Текст книги "…Ваш маньяк, Томас Квик"

Автор книги: Ханнес Ростам

сообщить о нарушении

Текущая страница: 9 (всего у книги 31 страниц) [доступный отрывок для чтения: 12 страниц]

В больничной библиотеке он основательно изучил теории, на которых строились психотерапевтические методы лечения клиники, – так он рассказал мне.

– Вскоре после моего перевода сюда, в Сэтерскую больницу, я начал читать Алис Миллер, [30]30
  Алис Миллер(1923–2010) – швейцарская психолог и писательница польского происхождения, известная своими работами о физическом, эмоциональном и сексуальном насилии по отношению к детям.


[Закрыть]которая писала о ребенке и родителях. Она считает, что ребенок полностью зависим от родителей и потому не может справиться с воспоминаниями о родительском насилии. Такого рода воспоминания слишком тяжелы, поэтому они вытесняются и становятся недоступны сознанию. Вскоре я заметил, что теории Алис Миллер очень соответствуют теоретическим основам моей клиники, – что именно в детстве надо искать объяснения поведению взрослого человека. И что тяжелые воспоминания вытесняются. Когда мы с Челем Перссоном стали встречаться для бесед, я прекрасно понимал, какие идеи были у него в голове, и умел сформулировать свои мысли так, что они оказались восприняты позитивно. Эту адаптацию собственного прошлого я произвел для того, чтобы добиться желаемого – человеческого контакта.

Эти контакты Стюре Бергваль использовал для обсуждения самых разных вещей, в том числе содержания знаменитого бестселлера Брета Истона Эллиса:

– Мне было очень важно иметь возможность обсудить эту книгу с Челем, сопоставить фантазии Патрика Бейтмана с моими собственными. Роман «Американский психопат», рассуждения Алис Миллер о вытесненных воспоминаниях, идеи клиники – все это создало благодатную почву для произрастания серийного убийцы. Следует помнить, что в этой клинике проходят лечение люди, совершившие преступления, связанные с насилием. Я находился в этой среде, общался с этими людьми – я стал частью всего этого. И в конце концов мне захотелось тоже принадлежать к этому миру – ведь ничего другого у меня не было.

Наркомания и терапия

С помощью Челя Перссона Стюре начал «воскрешать в памяти» травматические воспоминания детства – настолько болезненные, что они подверглись «фрагментаризации» и вытеснению. Постепенно восстанавливались фрагменты воспоминаний, которые в конечном итоге складывались в события, а те, в свою очередь, образовывали подробный рассказ об ужасном детстве, окрашенном насилием, сексуальным принуждением и смертью.

Усилия Стюре на сеансах психотерапии воспринимались очень положительно – его хвалили как никогда в жизни.

Результатом рассказов Бергваля стало то, что он получил «поощрение» в форме свободы передвижения, рамки которой постепенно расширялись. Записки Перссона, ниже – от 2 октября, приобретают все более положительный тон:

«Беседы с пациентом раз в неделю продолжаются. Он то открыт, то снова закрывается. Когда он закрыт, то надевает на себя маску беззаботности, и становится очевидно, что он очень устал от самого себя».

К концу осени Стюре уже доверено три часа свободного перемещения в день – судя по записям санитаров, он ведет себя безукоризненно.

Перссон записывает, что уход за пациентом «не создает никаких проблем», а также что он всегда «вежлив и готов к сотрудничеству». По желанию Стюре беседы теперь проводятся два раза в неделю, отмечает Перссон 4 ноября. «Центральное место в наших беседах занимает его чувство изгойства. Он не решается показать себя и находит мало оправданий своему существованию».

Прежние медицинские карточки Стюре и ранние приговоры рассказывают о жизни, где значительное злоупотребление алкоголем, наркотиками и препаратами раз за разом создавало для него серьезные проблемы. Но эта проблематика ни разу не затрагивается в записях.

Зато легальное прописывание Стюре медикаментов нарастает как снежный ком, однако обстоятельно зафиксированное злоупотребление препаратами не находит отражения в психотерапевтических беседах. Для того, кто читает карточку много лет спустя, это кажется полнейшей загадкой, как и тот факт, что Стюре охотно говорит о себе как о насильнике, серийном убийце и каннибале, но не как об алкоголике и наркомане.

Уже в первые месяцы пребывания в Сэтере Стюре обнаружил, что и среди персонала, и среди пациентов есть люди, которые ему симпатичны, но есть и те, кого он с трудом переносит. И в обоих лагерях есть те, кто может быть ему полезен. Один из тех, кого Стюре и любит, и использует, – двадцатидвухлетний Йимми Фагерстиг, интеллигентный и неоднократно судимый за насильственные преступления рецидивист, тело которого полностью покрыто татуировками.

– Помню, как Стюре попал в отделение. Я сразу подумал, что он – инородное тело. Умный мужик, множество идей в голове. Но у него были приступы страха и стремление к смерти. Он не раз просил меня убить его каким-нибудь деревянным предметом мебели. Ложился на пол и умолял: «Убей меня, Йимми!»

Постепенно Стюре возвышается в глазах Йимми – и не потому, что всех обыгрывает в «Скрэббл», а потому, что он осужден за разбой. Оба играют за одну команду, хотя Стюре старше и опытнее.

– Мне показалось, что это очень круто – грабануть банк, переодевшись Дедами Морозами! Так что на этом он ехал некоторое время, – рассказывает мне при встрече Йимми.

Их связал общий интерес к наркотикам, и на Йимми глубокое впечатление произвела потрясающая способность Стюре добиваться дополнительной выдачи препаратов.

– Он кидался на пол в комнате отдыха и начинал орать на все отделение. И тут они прибегали не с дозатором, а с целой банкой. «Сколько тебе, Стюре?» Умнющий мужик! Он разыгрывал приступы страха и получал столько гальциона и ксанора, сколько душа пожелает.

Вскоре врачи догадались, что Стюре не ограничивается препаратами, назначаемыми ему в отделении, – он также снабжает себя нелегальными наркотиками. Важнейшим источником для Стюре был Йимми Фагерстиг.

– У нас наркотики водились в таком количестве, что нам звонили с воли, – рассказывает Фагерстиг. – Если в Хедемуре кончались психостимуляторы, они звонили мне. «Само собой, приходите в девять», – отвечал я.

«Порыбачить баночкой» означало, что заключенные спускали баночку с препаратами на веревке через вентиляционное окно. Когда баночку поднимали снова, в ней лежала оплата.

Осенью и зимой 1991 года Стюре считается настолько надежным и стабильным, что ему разрешается самостоятельно посещать воскресную службу в церкви Сэтера и бегать в одиночку вокруг озера Юстерн.

Но 18 декабря он преподносит врачам и санитарам неприятный сюрприз, не вернувшись из увольнительной вместе с другим пациентом. Из карточки:

«Мы ждем до 18 часов, когда истекает время свободного перемещения. В отделении не появляется. Телефакс в 18.19. Полиция Фалуна поставлена в известность».

При обыске комнаты Стюре обнаруживаются прощальные письма врачам и санитарам, в которых Бергваль признается, что решил покончить с собой.

«Пациент и его спутник, судя по всему, сбежали. Пациент оставил у себя в комнате целую пачку прощальных посланий, большинство из которых датированы сентябрем и октябрем, но в них сделаны добавления в день побега. Среди прочего пациент просит прощения за свой поступок. Он дает подробные инструкции по поводу того, как надлежит поступить после его смерти, а в последней приписке указывает, что его тело будет находиться в небольшом радиусе от здания больницы. Однако позднее выясняется, что в первой половине дня пациент неоднократно приходил в кассу и интересовался своей пенсией, которая на тот момент еще не поступила. Сотрудники обыскали местность вокруг больницы, однако ничего не обнаружили. Сегодня от полиции прибыло сообщение, что пациент и его спутник, по всей вероятности, взяли машину напрокат в Сала».

На следующий день Стюре с другим пациентом возвращаются в Сэтер на арендованном «Вольво». Стюре признается, что накануне принял амфетамин и что они побывали в Оре и в иных местах. Он сказал, что целью побега было покончить с собой, врезавшись в скалу у дороги, но он не смог реализовать свой план, поскольку с ним в машине находился еще один пациент. Своему врачу Челю Перссону Стюре объясняет побег так – его замучила совесть, поскольку он купил амфетамин на территории больницы.

Записи в карточке после побега показывают: врачи заподозрили, что Стюре самостоятельно принимает медикаменты и получает их не только от врачей больницы. Персоналу дается указание обыскивать Стюре после увольнительных, и его несколько раз засекают при попытке пронести в отделение запрещенные препараты.

На психотерапевтических сеансах Стюре начал рассказывать все более ужасные подробности своего детства. Он сообщает Челю Перссону, что раньше у него не было никаких воспоминаний об этих событиях, но теперь жуткие картины возникают в памяти одна за другой. Все начинается с того, что родители были к нему холодны и равнодушны к его потребностям. Затем пробуждаются воспоминания об отце, который использовал его сексуально с трехлетнего возраста.

Мать Стюре Тюра Бергваль была известна в Корснэсе как добрая и внимательная женщина, заботившаяся о семье и по большей части содержавшая семерых детей. Во время терапевтических бесед с Челем Перссоном к Стюре возвращаются воспоминания, разоблачающие двуличие матери. Он рассказывает, что она пыталась утопить его в проруби, когда ему было четыре года. Стюре потерял сознание, однако в последний момент был спасен отцом. В другой раз мать пыталась отделаться от Стюре, толкнув сына на рельсы перед мчащимся трамваем. Каким-то образом ему удалось выжить и после этого покушения.

Воспоминания Стюре о поступках родителей становятся все чудовищнее, и в конце концов вся семья оказывается втянутой в ужасные события – в качестве жертв и преступников.

Чем более экстремальные воспоминания возвращаются к Стюре во время терапии, тем более позитивно Перссон относится к своему пациенту:

«Со временем он стал охотнее раскрываться во время контакта, не боится анализировать самого себя и свое сексуальное извращение, что явно привело его к более осознанному отношению к себе, в том числе он осознал, насколько „больным“ было временами его поведение, хотя раньше он пытался это вытеснять и отнекивался. О пациенте можно сказать, что он двойственная натура: он демонстрирует и сдержанность, и сговорчивое, почти заискивающее поведение в отделении, а за этой маской скрывается буря чувств, которые он не решается показать или обозначить словами».

Записи Челя Перссона от 9 апреля говорят о том, что Стюре бывает спокоен, добродушен и приветлив в повседневной жизни в отделении. Однако во время психотерапевтических бесед было замечено, что это всего лишь маска, за которой скрывается его «двойственная натура». Терапия же направлена именно на то, чтобы раскрыть эту самую двойную натуру.

В той же карточке Перссон отмечает:

«Пациент проанализировал впечатления своего детства. Ранее они, кажется, были надежно вытеснены из сознания, но теперь пробудились новые воспоминания. Он проанализировал также свои сны. Кратко можно сказать, что обстановка в семье была крайне напряженная, у пациента в детстве практически не было пространства для реализации своих потребностей».

В этих заметках Чель Перссон ходит кругами, как кот вокруг горячей каши, поскольку стремится как можно дольше сохранить свою тайну. По его мнению, ему удалось в рамках психотерапии помочь Стюре вернуть себе давно вытесненные воспоминания о чудовищном насилии, которому он подвергался в детстве.

По бытующим в Сэтере представлениям, Перссону удалось справиться с этой задачей, поскольку он опытный и талантливый психотерапевт.

Весной 1992 года Стюре помещают в закрытое 36-е отделение, однако ему предоставляется все большая свобода. Редкие записи в карточке рассказывают, что он ходит на прогулки, бегает вокруг Юстерна и ездит в отпуск в Авесту. Иногда у него бывают приступы страха, и тогда ему дают стесолид и другие наркосодержащие препараты, преимущественно бензодиазепины.

Ближе к лету врачи приходят к выводу, что Стюре настолько стабилен, что 6 июня ему разрешают полную свободу перемещения, то есть он может беспрепятственно находиться в обществе в дневное время.

Однако за гармоничной картиной, создаваемой записями в карточке, скрывается истинный драматизм, разыгрываемый три раза в неделю, – с бурей чувств и рассказами о сексуальном насилии и избиениях. Чель Перссон понимает, что правда о Стюре не может просачиваться постепенно – она будет иметь эффект разорвавшейся бомбы. В тот день пациент и его терапевт попадут на первые полосы газет. Но время еще не пришло. Терапия должна продолжаться еще некоторое время.

Поход на пляж

Четверг 25 июня выдался теплым и солнечным – прекрасный день для похода на пляж озера Юстерн вместе с Терезой, сотрудницей отделения, к которой Стюре испытывал особую симпатию. С ней легко общаться, и она не тяготится его компанией. Лежа на пляже и загорая, они рассеянно переговаривались о жизни Стюре и о его прежних преступлениях.

– Интересно, что бы вы подумали обо мне, если бы узнали, что я совершил нечто по-настоящему тяжкое?

Тереза вопросительно посмотрела на Стюре:

– В каком смысле – тяжкое?

– Нечто очень-очень серьезное. Сама понимаешь. Как бы это повлияло на отношение ко мне?

– Не понимаю, о чем ты говоришь. Нечто очень серьезное? Лучше скажи ясно, что ты имеешь в виду.

– Я могу дать тебе подсказку.

– Давай.

Некоторое время Стюре размышлял в полном молчании, потом произнес по буквам:

– У-Бе.

– Убе?

Тереза посмотрела на спутника с тревожной улыбкой:

– Стюре, я что-то ничего не понимаю.

Весь этот разговор выглядел странным, даже немного неприятным, но она не хотела этого показывать. Не так уж трудно догадаться, что может означать «нечто тяжкое» для пациента психиатрической клиники, уже совершившего разбойное нападение, сексуальное насилие над ребенком и нанесшего тяжкие физические повреждения. Терезе удалось сменить тему, однако, едва вернувшись в отделение, она доложила о словах Стюре.

Йоран Франссон и Чель Перссон вели Стюре Бергваля вдвоем – Чель Перссон отвечал за психотерапию, а Йоран Франссон нес ответственность за реабилитацию пациента в целом. Придя на следующий день в отделение, Франссон тут же получил рапорт о происшествии на пляже и пригласил Бергваля для беседы в музыкальный зал. Когда Стюре вошел, Франссон закрыл за ним дверь.

– Стюре, меня очень-очень встревожило то, что я услышал сегодня утром в отделении. Твой вопрос Терезе вчера на пляже, – уточнил он. – Твое «У-Бе».

Стюре опустил глаза.

– Ты имеешь полную свободу передвижения, потому что мы верили – ты в состоянии баланса, мы знаем, чего друг от друга ожидать. Помнишь, мы говорили об этом позавчера на обходе?

Стюре пробурчал «угу», однако ничего не пожелал добавить.

– Ты прекрасно понимаешь, что мы встревожились. Нечто по-настоящему тяжкое? Что это значит? И подсказка – буквы У-Бе?

Стюре смотрел в пол.

– Ты сам-то знаешь, что означают буквы У-Бе?

– Да. Я знаю. Само собой. Но я не могу этого объяснить. Во всяком случае, не сейчас.

– Но почему ты это сказал? Для этого наверняка есть какие-нибудь основания?

Стюре снова пробурчал «угу». Франссон молчал.

– Все это, – стал осторожно пояснять Стюре, – моя обычная манера отталкивать от себя людей, которые меня ценят.

– Ты никого не отталкивал! Тереза написала рапорт о том, что ты сказал, – она обязана была это сделать. Ты должен понимать, что все это создает проблемы для всех нас. И твое свободное хождение сегодня… Ты понимаешь, какие неприятные чувства мы теперь испытываем по этому поводу?

– Я могу отказаться от прогулок. Я готов это сделать, – прошептал в ответ Стюре.

– С этого момента я отменяю всякое свободное перемещение. Никакого хождения, пока мы не выясним, что все это значит.

Бергваль стоял молчаливо и неподвижно, опустив голову.

– Мы вынуждены проявлять осторожность, когда ты начинаешь говорить такими загадками, Стюре.

То, на что намекнул Стюре на пляже, – будто он совершил нечто «по-настоящему тяжкое», – подтверждало догадки Франссона, которые возникли у него еще в то время, когда он проводил оценку вменяемости Стюре и заподозрил, что тот виновен в других тяжких преступлениях, совершенных в промежутке между насилием над мальчиками и ограблением банка в 1990 году.

– Это означает, что я больше не рискну выражать свои чувства, – тихо проговорил Стюре. – Что я не могу рассказывать Перссону о том, что я чувствую.

Франссон встретился с ним глазами.

– Обещаю тебе, Стюре. Никаких проблем – пока ты не начинаешь говорить загадками. Мы поразмыслим над тем, что случилось. И потом еще вернемся к этой теме. Хорошо?

С этими словами Франссон вышел из музыкального зала.

Через десять дней Стюре снова получил свободу перемещения. Тревога, возникшая после разговора на пляже, кажется, ушла в прошлое. Теперь активно ведется подготовка к его выписке из больницы.

Стюре Бергваль обращается в Бюро по регистрации населения с заявлением, где изъявляет желание сменить имя на Томас Квик, [31]31
  Квик – девичья фамилия матери Стюре Бергваля.


[Закрыть] – его заявка одобрена. Он хочет окончательно порвать с прошлым и начать новую жизнь с незапятнанным именем. С 15 августа он снимает маленькую однокомнатную квартирку на Нюгатан, 6Б в Хедемуре и «чувствует себя отлично». Единственное, что омрачает его жизнь, – это размышления по поводу того, на какие деньги обставить свой новый дом. В остальном же в течение всего лета в карточке имеются лишь заметки о том, как ему снижают дозы препаратов, как он упорно тренируется в беге и как он безукоризненно возвращается из увольнительных, во время которых совершает поездки в Хедемуру, Авесту и Стокгольм.

Переезд затягивается. В сентябре становится ясно, что Томас не сможет платить за свою квартиру, и он отказывается от нее. Он остается в Сэтерской больнице – в ноябре его переводят в отделение подготовки к выписке.

Однако в то время как ответственные лица клиники готовят Томаса Квика к выписке, втайне начинают разворачиваться драматические события.

Игра сменяется серьезностью

Продолжая сеансы психотерапии с Челем Перссоном, Томас Квик вспоминает, что он ездил в Сундсвалль и убил Юхана Асплунда. Исчезновение Юхана Асплунда являлось самым сенсационным событием 80-х, поэтому Квик не уверен, что воспоминания истинные. Перссон решает, что они вместе отправятся в Сундсвалль 26 октября 1992 года, чтобы посмотреть, не прояснится ли память на месте.

Чель Перссон проверяет адрес, однако при первой попытке они сбиваются с пути. Много лет спустя на суде по поводу убийства Юхана Перссон выступил в качестве свидетеля и сообщил, что, «возможно», по его инициативе «они свернули в сторону жилого массива Бусведьян».

И это более чем возможно – судя по рапорту самого Перссона и тем сведениям, которые он позднее сообщает на полицейском допросе. Когда они подъезжают к дороге, ведущей вправо и помеченной «Бусведьян», именно Перссон предлагает свернуть туда. Квик не возражает, однако не может сказать, верно это или неверно.

В одной из точек жилого массива у Квика случается такой мощный приступ страха, что Перссону приходится прервать свою частную попытку выезда на место преступления. Реакция интерпретируется как признак того, что Квик убил Юхана.

После краткого пребывания в Бусведьяне они наобум катаются по окрестностям Сундсвалля, пока не добираются до горы Норра Стадсбергет, где на Квика снова накатывает приступ страха и он утверждает, что именно тут произошло убийство.

После возвращения в Сэтер Перссон ни единым словом не фиксирует происшедшее. Вместо этого разговоры об убийстве Юхана продолжаются скрытно, ни полиция, ни руководство клиники не ставятся в известность, хотя сам Перссон убежден, что его пациент совершил убийство.

Если бы врач Чель Перссон не уехал в отпуск в феврале 1993 года, вероятно, прошло бы немало времени, прежде чем рассказы Томаса Квика об убийстве получили огласку.

Но теперь он исчез, а Квик, привыкший вести эти дикие разговоры три раза в неделю, обратился к Биргитте Столе, тогда тридцативосьмилетнему психологу, также преданной поклоннице теории объектных отношений.

«Наши беседы будут выполнять для Стюре роль клапана, поскольку курс психотерапии, который он прошел, воскрешает в памяти так много материала, что ему необходимы устойчивые моменты в виде встреч со специалистом», – записала Столе в карточке.

Но Биргитте Столе не удалось стать тем клапаном, который она себе представляла. Используя ее собственную метафору, можно сказать, что пароварка взорвалась при первой же встрече. То, что поведал Квик, привело ее в такой ужас, что она немедленно связалась с Йораном Франссоном, ответственным за лечение Квика.

– Стюре рассказал, что он убил двух человек – двух мальчиков, – сообщила ему Столе.

Йоран Франссон не признался, что его напарник Чель Перссон держал его в курсе психотерапевтического процесса. Если бы выяснилось, что он, ответственный за лечение Квика, знал о том, что Квик признался в двух убийствах, и не сообщил об этом куда следует, его дела были бы плохи.

С появлением Биргитты Столе вся завеса таинственности, окружавшая до этого момента признания Квика, рухнула. Йоран Франссон размышлял над ситуацией одиннадцать дней, ничего не предпринимая. 26 февраля он сел за стол и записал в карточку Квика:

«Психотерапевт пациента в настоящий момент находится в отпуске. Тем временем пациент обратился к двум ключевым лицам отделения, а также к психологу Биргитте Столе и сообщил, что совершил два убийства – одно в возрасте 16 лет, другое примерно 10 лет назад. Речь идет о двух мальчиках, которые считаются пропавшими, но их тела не найдены. Я объясняю ему, что это, разумеется, будет иметь правовые последствия и что он должен обратиться в полицию, если хочет иметь возможность примириться со своим прошлым. Он это прекрасно понимает, однако, по понятным причинам, очень боится».

Запись оставляет впечатление, что Томас Квик внезапно признался в двух убийствах, ранее неизвестных в Сэтерской больнице, хотя об одном из них – об убийстве Юхана Асплунда – он говорил еще с октября 1992 года, а его врач начал самостоятельное расследование. Но теперь, когда тайна раскрыта, Франссон, видимо, осознал всю неуместность того, что судебно-психиатрическая клиника скрытно начинает расследовать убийство, в котором признался пациент, не сообщая об этом в полицию.

Ситуация застала Квика врасплох: до настоящего момента, пока он обсуждал это с Челем Перссоном, все казалось увлекательным, простым и неопасным. Ему скорее казалось, что это всего лишь интеллектуальная игра, очень стимулирующая его. И вдруг Йоран Франссон заговорил о заявлении в полицию, уголовном деле и судебном процессе. В результате того, что Стюре проболтался Биргитте Столе, открылся ящик Пандоры, и теперь его собственные слова начали жить своей жизнью, грозной и пугающей. Повернуть время вспять уже было невозможно, как невозможно загнать все сказанное в закрытый мирок психотерапевтического кабинета.

Вернувшись из отпуска, Чель Перссон снова вернулся к терапии и позднее записал в карточке Квика:

«Далее выяснились исключительно тяжелые воспоминания нескольких эпизодов из детства пациента, когда его, судя по всему, чуть не убила собственная мать. Самым серьезным из них является попытка утопления зимой в озере Рунн. Наиболее травматические события в жизни пациента, похоже, происходили с ним в возрасте 3–5 лет – впрочем, сексуальное насилие продолжалось и после этого возраста, хотя и с меньшей интенсивностью».

То, что теперь сделало Квика бесценным сокровищем клиники, были не сами факты насилия, а их связь с его собственными преступлениями во взрослом возрасте. По теории объективных отношений, насильственные преступления, совершенные взрослым Стюре, являлись воплощением того сексуального насилия, которому Стюре подвергался в детстве, или, как записал в карточке Перссон:

«Параллельно с пробуждением этих жутких воспоминаний, которые временами предстают кристально ясными, все четче прорисовываются картины убийства Юхана Асплунда. Воспоминания об этом деянии поначалу имели форму фантазий, похожих на сон, но постепенно превращались в отчетливые отдельные картины. По мере того, как пациент перерабатывал эти образы сексуального насилия и убийства Юхана Асплунда, они сплетались в его сознании со страшными картинами из собственного детства – и деяние стало представляться как психологическое воплощение пережитого трудного детства, которое можно рассматривать с различных позиций».

В один прекрасный день в феврале 1993 года Йоран Франссон постучал в комнату Томаса Квика и вошел к нему. Он хотел узнать, как Квик относится к своим признаниям. Квик ответил, что его чувства сегодня совсем не так отчетливы, какими они были раньше, и что он во всем сомневается.

– Я хочу дать тебе шанс самому обратиться в полицию. Если в течение двух недель ты не обратишься туда лично, я вынужден буду составить заявление, – объяснил Франссон.

Квик понял, что полицию придется проинформировать, но сказал, что совершенно не уверен, сможет ли он сообщить достаточно сведений об убийстве Юхана.

– Ты должен письменно подготовиться к допросу, – посоветовал Франссон. – И, конечно же, мы пошлем с тобой нашего сотрудника, который будет присутствовать при допросе.

Идя навстречу пожеланиям Франссона, Квик постарался как можно больше поведать об убийстве Юхана Асплунда. Он тут же убедился, что это совсем не то же самое, что делиться воспоминаниями на психотерапевтической беседе с Челем Перссоном. Франссон отметил это событие в карточке:

«Он описывает это скорее как фантазии, и он не уверен, имело ли все это место на самом деле, однако теперь его фантазии получили подтверждение в ходе продолжающейся психотерапии. Я напрямую напомнил ему, что он на прошлой неделе дважды отвечал уклончиво на мой прямой вопрос, были ли у него еще такие случаи. Лично мне представляется странным, что между этими преступлениями прошло 13 лет. Тогда он ответил мне, что у него есть смутные представления или фантазии по поводу еще двоих, одного из них звали Петер, а другого – Микаэль. Порядок указывает на хронологическую последовательность. Однако он не уверен, действительно ли эти двое пали от его рук».

Стюре поведал мне, какие мучения он пережил в те две недели, которые дал ему на размышления Йоран Франссон. Если он признается, что солгал во время терапии, возможно, ему удастся выбраться из затруднительной ситуации. Но поверят ли ему? Что скажет Чель Перссон? И Франссон? Он обдумывал несколько возможных выходов из ситуации, но ни один не показался ему реалистичным. В конце концов он связался с Франссоном и попросил его обратиться в полицию. А дальше – будь что будет.

Младший инспектор полиции Йорген Перссон приезжает в Сэтерскую больницу около одиннадцати часов утра в понедельник 1 марта 1993 года. Спустя полчаса он обустроился со своим магнитофоном в помещении, временно выделенном для допроса, и поприветствовал подозреваемого. Чель Перссон выступает в качестве свидетеля при допросе. Убедившись, что магнитофон работает, Йорген Перссон усаживается в кресле поудобнее.

– Ну что ж, Стюре. Тогда давай потихоньку начнем разговаривать. Стало быть, я представляю полицию Борленге, и на самом деле мне ничего не известно – помимо того, что ты здесь, в Сэтерской больнице, начал рассказывать некоторые вещи, о которых хотел бы поговорить со мной. Так что я ничего не знаю о прошлых расследованиях и все такое, разве что читал что-то в прессе. То есть я совершенно, так сказать, не подготовлен.

Допрос идет вяло, несмотря на все усилия Йоргена Перссона. Наконец он выдавливает простой вопрос, который заводит Квика:

– Так что же все-таки произошло? Что именно ты помнишь, Стюре?

– Я одолжил у знакомого машину, – говорит Квик, – отправился в ночную поездку и постепенно добрался до Сундсвалля. Получается, я отправился из Фалуна в вечерней тьме и добрался до Сундсвалля, когда еще было темно.

– Хорошо, – одобрительно кивает младший инспектор. – А что ты делал потом? Куда ты поехал?

– Это была поездка без плана, просто без всякого… Точнее, у меня не было определенной цели. Но, во всяком случае, я оказался в окрестностях Сундсвалля.

– Кто владелец автомобиля? У кого ты его одолжил?

– Имя я сейчас не вспомню. Зато помню фамилию. Юнгстрём его звали.

– А откуда ты знал этого Юнгстрёма? Это твой родственник? Или знакомый?

– Нет-нет, знакомый. Мы с ним обычно встречались в бассейне «Лугнет».

Квик рассказывает Йоргену Перссону о том, как он в «Вольво» Юнгстрёма прибыл на парковку в жилом квартале Бусведьян к северу от Сундсвалля.

– Ты помнишь, какие там были фасады – какого цвета или из какого материала или что-нибудь такое?

– Тогда, пожалуй, следует сказать, что я с моим свидетелем допроса… мы были там прошлой осенью, так что, может быть, те воспоминания… короче, с воспоминаниями все сложно, – поясняет Квик.

– Ты побывал там и видел это место? Так что ты знаешь, как выглядят дома, – ты это хочешь сказать?

– Да.

Получив эту во всех отношениях специфическую информацию, младший инспектор полиции решает не углубляться в вопрос и продолжает:

– И что ты делал дальше – после того, как приехал на парковку?

– Я постараюсь говорить прямо и использовать ту методику, которую я могу использовать. Я искал мальчика, и я обратил внимание, что там поблизости расположена школа. И вот мимо меня идут два мальчика, но вскоре они расходятся, и я окликаю… в смысле после того, как они разошлись. Не знаю, шли ли они вместе, но, по крайней мере, они появились одновременно. Тот мальчик, который, так сказать, идет мне навстречу, – куртка на нем расстегнута, а я кричу ему, что… короче, прошу его о помощи, говорю, что задавил кошку, и он подходит к машине, я забираю его в машину и уезжаю оттуда, и еду к… Стадсбергет в Сундсвалле и убиваю его там, стало быть. И этот мальчик, стало быть, и есть Юхан Асплунд.

Квик замолкает.

Младший инспектор полиции Перссон, похоже, не знает, что ему делать дальше. В его присутствии только что было сделано полноценное признание в самом сенсационном убийстве последних десятилетий в Сундсвалле – убийстве одиннадцатилетнего мальчика, который пропал 7 ноября 1980 года.

– Так-так, – вздыхает Йорген Перссон. – И все это ты так много лет носил в себе?

– Я носил это в себе все эти годы, но неосознанно, – загадочно отвечает Квик.

Допрос продолжается вопросами об одежде Юхана, но Квик может сказать только то, что на нем была куртка темно-синего цвета.

Внезапно младший инспектор осознает, что допрашивает подозреваемого в убийстве без адвоката. Это очень серьезный момент, и Йорген должен что-то предпринять. Он произносит:

– Послушай, для того, чтобы все было по правилам, я должен тебе сказать, Стюре… Поскольку ты говоришь, что ты его убил, ты становишься подозреваемым в убийстве – ты это понимаешь?

– Конечно, – отвечает Квик.