побранила меня, Подеста тоже. Мария молчала, а я не сводил с нее глаз, – говорили ведь, что она моя невеста! Роза чокнулась со мною.

– Ни одна женщина не должна пить за его здоровье! – заявил Поджио. – Он поклялся в вечной ненависти к женщинам, сказал, что никогда не женится!

– В вечной ненависти? – повторил я. – Нет! Мое решение не жениться ничуть не мешает мне высоко ценить и уважать прекрасную половину рода человеческого, созданную для услады нашей жизни.

– Вы решили не жениться! – воскликнул Подеста. – Ну, такая идея не делает чести вашему гению. И друзьям не годится разглашать о ней! – добавил он шутливо, обращаясь к Поджио.

– Мне хочется скомпрометировать его! – ответил Поджио. – А то он, чего доброго, еще влюбится в свою единственную дурную идею и останется при ней ради ее блестящей оригинальности! – Все принялись подтрунивать надо мною и стараться развеселить меня. Вино и кушанья были превосходны, и мне невольно вспомнилось бедственное положение Аннунциаты – она, может быть, голодает теперь!

– Вы обещали почитать нам сочинения Сильвио Пеллико! – сказала мне Роза, когда я прощался с нею. – Не забудьте же, приходите к нам по-прежнему каждый день! Вы избаловали нас, и мы ценим ваше внимание больше, чем кто-либо в Венеции.

И я опять стал ходить к ним ежедневно, видя, как они все любят меня. Прошло уже около месяца со времени моего свидания с Аннунциатой, а мне так-таки ничего и не удалось узнать о ней. Приходилось рассчитывать только на случай. Однажды вечером Мария показалась мне особенно задумчивой и печальной. Я читал им вслух, но она слушала крайне рассеянно. Вдруг Роза зачем-то вышла из комнаты, и я в первый раз остался наедине с Марией. Предчувствие чего-то дурного сжало мне сердце. Я попытался было завязать разговор о Сильвио Пеллико и о влиянии политических событий на его поэтическое дарование.

– Синьор аббат! – сказала она, как будто не слышала моих слов, занятая какой-то мыслью. – Антонио! – продолжала она дрожащим голосом и покраснела. – Мне надо поговорить с вами! Я дала слово умирающей и хочу сдержать его! – Тут она остановилась. Я молчал, пораженный ее словами. – Мы ведь не совсем чужие друг другу, а мне все-таки так страшно в эту минуту! – И она побледнела.

– Ради Бога, скажите мне, что случилось? – не выдержал я.

– Неисповедимая воля Провидения вмешивает меня в вашу жизнь, делает меня поверенною тайны, о которой не должен бы ведать никто посторонний. Но я сдержу слово, данное умершей, и не скажу об этом никому, даже добрейшей Розе. – Тут Мария вынула маленький пакет. – Возьмите, я обещала передать это вам! Тут, верно, объяснение всего. Я два дня носила этот пакет при себе, не зная, как исполнить свое обещание. Теперь оно исполнено! Не говорите об этом никому. Я тоже буду молчать.

– Но от кого он? – спросил я. – Я не должен знать этого?

– О Господи! – воскликнула она и выбежала из комнаты. Я поспешил домой и вскрыл пакет. В нем лежало несколько бумажек. Я взглянул на первую: моя собственная рука, стихи, написанные карандашом! Внизу же, словно в надгробной надписи, были поставлены чернилами три креста. Это было то самое стихотворение, которое я бросил к ногам Аннунциаты в ее первый дебют в Риме.

– Аннунциата! – тяжело вздохнул я. – О, Матерь Божия, это от нее! – Между бумагами было еще запечатанное письмо с надписью: «Антонио». Я разорвал конверт. Да, это она писала мне! Половина письма была написана, как я понял, в ночь после моего посещения; остальное же приписано позже слабой, дрожащей рукой.

Вот что я прочел: «Я видела тебя, Антонио, видела еще раз! Это было моим единственным желанием, хотя я и боялась минуты этого свидания, как боятся смерти, даже если она несет с собою счастье. Прошло всего несколько часов с минуты нашей встречи; когда же ты прочтешь эти строки, пройдут уже месяцы, но не больше. Говорят, кто увидел самого себя, скоро умрет. Ты был половиной моей души, моей постоянной мыслью, и я увидела тебя. Ты видел меня и в дни счастья, и в дни бедствия! Ты один захотел узнать бедную, всеми забытую Аннунциату! Но я и заслуживала этого, Антонио! Теперь я смею открыться тебе: когда ты прочтешь это, меня уже не будет в живых. Я любила тебя, любила с того счастливого времени и до последней минуты. Но Мадонне не угодно было соединить нас на этом свете. Я знала, что ты любишь меня, еще прежде того несчастного вечера, когда ты выстрелил в Бернардо и открылся мне. Ужас и горе в первую минуту после случившегося несчастия, которое, я знала, могло разлучить нас, сковали мой язык и заставили меня приникнуть к телу убитого. А ты исчез, и я больше не видела тебя! Бернардо был ранен не смертельно; я не отходила от него, пока не убедилась в этом. Неужели это заставило тебя сомневаться в моей любви к тебе? Я не знала, где ты, и не могла узнать. Через несколько дней ко мне явилась какая-то странная старуха и подала мне записку от тебя. Ты писал: «Еду в Неаполь». Старуха сказала, что тебе нужны паспорт и деньги. Я заставила Бернардо выпросить паспорт у его дяди, сенатора. В то время мое желание было еще законом, слово мое имело силу, и я добилась, чего хотела. Бернардо тоже был огорчен за тебя. Он оправился и любил меня по-прежнему, любил, я думаю, искренно, но я любила одного тебя! Бернардо оставил Рим. Я хотела немедленно отправиться в Неаполь, но болезнь моей старой воспитательницы задержала меня на целый месяц в Мола-ди-Гаэта. Когда мы затем приехали в Неаполь, я услышала о молодом импровизаторе Ченчи, выступившем впервые в самый вечер моего приезда. Я догадалась, что это был ты. Сейчас же моя воспитательница написала тебе. Она не подписалась, но назвала тебе улицу и дом, где мы жили. Ты не пришел. Она написала еще раз, правда, опять не подписалась, но ты должен был знать, от кого этот призыв: «Приходите, Антонио! Потрясение, вызванное нашей последней несчастной встречей, теперь прошло. Приходите скорее! Смотрите на все как на недоразумение. Все еще может устроиться прекрасно, только не медлите, приходите!» Но ты не пришел! Между тем я узнала, что ты прочел письма. Ты сейчас же уехал в Рим. Что должна была я подумать? Что ты разлюбил меня? Я тоже была горда, Антонио! Свет сделал меня тщеславной! Я не забыла тебя, я только отказалась от тебя и страдала от этого. Моя старая воспитательница умерла, брат ее тоже. Они заменяли мне родителей; после их смерти я осталась одна, одна в целом свете! Но я была его любимицей, была молода, красива, восхищала всех своим пением. Это был последний счастливый год моей жизни! Я заболела на пути в Болонью и слегла; сердце мое страдало все так же. Я ведь не знала, Антонио, что ты еще любишь меня, что ты, даже когда счастье отвернется от меня, захочешь поцеловать мою руку! Целый год пролежала я больная и прожила за это время все свое состояние. И я обеднела вдвойне: кроме средств, я потеряла еще и голос; болезнь отняла у меня последние силы. Прошел год, прошли семь долгих тяжелых лет, и – мы встретились! Ты видел мою нищету! Ты слышал, как шикали той Аннунциате, которую когда-то с таким ликованием везла в карете римская молодежь! Мысли мои становятся горьки, как и самая судьба моя! Ты пришел ко мне! С моих глаз как будто спала пелена, я почувствовала, что ты всегда любил меня. Ты сказал мне, что я оттолкнула тебя, заставила броситься в свет очертя голову. Ах, ты не знал, как я любила тебя, как хотела заключить тебя в свои объятия! Я увидела тебя еще раз, твой поцелуй опять обжег мою руку, как в былые счастливые времена... Мы расстались, теперь я опять сижу в своей каморке одна... Завтра я покину ее, покину, может быть, и Венецию. Не жалей обо мне, Антонио! Мадонна добра и милостива! Вспоминай меня добром! Тебя просит об этом умершая Аннунциата, которая так любила тебя, а теперь... молится за тебя на небе!»

Слезы так и бежали из моих глаз, пока я читал письмо. Вторая часть письма была написана всего несколько дней тому назад. Это было последнее прости Аннунциаты.