Текст книги "Смерть моего врага"

Автор книги: Ханс Кайлсон

сообщить о нарушении

Текущая страница: 8 (всего у книги 14 страниц)

– А почему тогда вы сидите здесь? – недоверчиво спросил он.

Я готов был ответить, что это его совершенно не касается. Мало ли почему я здесь сижу. Но я подавил вспыхнувшее во мне раздражение и сказал, нажимая на каждое слово:

– Я сижу здесь, потому что не хочу сидеть в зале, вам понятно?

Понятное дело, он не знал, что на это возразить. В конце концов, он явился сюда действовать. Его решительность поначалу смутила меня. А он этого не заметил. Собственно говоря, я был несколько удивлен: он заявился в ресторан просто с улицы и с ходу начал действовать, пусть даже в отношении столов и стульев. Громила в нерешительности топтался у моего стола. Я встал.

– Я устал и иду спать, – сказал я. – Спокойной ночи!

– Спокойной ночи, – ответил он в простоте душевной.

Тем временем явился хозяин, быстро оценил ситуацию и снова исчез. Вскоре он вернулся в сопровождении нескольких крепких парней.

Я как раз собрался уходить. Хозяина трясло. Через минуту разгромленное помещение ресторана было очищено от непрошеных гостей. Дело даже не дошло до большой драки.

– Пожалуйста, не волнуйтесь, – сказал хозяин, все еще дрожа. – Не волнуйтесь. Страховка покроет ущерб. Вот мерзавцы!

Крепкие парни выстроились полукругом, демонстрируя мужскую решимость.

– Приберите здесь, – сказал хозяин. – Потом выпейте по кружке. За мой счет.

Они навели порядок и уселись в центре ресторана. Пили пиво и обсуждали произошедшее событие. Хозяин, все еще бледный от волнения, подошел к моему столу, увидел, что я собрался уходить, и спросил как бы невзначай:

– Они к вам не приставали? Вот мерзавцы, кидали в него камни, да руки коротки. Такого здесь еще не было.

– Но он еще никогда и не выступал здесь, – сказал я.

– Сегодня в первый раз, – ответил хозяин. – Я к этому не имею отношения. Сдаю свой зал любому, кто заплатит.

Он плюхнулся на стул, его лоб вспотел от возбуждения.

– Лучше уж расколотить мои пивные кружки и обстановку, чем моих гостей, – сказал он, утирая лицо рукавом. – Почему непременно нужно сразу лезть в драку?

В ресторан вошли полицейские. Хозяин поднялся.

– Прошу меня извинить.

Я не стал дожидаться конца и скрылся в своем номере.

VIII

Этот вечер с его трагикомическим завершением оставил глубокий след в моей душе. Я сидел в ресторане и тайно слушал все, что происходило в зале за стеной. И из состояния полузабытья, в котором я обретался, в мою явь перекочевала и укоренилась в сознании некая странная мысль. Наверное, она уже давно дремала во мне.

Бывают встречи, словно бы заранее начертанные невидимым шрифтом судьбы. Их смысл открывается только по воле провидения. На неясном фоне проступают отдельные буквы, группируются в слова, и смысл легко считывается. Тебе вынесен приговор, а ты все-таки сопротивляешься.

Поначалу я не решался додумать эту мысль, такой абсурдной она казалась. Стоило лишь закрыть глаза, как передо мной вставал его образ. Стоило мне вслушаться в себя, как в ушах раздавался его голос. Как я ни сопротивлялся, образ и голос становились привычными, словно возникли из моих ощущений и вели свою самостоятельную жизнь. И я не мог ничего с этим поделать. А он? Не то же ли самое происходило у него со мной? Я видел, что снова занимаю его мысли. Хоть он и проклинал меня, но говорил обо мне с такой одержимостью, с какой говорит влюбленный о предмете своей любви. Он искал меня. Ясное дело, он не мог от меня избавиться, таскал меня с собой повсюду, как носят свою руку, свое ухо или язык. Должно быть, я был его наваждением.

Мы не рождены для дружеских привязанностей. Человеческие отношения в принципе устроены иначе. Никакие высокопарные дифирамбы не устранят недоверия между живыми людьми. Все мы ведем двойную игру. Это она нас объединяет. Одиночество, замкнутость – вот в чем наша общность. Жить вместе в любви и согласии! Господи, что тут имеется в виду? Неужели общность интересов, которая может привести разве что к основанию общества потребителей? В жизни достаточно примеров, чтобы понять, по каким лекалам построены человеческие отношения, сколько в них корысти и расчета. И прежде всего, в любовных привязанностях, которые так обожают воспевать поэты!

Каким видит меня мой враг? Как он ко мне относится? В карнавальных костюмах и масках нашей вражды обнаруживается первопричина нашего постоянства.

Так какая же странная мысль меня обуяла? Мысль о том, что он так же неуверен в себе, как я. Охваченный страхом не узнать, не понять самого себя, он вызвал своего противника, то есть меня, на поединок и нарисовал его на стене. Так старинные мастера в поте лица писали фрески с изображениями святых, когда их искушал демон. Я был всего лишь шутовской рожей, маской, которую он смастерил в состоянии угнетенности. Может быть, и его отец когда-то прошептал ему: «Ведь мы же…!» А теперь он в беде и пытается понять смысл и значение высказанного шепотом предостережения. А может быть, он когда-то понимал его, но утратил свое знание. Может, оно уже ничего для него не значило и он поддался другим нашептываниям. Может быть, он чувствовал: «Я не знаю, кто я». Он потому и орал, что не знал этого. Он желал бы любоваться собой, как любуются домом, или деревом, или разразившейся грозой.

Ему тоже были ведомы тайны проявочной, соблазны, трюки и уловки камеры обскура, где с помощью ретуши добиваются полного или частичного сходства с воображаемым Я объекта. И вот на своем пути он встретил меня и сразу учуял то, что прошептал мне отец. Он разгадал и мой изумленный вопрос: «Мы…?» в ответ на недосказанную отцовскую фразу. И тогда он создал во мне свое отражение и решил: «Я знаю, что я не такой». Все, что он утаивал от себя самого и с чем не мог справиться, он приписал мне. Зачарованный, увлеченный и одновременно объятый ужасом и отвращением, он верил, что я таков, каким он описал меня. Но он с самого начала заблуждался. Его ужас скрывал от него мою реальную фигуру. Разве не должен был он испытывать благодарность? Разве не я был единственным, кто дал ему шанс самоутвердиться? Я, а не шумная толпа его одурманенных попутчиков, не говоря уж о тех, кто называли себя его друзьями. Он и я, мы попали в поле зрения друг друга, мы причинили друг другу много хлопот. Мы росли вместе. Между нами установилось родство, скрепленное узами вражды не на жизнь, а на смерть. Но вначале было и то и другое: жизнь и смерть. Выбор зависел от нас обоих. Я был морщиной на его лице, жесткой складкой, прочерченной от носа вокруг рта. В его голосе, в этом рыке я был дрожью. Он залег в моем самоистязании, как на глазном дне. Шаг одного из нас был одновременно шагом другого. Заботясь о себе, я равно заботился о нем. Я подслушал его голос. Ведь он не исчерпал еще всех возможностей выбора между жизнью и смертью. Ведь он мог еще оказаться великой надеждой. Или тяжкой бедой? Судьбоносным началом или ужасом истребления и катастрофой? Так или иначе, выбирать предстояло ему, выбор зависел от него. Но и от меня. Чем глубже он увязал во мне, тем больше я был в этом уверен. Я был его верным противником, мне надлежало быть начеку, чтобы он сделал правильный выбор. Он еще не сделал выбора, он еще не приступил к действиям, не совершил преступлений, из-за которых казнит сам себя. Но опасность оставалась.

Да, он еще не начал действовать. Эта мысль меня утешала. И пока еще ничего не было потеряно. Иногда казалось невозможным, что он вообще начнет действовать. Разве тот, кто произносит такие речи, действует? У него еще было время, я и в этом был уверен. Ведь мы же оба как противники, как антагонисты были предусмотрены Провидением, может быть, в плане творения, каковой постоянно осуществлялся?!

О Боже мой, Боже мой!

IX

Он все еще жив. Он все еще устрашает мир невиданными преступлениями, предвещающими его гибель. Он принимает решения и ожесточенно проводит их в жизнь, словно чувствует себя под защитой своей свирепой совести. Он действует, он властвует над жизнью и смертью. Он заставляет людей содрогаться от счастья, когда приближается к ним со снисходительной благосклонностью. И содрогаться от сознания обреченности, когда демонстрирует им свое высокомерие. Подгоняемый самоуничтожением, он уничтожает все. Этому ужасу он обязан своей славой. Но она поблекла в глазах тех, кто научился преодолевать свой страх перед ним. Лучи, которыми солнце озаряет мир на рассвете, несут в себе другое свечение, когда на закате освещают сумеречную планету. Ему следовало бы это знать.

Но тогда я думал, что еще можно отвратить гибель от нас обоих. Я был настолько безумен, что желал избавить его от безумия. Опасность грозила неотвратимо. Но я упрямо стоял на своем. Мы хотим быть слепыми, не желаем распознавать знамения, предвещающие наше будущее. Мы пускаемся на все хитрости, ссылаемся на Провидение, Небеса, замысел Творца и прочее, чтобы зарыться головой в песок. Мы ставим под сомнение доказательства, известия из иного мира, так как не хотим опомниться. Нас охватывает неизъяснимый страх высоты, напряжение и одновременно безумная скованность. Человек беззащитен в предчувствии чрезвычайного хода вещей, с которым он неразрывно сросся. Я все больше постигаю заклинание моего отца:

– Тогда – помилуй нас Бог!

В те годы, когда я втайне сражался с ним, я терпел муки, которые может причинить только страх. Но я тогда не знал, что это был страх. Я беспрерывно унижал себя, испытывая при этом почти самоубийственную радость. Каждый раз, когда меня настигал его удар, я думал, что так и должно быть, что все дело – во мне. Во всем, что он творил, мне мерещилось право и оправдание, особенно значимое для меня. Я считал, что обязан принимать к сведению это оправдание.

Я не мог сбросить его со счетов, я нуждался в нем. Его существование в ближайшем будущем грозило мне уничтожением, это было ясно. Но его внезапная смерть или какое-то другое событие, которое лишило бы меня его угрожающего присутствия, точно так же сулило мне гибель. Между нами возникли связи и обязательства, соблюдаемые лишь тем, на чью долю досталось страдание. Возможно, это странная и сомнительная доля. Но кто разрушит общность, тайно возникающую между гонителями и гонимыми?

Он заставлял меня страдать, и я преданно страдал. Любое изменение в отношениях между нами швырнуло бы меня в некий вакуум, лишило бы мощного жизненного стимула, происходящего из воли к страданию. Куда мне было обратиться? Он был для меня всем!

Друзей и хороших знакомых много, с ними здороваешься, им улыбаешься, пожимаешь руку, обмениваешься поцелуями – это дело обычное, все происходит само собой. На это уже не обращаешь внимания. Но он был послан мне в качестве врага, чтобы выполнить некую миссию. То есть это я воображал, что она на него возложена. В конечном счете я сам навязал ее ему. Я использовал его, как используют стакан или бутылку, которую сначала наполняют, а потом подносят ко рту, чтобы из нее пить. В то же время я немного презирал его, ведь он не знал тайны, к которой я причастился благодаря ему. Ни за что на свете я не взял бы на себя его роли. Она не казалась мне желанной, ей не хватало фантазии, которая витает только вокруг тревоги и притеснения, невидимо украшая нищего пурпуром его бессилия. Что он знал обо всем этом? Но и те «мы», кого имел в виду мой отец, что ведали они о возвышенных ощущениях, доставляемых человеку его антагонистом? Для них он был надоедливым извергом, который отравляет им жизнь. Они ясно видели ежедневную угрозу. Сначала она коснулась внешней стороны жизни, но на этом не остановилась. Она будет проникать все глубже, пока не разрушит самое жизнь в ее зародыше.

Разрываемый этими противоречиями и колебаниями, я напоминал человека, который несется по улице под проливным дождем, держа плащ под мышкой. Ему вроде бы вполне достаточно сознавать, что плащ у него под мышкой, и не приходит в голову его надеть. Он промокает насквозь и чувствует это, но воды не боится. В конце концов он знает, что ничего с ним не случится, ведь плащ при нем.

Я тогда встречался с тем или иным из своих приятелей, и между нами всегда происходил один и тот же разговор.

– Что-то вас давно не видно, – говорит приятель, сердечно пожимая мне руку. – Куда вы пропали? Вид у вас усталый. Заработались? Или бессонница? Время нынче тяжелое.

– Да, – отвечаю я.

– И боюсь, для нас оно станет еще тяжелее.

– Вполне возможно, – говорю я.

– Я недавно встретил К., – продолжает он. – К. рассказал, что встретился с вами, но случайно. Его дела плохи.

– К.? Да-да, случайно. Он подсел ко мне в трамвае, а на следующей остановке я сошел.

– Он потерял работу. Рано или поздно нас всех вытеснят с наших должностей. Вы еще работаете?

– Пока работаю, – отвечаю я. – И сам этому удивляюсь.

– Вот видите, – соглашается он. – У вас тоже не осталось иллюзий. Вы ведь здесь родились?

– Конечно, здесь. А почему вы спрашиваете?

– Просто так. Непонятно. Человек здесь родился, говорит на том же языке. Если он решит завтра постричься, то так и говорит: завтра постригусь. И делает то, что сказал, стрижется. Без проблем. Что думает, то и делает. И все-таки его вдруг лишают прав, выталкивают, относятся как к чужому. Но почему? Почему? Вы не знаете? Хотелось бы это знать. Потому что он якобы другой. Другой? Что значит – другой?

В такие минуты мне всегда приходили на память древние греки, называвшие персов чужаками – barbaroi. Раньше мне доставляло удовольствие видеть в таких ситуациях масштабные аналогии. Но с некоторых пор я нахожу это обидным для греков и предпочитаю помалкивать. Только шепчу вполголоса, но так, чтобы он услышал: «Варвары».

– Да, – продолжает мой собеседник. – Это верно. Раньше были другие кумиры, другая боевая раскраска, другие женщины, да все на свете, а теперь другая кровь, другие деньги, другие полезные ископаемые, другие мысли, другая ментальность. Сказки, сплошные сказки, говорю я вам. Но то было так называемое детство человечества. А теперь, когда человечество состарилось, ложится спать или помирать, снова сказки. Сказка правит миром. Вы ведь учитель физкультуры?

– Да, но это побочная профессия.

– Не играет роли. Есть у вас планы на будущее?

Нет, у меня нет никаких планов на будущее. О чем я ему и говорю.

– Возможно, к вам обратятся.

– Как к учителю физкультуры?

– Да. Вы удивлены?

– Немного.

– Если нас отовсюду вытесняют, нам не остается ничего иного, как стать самостоятельными, раскрутить что-то собственное, собственные концерты, ибо искусство не пощадят, собственные бюро, собственные спортплощадки, танцзалы, короче, все.

– И вы хотите, чтобы я…

– Да, – говорит он. – А у вас нет такого желания?

– Желания? Не думаю, что можно еще об этом спрашивать, если дело зайдет так далеко.

– Так вы настроены пессимистично? – вдруг спрашивает он.

– Пессимистично? Нет, пока еще нет повода.

– Но и не оптимистично.

– Оптимизм не в моем характере.

Собеседник смеется. Он явно считает это шуткой.

Тем временем мы прошли несколько шагов, пересекли улицу и идем по краю парка в тени густых высоких деревьев. Летом здесь прохладнее, чем на улицах, открыто втягивающих в город солнце. Деревья тоже всасывают жар в свои ветви и стволы, листья опаляются под горячими лучами. Тень, которую они отбрасывают, темна и прохладна.

– Хорошо здесь, – говорит мой спутник.

Он останавливается, вынимает из кармана платок и принимается утирать пот со лба, лица и шеи. При этом он закрывает глаза, складывает лицо в бесчисленные морщины, тихо кашляет и наклоняет голову. Выражение лица такое, какого я у него не знал, в сущности, я этого человека не знаю. Он мог иметь такой вид, думаю я, если бы находился в одиночестве и размышлял о вещах, которые его очень угнетают, может, о будущем своих детей, о судьбе своих родителей, то есть о вещах, не сулящих ничего хорошего. Он мужчина, у него свои горести, но я его не знаю.

– Значит, вы бы согласились, – начинает он снова.

– Думаете, это так важно? – спрашиваю я. – Учитель физкультуры? Неужели нет других забот? И потом – деньги. Вы собираетесь тратить на это деньги?

– Послушайте, вы странный человек. Пилите сук, на котором могли бы сидеть. – Он немного обижен и с горячностью, во всех подробностях, излагает мне свои планы. – Есть реальность оптом, со всеми профессиями. А мы создадим нашу реальность в розницу. А что другое нам остается? С больницами, школами, спортивными площадками, кинотеатрами, концертами, страховыми обществами и всем прочим. Разве вы не понимаете, к чему все идет? Вы представляете последствия? Мы не успеем оглянуться, как нас поставят перед фактом. Нужно быть готовыми.

Я понимаю, что, со своей точки зрения, он, по сути, прав. Конечно, со своей точки зрения, каждый, в общем, прав. Кроме того, это не так уж неразумно.

– Вы поддерживаете слишком мало контактов, – говорит он с легким упреком. – Хорошо, что я вас встретил. Я давно уже хотел сказать вам, что вы сами себя отключаете или даже исключаете.

– Ничего подобного!

– К., поговорив с вами, вынес такое же впечатление.

– Вот как?

– Может, вы излишне сдержанны или себе на уме. Нужно чаще видеться. Мы должны держаться вместе. Тут уж никуда не денешься.

– Вы, значит, считаете…

Он продолжает говорить. Мы все, хочешь не хочешь, в одной лодке. Это же так просто. Нам угрожают, мне, вам, всем нам, ведь мы же…

Так звучали эти слова – слова моего отца. Я его не прерываю.

– Теперь мы все в одинаковом положении, мы образуем общность.

– Потому что нас преследуют? – иронически замечаю я.

– А разве этого мало? – говорит он нервно, делает глубокий вдох и слегка пожимает плечами, словно обнаружив, к своему изумлению, что должен обучать меня грамоте. – Но не стоит обсуждать, активная мы общность или пассивная, оставим это. К чему устраивать свары? Одни считают, что нас согнали в стадо, а другие, что мы испокон века были стадом и что такой взгляд предпочтительней. И что якобы есть некий актив, некая боеспособная идея. И хватит об этом. Факты не изменишь. Ваша судьба – моя судьба, а моя судьба – ваша, судьба всех нас. Теперь мы все равно значимы друг для друга. Всех нас ждет одно будущее…

Он обрывает фразу, почувствовав в моей позе некую критику. Я молчу.

– Разве не так? – спрашивает он, подпирает рукой голову и выжидательно смотрит на меня. Мы остановились под высокими деревьями, которые ловят солнце.

– Давайте еще пройдемся, – спокойно говорю я. – Я этого не отрицаю. Только прежде я не знал, что мы и в самом деле так много значим друг для друга.

Он молча шагает рядом. Он удивлен или, скорее, оскорблен. Я смотрю на его лицо, такое же, как недавно, когда он утирал пот. Он долго раздумывает, потом говорит:

– Послушайте, вы слишком принимаете это на свой счет!

– Совершенно верно, я в самом деле принимаю это на свой счет! А как же иначе?

Мы оказались поблизости от небольшого ресторана в саду. Дощатый сарай, несколько столов с яркими скатертями, повсюду железные складные стулья, матери и полуголые дети, играющие в песке и на газоне.

– Давайте выпьем? Что вы пьете? – Мы выпили. – Ваше здоровье!

Он опять берет слово.

– Вы уж слишком принимаете это на свой счет, – говорит он. – Мы образуем общину не на жизнь, а на смерть, не забывайте. Это нас связывает– на жизнь и на смерть. Разумеется, небольшие личные различия могут при этом сохраняться, в зависимости от позиции соответствующего индивида. Но это все нюансы личного. На жизнь и на смерть, в этом, так сказать, сосредоточено все личное, оно же одновременно и общее, в гетеанском смысле, понятно. Вы меня понимаете?

– Причем тут Гете? – спрашиваю я. – С чего вдруг Гете, что это значит?

Мой вопрос застает его врасплох.

– Я вижу, это вас смущает? – говорит он с улыбкой. – Я просто имел в виду объяснение слова «общее», это слово гетеанское и в наши дни неупотребительное, если не ошибаюсь. Знакомо оно вам? Почему оно вас смущает? Вы имеете что-то против него?

– Нет, нет, но я предпочитаю сражаться без союзников. Ведь их поставки придется потом оплачивать. Тем не менее я вас понял. Хорошо. На жизнь и на смерть. Вы считаете, что у нас общий враг?

– Совершенно верно, – говорит он с облегчением и откидывается на спинку стула. – Похоже, мы начинаем понимать друг друга.

Это ему нравится.

– Продолжим. Пейте же.

Я пью.

– У нас общий агрессор, – повторяю я. – Это создает связи, некое товарищество, конечно, кто спорит? Хотя я еще не знаю, нет ли других интересов, которые нас сплачивают…

– Какой рационализм, – шутит он, радуясь, что преодолел мое недомыслие. – А ведь я всегда подозревал вас. Надеюсь, вы на меня не сердитесь…

– Вовсе нет, – перебиваю его я. – Я только хотел вам сказать, что, кроме вас, есть некто, с кем меня связывает общность не на жизнь, а на смерть. Эта общность глубже, чем та, о которой вы все время говорите.

– Вот как? И с кем же, ради Бога? – с вызовом спрашивает он.

– А вы не знаете? Бывает общность, более глубокая, чем со всеми единомышленниками, чем общность тех, кто причисляет себя к одной партии.

– Ну же, – перебивает он меня. – Выкладывайте!

– Общность врагов, – говорю я, чувствуя наконец облегчение. – Тех, кто связан друг с другом неразрывно, как небо и земля, солнце и луна, и звезды на своих орбитах. Но эти последние примеры я должен опустить. Как поэтические украшательства они, собственно говоря, неправомерны.

Все это я выдаю, не переводя дыхания.

– Зачем же опускать? – возражает он с улыбкой. – Ваше воодушевление прекрасно. Поэзия – это совсем недурно.

– Но это неправда, – упираюсь я. – Есть только одна общность врагов – человеческая. Она беспримерна. А как обстоит дело с небом и землей, с водой, огнем и прочим космическим блефом, мне неизвестно.

Повисает пауза. Мы сидим вместе за одним столом, в садовом ресторане, под деревьями в большом городе, мы беседуем, и внезапно между нами повисает пауза. Видимо, она с самого начала как-то пролезла в наш разговор, а мы и не заметили. Или оба мы знали, что она притаилась на заднем плане. И как мы ни старались ее избежать, она вдруг выступила на авансцену. Что происходит между людьми, которые высказались, которым нечего больше сказать друг другу? Они встают, некоторое время медлят, и каждый идет своей дорогой. Пока! Но это не молчание. И когда людям ничего не приходит в голову – это тоже не молчание. Просто небольшой перерыв, чтобы перевести дыхание. Так скрипач прикладывает ухо к инструменту и прислушивается, проверяя настрой, прежде чем продолжить игру.

– Значит, общность с вашим врагом, – произносит он задумчиво, откидывается на спинку стула и уточняет. – С нашим врагом.

И ждет. Потом продолжает:

– И при этом нельзя даже сказать, что вы перебежчик или предатель.

– Спасибо, – говорю я, осушаю свой стакан и вижу, что его стакан тоже пуст. – Теперь выпейте со мной еще. Окажите честь.

Я заказываю. Мы выпиваем вместе.

– А теперь, пожалуйста, объясните мне, как вы до этого додумались? – торопливо спрашивает он, как будто хочет успеть сдержать некое обещание. Он вел беседу спокойно, взвешивая каждое слово. И только последний вопрос выпалил в лихорадочной спешке.

– Вам не нужно ничего приукрашивать, – отвечаю я. – Вы хотели сказать, как я додумался до этого бреда? Не правда ли? Но я так чувствую, так воспринимаю жизнь, и никто мне не прикажет, как я должен чувствовать и что переживать. В моей жизни он означает то же, что означаю я в его жизни.

– Ого! – с издевкой перебивает он.

Но я не даю сбить себя с толку.

– И это намного больше, чем я мог бы значить для вас. Или вы для меня. Или Бог весть кто для Бог весть кого!

Меня охватывает восторженное возбуждение при мысли, что сейчас я признаюсь ему, каким благословением может быть враг. Но он прищуривается и пристально глядит на меня, словно хочет сказать: «Дорогой друг!» Или: «Ври, да не завирайся!» Поэтому я с подчеркнутым хладнокровием говорю:

– Вы видите в нем только агрессора, того, кто на нас нападает. Это лишь одна сторона. Вы его тем самым переоцениваете.

– Мне кажется, – говорит он с прежней издевательской усмешкой, – мне кажется, переоценить его трудно. А что, если вы тоже видите другую сторону и потому его недооцениваете? Как ни крути, агрессор – он.

– Не только, не только, – выпаливаю я с триумфом.

– Вы готовы это оспорить?

– Да, мы для него агрессоры в той же степени.

– Мы? Как это возможно? Ведь мы же…?

– Да, ведь мы то самое! – перебиваю его я. – Этого факта ему достаточно, чтобы чувствовать себя в опасности. Может, он терзается теми же страхами, что вы и я, каждый из нас? Не с похожими, а с теми же. Кто они и кто я? Может, потому он и нападает.

– Он бич Божий, – говорит мой собеседник спокойно и резко. Его слова действуют на меня как удар хлыста.

– Что?

– Бич Божий, – невозмутимо повторяет он. – Вы находите эту мысль абсурдной?

– Почему, – вопрошаю я, – почему вы так говорите?

Мое возбуждение растет, мне стоит труда скрывать его.

– Его нужно бы умертвить, просто умертвить. Покончить с ним.

Я смотрю на него в ужасе.

– Почему? – шепчу я.

Но не эта мысль выводит меня из равновесия. Я вспоминаю людей, штурмовавших помещение ресторана, где сидел и подслушивал я, уставший с дороги безобидный странник. В словах моего собеседника звучало мужество и решимость, звучало иначе и по-новому. Он бы не удовольствовался прихожей, рестораном и ни в чем не повинными столами и стульями. Он вошел бы в зал, где шло собрание, и нашел бы противника. Он знает, что погибнет, и потому продает свою шкуру как можно дороже.

Он насмешливо кривит рот и говорит:

– Тут-то ваша общность врагов и закончится. Так вам и надо. – Он выпивает свой стакан и молчит.

Перед нами на газоне играют дети, они ссорятся и дерутся, а матери с удовольствием наблюдают за ними, и, только когда дело заходит слишком далеко и чей-то малыш начинает плакать, матери вмешиваются, утешают, одергивают, снова налаживают игру и возвращаются на свои места. Они складывают руки на коленях, на улице тепло, их лица раскраснелись от тепла и детских игр.

Мой визави снова вынимает из кармана платок и промокает шею и лицо, его движения спокойны и уверенны.

– Так было всегда, – говорю я. – Противников убивают, для двоих враждующих, видимо, нет места на земле. Один должен очистить поле боя. Тогда другой – победитель, и жизнь продолжается. Пока не возникнет новый противник. Он станет победителем первого. Все это такая суета. Солнце утром встает на востоке и вечером заходит на западе. Наступает ночь. И назавтра солнце как новенькое выкатывается на востоке. И в горах тает снег, ручьи сливаются в большие реки и исчезают в море. Но в горах снова выпадает снег, и изменить ничего нельзя. Творение совершенно и растрачено впустую. Враг – это бич Божий, и его следует умертвить.

– Вы также можете подождать, пока он вас убьет. Но в конечном счете это одно и то же.

– Ах, – только и могу сказать я.

– Чего вы хотите, – продолжает он. – Вы недовольны творением и ломаете голову над проблемой вашего врага. Вы умствуете. Думаете, он думает о вас? Он действует!

– Он не посмеет, – срываюсь я. – Нет, он не посмеет.

– Не посмеет? А вы попробуйте, ступайте-ка к нему и представьтесь, а то он вас не узнает. И скажите: «Ах, любезный мой враг, ты мой любимый враг. Я знаю, ты все раздумываешь, убивать меня или не убивать, и, собственно, я бы должен опередить тебя и убить. Но ты мой любимый враг». И при этом хлопните его по плечу, исключительно из чувства дружеской враждебности, и скажите, дескать, хоть ты и большая сволочь и из зависти и подлости думаешь и говоришь обо мне черт знает что, но в конце-то концов ты мой любимый враг. Отдай мне в жены свою дочь, и у нас будут общие детишки. Получится великолепное потомство, сплошь маленькие дружественные враги или маленькие враждебные друзья, как угодно. Получится новая человеческая порода, какой свет не видывал, может, с тремя ногами. Попробуйте. Интересно, что он вам ответит. Может, он заключит вас в объятия, примет в своем дворце и скажет: «Милости прошу, а я только тебя и ждал». И поведет он вас в свою сокровищницу, где на шитых золотом подушках лежит великолепный наточенный меч, и скажет: «Я приказал наточить его для тебя, дорогой мой враг, но не бойся, между нами ничего не произошло, и все в полном порядке. Дарю тебе этот меч, и мы с тобой когда-нибудь разберемся с нашими лучшими друзьями, они давно уже мне как бельмо на глазу».

– Издеваетесь, – говорю я. – Увиливаете от ответа и потому издеваетесь. Почему вы заговорили о биче Божьем? Или то была, так сказать, шутка?

– Может, в самом деле абсурдно, – задумчиво возражает он и глубоко вздыхает, – видеть в нем бич Божий, Божью кару. Просто есть такое выражение. Сорвалось с языка. Но вы были правы, когда обратили на это мое внимание. Абсурдно придавать ему такое значение.

– Но если это на самом деле так?

Он вдруг бросает на меня испытующий взгляд и говорит неожиданно тихим голосом и так решительно, словно только и ждал этого момента, чтобы произнести эту фразу.

– Тогда нам не о чем говорить!

– Так вот он, всякой мудрости итог![2]2
  Крылатое выражение отсылает к пятому акту второй части «Фауста» Гете. Слепой Фауст слышит, как работают лемуры, копающие ему могилу, но думает, что они воплощают его замысел осушения болота:
<…> Жизни годыПрошли не даром; ясен предо мнойКонечный вывод мудрости земной:Лишь тот достоин жизни и свободы,Кто каждый день за них идет на бой!  (Пер. Н.Холодковского) (Прим. ред.)


[Закрыть] – говорю я. – А почему? Почему мы не можем продолжать беседу?

– Ропщите на Бога! – резко бросает он.

– Мы уже давно только этим и занимаемся. Возможно, вы не заметили. Это история Иова.

– Иова? – спрашивает он, и лицо его снова изменяет выражение. Оно оживает. – С чего вы взяли?

– Все время невольно думал об этом, – отвечаю я. – Так мне кажется.

– Проклятая история, – продолжает он. – С этим Иовом. Сколько книг о ней написано. Честно говоря, я никогда ее не понимал. Может, поэтому она так меня захватила. А вы ее поняли?

Он продолжает, не дожидаясь ответа:

– Иов не грешил против совести и бунтовал. В конце концов, он покорился и признал, что в своем непокорстве говорил вещи, которых сам не понимал.

– И он любил бич, которого не понимал, – добавляю я.

– Вы и вправду так считаете? – спрашивает он, и в его голосе слышится несогласие. – Что до меня, то я более здраво сужу об этом казусе. Я не интерпретирую. Меня бьют, я даю сдачи.

– Но если это и вправду Бог? И Он пользуется бичом? И ваша оговорка не случайна?

– Египтяне тоже утонули в море, и Мириам вознесла хвалу Господу. Похоже, вы об этом забыли, – говорит он.

– И что ответил Господь?

– Об этом мне ничего не известно.

– Значит, вы этого не знаете, – говорю я. – Господь разгневался. И глас небесный ответил: «Зачем вы возносите мне хвалу, когда творение рук моих погибает в волнах?»

Пауза. Это было для него неожиданностью.

– Тогда он не должен был дать им утонуть, – говорит он. – Впрочем, вы, наверное, так боитесь Его гнева, что не решаетесь вознести Ему хвалу?

– Нет, – отвечаю я.

И тут меня осеняет мысль, настолько нелепая и ненужная, что я не решаюсь облечь ее в слова.