Текст книги "По обе стороны утопии. Контексты творчества А.Платонова"

Автор книги: Ханс (Ганс) Гюнтер

сообщить о нарушении

Текущая страница: 13 (всего у книги 15 страниц)

Часть четвертая
АПОКАЛИПТИКА

17. Апокалипсис как движение вдаль: «Чевенгур» и «Опоньское царство»

Идеи сектантов и староверов, оказавшие немаловажное влияние на русскую революционную мысль и литературу XX века [502]502
  См.: Эткинд А.Хлыст. Секты, литература и революция.


[Закрыть], представляли для Платонова не просто предмет отвлеченного интеллектуального интереса. Богатым материалом для творчества писателю могли служить многочисленные сектантские группировки воронежской губернии [503]503
  См.: Евдокимов А.Сектантство и Чевенгур // «Страна философов» Андрея Платонова: проблемы творчества. Вып. 4. С. 543.


[Закрыть]. На близость позиции Платонова к явлению странничества в русской культуре обращают внимание Д. Бетеа и М. Геллер [504]504
  Bethea D. M.The Shape of Apocalypse in Modern Russian Fiction. P. 171–172; Геллер M. Андрей Платонов в поисках счастья. С. 91–95.


[Закрыть]. Особенный интерес представляют наблюдения Т. Лангерака о подтексте народных легенд в повести «Иван Жох» (1927) [505]505
  Лангерак Т.Комментарий к сборнику А. П. Платонова «Епифанские шлюзы» // Dutch Contributions to the Tenth Congress of Slavists. Sofia Literature. Amsterdam, 1988. С. 110–118.


[Закрыть].

В отличие от хлыстовских представлений о превращении людей в ангелов, на присутствие которых в произведениях Платонова указывает Е. Толстая [506]506
  См.: Толстая E.Мирпослеконца. С. 310, 345.


[Закрыть], в легендах о земле обетованной, как и в практике странников-бегунов, преобладал пространственный вектор. В то время как мистические секты с помощью телесных практик находили Царство Божие внутри себя, у бегунов, как и в вышеназванных легендах (например, о «поисках» Нового Иерусалима), апокалиптическая энергия преобразовывается в пространственное движение. В соединении «элемента географического» и «элемента религиозного» еще Чаадаев видел характерную черту русской истории [507]507
  См.: Чаадаев П.Статьи и письма. М., 1989. С. 367.


[Закрыть]. В романе «Чевенгур» и многих других произведениях Платонова путь к социализму принимает «кочевническую» форму движения вдаль.

Герой одноименного рассказа Иван Жох, созданный автором по образцу Емельяна Пугачева и соответствующих легенд о царе-избавителе, возглавляет мужицкий бунт против императорской власти Екатерины II. Среди его союзников находятся раскольники «бродяжьего толку, которые считали, что бог на дороге живет, и что праведную землю можно нечаянно встретить» [508]508
  Платонов А.Собрание. Усомнившийся Макар. С. 66.


[Закрыть]. Они уверены, что правду можно найти не в Москве, а «где-то в опоньской стране на Беловодье» [509]509
  Там же.


[Закрыть]. Иван ночует у бегунов, и они уничтожают его бумаги, не признавая «антихристовых печатей» [510]510
  Это намекает на тот факт, что бегуны издавали свои паспорта «из града Вышнего Ерусалима». Об этом см.: Чистов К. Легенда о Беловодье // Труды карельского филиала АН СССР. Петрозаводск. 1962. Вып. 35. С. 126; Розов А.Странники или бегуны в русском расколе // Вестник Европы. 1873. № 1. С. 270–271.


[Закрыть]. Потерпев поражение от царских войск, мятежники спасаются в Сибирь, «в соседство простого зверя и кроткой травы – подалее от злого иноверца человека» [511]511
  Платонов А.Собрание. Усомнившийся Макар. С. 76.


[Закрыть].

Примечательно, что в финале рассказа действие происходит уже не в эпоху Екатерины, а в 1919 году, во время Гражданской войны. Группа оторвавшихся от своего отряда «зелено-красных» партизан нечаянно наталкивается в Сибири на Вечный-град-на-Дальней-реке, богатую столицу раскольников. Накормив партизан, жители города отправляют их в дальнейшее путешествие с проводником. Из его рассказов партизаны узнают об истории города, который проводник решил покинуть, чтобы пойти в бой на стороне красных «за веру, за Вечный град, за тишину истории» [512]512
  Там же. С. 81.


[Закрыть].

Можно согласиться с Геллером, что в рассказе «Иван Жох» содержится первое зерно романа «Чевенгур» [513]513
  Геллер М.Указ. соч. С. 91, 180.


[Закрыть]. Во-первых, в рассказе затрагивается существенная для «Чевенгура» тематика поисков «вечного града» и «тишины истории». Во-вторых, в нем вводится историческое измерение в форме двуплановой структуры, которая в «Чевенгуре» стягивается в одну временную плоскость. Рассказ как бы иллюстрирует платоновскую концепцию чередования «утопических волн» в истории. Через образ проводника Кузьмы Сорокина, потомка Ивана Жоха, устанавливается внутренняя связь между революционными событиями XVIII и XX веков – между «волнами» пугачевского бунта и революцией большевиков. В-третьих, в рассказе бросается в глаза обманчивость утопических мотивов. Царь-избавитель, надежда народа, является сомнительной личностью, мечтающей только о «жирной жизни». «Каменный вечный невозможный город» раскольников, светящийся в «немощном свете бесшумного солнца» [514]514
  Платонов А.Собрание. Усомнившийся Макар. С. 78.


[Закрыть], словно предвосхищает миражи города Чевенгура или башни будущего в «Котловане». Рассказчик знаменательно отмечает, что проводник Сорокин «прожил в том месте, откуда нас выгнали, больше, чем мы – и этим нас превосходил» [515]515
  Платонов А.Собрание. Усомнившийся Макар. С. 79.


[Закрыть]. Как будто Вечный Град – это рай, из которого партизан изгнали на «безвозвратное путешествие». Без сомнения, «Иван Жох» – рассказ скорее о неопределенных и даже бредовых чаяниях народа, о мужицкой утопии, чем о конкретных исторических событиях [516]516
  На тот факт, что Платонов отходит от исторических реалий «к народной легенде», указывает Л. Суматохина (Платонов в работе над рассказом «Иван Жох» // «Страна философов» Андрея Платонова: проблемы творчества. Вып. 4. С. 489).


[Закрыть]. Все эти черты сближают произведение с романом «Чевенгур», также отличающимся амбивалентностью оценок и расплывчатостью в плане идеологических классификаций.

Старообрядческий толк бегунов, или странников, о знакомстве с которым свидетельствует рассказ «Иван Жох», возник во второй половине XVIII века. В отличие от большинства старообрядцев, бегуны не удовлетворялись смиренным внутренним сопротивлением власти Антихриста. Исповедуя идею «побега как средства противостояния социальному злу» [517]517
  Мальцев А.Староверы-странники в XVIII – первой половине XIX в. Новосибирск, 1996. С. 18.


[Закрыть], они проявляли своеобразный радикализм в осуществлении своих представлений о Царстве Божием на земле. В представлениях бегунов смешались религиозные и социально-политические мотивы. Антихрист виделся им в тройной форме: в чувственной (в виде царя), духовной (в виде духа общества) и в расчлененной (в виде различных лиц и общественных институтов) [518]518
  Там же. С. 123.


[Закрыть]. Словно одержимые манией преследования, странники убегали ради спасения души не только от никонианской церкви, но и от всего официального мира – от законов государства, от денежной и паспортной системы, от службы в армии и семейных связей. Поэтому образ жизни секты носил конспиративный бродячий характер.

Учение бегунов сводится к манихейскому делению мира на Божье и сатанинское: «Мир Божий беден, мир сатанин богат, горд и роскошен» [519]519
  См.: Розов А.Указ. соч. С. 281.


[Закрыть]. Радикальное крыло бегунов отрицало частную собственность и благополучие. Из этого отрицания следовала необходимость обобществления всего имущества. Однако, как отмечается в литературе, несмотря на требование строгого аскетизма и целомудренной жизни – брак у них считался блудом, – многие странники, включая «наставников», имели любовниц.

Кроме странничества, большую роль в рассказе играют популярные в народе легенды о далеких блаженных землях. Здесь помимо легенд о граде Китеже и о городе Игната надо упомянуть проходящую в рассказе намеком легенду о Беловодье [520]520
  В отличие от Чистова (см. выше), Мальцев (Указ. соч. С. 13) считает, что странники не играли существенной роли в возникновении этой легенды.


[Закрыть]. В старообрядческой среде она долго циркулировала в форме рассказов путешественников, описывающих маршрут в Опоньское (т. е. японское) царство [521]521
  См.: Чистов К.Указ. соч. С. 133–140.


[Закрыть]. Несмотря на неопределенность и фиктивность этих описаний, можно понять, что Беловодье расположено на семидесяти больших островах где-то за Китаем, что оно заселено не только «опонцами», но и выходцами из России и других стран, бежавшими от власти Антихриста. Беловодье описывается как недоступная Антихристу земля без светской власти, как крестьянский рай плодородия и богатства.

Характерно, что легенда о Беловодье не только была утешительным вымыслом, но и влекла за собой длительную историю фактических поисков. Попытки такого рода начались с двадцатых годов XIX века и достигли своего апогея в 1850–1880-е годы. Затем стали появляться и рассказы о том, как искали Беловодье, но не нашли. Уже во второй половине XIX века легенда начала проникать и в художественную литературу. У Мельникова-Печерского, например, вариант легенды связан с паломником Стуколовым, побывавшим «за Сибирью, в сокровенном Опоньском государстве» [522]522
  Мельников П.В лесах // Мельников П. Полн. собр. соч. СПб., 1909. Т. 2. С. 132.


[Закрыть]. В его рассказе дано подробное описание мучительных поисков и, наконец, восторженное описание земли, где обитают японцы и русские люди старой веры: «Такое во всем приволье, что нигде по другим местам такого не видно. Всякие земные плоды там в обилье родятся: и виноград и пшено сорочинское; одно только плохо: матушки ржицы нет и в заводе» [523]523
  Там же. С. 136.


[Закрыть]. Похожую характеристику находим в повести Александра Новоселова 1917 года: «Не должно быть там власти, от людей поставленной. Тем и свято оно, Беловодье. Ни пашпорта тебе там, ни печати антихристовой – ничего <…>. Правой вере простор <…>. Живи, как хочешь» [524]524
  Новоселов А.Беловодье. Повести. Рассказы. Очерки. Алма-Ата, 1960. С. 63.


[Закрыть]. С этой же народной легендой связана, скорее всего, и повесть Всеволода Иванова «Бегствующий остров» (1926), в которой достижение старообрядческого Белого Острова переводится в послереволюционный период [525]525
  См.: Иванов Вс.Бегствующий остров // Иванов Вс. Собр. соч.: В 8 т. М., 1974. Т. 2. С. 1974.


[Закрыть].

Хотя в «Чевенгуре» – в отличие от рассказа «Иван Жох» – нет прямых указаний на легенду о Беловодье, этот идейный фон является одним из предтекстов романа [526]526
  См.: Кулагина А.Легенды о Беловодье и «Чевенгур» // «Страна философов» Андрея Платонова: проблемы творчества. М., 2005. Вып. 6. С. 45–53.


[Закрыть]. Беловодская легенда позволяет расшифровать загадочное прозвище вождя чевенгурских большевиков Чепурного. Когда Саша Дванов осведомляется о его фамилии, герой отвечает: «Моя-то – Чепурный. Но ты пиши – Японец; весь район ориентируется на Японца» (184) [527]527
  Цифры в тексте отсылают к изд.: Платонов А. Собрание. Чевенгур. Котлован.


[Закрыть]. Внимание к сектантской подоплеке романа позволяет связать Японца с Опоньским царством беловодской легенды [528]528
  К разным интерпретациям фамилии Чепурного см.: Яблоков Е.На берегу неба. С. 122–124.


[Закрыть]. По рассказу Мельникова-Печерского, в 1839 году в нижегородской губернии появился бродяга, выдававший себя за подданного японского государства и утверждавший, что в Японии существует земля старообрядческого устройства. Известен и случай проходимца Аркадия Беловодского, который объявил себя епископом «беловодского поставления». Ему удавалось в течение почти тридцати лет спекулировать на вере простого народа в легенду о Беловодье [529]529
  См.: Чистов К.Указ. соч. С. 158–160.


[Закрыть].

В романе «Чевенгур» странники, рассеивающие «на своем ходу тяжесть горюющей души народа», отвечают на вопрос, куда они идут: «Мы куда попало идем, где нас окоротят» (82). Самый последовательный из них, пожалуй, пешеход Луй, который требует объявить коммунизм странствием и «непрерывным движением людей в даль земли» и предлагает «снять Чевенгур с вечной оседлости» (215). Ревком не одобряет этого предложения, но предоставляет ему возможность уйти из Чевенгура, причем этот шаг интерпретируется иронически с помощью партийного лозунга «движение – дело масс». Полной оседлости в Чевенгуре все-таки нет, поскольку дома и сады постоянно передвигаются – все постройки стоят «не на месте, а на ходу».

В романе перед читателем предстает целый ряд странников всех мастей: от бродячей безотцовщины, т. н. «прочих», до международного рыцаря революции Копенкина, странствующего по свету в поисках своей любимой Розы, или искателя истины Саши Дванова, идущего по следам отца. Нищий Фирс скитается по белу свету и находит покой лишь в воде и сырой земле. Его фигура окружена символикой воды, прямо напоминающей бегунские стихи: «И журчанием рек текущих / утешаюсь я всегда, / мирских прелестей влекущих / чтобы не помнить никогда» [530]530
  Срезневский В.Бегунские стихи // Бонч-Бруевич В. Материалы к истории и изучению сектантства и раскола. СПб., 1908. С. 236.


[Закрыть]. По верованию странников, реки считались источниками правого учения [531]531
  См.: Пятницкий И.Секта странников и ее значение в расколе. Сергиев Посад, 1906. С. 94.


[Закрыть]. Недаром председателю чевенгурских большевиков Чепурному кажется, что в реке он знает правду «до точности» (219).

Кроме легенды о Беловодье, в нашем контексте представляет интерес еще так называемая каспийская легенда, популярная в сектантской среде. Она связана с апокалиптическими мотивами наступающего Царства Божия и Нового Иерусалима. «Вышний Ерусалим», или «Град небесный», противопоставлялся «великому граду падшему» и «темному Вавилону» сатанинского государства [532]532
  См.: Розов А.Указ. соч. С. 281.


[Закрыть]. В ожидании предстоящего в ближайшее время первого воскресения (см. Откровение 20:5) многие бегуны стремились к Каспийскому морю, чтобы быть поближе к тысячелетнему царству. На берегу моря они жили самой скудной жизнью «в камышах». Об этом свидетельствует пословица: «Коли хочешь в камыши, так паспорта не пиши, а захочешь в Разгуляй, и билет не выправляй» [533]533
  Там же. С. 522.


[Закрыть].

К каспийской легенде отсылает и ранний «Рассказ о многих интересных вещах», предвосхищающий целый ряд утопических мотивов как «Чевенгура», так и других произведений Платонова. Главному герою, бродяге Ивану Копчикову, приходит в голову мысль родить другую нацию и основать город Новую Суржу, где жизнь будет устроена по-новому. По пути странники встречают девушку сказочного происхождения: «Видал царицу, – сказал вожак Ивану, – с самого Каспия ведем и бережем, как невесту» [534]534
  Платонов А.Собрание. Усомнившийся Макар. С. 366.


[Закрыть]. Волшебный дар Каспийской невесты – говорить слова, которые «сделало в ее голове солнце», – наполняет Ивана Копчикова и сопровождающих его большевиков необыкновенным воодушевлением: «Через нее мы слушаем мир, – говорил сам с собой Иван, – через нее можно со всем побрататься, быть заодно с солнцем и звездами – и не надо будет ни работы, ни злобы, ни борьбы. Будет везде, что видимо и невидимо, братство. Будет братство звезд, зверей, трав и человека…» [535]535
  Там же. С. 370.


[Закрыть]. Присвоив новому поселению название Невеста, Иван с Каспийской невестой отправляются в далекое странствие, собирая по пути сведения о бессмертии, о создании нового целомудренного человека и о других интересующих их проблемах.

В аллегорической фигуре Невесты уже отмечали олицетворение женской красоты [536]536
  См.: Малыгина Н.Андрей Платонов: Поэтика возвращения. С. 248.


[Закрыть]и «народно-сказочную вариацию вечно-женственной Души мира» [537]537
  Семенова С.«Влечение людей в тайну взаимного существования…». С. 117.


[Закрыть]. Нам кажется, что вполне вероятна и связь этого окруженного утопическим ореолом персонажа с каспийской легендой. Переименованная в Невесту Новая Суржа заставляет вспомнить Новый Иерусалим, «приготовленный как невеста, украшенная для мужа своего» (Откровение 21:4). На еврейском и греческом языках слово «город» женского рода и поэтому подлежит соответствующей мифологической персонификации [538]538
  См.: Франк-Каменецкий И.Женщина-город в библейской эсхатологии // С. Ф. Ольденбургу к пятидесятилетию научно-общественной деятельности 1882–1932. Л., 1934. С. 535–548.


[Закрыть]. Каспийская невеста с ее солнечной энергией напоминает не только Новый Иерусалим, но и небесное знамение Жены, облеченной в солнце (Откровение 12:1) и родившей младенца, которому надлежит пасти все народы, т. е. Христа.

Каспийская невеста как олицетворение грядущего Царства Божия и Нового Иерусалима продолжает существовать в романе «Чевенгур» в образе Клавдюши, единственной женщины среди чевенгурских большевиков. Она воплощает в себе будущую эпоху, однако в скомпрометированном виде, ибо она – любовница Прошки Дванова [539]539
  Согласно гностическим учениям, софийный принцип существует в двойственном – божественном и в сниженном – материальном виде, на что указывает Hansen-Löve (Allgemeine Häretik, russische Sekten und ihre Literarisierung. S. 196).


[Закрыть]. Картина заседания ревкома на амвоне церкви под образом Саваофа представляет собой травестированный Деисус, где Чепурный выступает в роли Иисуса, воздающего за грехи, чернобородый Прокофий – в роли Иоанна Крестителя, а «коммунистка будущего» Клавдюша – Девы Марии (208). Копенкин чтит Клавдюшу как «царство великого будущего» (217), а Чепурный видит в ней «товарищеское утешение всех одиноких коммунистов в Чевенгуре» (245), причем оба осуждают ее «буржуазные» отношения с Прокофием. В то время как в раннем «Рассказе о многих интересных вещах» образ Каспийской невесты еще сохраняет вполне положительную оценку, в «Чевенгуре» женское олицетворение грядущего Царства Божия принимает явно пародийные черты.

18. Апокалипсис и вечное возвращение: время и пространство у А. Платонова

Продумаем эту мысль в самой страшной ее форме: жизнь, как она есть, без смысла, без цели, но возвращающаяся неизбежно, без заключительного «ничто»: «вечный возврат».

Ф. Ницше. «Воля к власти»

…дабы обнять в Чевенгуре всех мучеников земли и положить конец движению несчастья в жизни.

А. Платонов. «Чевенгур»

Центральное место в творчестве Платонова занимает конфликт между линеарным историческим и природным циклическим временем [540]540
  См.: Рудаковская Э.Время грамматическое и время художественное в романе А. Платонова «Чевенгур» // Творчество Андрея Платонова. Исследования и материалы. СПб., 2000. Кн. 2. С. 86.


[Закрыть], т. е. между центробежными силами, стремящимися к выходу из круга вечного бедствия истории, и центростремительным механизмом увековечения неподвижности времени. В этой связи вопрос времени-пространства играет существенную роль. Об относительности времени и пространства и о соотнесенности обеих величин говорит М. Бахтин, употребляя понятие хронотопа и ссылаясь на теорию относительности Эйнштейна. Мысль о зависимости времени от пространства, высказанная немецким математиком Германом Минковским в книге «Пространство и время» [541]541
  Русский перевод: Петроград, 1915.


[Закрыть], явно заинтриговала Платонова. В своем отклике на книгу Минковского он подчеркивает, что «время и пространство соответственны, тождественны, одно без другого невозможны и немыслимы. Они уравновешиваются взаимно и только потому существуют» [542]542
  Платонов А.Сочинения. Т. 1. Кн. 2. С. 148.


[Закрыть]. Но в еще большей мере повлияла на русского автора книга Освальда Шпенглера «Закат Европы». М. Дмитровская называет некоторые важные темы Шпенглера, воспринятые Платоновым: противопоставление истории и природы; различие между внутренним, субъективным ощущением длительности и объективным, физическим временем; проблема направленности времени и пути «вдаль» или овеществление и счет времени [543]543
  Дмитровская М.«Загадка времени»: А. Платонов и О. Шпенглер // Логический анализ языка. Вып. 9: Язык и время. М., 1977. С. 302–313.


[Закрыть]. Как показывает статья Платонова «Симфония сознания» (1922), которая фактически является рецензией на книгу Шпенглера, писатель был глубоко захвачен определением связи времени и пространства автора: «То, что будет, есть время, то, что было, есть пространство. Иначе: пространство есть прошлое замерзшее время» [544]544
  Платонов А.Сочинения. Т. 1. Кн. 2. С. 221.


[Закрыть].

Шпенглер и Платонов подходят по-разному к соотношению пространства и времени. У Шпенглера застывшее в пространстве время рассматривается в рамках логики научной систематики и познания законов природы, а время как явление истории входит в так называемую физиономику, изучающую проблемы морфологии органического, т. е. направленности человеческой жизни и судьбы. У Платонова оба аспекта неотделимы друг от друга, поскольку именно в их взаимообусловленности он видит особенность русской истории. Об этом скрыто говорит фраза из статьи «Симфония сознания»: «Человечество в природе-пространстве – это голодный в зимнем поле: ему нужны не ветер и воля одному умирать, а хлеб и уют натопленной хаты» [545]545
  Там же. С. 224.


[Закрыть]. Образ голодающих людей в зимнем поле, без сомнения, открывает перед читателем проблематику русских просторов [546]546
  См. главу «Голод и сытость в романе „Чевенгур“».


[Закрыть].

Герои «Чевенгура» чувствуют «глухоту отчужденного пространства» (268) и ищут близости людей, «потому что дальше ничего нет, кроме травы, поникшей в безлюдном пространстве, и кроме неба, которое своим равнодушием обозначает уединенное сиротство людей на земле» (339). Они чувствуют глубокую грусть от неподвижности жизни: «Захар Павлович наблюдал реки – в них не колебались ни скорость, ни уровень воды, и от этого постоянства была горькая тоска» (45).

Тема русского пространства прозвучала в знаменитых словах из «Мертвых душ» Гоголя: «Русь! Русь! <…> бедно, разбросано и неприютно в тебе <…>. Открыто-пустынно и ровно все в тебе; как точки, как значки, неприметно торчат среди равнин невысокие твои города; ничто не обольстит и не очарует взора». Из своего прекрасного далека Гоголь старается расшифровать непостижимую мысль, скрытую в могучих русских просторах. Его волнует вопрос о будущем России: «Что пророчит сей необъятный простор?» [547]547
  Гоголь Н.Полн. собр. соч. М., 1951. Т. 6. С. 220–221.


[Закрыть]

Классическую формулировку значения пространства для русской истории мы находим у Чаадаева, который пишет, что географический фактор «властно господствует над нашим историческим движением» [548]548
  Чаадаев П.Статьи и письма. М., 1989. С. 161.


[Закрыть]: «Вся наша история – продукт природы того необъятного края, который достался нам в удел. Это она рассеяла нас во всех направлениях и разбросала в пространстве с первых же дней нашего существования» [549]549
  Там же. С. 190.


[Закрыть]. Так как необъятные пространства «глотают» и «сжирают» время, Россия находится «как бы вне времени» и живет «одним настоящим в самых тесных его пределах, без прошедшего и будущего, среди мертвого застоя» [550]550
  Там же. С. 41, 43.


[Закрыть]. С географическим фактором Чаадаев связывает и отсутствие постоянного, непрерывного и поступательного развития общества: «В такой среде нет места для правильного повседневного обращения умов между собой; в этой полной обособленности отдельных сознаний нет места для логического развития мысли, для непосредственного порыва души к возможному улучшению» [551]551
  Там же. С. 190.


[Закрыть]. Отсутствие внутреннего развития приводит к тому, что «каждая новая идея бесследно вытесняет старые, потому что она не вытекает из них, а является к нам бог весть откуда. <…> Мы растем, но не созреваем; движемся вперед, но по кривой линии, то есть по такой, которая не ведет к цели» [552]552
  Там же. С. 44.


[Закрыть]. Русская история движется не по логике эволюции, а скачкообразно, резкими катаклизмами. Согласно дуалистическому принципу, заложенному в ее основе, «изменение протекает как радикальное отталкивание от предыдущего этапа» и новое мыслится «не как продолжение, а как эсхатологическая смена всего» [553]553
  Успенский Б., Лотман Ю.Роль дуальных моделей в динамике русской культуры (до конца XVIII века) // Успенский Б. Избранные труды. М., 1994. Т. 1. С. 221.


[Закрыть]. Для Чаадаева, однако, не существует перспективы взрывчатого исхода из мертвого застоя; тем не менее, у него можно найти глубоко укорененную идею великого апокалиптического синтеза и намеки на средневековых «тысячелетников», показавших своим толкованием апокалипсиса возвышенный пример набожного энтузиазма [554]554
  См.: Чаадаев П.Указ. соч. С. 146, 165.


[Закрыть].

Подобный энтузиазм воодушевляет и Платонова, пронизывая все его творчество. Его диагноз русского времени-пространства похож на соответствующие взгляды Чаадаева, однако выводы он делает прямо противоположные. Если Чаадаев видит будущее страны в интеграции в поступательный процесс образования народов, то герои Платонова надеются на апокалиптическое преобразование жизни и окончательную победу над тяжестью времени и пространства. Председатель чевенгурских большевиков «не вытерпел тайны времени и прекратил долготу истории срочным устройством коммунизма в Чевенгуре» (318). При чтении Платонова становится ясно, что косность пространства и апокалиптические ожидания взаимообуславливают друг друга. Шпенглеровская идея пространства, умертвляющего историю, оказалась очень близкой писателю, но она нуждалась в адаптации к местным особенностям.

В своей рецензии на книгу Шпенглера Платонов пишет, что история «должна стать страстью нашей мысли, ибо история есть взор вдаль, несвершившаяся судьба, история есть время» [555]555
  Платонов А.Сочинения. Т. 1. Кн. 2. С. 224.


[Закрыть]. Правда, об истории в собственном смысле этого слова едва ли может идти речь: у Платонова поступательное движение времени заменяется принципом апокалипсиса, а апокалиптический нарратив представляет собой инверсию истории, так как он начинается с конца и кончается началом [556]556
  См.: Vondung К.Die Apokalypse in Deutschland. München, 1988. S. 97.


[Закрыть].

Если, по Шпенглеру, пространство в дали становится временем, то у Платонова, как отмечает Дмитровская, «будущее» и «даль» контаминируются [557]557
  Дмитровская M.Указ. соч. С. 304.


[Закрыть]. Но хронотоп дороги [558]558
  См.: Злыднева Н.Мотивика прозы Андрея Платонова. С. 87–90.


[Закрыть], характерный для многих персонажей Платонова, не является выходом из косности времени-пространства. Он совсем не похож на целенаправленность фаустовской культуры, описанную Шпенглером. Стремление к преодолению и завоеванию бесконечного пространства, свойственное душе западного человека, значительно отличается от странничества платоновских героев, будь то инженеры и изобретатели ранних фантастических текстов или персонажи «Чевенгура». Движение Дванова «в свою даль» или Копенкина, считающего, что лошадь Пролетарская Сила лучше его знает дорогу к могиле Розы Люксембург, скорее напоминают странствия русских паломников и сектантов. Предлагаемый Двановым памятник революции состоит из лежачей восьмерки, означающей «вечность времени», и двухконечной стрелы как знака бесконечности пространства – его никак нельзя считать символом направленности движения и преодоления косности времени-пространства.

Прежде чем перейти к анализу избранных произведений Платонова, необходимо сказать несколько слов о терминологии. Апокалипсис в иудео-христианском понимании выражает представление о катастрофическом конце мира, за которым после преодоления временного господства Антихриста следует второе пришествие Мессии. Хилиазм или милленаризм средних веков, т. е. учение о Тысячелетнем царстве, отличается от апокалипсиса тем, что действующие лица истории занимают более активную позицию по отношению к ожидаемому концу мира. Несмотря на то что учение Иоахима Флорского о Третьем царстве Святого духа [559]559
  См. главу «Вопросы жанра и типологии утопии в романе „Чевенгур“».


[Закрыть]не знает подобной активности, оно сильно повлияло на средневековых сектантов всех мастей вплоть до Реформации XVI века. Религиозный хилиазм можно считать результатом секуляризации апокалиптических идей, поскольку в нем уже присутствует мощный социальный импульс.

Следующим этапом секуляризации является утопическое мышлений, возникающее несколько позднее, – трактат Томаса Мора «Утопия» появился в 1516 году. Сначала утопии выступают в фиктивно-описательном жанре, а начиная с XIX века – под знаком «прогресса» в форме «научного» детерминизма. Хотя Маркс и Энгельс рёзко отмежевались от «фантастического» социализма, их учение о закономерных стадиях развития истории вряд ли мыслимо без хилиастического фона. Продолжение этой традиции видят в социализме как сами социалисты (например, Карл Каутский или Луначарский), так и критики социалистической мысли [560]560
  См.: Булгаков С.Апокалиптика и социализм // Два града. СПб., 1997. С. 207–247.


[Закрыть]. Поэтому можно исходить из того, что утопические системы, включая «научный социализм», являются дальнейшим этапом секуляризации апокалиптической идеи. Этот этап характеризуется отдалением от религиозного типа мышления и повышением сознательной роли исторических актеров.

Намеченные этапы секуляризации апокалиптической мысли характерны для Западной Европы. Россия в свою очередь представляет собой модифицированную картину: из-за исторического отставания хилиазм религиозно-апокалиптического типа и «научно»-утопическая линия не следовали одна за другой, а сосуществовали и переплетались. Эта проблематика и лежит в основе романа «Чевенгур», отражающего параллельность и сосуществование хилиастической и утопической мысли. Председатель Чевенгуре кого ревкома Чепурный и его соратники олицетворяют сектантско-апокалиптическую точку зрения, а Прокофий Дванов – бюрократическо-социалистический подход. По-детски наивный Чепурный одержим идеей предстоящего конца всемирной истории: «На что она нам нужна?» – спрашивает он (182). Стремление к концу истории обусловлено характерным для хилиастов мотивом – «положить конец движению несчастья в жизни» (263). Бюрократу Прокофию не свойственна вера в стихийное наступление братской товарищеской жизни после катастрофы. Стараясь «научно» осмыслить ход истории, он считает организацию «умнейшим делом» (331). Если Чепурный чувствует апокалипсис интуитивно, то Прокофий формулирует свои резолюции на основе писаний Маркса. Как представитель партийного руководства он предлагает «давать счастье помаленьку», «изредка и по мере классовой надобности отпускать его массам частичными порциями» (329). В его интерпретации революции как ряда «последовательно-наступательных переходных ступеней» апокалиптик Чепурный подозревает «обман масс».

Несмотря на то, что Чепурный и Прокофий воплощают две разновидности утопического мышления, их соединяет общая вера в катастрофический конец старого мира. Для обоих характерно представление о радикальном переломе, о «скачке» в историческом развитии. История существует для них лишь в дефицитном модусе, т. е. как история недостатков, в то время как идея полноты жизни проецируется на будущее. Апокалиптический нарратив выступает на поверхность именно в пункте разрыва времени и является «выражением крайнего отчаяния в смысле истории и высшей степени ожидания исполнения надежды вне истории» [561]561
  Vondung К.Op. cit. S. 98.


[Закрыть]. Апокалиптики – как и их наследники, утописты, – принципиально мыслят в категориях «до» и «после» перелома. Действие «Чевенгура» не случайно происходит на пороге переворота, «в сочельник коммунизма» (245), а события «Котлована» – накануне раскулачивания. Сюжет обоих произведений построен на сходной временной структуре – восходящая линия напряженного энтузиазма и ожидания нового срывается на апогее и переходит в нисходящую, в грустное сознание неудавшегося апокалипсиса.

Автору близка надежда персонажей романа на конец истории, но одновременно он выдвигает концепцию времени, основанную на федоровской идее памяти. Эта идея подчеркивает необходимость объединяющего момента между прошлым и будущим и отвергает «прогресс», направленный в будущее без оглядки на прошлое. Федоровская мысль о воскрешении отцов, синтезирующая религиозный культ предков с элементами технической и социальной утопии, гиперболически разворачивает мотивы, присутствовавшие ранее у Чаадаева. Чаадаев выступал с критикой «растерянного» сознания, которое формируется при недостатке чувства последовательности и непрерывности истории. Такое сознание свидетельствует об оторванности от родового наследия, от идей, предписаний и перспектив, «которые в условиях быта, основанного на памяти прошлого и предусмотрении будущего, составляют и общественную, и частную жизнь» [562]562
  Чаадаев П.Указ. соч. С. 46.


[Закрыть]. И Шпенглер тематизирует проблему памяти. Он характеризует память как «определенный вид силы воображения, позволяющий пережить единичный миг sub specie aeternitatis, в постоянном соотнесении со всем прошлым и будущим», как «предпосылку всякой обращенной назад созерцательности, самосознания и самоисповедания» [563]563
  Шпенглер О.Закат Европы. Очерки морфологии мировой истории. Т. 1: Образ и действительность. М., 2003. С. 146.


[Закрыть].

В «Чевенгуре» память о прошлом включена в первую очередь в рассуждения Саши Дванова о будущем. Место прошлого во временной концепции Дванова можно определить по его отношению к умершему отцу. Дванов собирает мертвые предметы и возвращает их на прежние места, «чтобы все было цело в Чевенгуре до лучшего дня искупления в коммунизме» (396). Не случайно при неудаче чевенгурского апокалипсиса Дванов вспоминает отца: «В мире было как вечером, и Дванов почувствовал, что и в нем наступает вечер, время зрелости, время счастья или сожаления. В такой же, свой вечер отец Дванова навсегда скрылся в глубине озера Мутево, желая раньше времени увидеть будущее утро. Теперь начинался иной вечер – быть может, уже был прожит тот день, утро которого хотел видеть рыбак Дванов, и сын его снова переживал вечер» (318).

Тот факт, что после конца Чевенгура Дванов в финале романа уходит в воду озера «в поисках той дороги, по которой когда-то прошел отец» (408), свидетельствует о кругообразной структуре сюжета, отражающей идею возвращения событий в доапокалиптическое состояние, т. е. в косность исторического времени-пространства. Можно предположить, что платоновская модель исторического развития – в отличие от хилиастического бегства от времени и слепого бюрократического «прогресса» – исходит из спиралеобразного движения времени. Из соображения Платонова, что «коммунизм есть только волна в океане вечности истории» [564]564
  Платонов А.Сочинения Т. 1. Кн. 2. С. 108.


[Закрыть], напрашивается вывод: в случае неудачи последуют иные революционные «волны», которые когда-нибудь должны привести к подлинному «концу времен».

События, происходящие в Чевенгуре, можно разделить на действующие в рамках хилиастической модели и подрывающие ее. Среди первых главное место занимает борьба с враждебными социальными элементами. Она предстает под знаком апокалиптики, поскольку новый строй должен произойти «из чистых бедняцких рук» (128). Это убеждение характерно для многих сектантских движений Средневековья, согласно которым «нечистые» накануне наступления Царства Божия подлежат истреблению [565]565
  См:. Cohn N. Das Ringen um das tausendjährige Reich. Bern; München, 1961. S. 200–202.


[Закрыть]. В соответствии с этим в Чевенгуре организуют для буржуев «второе пришествие» (227), воспринимаемое ими как наступление «тысячелетнего царства Христова» (247). По убеждению чевенгурцев, после ликвидации буржуазии и изгнания «остаточной сволочи» в Чевенгуре автоматически наступит коммунизм, «потому что больше нечему быть» (243).

Начиная с того момента, как в пустой город приглашают международный пролетариат в виде так называемых «прочих» и безотцовщины, происходят события, убивающие надежду на пришествие Царства Божия, – смерть ребенка, страдания больного старика и конец чевенгурского лета. По представлению хилиастов, Царство Божие похоже на рай, где не может быть ни страдания, ни смерти, ни болезней [566]566
  Ibid. S. 122, 201.


[Закрыть]. Поэтому подобные приметы говорят платоновским героям, что чевенгурский коммунизм не состоялся.