Текст книги "Дневник (Ее жизнь, миссия и героическая смерть)"

Автор книги: Хана Сенеш

сообщить о нарушении

Текущая страница: 13 (всего у книги 16 страниц)

В 7 часов вечера в нашу комнату вошел командир партизанской группы, которому было поручено сопровождать Хану и помочь ей пересечь границу. Он сообщил нам, что через четверть часа мы тронемся в путь. Особенно веселой была Хана эти последние четверть часа; вся она была воплощением бодрости, внутренней свободы, уверенности в себе. Она безудержно шутила, рассказывала разные смешные истории, которые с ней случались, и слова ее дышали спокойствием, свидетельствовавшем о полной душевной готовности. Со стороны могло показаться, что она отправляется на большую увеселительную прогулку и сейчас очень счастлива, {300} так как о ней мечтала долгие годы. У меня не хватает слов, чтобы описать эти последние минуты ее пребывания в Югославии. Хана была. подобна весело струящемуся источнику – веселая, озорная, обаятельная. Она увлеченно рисовала нам картины будущего, говорила о том дне, когда все мы вернемся в Эрец-Исраэль в там все встретимся. "Когда все будем дома, возьмем вместительный автобус компании "Эгед" и совершим большую прогулку по стране. И, прежде всего, посетим те поселения, которые дали своих людей для нашей миссии. Там мы проведем вечера воспоминаний и расскажем о всем, что с нами приключилось, в том числе и о наших жульнических проделках. И, кроме того, мы объедем всю страну, от Дана до Беер-Шевы. Будем путешествовать целый месяц!".

Мы вышли из дому, чтобы пройти с ней вместе часть пути, но вначале направились не в сторону границы, а в обратном направлении. Никто из деревенских жителей не должен был знать, куда мы идем, потому-то мы и пошли вглубь страны, в противоположную от цели сторону. Лишь в конце деревни мы распрощались. Все были взволнованы. Хана пожала мне руку, поблагодарила за проведенные вместе дни и со словами "до скорой встречи на вражеской земле" покинула нас. Я стоял неподвижно и провожал глазами молодую израильтянку, уверенно, шагавшую навстречу неизвестности. В том месте, где шоссе сворачивало и скрывалось от наших взоров, Хана остановилась, повернулась к {301} нам лицом и помахала рукой.

И в моих воспоминаниях всплыл кружащийся в небе самолет в ту напряженную минуту, когда я должен был прыгать с парашютом, взмах руки Ханы, поднятый вверх большой палец – излюбленный ее жест, символизирующий удачу, сияющее лицо и ободряющая сердечная улыбка.

Я не знал тогда, что мы больше никогда не встретимся.

Реувен Дафни

{302}

МОЯ ДОЧЬ АНИКО

Вот уже много лет мне не дает покоя мысль– временами возбуждаемая материнским чувством, временами же внушаемая сознанием долга – написать воспоминания о моей дочери Ханне. Не для широкой публики, а для того, чтобы установить – поскольку это вообще возможно – обстоятельства, условия и события, начертавшие и предопределившие ее путь к выполнению своей миссии. И хотя сама Анико, казалось бы, в общих чертах дает ответ на этот вопрос в своем дневнике и других произведениях, в ее жизни были детали, мотивы и роковые события, которые, оставшись неосознанными, с неудержимой силой толкали ее вперед по избранному пути; я же была в то время их ближайшей очевидицей.

Нет большего горя в жизни – возможно, в силу явной бессмысленности и противоречию естественному ходу вещей, – чем горе родителей, переживших своих детей. Это горе усугубляется и нестерпимо обостряется, когда дитя гибнет на глазах у матери к при трагических обстоятельствах. С большим внутренним сопротивлением сопряжен и тот необычный случай, когда человек все же решается выйти из тесного круга отрешенности и со всей силой истины фактов предать гласности свои самые {303} горестные и дорогие сердцу воспоминания. Несмотря на все это, я, по просьбе издательства, попытаюсь выполнить эту задачу в той мере, в какой это позволяют рамки настоящей книги.

ЕЕ ДЕТСТВО

1.

Первые годы детства Анико протекали в атмосфере душевной теплоты и жизнерадостности. Неизменный товарищ ее детских игр – брат Гиора – был годом старше ее, – и веселый смех, оглашавший детскую комнату, служил источником радости не только для родителей, но и для всей семьи. Созданию такой обстановки способствовали также бабушка Фини (моя покойная мать, жившая вместе с нами) и их отец, ежедневно на короткое время расстававшийся с миром воображения, чтобы рассеяться и освежить свою творческую мысль в обществе детей.

Отец их был писателем и автором драматических пьес и комедий, пользовавшихся большим успехом. Работал он главным образом в ночное время. Ввиду этого, а также из-за болезни сердца, которой страдал еще в юности, он поздно вставал по утрам. Ежедневные игры и возня с детьми были неотъемлемой частью распорядка его дня, если не считать случаев, когда он был занят на театральных репетициях или когда его поднимал с кровати порыв {304} творческого пыла. В такие часы мы усаживались у отцовской кровати, и непрерывный поток рождавшихся экспромтом стихов и сказок лился из уст писателя, питавшего необычайную любовь к детям.

Когда дети заболевали, мы убеждались, что сказки оказывали на них большее лечебное действие, чем прописываемые врачами лекарства; это особенно относилось к Анико, которая была более чувствительна, и ей иногда ночи напролет рассказывали легенды и сказки. Позднее мы узнали, что все эти сказки запечатлелись в ее памяти и оплодотворили ее воображение: уже в детские годы она проявила признаки самостоятельности, многосторонние интересы и самобытность духовного развития.

В моей памяти все еще живо то утро, когда сидя у кровати отца, она пересказала ему всю программу праздничного вечера в народной школе брата Гиоры, на котором присутствовала и она, Анико, которой было тогда пять лет, слово в слово воспроизвела все увиденное и услышанное, сопровождая свой рассказ точными жестами и движениями; и отец подмигнул мне, давая понять, как поразила его дочь своим даром повествования. Больше всего она выделялась двумя качествами – способностью схватывать и умением образно рассказывать.

Вот ранний эпизод, эпизод ребячески наивный и глубоко волнующий. Мы готовились отпраздновать четвертый год рождения Анико, и вечером накануне этого дня отец взял ее к себе на колени и спросил, какой подарок обрадовал {305} бы ее больше всего, – она ведь такая хорошая девочка и нам она тоже всегда доставляет радость и удовольствие. На это она ответила: "У меня есть просьба... я знаю, что каждая девочка должна любить своих родителей больше всего на свете; но если вы дадите мне свое согласие, я буду любить бабушку Фини больше вас". Согласие она получила в качестве "подарка" ко дню рождения. Сам подарок достался, разумеется, бабушке Фини.

Мы нередко отлучались из дому, иногда даже на недели, и когда мы возвращались, бабушка давала нам полный "отчет" о поведении детей в замеченных признаках их развития за это время.

Отец их, который чувствовал все время, что болезнь может преждевременно подкосить его, всячески старался обогатить детство и отрочество наших детей красивыми, полными радости воспоминаниями, увеселительными прогулками, посещениями зоологического сада и особенно детского театра "Дяди Оскара" – мастера развлекательной детской сказки, которой он давал сценическое воплощение своей гениальной игрой. Но, больше всего, дети дорожили теми часами досуга, которые отец щедро отдавал им, играя с ними в детской комнате.

Но внезапно счастливой поре детства пришел жестокий конец: майским утром 1927 года сердечный приступ оборвал жизнь их отца, когда ему было всего лишь тридцать три года.

Всего несколькими днями раньше он был поглощен работой над одной из своих пьес, которая {306} лишала его сна. Утром я наблюдала за ним в зеркало, которое находилось напротив его кровати, и видела, как он завязывает галстук, целиком погруженный в свои мысли и даже не глядя в зеркало. Я весело сказала ему, что он явно поправился после недавнего отдыха в известной водолечебнице у озера Балатон. Он неожиданно ответил: "А знаешь, мне думается, что я, в сущности, могу уже закончить свою жизнь. По правде говоря, я уже достиг всего, чего может достичь писатель-еврей у нас, в Венгрии.

Я уважаемый журналист одной из самых больших ежедневных газет в стране (Газеты "Пести Хирлап", выходившей тиражом в 100 000 экземпляров, в которой он вел очень полюбившийся читателям постоянный юмористический отдел под названием "Веселые заметки".) и мои пьесы ставятся в одном из лучших театров, причем подбор артистов и распределение ролей производится по моему усмотрению. Еще не успели просохнуть чернила на моей рукописи, а ее уже ждут в типографии. Чего же более? Правда, двери Национального театра закрыты для писателя еврейского происхождения, но даже если бы они открылись для меня, я все равно предпочел бы мой театр, для которого и мои пьесы лучше подходят. Итак, что же дальше? Успех за границей? Кинофильмы? Деньги? Но что еще все это может мне дать? Право, мне уже можно уходить".

Это был уже не первый наш разговор о {307} смерти. И не одно стихотворение из его наследия свидетельствует о подобном настроении безропотной покорности строгому приговору судьбы. Это настроение время от времени овладевало им, тогда как внешне он неизменно сохранял обычную веселость и неиссякаемый юмор.

Подавив слезы, я сказала: "А мы? О нас ты совсем не думаешь ? Что будет с нами без тебя ?" – "Само собой разумеется, – ответил он, – это и есть самый больной вопрос. Детей я оставляю в твоих надежных руках". (О, знал бы он только, как заблуждался!). Нашу беседу о смерти он закончил шутливыми словами и ушел в свой кабинет.

А спустя несколько дней пришло несчастье. Гиоре было тогда семь лет, а Анико шесть.

О том, как восприняла Анико эту утрату, свидетельствуют написанные вскоре после этого стихи ("Печаль", "О вы, счастливые дети", "Минувшее счастье", две последние строки которого следующие: "Мне хотелось бы веселиться, но я не могу, тщетно мое желание"). Стихи написаны не рукою Анико, а продиктованы ею, так как в первом классе народной школы она еще не умела писать как следует. Ее первые стихи записаны красивым и аккуратным почерком бабушки Фини; в этих стихах нашли отражение как горечь утраты, так и другие чувства, которые под влиянием сильного душевного потрясения рано облеклись в ясную и четкую форму. Видимо, Анико унаследовала от отца поэтический талант, и нет никакого сомнения в том, {308} что талант этот, проявившийся уже в детских стихах, достиг бы в дальнейшем полного творческого расцвета.

И в последующее время бабушка по установившейся привычке записывала каждое стихотворение девочки в маленькие тетрадки, а когда Анико уезжала в Палестину, она уложила их вместе с другими наиболее любимыми ею памятными предметами.

2.

О религии и еврействе дети ничего не слышали в детские годы, хотя их отец и я считали себя сознательными евреями и в обществе ассимилированных евреев или неевреев не скрывали своего происхождения, как это было принято тогда в Венгрии. Однако, мы не придавали значения внешним формам религиозного культа. Кредо моего мужа заключалось в подлинном гуманизме, которому он верно служил пером, словом и делами. Поэтому приобщить детей к основам веры и религии могла лишь школа.

Уже в ранние годы детства Анико откликалась на любое еврейское движение. Впрочем, она активно участвовала и в других школьных мероприятиях. В школе она с первых же дней почувствовала себя как дома. Ее учительница в первом классе рассказывала мне как-то, что Анико является для нее настоящей помощницей в работе, и отлучаясь ненадолго из класса, она просит Анико подняться на учительскую {309} кафедру и последить за порядком. В таких случаях Анико рассказывала детям сказки и до такой степени приковывала их внимание, что все соблюдали полную тишину.

Помимо школьного свидетельства, выданного Анико по окончании учебного года, крайне интересны и замечания, высказанные этой же учительницей, считавшейся отличным педагогом. Наблюдая за детьми, она воочию убедилась в том, что основные черты человеческого характера большей частью проявляются уже в детские годы; предсказания, сделанные ею исходя из этого в отношении Анико, впоследствии полностью подтвердились.

От народной школы и до гимназии дети проводили послеобеденные часы игр совместно с учениками англо-венгерской школы. И так, развлекаясь, они выучились английскому языку. Директор этой школы, моя близкая и любимая приятельница, все время наблюдала за процессом развития детей. По случаю праздника десятилетия школы она попросила Анико написать пролог, и девочка не замедлила выполнить ее просьбу. В своем дневнике Анико с радостью упоминает, что это было ее первым произведением, за которое она получила авторский гонорар.

Характерным эпизодом детства является выпущенная ими в возрасте 8-9 лет газета под названием "Газета маленьких Сенешей", считанные машинописные листы которой переходили из рук в руки среди детей, вносивших {310} "подписную плату" шоколадом. Все отделы газеты заполнялись как правило Анико, а Гиора, который был "иллюстратором", время от времени перепечатывал также заметки, полученные от других детей.

При жизни отца дети не успели посмотреть в театре ни одной его пьесы, так как все они были для взрослых. Но после его смерти я повела их на постановку одной из его комедий, премьеру которой ему самому уже не суждено было увидеть, и дети смогли порадоваться театральному успеху своего отца. Они с любовью и благоговением хранили память отца и очень гордились им. На седьмом году жизни Анико выразила это в трагической и в то же время утешительной форме. Ее брат рассказал ей о множестве новых и интересных игрушек, которыми он развлекался в доме своего товарища; закончил он свой рассказ по-детски непосредственным вздохом: "Счастливый мальчик этот Иван, сколько у него игрушек!".

Анико с удивлением посмотрела на него и сказала: "Иван счастливый, потому, что у него много игрушек? А я думала, ты хотел сказать, что он счастлив потому, что отец его жив! Но я и не думаю меняться с ним – ведь такого папы, каким был наш, нет на всем свете!".

Анико было восемь лет, когда два писателя начали совместно писать оперетту по одной из пьес отца. В связи с этим один из них посетил нас, чтобы "проинтервьюировать" детей, и не мог при этом сдержать своего смеха и {311} восхищения меткими и острыми ответами Анико.

Для атмосферы, окружавшей девочку, характерен также факт, что матери ее школьных подруг, оценив пользу, приносимую их детям общением с Анико, забросали ее подарками и приглашениями на домашние вечеринки.

3.

Народную школу Анико окончила с отличием и без каких бы то ни было усилий. И тогда как бы сама собой возникла мысль отдать ее в отличную протестантскую среднюю школу, которая после долгих лет строгого обособления распахнула, наконец, двери и перед детьми еврейского происхождения, но с ограничением, распространенным среди конфессиональных школ и заключавшимся в том, что дети других вероисповеданий, например католики, платили двойную плату за обучение, а евреи – тройную. Но и при этой повышенной плате за обучение желающих поступить подвергали самой скрупулезной проверке, и лишь благодаря чрезвычайно благоприятным рекомендациями, а также из уважения к имени покойного отца мои дети были приняты без промедления.

Учительница Анико особым письмом сообщила мне, как высоко она ценит ее способности, отметив при этом, что "ее классные сочинения и стихи приводят на память дарование ее отца". А в конце учебного года, когда Анико принесла табель успеваемости, как обычно, с {312} одними лишь отличными оценками, а учителя расточали ей самые высокие похвалы, – то помимо материального бремени утроенной платы за обучение я почувствовала всю несправедливость нестерпимой моральной дискриминации. Я обратилась к классной руководительнице Анико и объяснила ей, насколько несправедливо и нелогично, что тогда как в любой другой школе Анико получала бы стипендию, здесь я должна вносить за нее тройную плату. Поэтому, хотя я очень ценю высокий уровень школы, я вынуждена буду поместить ее в другую. "Тетя Илона", которую Анико любила больше всех учительниц, ответила: "Нет, нет.

Мы не допустим, чтобы эту девочку забрали отсюда – ведь она наша самая замечательная воспитанница, оказывающая благотворное влияние на весь класс. Не случайно, что ее класс самый лучший во всей школе. Такого прецедента, правда, еще не было пока, но, тем не менее, подайте письменную просьбу с изложением ваших доводов, а мы представим ее общему собранию".

То, что отныне плата за обучение Анико будет такой же, как у учеников – католиков, не приносило большого внутреннего удовлетворения, но являлось все же некоторой компенсацией, поскольку, согласно правилам, завещанным основателями школы, минимальная плата за обучение была установлена только для детей протестантской общины.

Однако в тех случаях, когда под действие этих дискриминационных правил подпадали {313} выдающиеся ученики, учителя старались дать им возмещение в виде наград или всевозможных льгот.

ЮНОСТЬ

1.

Что представляла собою Анико дома, в семейном кругу? Ее всегда привлекали и занимали все семейные дела. Она была ко всему восприимчива и ко всему проявляла пытливый интерес; она отличалась деликатностью и чувством ответственности, а в более позднее время я поражалась ее ориентации в хозяйственных делах и умению использовать каждую минуту своего времени. Вернувшись из школы, она сразу же садилась за свой стол, чтобы в оставшиеся до обеда полчаса закончить домашние задания.

После обеда мне почти не приходилось видеть ее за занятиями. Вместо этого она помогала подругам готовить уроки. С одиннадцати лет у нее были уже постоянные ученицы из числа классных подруг. Нас поражало ее педагогическое чутье и терпение, которые делали ее прирожденным преподавателем.

Никогда не приходилось составлять для нее распорядок дня, и я удивлялась, для каких только дел не находила она времени. Я не раз возражала против такого перегруженного плана работы. Ведь она училась и языкам, и музыке, да еще занималась гимнастикой, участвовала в походах, на вечеринках и много читала.

{314} Наряду с интенсивной духовной жизнью она обнаруживала и заметный интерес к практическим делам. Она нередко поражала нас правильностью и продуманностью своих суждений. Рано проявились и ее организаторские способности. По мере того как Анико становилась старше, она все более окружала Гиору материнской заботой. Это не мешало им часто спорить, ссориться, а затем снова мириться. Но стоило нам упрекнуть Гиору, скажем, за его чрезмерное увлечение спортом или озорство, как Анико, словно адвокат, тут же вставала на его защиту и с серьезным видом взрослого человека объясняла, насколько мы не справедливы по отношению к ее брату, якобы, потому, что "наша женская семья (нас было четыре сестры и ни одного брата) не понимает мальчишеской души", а потому не знает, что представляют собой мальчики в этом возрасте: "ведь по сравнению с другими ребятами наш Гиора – ангел небесный".

Несмотря на различия в натуре и характере обоих детей, между ними было, по существу, полное понимание по основным вопросам. Бабушку Фини Анико не только уважала, но и любила всем сердцем, и они проводили в ее комнате долгие часы, занимаясь вдвоем рукоделием и со всей серьезностью обсуждая прошлое, настоящее и будущее. Анико была у бабушки Фини самой любимой из ее семи внучек. Но она была привязана и к другой бабушке, так как та рассказывала ей о детстве отца.

У нее мы проводили обычно большие {315} праздники вместе с родными со стороны отца, причем в годы детства Анико для всех нас еле хватало места за длинным обеденным столом. В 1940 году в открытке из Палестины Анико просила бабушку, чтобы в ночь пасхального седера она мысленно представила себе ее, Анико, присутствующей у них в доме, за столом. Что касается ее отношений со мной, то их она описывает сама – в своем дневнике, письмах и стихах. И не раз я задумывалась над тем, почему именно мне дано было судьбой иметь дочь, представляющую исключение из известного правила, согласно которому за добро, сделанное им родителями, дети отплачивают не родителям, а своим детям. В этом мое утешение за все утраты.

Во время школьных каникул, по воскресеньям, мы всегда совершали вдвоем прогулки, и хотя Анико была по природе замкнутой, со мной наедине она преодолевала свою сдержанность. И позже, когда она стала взрослой, я не замечала ни малейшего недоверия с ее стороны. Так сами собой сложились между нами отношения взаимности, которых невозможно добиться понуждением.

Я чувствую, мама, знаю я, мама,

что в мире большом и широком

ты самый лучший мне друг.

Где б ни была, куда б ни пошла я,

мне лучшей, чем ты, не найти

никогда.

{316} Во время церемонии вступления Анико в совершеннолетие ("бат-мицва"), в большой синагоге в Вуде, главный раввин, поэт Арнольд Киш тепло похвалил ее и добавил: "Слова обета ты сказала хорошо; тебя превзошла в этом одна лишь Францишка Галь".

Была ли она красивой? Если может мать вообще объективно оценить внешность своей дочери, то я скажу, что Анико с первого взгляда не привлекала внимания. Но присмотревшись и узнав ее, люди находили ее миловидной и привлекательной. Ее большие глаза как бы господствовали над всем лицом; временами они были синие, временами сине-зеленоватые. Ее высокий и умный лоб был обрамлен мягкими волосами; лицо слегка овальное, улыбка открытая; осанка, поведение и манеры привлекательны. А заговорив, она сразу же покоряла слушателя.

2.

Гимназические годы прошли в напряженных занятиях, но не было недостатка и в развлечениях. Когда Анико было 16, она провела летние каникулы у своих племянников в Милане; уезжая оттуда, она поблагодарила их за гостеприимство коротким шуточным стихотворением.

До 17-тилетнего возраста она наслаждается радостями молодой жизни. О происшедшей в то время единственной перемене лучше всяких описаний рассказывает ее дневник. Мы потеряли между тем любимую бабушку Фини, а год спустя простились на железнодорожном вокзале с Гиорой; вместо того, чтобы продолжать учебу {317} в Вене, как это первоначально намечалось, он отправился во Францию, так как Австрия была уже оккупирована нацистами. Мы избегали касаться этой темы, но чувствовали, что в наш теплый и дружественный семейный круг Гиора не вернется уже никогда. Анико чувствовала и знала, как омрачала мою душу эта разлука, а потому несколько месяцев спустя начала понемногу, шаг за шагом, разъяснять мне свое новое мировоззрение, планы на будущее и, наконец, сообщила о своем намерении в скором будущем уехать в Эрец-Исраэль. Против этого я вначале резко возражала. Но ее разумные, убедительные доводы все более и более преодолевали мое сопротивление.

Она чувствует, – сказала она мне однажды, – что родись она нееврейкой, то и тогда встала бы на сторону евреев; ведь поскольку над ними совершается несправедливость – долг каждого человека помочь им всеми возможными средствами. А в другой раз, когда я снова коснулась вопроса о том, что станет с ее писательским призванием, – ведь надо иметь в виду, что у каждого человека только один родной язык, – она ответила: "По сравнению со жгучими проблемами наших дней, этот вопрос становится малозначительным". И она совсем обезоружила меня, добавив: "Если ты не согласишься, мама, то я, разумеется, не поеду. Но ты должна знать, что здесь, в этой атмосфере, я буду несчастной, поэтому у меня нет никакого желания тут оставаться". Когда же она попросила меня при содействии моего приятеля {318} достать для нее в ВИЦО (Всемирная сионистская женская организация.) сертификат (Разрешение английских мандатных властей на въезд в Палестину.), я при мирилась с судьбой и сказала: "Я не стану препятствовать тебе, но и не проси, чтобы я помогла тебе покинуть меня".

Тогда она начала хлопотать сама: то и дело бегала в секретариат ВИЦО, одно за другим писала письма сельскохозяйственной школе в Нахалале и часто посещала общество "Маккаби". В то же время она усиленно изучала иврит и читала сионистскую литературу. Но мне не приходилось замечать, чтобы она готовилась к выпускным экзаменам.

Идеи сионизма и планы поездки в Палестину целиком захватили ее. Физически она была еще рядом со мной, но мысленно она жила уже в ином мире. И хотя внешне она сохраняла обычное спокойствие, все, находившиеся в непосредственной близости к ней, видели, что все ее существо было проникнуто внутренним волнением. Многие из ее друзей, увлеченные ею, тоже присоединились к сионистскому движению.

Тут я должна рассказать один случай, происшедший в школе, и несомненно ускоривший уже ранее происходившие в ее душе перемены.

Дело было осенью 1937 года, когда Анико была в седьмом классе гимназии. По установившейся традиции, обязанности секретаря кружка самообразования должна была исполнять {319} ученица седьмого класса и, само собой разумеется, секретарем была избрана Анико. Однако восьмой класс, в духе политических настроений того времени, придавал значение лишь одному обстоятельству: эту должность нельзя было отдавать еврейке. Анико была поражена, когда на первом собрании кружка был снова поставлен на обсуждение вопрос о выборах секретаря, тогда как она уже ранее была избрана на эту должность седьмым классом.

Анико молча и с полным самообладанием следила за ходом собрания, и когда новоизбранный секретарь, ее школьная подруга, подошла к ней и со слезами на глазах заявила, что откажется от должности, так как не достойна ее, – Анико ответила ей: "Прими ее, не колеблясь, и не думай, что я завидую тебе. Если не ты, то кто-нибудь другой станет секретарем. Дело ведь не в том, кто больше достоин этой должности – Анна Сенеш или Мария Икс. Главное в том, будет ли это еврейка или христианка".

После собрания ее классная руководительница подошла к ней и сказала: "Я надеюсь, что несмотря на все случившееся, ты будешь участвовать в работе кружка". – "Как вы могли подумать такое? – ответила Анико. – Само собой разумеется, что с этим восьмым классом я сотрудничать не буду".

Когда она рассказала об этом происшествии, я поняла, что оно сильно задело ее, но и на этот раз она не высказала этого вслух.

{320} Пасхальные каникулы 1939 года мы провели у Гиоры, учившегося тогда в Париже. Анико была счастлива, узнав, что и он стал убежденным сионистом. Я видела, как они подолгу с юношеской страстью и сверкающими от возбуждения глазами строили планы на будущее. Через несколько месяцев Анико уедет в Палестину, а по окончании учебы за ней последует и Гиора. И уж, конечно, по прибытии туда в первую очередь начнут хлопотать, чтобы и я, их мать, присоединилась к ним.

Мое сердце сжималось тогда от жестоких сомнений: "Будем ли мы еще когда-нибудь сидеть все вместе? Когда и где это произойдет?".

3.

С отличием сдав выпускные экзамены, Анико навсегда распрощалась с гимназией и любимыми учителями.

Ее намерение переехать в Палестину тогда уже не было ни для кого секретом. Знали об атом и ее учителя и все они по очереди пытались подействовать на меня, чтобы я уговорила Анико не уезжать. Они ручались, что добьются ее приема в университет (несмотря на то, что применение Numerus clausus с каждым днем становилось строже).

Когда я рассказала ей об этом, она ответила:

"Неужели радоваться тому, что окончив с отличием, я с трудом, по протекции буду принята в университет, тогда как любой гимназист – {321} христианин, чудом выдержавший выпускные экзамены, сможет поступить беспрепятственно? Неужели они не способны понять, что помимо желания учиться, у меня имеются другие планы и устремления, путь к которым здесь навсегда закрыт для меня?"

Тогда я снова задала ей вопрос, по которому между нами были самые большие разногласия: если уж она решила уехать в Палестину, то почему она решила поступить там именно в сельскохозяйственную школу, а не в Иерусалимский университет? Ведь принимая во внимание ее способности, место ее именно там: в университете она сможет достигнуть значительно большего, чем в чуждом ей земледелии. В ответ я услышала следующее: "Интеллигенции и без того много в Палестине. Страна нуждается в рабочих руках – кто же возьмется за эту работу, если не мы, молодые?"

В начале сентября, незадолго до ее отъезда, вспыхнула вторая мировая война, и все дороги на Палестину закрылись.

Я наверняка примирилась бы с этой ситуацией, но с нею этого, конечно, не случилось. Она бегает из учреждения в учреждение, обращается в любое место, где есть хотя бы малейшая надежда получить помощь. В конце концов ей удалось примкнуть к проезжавшей через Венгрию группе халуцов (Пионеров-поселенцев.) из Чехословакии.

Вечером мы пришли в бюро Еврейского общества социальной помощи, чтобы оформить {322} документы на выезд. Мы стояли в передней, когда один из служащих вышел к нам и, пригласив нас в свой кабинет, сказал: "Как же мне не сделать этого для дочери Белы Сенеш? Ведь он был одним из любимейших учеников моего отца, главного раввина Микши Вейсса" – и вручив ей бумаги, он сказал, что поезд отходит завтра в полдень с восточного вокзала.

Мое сердце замерло: "Неужели завтра? – Ведь она должна еще собраться, уложить вещи..." – сказала я, – "Я свое сделал, мадам, – ответил он, остальное за вами".

Родные и друзья, которые узнали о ее отъезде, пришли вечером проститься. А потом всю ночь напролет мы укладывали вещи. Наутро – снова хождения по консульствам за визами.

13 сентября 1939 года, в час дня, мы вышли за ворота нашего домика, направляясь на вокзал. Мы обе сдерживали себя, чтобы не дать волю обуревавшим нас чувствам. Но в последний момент, обнимая на прощание нашу преданную служанку, Анико расплакалась и сказала: "Рози, дорогая, береги маму!".

На вокзале одна из моих сестер занялась багажными и таможенными формальностями – и мы в последний раз простились, с Анико.

Стоя у окна вагона, она делала огромные усилия, чтобы подавить слезы. К напряжению и волнениям последних недель теперь прибавились переживания, вызванные уходом из семьи, горечь прощания и чувство неуверенности в будущем.

{323} Поезд тронулся и вскоре скрылся из виду, унося ее в даль.

Мне показалось, будто черное густое облако опустилось на вокзал.

Когда я возвратилась домой, уже смеркалось, а тусклое мерцание свечей в опустевшем доме еще более усиливало скорбное настроение наступающих "грозных дней" (Еврейский Новый год и "десять дней раскаяния", завершающиеся Судным днем.).

Судьба нанесла нам жестокий удар, разбила нашу небольшую семью и разбросала ее по миру.

ВСТРЕЧА

1.

Чем больше сгущались тучи над головой венгерского еврейства, все более возрастала моя признательность судьбе, по милости которой Анико находилась в безопасном месте и была счастлива. Меня беспокоил только Гиора, но после многочисленных приключений в конце января 1944 года и он добрался до Палестины. Анико известила меня об этом телеграммой. Я была бесконечно счастлива, что оба они, наконец, вместе.