Текст книги "Зов пахарей"
Автор книги: Хачик Даштенц
Жанры:
Современная проза
,сообщить о нарушении
Текущая страница: 25 (всего у книги 27 страниц)
* Мкртыч – здесь имя; дословно: креститель.
____________________
– Но на этот раз крещенье тяжелое будет, знай.
– Мкртыч, сердце мое, – тем же доверительным тоном продолжал Чоло, – я знаю, что сам ты ни за что бы меня не арестовал. Ну-ка, скажи, посмотрим, что я такого сделал против армян или урусов…
– Против армян и Урусов ничего не сделал, но против коммунизма действовал.
– К примеру, что делал? – сказал Чоло, присаживаясь на ветхий стул и подтягивая к ногам хурджин.
– Бил нещадно колхозных волов, до смерти их хотел забить.
– Я такого не помню, кто это, интересно, видел, чтобы я скотину бил? Ведь я крестьянин, а крестьянину упряжной вроде как брат.
– Ты не крестьянин. Ты враг народа.
– Я сорок лет воевал за свой народ, теперь врагом стал? Я враг, значит, а ты друг, так, что ли? Наша война против кого была, милый? Против беков и ханов. Кинжал воткнули Армении в спину, разве могли мы спокойно смотреть на это? – Чоло подвинул стул к столу и положил локти на письменный стол. – А что, Фетара Исро был врагом народа, скажешь? Бедняга с хурджином за плечами подбирал сироток из-под руин, саженцы, говорил, это, для новой Армении. Последнего сироту обманом забрал у курда, денег уже не было, песней курда улестил. А разве Борода Каро враг народа? Посадить хотели бедного, а за что? Пришлось ему бежать к Шейху Зилану, к его восставшим. И Орел Пето не враг был. А теперь вот меня тягаете. Я уж несколько раз бывал в этих ваших передрягах и не боюсь ничего, парень. Чоло мучил колхозных волов? Да кто же этому поверит, такой хвостатой лжи? – с болью в голосе сказал старый сасунец и попросил разрешения свернуть цигарку.
– Одну только разрешаю… Значит, ты свою вину отрицаешь?
– Волы, за которыми я ходил, всегда сытые были и ухоженные. Если я разок-другой стегнул скотину, это еще не значит, что мучил ее. Это предлог только, милый. Вы забрать меня решили, вот и забрали.
– Не болтай тут лишнего. Раскрой свой хурджин. Что там у тебя?
Чоло поднял с пола хурджин, положил перед начальником.
– Оружие есть?
– Был маузер, отобрали.
– А это что такое? Не похоже на нашу одежду, – сказал Мкртыч, извлекая из узла с бельем старый курдский жилет с серебряными пуговицами.
– Что делать, братец, у курдов присловье есть: чем больше чистишь лук, тем больше кожуры слезает. Это подарок Джемиле.
– Это еще кто такая?
– Жена старейшины Хута, курда.
– Влюблен, что ли, был в нее?
– Это она была влюблена в нас, но мы, забыв про жизнь, отдались делу спасения родины, забыли и про любовь, и про семью, и про радость любую. Все отдали нации своей, а что на дне осталось, кроме горстки толченой пшеницы?
Чоло затолкал жилет в хурджин и понял, что не будет ему возврата в село. Мкртыч нажал какую-то кнопку. Вошли два работника.
Срочно доставьте этого человека в город.
Чоло поднял свой хурджин.
– Я пойду, но так в мире не может продолжаться, душа моя, – сказал он, оборачиваясь от дверей. – Придут люди другие вместо вас, я верю, справедливое и честное время наступит на земле. Но не будет тогда уже ни меня, ни тебя.
Чоло в закрытой машине повезли в Ереван, приставив к нему трех вооруженных охранников. По тому, как трясло, Чоло догадывался, где они едут.
Проехали Катнахбюр. А вот машина свернула в ущелье Давташена. Там на обрыве, на самом краю, eсть одинокая могила. Сдавило у Чоло грудь, вздохнул он тяжко.
– Что вздыхаешь? – спросил один из стражников.
– А тебе какая забота, что я вздыхаю, вы смейтесь себе, – заметил Чоло и от волнения так тонко закрутил кончик уса, что он мог пролезть через игольное ушко.
Внизу остался Ашнак. Чоло понял, что они подъезжают к Талину, потому что охранники заговорили о том, что принято решение снести Талинский монастырь. Двое твердили, что монастырь надо снести, а третий смиренно им возражал.
Когда это было? Чоло в последний день поста, как все сасунские девушки и парни, отнес горстку похиндза* на кровлю и стал издали смотреть, какая птица когда склюет и в какую полетит сторону. В какую полетит – там и судьба его, значит. Прилетела пташка, склевала похиндз Чоло и улетела на юг. И Чоло все это время верил, что судьба его с юга должна прийти.
____________________
* Похиндз – мука из жареной пшеницы (арм.).
____________________
Бедный Чоло! Птица склевала пахиндз и улетела. Годы прошли, умчались.
По правую руку остались Какавадзор и Партизак, повыше них был Лернарот, село Пето.
Партизан напомнил Чоло о гехашенском старосте Аве, потому что в этом селе жил колхозник Вардан. Это был тот самый мальчонка, что чудом уцелел – единственный из всего рода старосты. Вардан хромал на правую ногу, и все в Талине знали, что это горькая память от Геворга Чауша.
Приближаясь к городу, Чоло запустил руку в карман ватника и, достав зубчик чесноку, быстро сжевал его. Охранники перепугались, что не обыскали его как следует. Но Чоло успокоил их, сказав, что это была долька чеснока, что он, когда заходит в большой город, всегда употребляет красный перец и чеснок, что это «дезинфикация» против всякой заразы, которой много в большом городе. Так учил его еще отец – когда в первый раз взял с собой Чоло в Алеппо.
«Путник мушец»
Полководец Махлуто добрался через Персию до Америки – с посохом в руках, с шинелью на плечах, а за плечами тощий вещмешок.
Многие богатые армяне, владельцы дорогих отелей, предложили ему свой кров, но он всем отказал. Он слышал, что в городе Фрезно, на далекой окраине, какой-то таронец держит для своих соотечественников маленький пансион.
Пансион этот назывался «Путник мушец». «Путник мушец» – от одного уже этого названия у Махлуто обмерло сердце. Махлуто пришел туда, когда уже стемнело; край был незнакомый, он растерянно остановился на обочине исчезающей в вечерней мгле дороги. Он расстелил на земле свою шинель, подложил под голову хурджин и решил малость подремать.
Пусть умолкнут соловьи, Летите, журавли, в Айастан, Отнесите весть всем землякам – Защитник армян Дядя в могиле.
Последние слова прозвучали совсем явственно. Махлуто сел. Померещилось ему или, может, во сне это было? Дядя? Какое знакомое имя. Дядя. Да это же тот самый знаменитый гайдук, эрзрумец, старикашка Аршак, которого Махлуто видел в Карсе, в мастерской, тот самый, что с седлом старым возился. Дядя был убит в битве при Ревандузе. Господи, где Ревандуз, а где Америка! Ослышался, наверное, Махлуто, пригрезилось ему.
Махлуто хотел было снова лечь, как вдруг какой-то мужчина с фонарем в руках склонился над ним.
– Если путник ты, идем в наш пансион. «Путник мушец» как раз для таких, как ты, бездомных.
Это уже не во сне было.
– А где это?
– Отсюда недалеко, – прозвучал ответ, – давай отведу. Это моя обязанность, я обхожу окрестности и всех, кто остался на улице, отвожу в наш пансион. Армяне-путники неделю могут прожить у нас бесплатно, а другие – за полплаты. Помочь тебе?
– Ноша моя не весит ничего, – сказал Махлуто, натягивая шинель и закидывая за спину мешок.
Человек с фонарем прошел вперед. Махлуто, опустив голову, молча последовал за ним. Темень стояла непроглядная, под ногами чувствовался песок. Махлуто шел, глядя на ноги провожатого, которые при свете фонаря казались непомерно большими.
Вдали блеснул яркий огонек, и прогремела гайдукская песня, сопровождаемая барабаном и свирелью:
Пуля прогремела в ноябре месяце,
Окружены мы, моя красавица Сосе.
Спеши, Андраник, спеши к нам на помощь,
Сероб-паша умирает за свою родину.
Махлуто так и замер на месте.
И хотя он знал о гостинице «Путник мушец», но все же услышать на чужбине в такой поздний ночной час родную песню… За этой песней последовала другая – о знаменитой Сулухской битве, в которой упоминалось и его имя.
Значит, его поколение стало историей, стало песней и сказанием и дошло до берегов Нового Света. Кто занес сюда эту песню? Где он находится? Значит, и песня o Дяде не примерещилась ему. И к чувству гордости примешалась тяжкая печаль. И без того ему худо было, и без того оплакивал он свою разлуку с родиной и клял бродяжническую судьбу, теперь еще эта песня всю душу ему перевернула. Как хорошо, что темно и никто не видит его слез: ни человек, идущий впереди с фонарем, ни далекие звезды, ни запоздалая луна.
Наконец они пришли.
Еще несколько шагов, и они остановились перед двухэтажным домом. Это была маленькая гостиница, построенная в восточном стиле. Над входом висело изображение усталого путника с хурджином за плечами, с шапкой под мышкой. Путник, явно мушец, стучал кончиком посоха в дверь. Внизу большими четкими буквами было написано по-армянски: «Путник мушец».
Как это похоже на жизнь! Как похож он на изображенного путника! На улице ночь, а он стучится в эту незнакомую дверь в надежде получить ночлег. И сам он мушец, и за плечами у него походный мешок.
Мужчина с густыми закрученными кверху усами открыл дверь и показал рукой направо. Сначала вошел Махлуто, потом его провожатый, который тут же потушил свой фонарь. В коридоре показался хозяин гостиницы, светловолосый, опрятно одетый мужчина с добрыми, выразительными глазами. Ресницы у него были такие длинные, что казалось, они сплетены из тонкой шелковой нити.
– Больше никого не было на улице? – спросил он озабоченно провожатого.
– Нет, господин Левон, никого больше не нашел.
– Если кого оставил на улице, твой грех, – сказал хозяин гостиницы и шагнул к незнакомцу.
– Левон! Мамикон! – одновременно воскликнули пришелец и хозяин и кинулись друг к другу. Долгое время они не могли разжать объятья. Как, скажите, могли еще вести себя два одноклассника, встретившиеся после тридцатилетней разлуки…
Левон был сыном Агаджана, построившего Копский родник. В школе при церкви св. Маринэ они сидели рядом на последней скамъе. Но однажды Левон оставил ученье и исчез из города. Впоследствии пришло известие, что он в Америке. Убежал он с урока истории после того, как господин Сенекерим ударил его. «Сукин сын, ты почему поосмански лучше читаешь, чем по-армянски?» – сказал господин Сенекерим и стукнул его по уху, и после этого копец Левон не появлялся больше в городе Муше.
– Я в Америку приехал осенью 1892 года, – рассказывал копец Левон, поднимаясь с Махлуто на второй этаж. – Можно сказать, в чем мать родила, без гроша за душой. – И продолжал. – Первый армянин, прибывший в Америку в 1618 году, был солдат по имени Джон Мартин. Его пригласил какой-то американец, чтобы основать в стране табачное дело. Немногим позже, в 1653 году, в штат Вирджиния по приглашению мэра города приехали два армянина из Константинополя. Они посадили здесь первые шелковичные деревья, развели гусениц шелкопряда и наладили производство шелка. Из этого шелка они выткали знамя и отправили в подарок святому Эчмиадзину. Еще позже некий Хачатур Серопян изобрел зеленую краску для печатания долларов, навсегда положив конец американским фальшивомонетчикам. Но я не был ни табаководом, ни шелководом, ни изобретателем зеленой краски, а просто молодым парнем с сильными руками. Я мог быть только чернорабочим.
Первый год я работал где придется, а на следующую весну нанялся рабочим на большую ферму в Калифорнии. Там, кроме меня, работало много других ребят. Управляющий был богач из местных. На второй же день я поругался с ним. Этот управляющий имел привычку придираться к своим рабочим и орать на них чуть что. Я глазам своим не поверил, когда он ударил одного рабочего-армянина и принялся орать на него. Он ругался по-английски, иногда даже вставлял армянские слова, играя короткой трубкой в углу рта.
«Собака-армянин», – несколько раз повторил он и еще какие-то ругательства на нашем языке сказал:
Я оставил работу и подошел к управляющему:
«Чтоб я больше не слышал такого, понял?!»
«А что будет, если услышишь?» – спросил он, выпуская мне дым в лицо.
«А вот что будет. Мы вас научили возделывать табак. Мы посадили на вашей земле шелковицу, научили вас есть виноград и дали вам краску для ваших бумажных денег, а ты, недостойный сын своих родителей, смеешь поднимать на нас руку. Так получай же!» – и как двину его. Он упал.
Все бросили работу и ждали, что же будет дальше.
Управляющий поднялся, отряхнул одежду, сунул в рот трубку и молча встал передо мной, Всем казалось – сейчас начнется потасовка. Но управляющий дружески хлопнул меня по плечу и сказал: «Ол райт, поздравляю! Хоть и грубо это было, но я уважаю таких армян. Больше твою нацию не буду поносить, потому что вижу – у армян появился защитник. Я ценю в людях чувство национального достоинства. Ол райт!» – повторил американец и пожал мою руку.
Потом повернулся к остальным и говорит: «Глядите на этого человека и учитесь у него, не давайте другим оскорблять ваше достоинство. Знайте, что в глазах чужестранца выиграет тот человек, который уважает свой народ. А тот, кто сносит оскорбления, тот раб. Раба никто не уважает».
Но я с этой работы все равно ушел. Как раз на следующий день я встретил одну армянскую матушку в городе Фрезно. Звали ее Ктун. Родом из Карса была, но долгие годы жила с мужем в Норвегии, а в 1890 году переселилась в Америку. После смерти мужа бедная женщина осталась одна. Родных у нее никого не было. Однажды она мне сказала: «Левон, сын мой, на чужбине жить одному трудно. Я тебе мать, ты мне сын, давай рука об руку зарабатывать на жизнь. В этом городе никто не знает, что такое мацун. Я буду делать мацун, а ты продавай».
Разумным мне это показалось. В первый день матушка Ктун приготовила два кувшина мацуна. Один мы сами съели, а другой я отнес на рынок и тут же весь продал. На следующий день отнес на базар два кувшина. Матушка Ктун еще и лаваш умела печь отменно. Через год мы на заработанные деньги построили помещение с тоныром, купили муки и начали выпечку лаваша. Первую партию хлебов мы раздали прохожим. Матушка пекла лаваш, а я горячим нес на продажу. Вот так на мацуне и лаваше мы за несколько лет сколотили небольшое состояние.
В эти годы во многих городах Калифорнии объявилось множество армян из Западной Армении. Большинство из них не имели крыши над головой и спали прямо на улице. А гостиницы были дорогие. Один харбердский армянин, фамилия Григорян была, долгое время не мог найти работу, чтобы прокормить своих четырех детей. Однажды ночью, возвращаясь домой, я увидел двух его мальчишек. Они спали на крыльце у моего соседа-американца, подложив под голову шапку. Поднял я их, отвел к себе, и в то же утро мы с матушкой Ктун решили построить во Фрезно небольшую гостиницу для наших земляков. В центре города нам места не дали. Да и денег таких у нас не было, чтобы дорогой участок покупать. Построили мы нашу гостиницу на окраине, возле самой дороги. И даже это к лучшему получилось. Здесь чаще встречаются запоздалые путники.
Гостиницу мы назвали «Путник мушец» и решили, что наши земляки могут жить в ней неделю бесплатно, а чужестранцы – за полплаты. Здесь каждый вечер звучит армянская песня. Вот уж двадцать лет, как стоит у дороги «Путник мушец», и все наши соотечественники находят здесь кров.
Матушка Ктун варила для всех обед и выпекала лаваш, – продолжал копец Левон. – Благодаря ей в Калифорнии узнали и полюбили армянскую кухню. Могу сказать, что первый тоныр в Америке построила матушка Ктун, и первый мацун заквасила на этой земле – она. Матушка Ктун, мы ее звали мамик Ктун, умерла пять лет назад, дожив до глубокой старости; она просила в память о ней разыскивать по ночам бездомных усталых путников и приводить в нашу гостиницу. «Путник Мушец» построен для бедных. Богачам здесь нечего делать. Мамик Ктун была душой «Путника мушца», и я верен ее памяти и ее доброму имени.
Внизу грянула музыка.
Как орел кружишь ты над горами и утесами, Все гремит – земля и небо, Святое имя твое будет помниться века, Могучие горы тебе прибежище, о Андраник!
– Идем, полководец пришел, – сказал господин Левон и повел Махлуто в зал.
Тоска Разругавшись с властями Араратской республики и покинув Армению, Шапинанд поселился в Калифорнии, в городе Фрезно. Он тоже сдал нижний этаж своего дома под гостиницу. На стене висели его сабля, мосинская винтовка и военная шинель.
И коня своего Аслана он привез с собой на пароходе в Америку. Сабля с винтовкой, шинель да серая папаха, черные сапоги и конь – вот и все его богатство.
Но к оружию он больше не прикасался. В свободные часы Шапинанд мастерил маленькие табуретки, и многие армяне, отвергнув кресла в американском духе, несли в свои дома его седлообразные табуретки. Кто – для употребления, а кто – просто как память.
– Кто смастерил?
– Полководец Андраник.
– Пойдем-ка и мы одну возьмем себе. И все армяне спешили к мастерской Шапинанда.
Несколько таких табуреток попало даже в Новую Зеландию и Австралию.
А однажды во Фрезно приехал известный ковродел по имени Харзо. Это был тот самый «Йя Маратук», ученик варжапета Мелкона, из села Джртник Бсанской провинции, что в Сасуне. Он прослышал о табуретках полководца и поспешил прилететь на самолете из Манчестера в Калифорнию.
Харзо, окончив мушскую школу, некоторое время жил в Алеппо у своего дяди. Он получил специальное коммерческое образование во Франции, около двадцати лет проработал в Африке, основав там большой торговый дом, и под конец поселился в Англии, в Манчестере. Этот сасунец привез табуретку полководца в Гану, а именно – в город Аккру, а уж оттуда повез ее в Манчестер. Находясь на чужбине, «Ия Маратук» имел обыкновение отплясывать по вечерам с женой «Горани» и «Ярхуштак» – старинные армянские танцы. Усевшись на седлообразный стул, Харзо пел победно: «Я талворикца сын отважный…»
Шапинанд был заядлый курильщик. Черный кофе и курево были единственным его утешением на чужбине. Курить он любил только тот табак, который присылали ему бывшие его солдаты из Армении. Ничто в жизни не могло заменить ему мушский табак. Его разводили в Армении, в деревне Уджан, и полководцу, как только выдавалась оказия, отсылали душистого уджанского табаку.
Мастеря табуретки, Андраник вспоминал марникскую дубраву. Слетающая на пол стружка уводила его памятью к аллеям св. Карапета. Он вспоминал Сасун, Муш, монастырь Аракелоц и знаменитую битву в этом монастыре. Его мучила тоска по родине, печаль по утерянному. Он знал, что Черного Бекира давным-давно погнали из Александрополя и что большевики основали новую Армению – с серпом и молотом на гербе, – крохотный, но надежный уголок, куда должны были собраться армяне со всего света. Существование этой маленькой страны, Советской Армении, служило утешением для его исстрадавшейся души.
Он знал об этой стране совсем немного. Знал, что осваиваются новые земли и всюду идет стройка. Но, собравшись с земляками в «Путнике мушце», он пил за эту рабочую страну, воодушевленный ее будущим. Из далекой Калифорнии внимательно следил он также за восстанием, ширившимся по ту сторону Масиса, во главе этого движения стоял старый армянский гайдук, скрывающийся под именем Шейх Зилан.
Всех, кто приходил в его мастерскую, он усаживал рядом с собой и долго рассказывал о своих сражениях. Где теперь его товарищи по оружию, те, что боролись с ним вместе за священную цель, где Махлуто? Как бы он хотел увидеть сейчас кого-нибудь из них! Полководец частенько появлялся в гостинице «Путник мушец». Не только хозяин гостиницы, но и швейцар, и парикмахер были мушцы, да и постояльцы большей частью все из Муша или Тарона, землепашцы былые. Как только Андраник приближался к гостинице, швейцар-мушец широко распахивал дверь и восклицал громогласно, кланяясь: «Пожалуйте, полководец!» А главный повар, выходец из ванского села Алюр, быстренько расставлял на мангале шампуры.
И звенела песня карабахцев, и пел хнусец Сафар, и гостиница вновь оживала.
Полководец имел обыкновение усаживаться за одним и тем же столиком. Там, в углу, висело большое фото матушки Ктун. Всегда он садился под этим портретом. В эти минуты он больше пребывал со своими мыслями, нежели с окружающими его людьми. Тысячи таких армянских матушек были в Западной Армении. И вот одна из них чудом попала в Америку и не растерялась в этом незнакомом мире, не растворилась среди всего чужого. Напротив, – удвоив силы, с верой в душе, сохранила тепло армянского очага, тепло родного армянского слова. Обычно эти мысли неизменно приводили его в Карс. До прихода в Сасун Андраник долгие годы провел на дорогах Сарыкамыша и Карса…
Шапинанд и сейчас сидел за своим столиком. Он только что пришел. Выпил стакан водки, закурил трубку и предался размышлениям. Синеватый дым окутал его лицо в который уже раз. Две морщины между бровями превратились в глубокие борозды. Но выделялись живые улыбчивые глаза. Голова его была уже вся седая.
Он вспомнил пожар в Константинополе. Где несчастье, где помощь нужна, там и он. Вон он бежит за пожарниками. Не раздумывая, бросается в огонь, в самое полымя. Горящий дом обвалился, и его, полумертвого, еле выташили из-под раскаленных балок. Он стал грузчиком. Работал вместе с Себастийцем Мурадом. Вспомнил арсенал, строившийся в Долмабахче, туда он поступил служить плотником; вспомнил, как убежал из карсской тюрьмы. Родник Сероб в 1895 году сшил ему в Сарыкамыше трехи и сам надел их ему на ноги, чтобы вместе идти в Сасун. И пошли они в Сасун.
В то время он был совсем еще молодым. Неожиданно им перебежала дорогу лисица – из поля выскочила. Сероб сказал: «Плохая примета».
Вспомнил он и дом Тер-Каджа в селе Гели, в овраге. Вспомнил Гарибшан и Тахврник, где он чинил приклады, сидя в темном хлеву. По одному вспомнил все овраги, где он, отчаявшись, лежал на горячем песке, пытаясь унять боль в суставах.
Вспомнил свои ночные беседы с мудрым стариком Гялшо Мануком.
Вспомнил, как алианцы и шеникцы разоружали его и он с семью верными своими гайдуками бежал в Семал.
Вспомнил бурный совет старейшин возле Андока и как талворикцы набросились на него. Он тогда нарочно раздразнил их, чтобы понять, на кого ему лучше опираться в Сасуне. Вот он с Геворгом Чаушем вместе сидит возле дома Мосе Имо, и староста Хлохинга на своем путаном наречии задает ему каверзный вопрос о наседке и черном драконе. «…Как же ты сможешь убить дракона, а птенцов сохранить и наседку тоже?» Тогда он посмеялся над старостой, но насколько же жизнь, оказалось, соответствует простодушным народным байкам… Они убили черного дракона, но не стало больше и наседки с птенцами. Мужественный Утес – он пал первой жертвой в битве при Цовасаре. Вон лежит он на снегу, изрешеченный пулями.
И вдруг из тумана вышел и встал перед ним хаченский Думан. Андраник поднес руку к глазам – видение исчезло. «Жаль, не было его с нами в пору добровольческого движения», – простонал он.
Он вспомнил ущелье Дилмана, Хлат, Датван, Багеш. Вспомнил, как в марте по его приказу солдаты разбивали бивак под вековыми дубами, и вдруг откуда ни возьмись перед его взором встал Дро. Словно из леса вышел, из Марцского. Вспомнил, как, прогнав его, он вошел с войском в Эчмиадзин и завершил у стен матерь-храма свой ратный путь. Там под стенами храма закончились все его войны. Отсюда его конники рассеялись-разбрелись кто куда. Где они теперь, былые герои?!
Он залпом осушил стакан и опустил голову на руки, а руки – на стол. Что стало, в самом деле, с его гайдуками? Некоторые из них дошли вместе с ним до Америки. Один работает здесь поваром, второй открыл бакалейную лавку во Фрезно. А кто и умер, время-то идет. Один из манаскертских его добровольцев обосновался в Вашингтоне с женой своей красавицей Вардануш, уроженкой севанского села Лчашен.
А что стало с теми солдатами, которые остались в Армении? В первые годы два-три человека от случая к случаю посылали ему табак, когда оказия представлялась. Но в последнее время связь оборвалась. Что стало, например, с ерзнкийцем Торгомом? Куда делся Арутюн, которого он оставил в эчмиадзинском госпитале?
Он слышал, что один из его солдат, знаменитый Молния Андреас, один из тех семи гайдуков, что бежали с ним из Шеника в Семал, сошел с ума. В последний раз он видел Андреаса, когда отправлял его гонцом в Талин, к Махлуто.
Единственным утешением Шапинанда была его маленькая мастерская и небольшой палисадничек перед домом. Не будь этого, да еще гостиницы «Путник мушец», он бы, пожалуй, тоже сошел с ума, как Андреас. И много было на то причин. Пролить столько крови, стольких солдат – армян, русских, казаков – оставить убитыми на полях Западной Армении и за два шага до победы снова увидеть родную землю под пятой врага – от такого горя не то что один человек, – целый народ может сойти с ума.
Сколько усилий приложил он в те годы для того, чтобы убедить армянских деятелей не доверять младотуркам, в особенности после принятия османской конституции. «Никому из них не поверю, даже если он небесный посланец, – говорил он всем. – Собака, она все равно укусит». Не послушались его. И не только не послушались – предложили выбрать его членом османского парламента. «Вы можете водить с ними дружбу, – повторял он, – но меня увольте. Я хочу вас предупредить. Если однажды эти младотурки, именующие себя революционерами, не вздернут вас на виселицу, я буду не я. Придет день – они станут преследовать нас почище султана Гамида».
Так оно и вышло.
Как хорошо, что к постояльцам «Путника мушца» прибавился Махлуто – товарищ по оружию и по убеждениям. Сейчас он хоть не так одинок.
Андраник очнулся от своих дум, и два гайдукских предводителя, обнявшись, подняли бокалы и выпили за далекую Армению.
К ним подошел господин Левон. А над ними на стене висел портрет матушки Ктун.
Перед хачкаром В полночь, поднимаясь по лестнице, Махлуто заметил какого-то мужчину, который, опустившись на колени перед небольшим хачкаром, прижав руки к груди, молился при слабом свете лампадки.
Черты лица его, казалось, говорили о немецком происхождении. Махлуто разглядел на его лице шрам.
То был Мехмед-эфенди.
Бог ты мой, каким невероятным превращением подвержено человеческое существо за эту фантастически кратковременную жизнь! Это был тот самый мужчина, что с фонарем в руках проводил его к гостинице. Махлуто тогда не разглядел его как следует в темноте. А у Мехмеда-эфенди голос и тот даже изменился.
Бог ты мой, Мехмед-эфенди перед хачкаром, и где – в далекой Калифорнии, во Фрезно!
Одет он был во все черное и поэтому почти сливался с потемневшим от времени хачкаром. Обращенное ввысь лицо, невинный чистый взгляд и смиренно сложенные на груди руки – словно сам Христос возносил молитву в уединении. Хотелось тут же отпустить ему все грехи, если таковые у него имелись. Сейчас он нисколько не напоминал того человека, который сидел в тюремной камере, подогнув ноги по-турецки, и строчил послание султану, отрекаясь от своей веры. Теперь он исступленно желал смыть это позорное отречение, доставившее ему столько страданий.
Много бурь пронеслось над Мехмедом-эфанди. Он давно перестал носить белый шарф на шее, и давно, ох как давно, сошел румянец с его лица! Черты лица его, впрочем, показались Махлуто сейчас тоньше и добрее. Он был, как и прежде, широк в плечах, и та же горделивая посадка головы была. И вот этот могучий человек стоял коленопреклоненно перед каменным крестом и истово молился среди ночной тишины.
Чего только он не делал во имя любви к своему народу! Переодетый фидаи, он под видом жандарма проник в крепость султана. Он считал, что если не откроет ворота этой крепости изнутри, то даже сильный потоп ничего не поделает с этой проклятой силой. Он искренне помогал всем фидаи, не останавливаясь ни перед чем, бесстрашно и безоглядно. Даже такая, казалось бы, мелочь; когда он пришел в монастырь Аракелоц в качестве парламентера от султана, воспользовавшись случаем, он оставил в «отхожем месте» маузер для Геворга Чауша.
После принятия конституции Мехмед-эфенди пережил большое разочарование. Хуриат, на его взгляд, явился, чтобы жизнь превратить в ад. Он находил, что все эти крики о свободе и братстве насквозь лживы. Разница в старых и новых порядках была та лишь, говорил Мехмед-эфенди, что раньше фидаи были начеку и сражались с оружием в руках, а теперь они сложили оружие и спят, опьяненные.
Мехмед-эфенди был одним из тех, кто тайно советовал гайдукам не складывать оружия. «Не теряйте бдительность, не будьте так доверчивы», – говорил он им, так как сам успел уже убедиться, что хуриат был объявлен для отвода глаз, истинная цель его – обезглавить армянский народ, лишить нацию предводителей.
После принятия конституции Мехмед-эфенди, или, как его еще называли, Мехмед-Халыты, несколько лет проработал в Ване чиновником. Он женился на армянке по имени Ангин, у них родилось семеро детей. Дети эти подросли и стали спрашивать отца, какой они национальности. Отец всякий раз отсылал их за ответом к матери. Постепенно дети поняли, что они армяне, только почему-то xoдят в турецкую школу и имена у них не армянские.
И дети Мехмеда-эфенди взбунтовались. Они разбили табличку на двери, написанную на чужом языке, и повесили вместо нее армянскую, дома стали говорить исключительно на армянском языке. Они сняли с себя фески и прочую турецкую одежду и надели армянский национальный костюм. И только отец их по-прежнему носил на голове красную феску.
Однажды один из сыновей Мехмеда-эфенди, Али, прочел где-то в английской прессе официальную информацию «Они, – говорилось там, – только в годы первой мировой войны убили два миллиона армян, разрушили полмиллиона жилых домов, дворцов и старинных крепостей, двести три монастыря, семинарии и две тысячи пятьдесят церквей, превратив в пустыню благоустроенную страну, цветущий край, которому насчитывалось три тысячи лет…».
– И после этого ты смеешь служить у этих варваров и носить на голове феску? – возмущенно крикнул Али и бросился на отца с кулаками.
Напрасно старался отец объяснить сыну, что он пошел на вероотступничество во имя любви к родине, что он помогал армянам и был, в сущности, переодетым фидаи.
Мехмед-эфенди решил уехать с семьей за границу. Его мучила совесть, он не знал, как найти выход из этого безвыходного положения. А тут, как назло, его повысили в должности, и он из Вана переехал в Алеппо, а после – в Дамаск.
В конце первой мировой войны его старший сын был призван в армию и убит в Египте. За помощь, оказанную армянским беженцам, Мехмед-эфенди попал в число подозрительных лиц. С большим трудом он перебрался в Константинополь. В Константинополе армянский патриарх Завен крестил детей Мехмеда-эфенди. Далее Мехмед-эфенди развел свою дочку с мужем, турецким офицером, и выдал замуж за армянина, служащего какой-то конторы; остальных детей он переправил кого в Персию, а кого во Францию.
Вскоре в Константинополе умерла жена Мехмеда-эфенди, и сам он, всеми забытый и одинокий, через несколько лет навсегда покинул Турцию. Он поселился в Америке. Там он поступил на работу к хозяину гостиницы «Путник мушец» Левону. Он жил во Фрезно под именем господина Аветиса, скрывая от всех свое прошлое. Но кто-то все же узнал его и рассказал господину Левону историю Мехмеда-эфенди, и хозяин гостиницы отвел господину Аветису отдельную комнатку.