Текст книги "Подарок тролля"

Автор книги: Ханс Кристиан Андерсен

Соавторы: Астрид Линдгрен,Туве Янссон,Сельма Оттилия Ловиса Лагерлеф,Сигрид Унсет,Петер Кристен Асбьёрнсен,Сакариас Топелиус,Турбьерн Эгнер,Йерген Му,Ингер Гордер,Хелена Нюблум
сообщить о нарушении

Текущая страница: 11 (всего у книги 19 страниц)

А уже на третье утро шхуна бросила якорь у Фальстера.

– Не знаете ли вы, кто за небольшую плату пустит постояльца? – спросил корабельщика Хольберг.

– Пожалуй, вам лучше всего пойти к паромщице на перевозе Буррехюс, – ответил шкипер. – Коли захотите быть пообходительней, так зовите ее матушкой Сёрен Сёренсен Мёллер. Но смотрите, не будьте слишком учтивы, а то ей и осерчать недолго. Муж-то ее взят под стражу за какое-то злодейство, паром она водит сама, и ручищи у нее будь здоров!

Студент подхватил свой ранец и отправился к сторожке паромщицы. Дверь была не заперта, ручка легко поддалась, и он вошел в комнату с каменным полом, в убранстве которой самым примечательным была постель – широкая деревенская лавка, накрытая огромной, сшитой из шкур периной.

Белая наседка с выводком цыплят, привязанная к лавке, опрокинула плошку с водой, и вода разлилась по полу. Ни в этой, ни в соседней комнате не было ни души, если не считать младенца в люльке. Но вот показался паром, в нем сидел человек, закутанный с ног до головы в широкий плащ с капюшоном, под которым мудрено было разобрать, мужчина это или женщина. Паром пристал к берегу.

Вскоре в комнату вошла женщина, еще видная собой, осанистая; из-под черных бровей гордо смотрели черные глаза. Это и была матушка Сёрен – паромщица; грачи, вороны и галки выкрикнули бы, впрочем, другое, более знакомое нам имя.

Глядела она угрюмо и была не очень-то щедра на слова, но все же сговорилась со студентом, что берет его в дом нахлебником до тех пор, покуда в Копенгагене не кончится мор.

Из ближнего городка в сторожку паромщицы частенько заглядывал то один, то другой честный горожанин. Заглядывали и Франц Ножовщик с Сивертом Таможенником; они выпивали в сторожке по кружке пива и толковали с молодым студентом; человек он был понятливый и, по их словам, дело свое разумел – читал по-гречески, по-латыни и знал всякие ученые премудрости.

– Чем меньше знаешь, тем легче тягаться с жизнью, – заметила как-то матушка Сёрен.

– Вам-то трудненько достается! – сказал ей однажды Хольберг, глядя, как она стирает белье в едком щелоке и сама колет дрова.

– А это уж моя забота! – сказала она.

– Вы что, с малых лет так надрываетесь?

– Неужто по рукам не видать? – сказала она, показывая ему свои сильные руки, огрубевшие и с обгрызенными ногтями. – Попробуйте прочитайте по рукам. Читать-то вы мастер!

Под Рождество поднялись сильные вьюги; мороз крепчал, и ветер дул сердито, словно собирался плеснуть в лицо людям обжигающей царской водкой. Матушку Сёрен не страшила никакая погода, только, бывало, в плащ поплотней завернется да капюшон на самые брови надвинет. Уже в полдень в сторожке совсем стемнело. Подбросив в очаг хвороста и торфа, она принялась подшивать подошвы к чулкам, – сапожничать на острове было некому. Под вечер она разговорилась со студентом и вообще стала куда словоохотливее, чем было в ее обычае; а заговорила она о своем муже.

– Он ненароком убил одного шкипера из Драгёра, и за это теперь ему вышел приговор – три года каторжных работ в кандалах на Хольме. Он ведь простой матрос, и поблажки ему ждать неоткуда, все будет по закону.

– Закон для всех один, и для знати тоже, – возразил Хольберг.

– Это по-вашему так! – сказала матушка Сёрен и помолчала, глядя в огонь; потом снова повела разговор: – А вы слышали о Кае Люкке? Как он приказал снести у себя одну из церквей? Так вот, когда пастор Мадс неистово поносил его за это с церковной кафедры, Люкке повелел заковать пастора в кандалы, предал суду и приговорил его своею властью к расплате головой, которую господину Мадсу тут же и отрубили; это вам не убийство ненароком, это куда хуже, а меж тем Кай Люкке как был тогда вольной птицей, так и остался.

– По тем временам и суд! – сказал Хольберг. – Зато теперь все переменилось.

– Рассказывайте сказки дуракам! – ответила матушка Сёрен.

Она поднялась и пошла в соседнюю горницу, где лежал ее ребенок – девчонка, как она ее называла. Хозяйка прибрала там и уложила ребенка поудобней, потом постелила студенту на лавке; перину она отдала ему, он быстрее зябнул, чем она, хоть и родился в Норвегии.

Новогоднее утро выдалось на редкость ясное и солнечное, стоял мороз, да такой крепкий, что снег смерзся, затвердел и по нему можно было ходить, как по ледяному насту. Колокола в городе зазвонили к обедне. Студент Хольберг завернулся в грубый шерстяной плащ и собрался в город.

Над перевозом Буррехюс, галдя и каркая, кружили грачи, вороны и галки; их громкий крик заглушал даже звон колоколов. Матушка Сёрен, выйдя из сторожки, набивала латунный котел снегом, чтобы потом растопить его на огне и приготовить питьевую воду; поглядела она на снующих над головой ее птиц и задумалась о чем-то своем.

Студент Хольберг отправился в церковь; дорога туда вела мимо дома Сиверта Таможенника, что стоял у городских ворот, и на обратном пути его пригласили отведать пивной похлебки с патокой и имбирем; речь зашла о матушке Сёрен, но Таможенник мало что знал о ней, да и немногие, верно, знали больше. Знал он только, что она не здешняя, не с Фальстера, что когда-то, видно, жила в достатке, что муж ее – простой матрос, с горяча застрелил шкипера из Драгёра.

– Он и старуху свою поколачивает, а она его все равно защищает.

– Я бы такого обращения терпеть не стала, – сказала жена Таможенника. – Я ведь тоже не из простых! Мой отец был королевским чулочником.

– То-то и замужем вы за королевским чиновником, – сказал Хольберг и учтиво откланялся.

Вот подошел и вечер, а в новогодний вечер празднуется память трех восточных царей, пришедших на поклонение младенцу Иисусу. Матушка Сёрен поставила перед Хольбергом и зажгла «свечу трех царей», то есть, попросту говоря, светец с тремя огарками, которые сама вылила из сала.

– Каждому мужу – по свечке, – сказал Хольберг.

– Каждому мужу? – переспросила женщина, пристально глядя на него.

– Ну да, каждому из трех мудрых восточных мужей! – пояснил Хольберг.

– Вот что! – сказала она и надолго умолкла.

Но в тот праздничный вечер студенту все же удалось вызнать у нее побольше, чем прежде.

– Вы горячо любите того, за кем замужем, – сказал Хольберг матушке Сёрен. – А вон ведь люди говорят, будто он вас, что ни день, обижает.

– А это их не касается! – ответила она. – Били бы меня в детстве так, была бы от этого польза, ну а теперь мне это, видать, за грехи наказание. А сколько он мне добра сделал, про то знаю я одна, – с этими словами она выпрямилась. – Когда я валялась больная на открытой всем ветрам пустоши и никому-то не было до меня дела, разве что грачам да воронам, которым хотелось меня заклевать, он на руках отнес меня на шхуну, и в награду досталась ему за такой улов грубая брань. Я не из хворых, вот и оправилась. У всякого свои обычаи, и у Сёрена – свои; клячу по узде не судят. С ним мне жилось куда веселей, чем с тем, кого называли самым обходительным и самым знатным из всех королевских подданных. Я ведь побывала замужем за наместником Гюльденлёве, королевским сводным братом; потом вышла за Палле Дюре. Оба друг дружку стоили, всяк по-своему, а я – по-моему! Заболталась я, зато теперь вы все знаете.

И она вышла из комнаты.

То была Мария Груббе: диковинная выпала ей планида.

Немного еще праздников трех восточных царей довелось ей увидеть; Хольберг записал, что умерла она в июне 1716 года. Но он не записал, да он и не знал про это, что, когда матушка Сёрен, как ее называли, лежала в гробу, стаи огромных черных птиц кружили над перевозом Буррехюс; они не кричали, словно понимая, что похоронам приличествует тишина. Лишь только тело матушки Сёрен предали земле, птицы исчезли, но тем же вечером в Ютландии, над старой усадьбой появились несметные стаи грачей, ворон и галок. Они галдели наперебой, словно спешили всем-всем о чем-то рассказать – то ли о нем, крестьянском мальчишке, который разорял их гнезда, таская птичьи яйца и неоперившихся пушистых птенцов, а теперь томится в железных кандалах на королевском острове Хольм, то ли о ней, благородной барышне, что кончила свою жизнь паромщицей у Грёнсунда.

– Карр, карр! Кррасота! Кррасота! – галдели они.

А когда сносили старый замок, все потомки их тоже кричали:

– Карр, карр! Кррасота! Кррасота!

– Они и сейчас выкрикивают то же самое, хотя кричать им больше не о чем, – сказал пономарь, поведав эту историю. – Дворянский род Груббе вымер, замок снесли, на месте его стоит теперь нарядный птичник с вызолоченными флюгерами, а в нем сидит старая птичница Грета. Не нарадуется она своему славному жилищу! Не попади она сюда, пришлось бы ей в богадельне век доживать.

Над нею воркуют голуби, вокруг клохчут индюки и крякают утки.

– Никто про нее ничего не знает! – говорят птицы. – Безродная она. Держат ее здесь из милости. Нет у нее ни папаши-селезня, ни мамаши-утки, нет и выводка птенцов.

И все же родня у Греты была, только сама она про нее не знала и пономарь тоже не знал, хотя и хранил уйму разных записей в столе. Но одна из старых ворон знала про Гретиных предков и рассказала про них. От матери своей и от бабки слышала она о матери птичницы Греты и о ее бабушке; вот ее-то и мы с вами знаем, помним, как она девочкой скакала верхом по подъемному мосту, гордо оглядываясь кругом, словно она всему миру и всем птичьим гнездам на свете хозяйка. Видели мы ее и на вересковой пустоши близ прибрежных дюн, а под конец – на перевозе Буррехюс. Внучка ее, последняя в роду, снова вернулась домой, туда, где некогда стояла старая усадьба, где кричали черные дикие птицы. Но она-то сидела среди ручных, домашних птиц, она знала их, и они знали ее. Птичнице Грете нечего было желать, она рада была и умереть, зажилась она на свете.

– Грроб! Грроб! – кричали вороны.

И птичницу Грету положили в гроб и похоронили, а где – никто не помнит, кроме старой вороны, если она еще жива.

Теперь и мы знаем историю старой усадьбы, старинного дворянского рода и всех предков птичницы Греты.

Ханс Кристиан Андерсен
Эта басня сложена про тебя

Да, гениальный способ придумали в древности мудрецы, как, не причинив человеку прямой обиды, все же сказать ему правду в глаза. Они давали людям заглянуть в чудесное зеркало, в котором отражались всякие звери и диковинные вещи, являвшие собой зрелище сколь занимательное, столь и поучительное. Мудрецы назвали это зеркало басней, и, что бы ни делали звери – разумное и глупое, люди поневоле относили к себе и при этом думали: эта басня сложена про тебя. Поэтому и рассердиться на басню никто не мог.

Вот, к примеру, такая история…

Стояли две высокие горы, а на их вершинах стояло по замку. Внизу, в долине, рыскала голодная собака, обнюхивая землю в поисках мышей или куропаток. Вдруг из одного замка послышался звук трубы; он возвещал, что там вот-вот сядут за стол. Собака тотчас помчалась на гору, надеясь, что и ей перепадет кусочек, но не успела она и полпути пробежать, как там перестали трубить, зато затрубили в другом замке. Тут собака подумала, что в первый замок ей не поспеть, там, видно, уже отобедали, а вот во втором еще только за стол садятся. Она сбежала с этой горы и помчалась на другую. Тут снова затрубили в первом замке, во втором же труба смолкла. Собака снова сбежала вниз и снова помчалась на другую вершину; так она и бегала взад и вперед до тех пор, пока не смолкли обе трубы, потому что и здесь и там уже отобедали.

А ну-ка, догадайся, что хотели сказать этой басней древние мудрецы и кто тот глупец, который бегает, пока не свалится с ног, но так ничего и не находит ни здесь, ни там?

Свен Грундтвиг
Санный поезд

Жил-был в старину один датский король. А как звали короля – никто теперь уже и не помнит. Сказывают только – была у того короля одна-единственная дочка.

Всем взяла молодая принцесса – и умом, и красотой, и добрым нравом. Только вот беда: печальней ее на всем свете не было. Не засмеется, бывало, принцесса, не улыбнется даже – что хочешь делай!

День-деньской плачет да горюет, хмурится да куксится. Так и прозвали ее – принцесса Кукса.

Сам-то король был человек веселый. Однако, глядя на дочь, и он сам не свой стал: брюзжит, ворчит, все-то не по нем. И то сказать: детей у него – одна дочка. Значит, ей и королевой после него быть. А как ей государство доверить, когда она только и умеет, что плакать да вздыхать. Не ровен час – и вовсе от печали умрет!

Испугался король и объявил: «Всякий, кто рассмешит принцессу, получит ее в жены и полкоролевства в придачу».

Отыскалось тут немало охотников счастья попытать. Как только не потешали они королевскую дочь, как не веселили! И притчи сказывали, и загадки загадывали, и пели, и плясали. А все зря! Принцесса и не улыбнется. Так и отъезжали все женихи со двора не солоно хлебавши.

До того нагляделся король на эти потехи, до того наслушался разных шуток-прибауток, что ни видеть, ни слышать их больше не мог.

А пуще всех надоела ему родная дочка. Как ни веселили ее, как ни потешали, она все плакала да куксилась.

И вот, чтоб поменьше докучали ему бесталанные женихи, издал король новый указ:

«Всякий, кто рассмешит принцессу, получит ее в жены и полкоролевства в придачу. А не рассмешит – горе ему! Окунут его в смолу, вываляют в перьях и прогонят с позором со двора».

Женихов сразу поубавилось. А принцесса как была, так и осталась Кукса.

Жил в той самой стране один человек, и было у него три сына: Педер, Палле и Еспер, по прозвищу Настырный.

Жили они в глуши, так что немалый срок прошел, покуда они про королевский указ прослышали. Смекнули тут братья разом: «Счастье само нам в руки идет. Всего-то и дела – принцессу рассмешить!»

«Уж я-то в забавах толк знаю», – подумал Педер и тут же собрался счастья попытать. Дала ему мать на дорогу котомку со всякой снедью, а отец – кошелек с далерами.

Идет Педер путем-дорогою, а как дошел до курганов Ос, что меж Северным морем и Лимфьордом, глядь – идет навстречу ему старушка, бедная, в лохмотьях, саночки за собой волочит.

– Здравствуй, добрый человек! – говорит старушка. – Не подашь ли хлебца да скиллинг на бедность?

– Ишь чего захотела, старая карга! – обозлился Педер. – Хлеба и денег у меня самого в обрез, а путь еще не близкий!

– Не будет тебе пути! – молвила старушка.

Махнул Педер рукой на старушкины речи.

«Пусть ее, старая ведьма, болтает!» – подумал он.

Шел Педер, шел, близко ли, далеко ли, пришел наконец на королевский двор и говорит:

– Зовут меня Педер, и хочу я принцессу рассмешить.

Ввели его в королевские покои, стал он королю и его дочке свое искусство показывать. А умел Педер самые потешные на свете песни петь. Крепко он на них надеялся, когда в замок шел. Пел он теперь эти песни, пел одну за другой. А толку – ни на грош! Хоть бы улыбнулась принцесса. Окунули тут Педера в смолу, вываляли в перьях и прогнали с позором с королевского двора.

Добрую четверть постного масла извела мать, покуда смолу с Педера смыла.

«Педеру не повезло, авось Палле счастье улыбнется», – решили старики.

Собрали они Палле в дорогу. Дала ему мать котомку со снедью, а отец – кошелек с далерами. Отправился и он в путь-дорогу, и ему у курганов Ос старушка с саночками повстречалась.

– Здравствуй, добрый человек! – говорит старушка. – Не подашь ли хлебца да скиллинг на бедность?

Но и Палле отговорился и ничего ей не дал.

– Не будет тебе пути! – молвила старушка. Махнул Палле рукой на старушкины речи. «Пусть ее, старая ведьма, болтает», – подумал он.

Шел Палле, шел, близко ли, далеко ли, пришел наконец на королевский двор и говорит:

– Зовут меня Палле, и хочу я принцессу рассмешить.

Ввели его в королевские покои, стал он королю и его дочке свое искусство показывать. А умел Палле самые потешные небылицы плести. Плетет он, бывало, свои небылицы, плетет, все кругом со смеху помирают. Вот и теперь, как стал он сказывать, сам хохочет, король хохочет, а принцесса только от скуки позевывает.

Отпотчевали тут Палле так же, как и Педера: окунули в смолу, вываляли в перьях, и вернулся он домой – глядеть жалко.

А Есперу хоть бы что! Не боится он, что и его участь братьев постигнет. Заладил одно:

– Пойду на королевский двор принцессу смешить!

– Эх, дурень ты горемычный! – сказали отец с матерью. – Неужто, по-твоему, ты удачливее братьев? Куда тебе до них! И песни они поют, и небылицы плетут. А с тобой – один грех! Ничего-то ты не умеешь, только на потеху себя выставишь!

– Этого-то мне и надо! – обрадовался Еспер.

Отговаривали его старики по-всякому, только Еспер знай свое твердит:

– Пойду на королевский двор принцессу смешить!

Что тут делать? Дала ему мать черствых корок на дорогу, а отец – денег малость. С тем он и в путь отправился.

Вот идет себе Еспер, притомился, и захотелось ему отдохнуть. Уселся он у обочины дороги близ курганов Ос, черствые корки грызет. А тут, откуда ни возьмись, старушка. И саночки за собою волочит.

– Здравствуй, добрый человек! – говорит старушка. – Не подашь ли хлебца да скиллинг на бедность?

– Бери, бабушка, на здоровье!

Отдал ей Еспер все корки, какие остались, да половину денег.

Поела старушка и спрашивает:

– Куда идешь, добрый человек?

– К королевскому двору иду, – отвечает Еспер. – Надо принцессу Куксу рассмешить, тогда мне ее в жены отдадут.

– А придумал ты, как ее потешать будешь? – спрашивает старушка.

– Нет! – говорит Еспер. – Ну да не беда, придумаю! Люди-то все и так надо мной смеются, а принцесса, чай, тоже человек!

– А не лучше ли будет, коли я тебе помогу, как и ты мне помог? Бери мои санки! Видишь, сзади на них резная деревянная птичка? Так вот. Только сядешь в санки да скажешь ей: «Чик-чирик, пташка!» – санки и помчатся по дороге. Потому что санки эти не простые, а самоходные. Скажешь: «Тпр-ру!» – они и станут. А тронет кто санки, птичка встрепенется и закричит: «Чик-чирик! Чик-чи-рик!» Прикажешь: «Держи крепче!» – и кто бы ни был в санках – не оторваться ему от них, покуда не скажешь: «Отпусти!» Приглядывай хорошенько за санками, чтоб их никто у тебя не украл. Уж с ними-то наверняка ждет тебя удача!

– Спасибо, бабушка, за подарок! – поблагодарил Еспер старушку, уселся в санки и крикнул: – Чик-чирик, пташка!

Понеслись тут санки-самоходы по проселочной дороге, словно мчала их пара лихих коней. Глядят люди вслед, дивятся – не надивятся. А Есперу будто и дела нет, будто и не привыкать ему так ездить.

Мчатся санки по проселочной дороге, не останавливает их Еспер. Лишь поздно вечером повернул он на постоялый двор – ночевать. Санки взял с собой в горницу, привязал их крепко-накрепко к постели. Санки-то резвые да скорые, того и гляди, сбегут!

Люди на постоялом дворе видели, как лихо подкатил Еспер к воротам, и долго удивлялись такому чуду. Но пуще всех разобрало любопытство трех служанок.

Очень уж хотелось им самоходные санки разглядеть. И вот ночью, только Еспер заснул, встает одна из служанок и тихонько в горницу пробирается. Подкралась она к санкам, нащупала их, и тут:

– Чик-чирик! Чик-чирик! – встрепенулась и закричала птичка.

Вмиг проснулся Еспер и приказывает:

– Держи крепче!

И вот уже служанке от санок не оторваться. Стоит, с места двинуться не может. А Еспер перевернулся на бок и опять заснул.

Немного погодя прокралась в горницу другая служанка и тоже – хвать санки!

– Чик-чирик! Чик-чирик! – крикнула птичка.

Проснулся Еспер и приказывает:

– Держи крепче!

И вот уже вторая служанка с места двинуться не может. А Еспер перевернулся на бок и снова заснул.

Служанки на постоялом дворе были одна другой любопытней. Под конец и третья служанка не выдержала, прокралась в горницу и тоже – хвать санки.

– Чик-чирик! Чик-чирик! – крикнула птичка.

Проснулся Еспер и приказывает:

– Держи крепче!

Стоят все три служанки, с места двинуться не могут. Спозаранку, покуда на постоялом дворе еще не проснулись, выволок Еспер санки на дорогу. И пришлось служанкам, хочешь не хочешь, следом тащиться, а они в одних ночных рубахах!

– Чик-чирик, пташка!

И покатили санки по проселочной дороге, а горемычные служанки бегут что есть духу следом.

Щеки у них от стыда пылают, слезы градом катятся: в одних рубахах при всем честном народе предстали.

Ехал Еспер, ехал, попадается ему по дороге церковь. А пастор с пономарем как раз идут туда службу отправлять.

Увидели они чудной поезд, крестятся!

– Эй вы, бесстыжие! Бегаете за парнем, да еще в одних рубахах! – крикнул пастор служанкам.

……………..

Схватил он за руку ту, что позади всех бежала, и тянет ее прочь.

Но не тут-то было!

– Чик-чирик! Чик-чирик! – крикнула птичка.

– Держи крепче! – приказал Еспер.

И уж не разжать пастору руки. Пришлось ему следом за служанками бежать.

– Господи, помилуй нас! Ваше преподобие! – заорал пономарь. – Куда вы? Да и не пристало в ваши лета да при вашем-то сане за молодыми служанками гоняться!

Подбегает пономарь к санкам и хватается за пасторскую ризу.

– Чик-чирик! Чик-чирик! – крикнула птичка.

– Держи крепче! – приказал Еспер.

Пришлось и пономарю вместе со всеми по дороге бежать.

Подъехали санки к кузнице. Кузнец только-только лошадь подковал и в правой руке еще кузнечные клещи держит, а в левой у него – пучок сена, которым он лошадь подкармливал.

Мчатся мимо санки, полощется по ветру пола Пономаревой рясы. А кузнец был малый веселый. Как увидел самоходный поезд, захохотал во всю глотку и цап клещами пономаря за полу.

– Чик-чирик! Чик-чирик! – крикнула птичка.

– Держи крепче! – приказал Еспер.

Пришлось и кузнецу бегом за пономарем пуститься, а пучок сена за ним следом волочится.

Летят санки по дороге, навстречу им – гусиное стадо. Увидали гуси сено, крылья распустили, бегут к санкам, с ноги на ногу переваливаются, и ну сено щипать.

– Чик-чирик! Чик-чирик! – крикнула птичка.

Пришлось и гусям от других не отставать, сколько ни шипели, сколько ни гоготали – толку мало. Бегут следом, с ноги на ногу переваливаются.

Долго ли, коротко ли ехали, а подъехал санный поезд к королевскому двору. Завернул туда Еспер со всей своей свитой.

Трижды объехал потешный поезд вокруг замка. Что тут было! Шум на всю округу!

Служанки в одних рубахах голосят что есть мочи; пастор в полном облачении молится и стонет; пономарь не своим голосом воет и ревет; кузнец хохочет и чертыхается; гуси гогочут и шипят.

На шум сбежалась вся челядь из замка, пришлось и королю с принцессой выйти поглядеть на Еспера со свитой. Ну и хохотал король, даже икать стал. А как взглянул на дочку – глазам не верит: хохочет принцесса Кукса, да так, что слезы у нее по щекам градом катятся.

– Тпр-ру! – приказал Еспер, и санки-самоходы стали.

– Отпусти! – снова приказал Еспер Настырный.

Пустились тут бежать без оглядки гуси и кузнец, пономарь и пастор, а под конец – все три служанки.

Взбежал Еспер к принцессе на крыльцо и говорит:

– Ага, рассмешил я тебя! Теперь ты моя!

Вот так и взял себе в жены Еспер, по прозвищу Настырный, принцессу Куксу да еще пол королевства в придачу получил. А после смерти старого короля досталось ему и все королевство.