Текст книги "Гибель Византии"

Автор книги: Гюг ле Ру

Соавторы: П. Филео,Иоаннис Перваноглу,Павел Безобразов,Чедомил Миятович,Шарль Диль
сообщить о нарушении

Текущая страница: 33 (всего у книги 45 страниц)

Максим молча стоял около Инесы. Она протянула ему руку и восторженней смотрела ему в глаза.

– Прощай, Массимо! Теперь прощай, мы с тобой простимся как друзья, – говорила Инеса, по-видимому спокойно, но грудь ее высоко поднималась. – Я буду любить тебя вечно…

– Инеса, у рыцаря благородное сердце, ты его не гони от себя, он может сделать тебя счастливою…

– Массимо! Я тебя не понимаю.

– Инеса, твое счастье для меня ближе моего; я буду счастлив, если ты будешь счастлива.

– У тебя нежное сердце, Массимо, но знай, что я не могу быть счастливою иначе, как только любя тебя; и я буду любить тебя. Теперь буду жить с отцом, а переживу его, я уйду в монастырь.

Между тем рыцарь продолжал петь:

 
Ты ее в своем сердечке
Свято сохрани,
И для песен всего мира
Накрепко замкни.
 

– Слышишь? Он меня никому не уступает, – с веселым простодушием шепнула Инеса, продолжая любоваться красивым и грустным лицом Максима.

 
Я же перед целым миром
Песню запою
И немолчно буду славить
Красоту твою!
 
 
И в турнире обнажая
Меч свой и в бою,
Я немолчно буду славить
Красоту твою.
 

Еще рыцарь пел, когда Максим окончательно пришел в себя, и сделав порывистое движение, чтобы уйти, произнес едва слышно:

– Прощай, Инеса, и как это ни страшно сказать, навсегда!

Инеса вздрогнула.

– Не говори так, человек не должен этого говорить. «Там так хотят, где каждое желанье уже есть закон», – невольно пришли ей на память слова бессмертного Данте.

Максим удалился.

Оставшись одна, Инеса не могла уже сохранить то напряженное спокойствие, которое до сих пор выказывала. Слезы подступили к горлу и она неудержимо зарыдала.

XVIII

Весть о победе Искандер-бека над Мурадом при Крое привела в восторг почти всех европейских государей. Этой победе радовались повсеместно и многие спешили выразить эту радость посольствами с поздравлением и дорогими подарками. Венецианское и венгерское посольства скоро прибыли в Крою, но оказалось, что Искандер-бек, опасаясь повторения похода Мурада, ушел в глубь страны укрепить Дибру и Охриду. На обратном, пути ему необходимо было посетить Дураццо, где его ожидал архиепископ Павел Анджело. Посольства, оставив дикую, скучную Крою, отправились в Дураццо, где были приняты архиепископом и другом Искандер-бека.

В Дураццо было множество народа со всех концов Европы. В войске Искандер-бека, благодаря его необыкновенным успехам в борьбе с турками, было и до этого времени немало воинов; после же битвы при Крое число их удвоилось.

Архиепископ, в качестве любезного хозяина, постоянно устраивал приемы для знатных гостей. Приезжие сосредоточивались главным образом на набережной.

– Синьор, синьор, – кричал какой-то венецианец, сидевший за стаканом вина, другому, проходившему мимо, – откуда эта галера пришла?

– Из Константинополя.

– А, из Константинополя! Это интересно.

С этими словами венецианец направился туда, где стояло пришедшее судно.

– Ба! Синьор Джамбатисто, вас ли я вижу? Откуда?

– Из Константинополя с галерой, что стоит в гавани.

– Чудесно! Вы, конечно, расскажете нам новости?

– Охотно; но предварительно намерен чем-нибудь утолить голод, так как наша галера стоит всего два часа.

Земляки уселись за поданное кушанье. Появилось вино.

– Император Иоанн Палеолог умер? Это верно?

– О, уже более месяца тому назад! – отвечал человек, которого называли Джамбатисто.

– Кто же на престоле?

– Представьте себе, никого.

– Как так?

– Вдовствующая императрица хочет возвести на престол деспота Дмитрия, а Константин свои права не уступает; младший брат Фома, деспот морейский, стоит за старшего брата Константина.

– Какие же основания у Дмитрия?

– Те, что он порфирогенит, то есть рожденный в то время, когда отец был уже императором, а Константин рожден до вступления на престол отца.

– Но ведь Мурад может воспользоваться этими разногласиями?

– И мог бы давно, – отвечал Джамбатисто, – но после поражения под Кроей он предается только оргиям и говорит, что дни его сочтены. Несмотря на это, деспот Фома отправил к Мураду посольство с ходатайством, чтобы султан признал Константина императором.

– Вот как? Стало быть греки признают над собой власть Мурада?

– Да, почти. Хотя Фома это мотивирует тем, что Мураду, как доброму соседу, интересен мир и спокойствие.

– Ну, и что же?

– Уже наша галера была нагружена и выходила, когда в городе распространился слух, что Мурад признал императором Константина.

Джамбатисто, между тем, урывками, среди разговора, подкреплялся едой и запивал вином.

– Теперь позвольте у вас спросить, – сказал он, поставив опорожненную кружку на столик, – откуда это венгры набрались в Дураццо? В этих местах их никогда не бывало, а теперь вон на горе несколько человек; в постоялом дворе трое закусывают.

– Это послы от Матвея Корвина с поздравлением к Искандер-беку; я тоже с посольством приехал и поджидаю Искандер-бека, он скоро должен быть сюда из Охриды.

– А, понимаю! Стоит, конечно, стоит, что и говорить – герой! Жаль, умер Гуниад, это был достойный его сотоварищ.

– По мужеству и искусству, но не по искренности, – возразил венецианец.

– Знаете ли, – значительно заметил Джамбатисто, – по-моему, венгры когда-нибудь с турками заодно пойдут, потому что родня.

– Ну, нет, Матвей Корвин просвещенный король.

– Пустое, синьор! Теперь просвещение клонится к тому, чтобы подорвать католицизм, чтобы уронить папу, а если возможно прогнать поганых турок в Азию, то только крестовым походом, под руководством папы. Оно и выходит, что просвещение в данном случае на руку туркам.

Во время этого разговора на набережной стало замечаться какое-то возбуждение, особенно на горе, где собралась группа венгерцев и венецианцев из посольства. Они указывали на открытое море. Там на горизонте виднелись три галеры, быстро идущие на веслах и парусах. Тотчас же более возвышенные места на берегу были усеяны народом, масса любопытных наполнила суда, некоторые взбирались на мачты.

Было роскошное утро, галеры весело скользили по гладкой водной поверхности и держали свой путь к гавани. Передняя галера была убрана цветами и коврами.

– Флаг неаполитанский! – пронесся говор, когда галеру можно было рассмотреть.

– Посольство от короля Альфонса к Искандер-беку! – пронеслось повсюду.

– Дайте знать архиепископу, – суетился венецианский посол.

Между тем, на палубе галеры уже ясно можно было различить людей, они все в парадных одеждах стояли на носу судна.

– Да здравствует князь Александр! – раздалось явственно с галеры, причем пассажиры, снимая шляпы, трясли ими в воздухе.

– Виват, король Альфонс! – загремело с берега.

– Живио, князь Александр! – раздалось на утлых рыбачьих лодках далматинских словенцев, которые покачивались на ровной поверхности моря.

Восторженные приветствия продолжались все время, пока галеры лавировали при входе в гавань. Наконец они остановились.

Появившийся в это время архиепископ Павел Анджело, с крестом в руке, увеличил восторг толпы. Во главе посольства шел адмирал короля Альфонса, за ним следовали испанские гранды и неаполитанские синьоры, между которыми находился Максим Дука. Процессия отправилась в капеллу епископа, а по окончании короткого благодарственного молебна к архиепископу.

Через два дня прибыло посольство от папы Николая V, и затем, спустя несколько времени, от герцога Бургундского Филиппа. Вскоре приехали гонцы, сообщившие о приезде Искандер-бека.

Весь народ и посольства вышли далеко за город встречать героя. Искандер-бек ехал на коне; он был бодр, весел и моложав.

– Да здравствует князь Александр! – кричали на всевозможных языках встречавшие Искандер-бека, потрясая шапками и шляпами в воздухе.

Этот крик был подхвачен воинами Искандер-бека и долго как эхо разносило по горам Албании восторг христиан, пришедших приветствовать своего героя.

– О, если бы так всегда нас связывало единодушие! – говорил растроганный Искандер-бек, обнимая Павла Анджело и приветствуя послов. – Сколько чести, сколько чести, почтенные синьоры и паны; я – только меч всемогущей десницы Господа!

Искандер-бек отправился прямо в церковь, где отстоял благодарственное богослужение с послами.

– Привет тебе, князь, от святейшего отца, – выступил нунций папский. Он начал по-латыни: – Смиренный и великий сын христианской семьи! Подвижничеством славным готовишь ты себе вечную обитель на небесах; ни ад тебя не увидит, ни чистилище тебя не удержит, потому что нет большей заслуги, как если кто душу свою положит за друзей своих. Ты ежечасно жертвовал своим спокойствием, которым мог бы безмятежно наслаждаться, не противодействуя туркам, и все сделано тобою ради того, чтобы не дать восторжествовать полумесяцу над крестом.

Закончив речь, папский нунций поднес князю подарки, среди которых была шкатулка с червонцами.

– Один благосклонный привет святейшего отца уже был бы наградою выше моих заслуг, – отвечал князь нунцию, – эти же знаки благоволения, которых я не достоин, не смею, однако, не принять, потому что они мне от чистого сердца присланы и пожалованы и делают меня вечным должником и служителем христианства и его великого вождя.

– Князь Александр, – начал также по-латыни венгерский посол, разглаживая свои длинные седые усы, – король венгерский Матвей Корвин шлет привет великому воину Христа и другу своего отца, Гуниада Корвина. Албания и Венгрия – это две стены, которые защищают Европу от турецких тиранов; пока эти стены крепки, спокойствие Европы вне опасности. Тяжела и беспокойна эта обязанность, но для великого сердца, воодушевленного героизмом, она обаятельна, потому что дает ему служить не мелким интересам лиц, ни даже интересам страны или народа, а интересам человечества! Самые подвиги твои велики, о, князь Эпира, но более того та покорность обязанностям, которую ты много раз показал.

– Искренно благодарен благородному молодому герою, королю венгерскому Матвею, и славному его послу. Сам факт его посольства говорит мне, что он будет достойным продолжателем дел его великого отца, с которым мы действительно трудились заодно.

– Славному князю Александру от короля неаполитанского Альфонса привет, – начал Максим Дука. – Прежде чем какая-нибудь идея делается известною и доступною для понимания общества, являются гении: выразители этой идеи. В его образе каждому смертному доступно видеть служение идеи; однако же всякий гений – человек, а потому в его служении идеи выражается он сам. Вот почему бывает часто, что носитель идеи может увеличить или уменьшить количество последователей ее своими личными качествами. Все те качества, которые ты, князь, обнаружил, поучительны в наше горькое время: властители борются из-за своей своекорыстной политики, ты же сражаешься за идею, отказавшись от богатства и славы султанского прислужника. Всюду в Европе мстят за малейшую обиду, ты прощаешь своих изменников и необыкновенным великодушием вызываешь у них раскаяние и навеки привязываешь их к себе; в других местах Европы разоряют народ, чтобы платить жалованье разбойникам кондотьерам, к тебе самому идут и просят позволения умереть под твоими знаменами; невежды, преданные ханжеству, не хотят жертвовать своим благополучием для христианства, а люди просвещенные, утратив веру, равнодушны к защите его, – в тебе же просвещение, уничтожив невежество, не убило веры, которая и руководит твоими подвигами. Или ты, князь, как достойный выразитель своей идеи, привлечешь борцов за дело изгнания варваров и освобождения личности человека от тяжкого состояния рабства, или твои дела будут выше подражания современников и ты останешься только живым укором, когда потом станут перебирать страницы минувших веков. Да не будет!

– Да не будет! – пронеслось среди присутствовавших.

– Да не будет! – сказал Искандер-бек. – Сердечно благодарю великодушного короля, – продолжал он, – благодарю его и за моих воинов; я сам без моих скипери – ничто. Король их труды ценит! Синьоры, – обратился он ко всем, – король прислал моим воинам и их семействам триста тысяч мер пшеницы, моим коням сто тысяч мер ячменя. Кроме того, король для меня открыл свою казну.

– Виват, король Альфонс! – закричали присутствующие.

После того выступил посол от Филиппа Бургундского.

– Приветствует вас, князь, герцог Бургундский, всегда относящийся сочувственно ко всякому подвигу, а подвиг, совершенный во имя религии и чести, им особенно почитается. Вы же, князь, как царственный орел, витая над горами Албании, орлиным взглядом отыскиваете врагов христианства, и лишь только они замечены вами, как делаются добычею царя и владыки гор! Вы, князь, как лев царите среди скал Албании, присутствия которого трепещут турки и бегут, как трусливые серны! О, Албания, о, страна героев, слава твоя гремит и воодушевляет Европу, но это ничто! Слава твоя перейдет в потомство и станет предметом песен и легенд! Полководец станет воодушевлять пред битвою солдат своих, напоминая о воинах Искандер-бека! Проповедник, внушая христианам подвиг самоотвержения, не забудет привести его в пример Матери, отпуская сыновей на поле брани, пожелают им стяжать славу великого противоборца турок! Мы, возвратившись домой, станем интересны тем, что видели вас, князь, и говорили с вами. И нас будут спрашивать о вас: каков он? Что он говорил? Ничего не помню, отвечу я; блеск его славы поразил меня и лишил возможности помнить и рассуждать.

– Это слишком, – с улыбкою отвечал Искандер-бек, – благодарю вас от души, почтенный рыцарь, а вашим благородным соотечественникам скажите, когда они вас обо мне будут спрашивать, что я орудие многоразличных чудес Божиих, и скажите, что я человек очень тщеславный, потому что с удовольствием выслушал вашу речь.

Рыцаря сменил посол Венеции.

– Приветствую вас, князь Эпира, от венецианской республики. Республика шлет привет своему доброму, верному соседу и старому другу. Сенат подносит вам достоинство гражданина венецианской республики и вместе с ним право искать у республики поддержки и защиты, когда это вам понадобится.

– Сердечно благодарю гордую и могущественную республику за оказанную мне честь, – отвечал Искандер-бек, принимая от посла грамоту на венецианское гражданство, – я всегда был связан узами дружбы с республикой, теперь эти узы будут неразрывны. Я вижу перед собою блестящее собрание, – обратился Искандер-бек к послам, – это все представители славных дворов запада, чувства мои переполнены, я слишком смущен, все эти почести слишком для меня неожиданны. Я не могу вам выразить, что чувствую и чем я вам обязан. Да если бы я был совершенно спокоен, то и тогда едва ли был в состоянии выразить какую радость, какой подъем духа испытываю я. Чувства, только что выраженные вашими нелицемерными словами, могут быть залогом братства народов! И какой восторг охватывает меня, когда мне, скромному воину Христа, пришлось быть центром этого братства. Но прости меня, Боже! Это все не мне, не мне, а имени Твоему!

После приема послы были приглашены на обед; обед был умеренный, а послам, прибывшим из роскошной Италии, он показался совсем скудным.

– Отчего я не вижу любимого князем племянника его Гамзу? – спросил после обеда Дука у одного албанца.

– И не вспоминайте о нем. Он изменил князю и готовится с помощью турок овладеть Албанией.

– Этого никак нельзя было ожидать! – с недоумением воскликнул Дука.

– Эта измена, синьор, находится, по всей вероятности, в связи с женитьбою князя; до этой женитьбы Гамза считал себя наследником и служил князю.

– Как все это ужасно! Вот и другой его боевой товарищ, Моисей Галенто, тоже одно время убегал к туркам.

– Но теперь на него можно положиться. Необыкновенное великодушие князя, с каким он простил его, и доверие, которое князь ему оказал, несмотря на измену, сделали старого Моисея таким преданным, что он постоянно ищет наибольшей опасности, чтобы доказать князю верность.

– Дай Бог, чтобы доверие великодушного князя не было оскорблено, – сказал Дука.

В это время подошел один из неаполитанских послов.

– Неудача, синьор Массимо, а вот вы счастливец!

– В чем дело, синьор Феррети?

– Я справлялся в гавани, когда адмирал распорядился готовиться к возвращению, оказывается, через два дня. Там же мне довелось слышать разговор, что сегодня ждут галеру из Каттаро, которая едет на юг и таким образом вы можете сегодня оставить скучный Дураццо.

– Очень вам благодарен, синьор Феррети, за приятное известие, я в самом деле воспользуюсь этим.

Все остальное время Максим Дука ходил по набережной; его мысли были далеко отсюда, воспоминания одно сменялось другим. Инеса, отец, король Альфонс, братья, все приходило ему попеременно в голову. Наступал вечер; на берегу в разных местах показались огни.

– Синьор, синьор, почтенный синьор, – кричал ему запыхавшийся мальчик из постоялого двора, – я вас разыскиваю, вы просили сообщить вашей милости, когда придет галера из Каттаро, она пришла и матросы говорят, что завтра до зари уйдет.

– Хорошо, мальчик.

Дука дал ему мелкую монету и приказал нести за собою вещи на галеру.

XIX

На галере царил полумрак. Не желая беспокоить пассажиров, спавших в каюте, он расположился на палубе, выбрал поудобнее место и попытался заснуть. Но сон от него бежал. Где-то, вероятно в каюте, слышался плач ребенка, а затем женский голос стал напевать колыбельную песню, но Максим никак не мог разобрать, на каком языке. Песня была заунывная, грустная; слушая ее, он почувствовал тоску; совершенно неожиданно для него, две горячие слезы скатились по щекам; песня же все тише и тише слышалась, очевидно ребенок успокоился и засыпал.

Под звуки этой песни стал засыпать и Максим.

Когда он проснулся, стояло уже роскошное веселое утро. На востоке был виден берег Эпира; он уходил назад, а громадные горы, громоздившиеся на материке, оставались почти неподвижны, над ними в полном блеске взошло солнце. На палубе слышались голоса. Максим вскочил на ноги и стал молиться на восток. Окончив молитву, он осмотрелся кругом; взор его встретился со взором молодой женщины, на руках которой играл розовощекий малютка. Она дышала здоровьем; свежее, светлое лицо и голубые глаза выдавали в ней чужеземку, пришедшую в эти края. Она была занята своим ребенком, к которому обращалась с нежностью и ласкою, но Максим ничего не мог понять из того, что она говорила.

Вдруг он услышал свое имя и вздрогнув, быстро поднял глаза на молодую женщину, но та любовалась своим сыном. Не желая быть назойливым наблюдателем, так как ему казалось, что его любопытство замечено и смущает молодую женщину, Максим повернулся и, облокотись на борт, смотрел на убегающие берега Эпира.

Дураццо уже скрылся из глаз; на склонах гор еле чернели пасущиеся стада.

– А, мои ранние птички! – раздался голос входившего на палубу человека.

Максим был поражен этим голосом и тут же обернулся, чтобы видеть говорившего, который в это время целовал молодую женщину и ребенка. Малютка всем телом тянулся к нему, болтая ножками.

– Андрей! – вскрикнул Дука.

Через минуту братья душили друг друга в объятиях.

– Агриппина, Агриппина! Ущипни меня, крепче! Не сон ли это, ведь это мой брат Максим!

Они долго не могли успокоиться и постоянно прерывали расспросы объятиями.

– Что это все значит, Андрей? Объясни.

– Путь через Босфор и Эгейское море теперь крайне опасен, а мы, знаешь, испытали эти опасности; вот я и отправился через Венгрию, там теперь полный порядок и безопасность. Через Венецию думаю направиться к отцу. Более двух лет как мы собираемся к нему; он очень недоволен, что я не еду и не везу жену и сына. Ну, как отец? Я ведь его десять лет не видел; правда, иногда получал сведения от Николая, но ведь мы с ним видимся тайком; генуэзцы народ подозрительный.

– Отец болеет. Наконец, нынешние события… Он все близко к сердцу принимает, его все волнует. Мы должны употребить все усилия, чтобы вывезти его из Пелопоннеса.

– Куда же, Максим, вывезти?

– Я думаю, в Италию, там много греков, там ему легче будет; к тому же, страна эта в настоящее время решительно первая по просвещению, особенно Флоренция; он там найдет своих друзей, кардинала Виссариона, Исидора и многих других.

– Да, Италия действительно удобна для его переселения; но знаешь, Максим… может быть лучше… ты не будешь смеяться?..

– Не буду, – с улыбкою отвечал Максим.

– В Россию…

– Может быть, в Великую Татарию? – с усмешкою спросил Максим.

– Братец! – укоризненно проговорила Агриппина, – ведь мы православные христиане, а татары басурмане!

– Прости, моя дорогая сестра, я может быть и не прав; уж если Андрей нашел себе в этой стране нежную супругу, значит она не далека от спасения.

– Подожди, Максим, я приведу тебе аргументы: греки бегут в Италию, это так; но представь себе, в Россию их бежит не меньше. В Италию бегут те, кто спасает литературу и искусства древних; в Россию, кто спасает православную веру и идею греческой империи. Отец из числа тех, которые готовы спасать и то, и другое, но если бы ему дать на выбор, он предпочел бы спасти последнее.

– Да стоит ли спасать, Андрей? Идея эта не спасла империю, а православие греков, как и латинство, столь далеко ушло от первобытной церкви, что требует обновления, а не перенесения на новую почву.

– Тут мы не сойдемся. Ну, да не в этом дело, я говорю об отце, где ему лучше.

– Хорошо, я не фанатик и ненавижу фанатизм. Не стану настаивать на Италии, хотя симпатизирую тамошнему направлению и жизни; я буду тебя расспрашивать о России и обдумывать. К тому же, побеседуем с Николаем. Ты с ним об этом не говорил?

– Говорил.

– Ну, что же он?

– А как ты думаешь, что он сказал?

– Во всяком случае что-нибудь решительное.

– Он говорит, что надо молить Бога, чтобы отец скорее был взят на лоно Авраама, потому что пережить падение империи будет для него тяжким испытанием, от которого он не уйдет ни в России, ни в Италии.

– Но он очень любит отца…

– Да потому он так и говорит.

– Ты, Андрей, когда видел Николая?

– В октябре, пред закрытием навигации, на Азовском море, в Палестре; мы там ломали комедию, набивали друг другу цену на рыбу; дело было, конечно, грошовое.

– Ах, братец, – вмешалась в разговор Груша, – как я желаю повидать брата Николая, ведь я его не видела после того, как он спас меня! А вы, братец, на него очень похожи, но в тоже время и как будто совсем разные люди, Что я пережила тогда! Что перечувствовала в Каффе на торговой площади! О, не дай Милосердный Боже никому на свете!.. – Груша набожно перекрестилась. – И где-то отец Арсений бедненький?

Молодая женщина стала быстро утирать слезы, которые катились по щекам.

Андрей низко наклонился над спящим на коленях матери сыном, чтобы скрыть волнение.

– Завидная судьба человека, о котором вспоминают со слезами благодарности, – тихо проговорил. Максим. – Я бы пожертвовал своею жизнью, чтобы сделаться таким человеком.

– Значит и ты так же добр, как и другие твои братья, – проговорила Груша.

Между тем Андрей притащил ящик на палубу и стал доставать из него разные съестные припасы и вино.

– Ну, выпьем, Максим, за радостную встречу.

– Хорошо, Андрей, за счастливую будущность малютки Максима и всего нового поколения; пусть оно будет счастливее нас! – с этими словами Максим опорожнил серебряный стакан вина.

– Во время этих переездов только одно утешение – выпить и хорошо поесть, – заметил Андрей. Прошептав молитву, он начал есть. Приглашая то Грушу, то Максима отведать яств, он говорил: – Уж как мне хочется с отцом поскорее повидаться. Ну, а Николая мы застанем дома?

– Думаю, что застанем. Когда я ехал в Неаполь, он был уже в Генуе, где у него были крупные денежные дела. После того он рассчитывал возвратиться к отцу; я даже присматривался к судам, шедшим нам навстречу, не видно ли его там. Знаешь ли, Максим, – закусывая, продолжал Андрей, – Тану следует бросить. Пока еще кое-какие дела можно вести в ней, но с усилением влияния турок на Черном и Мраморном морях она совсем падет, и недалеко то время, когда Тана будет захвачена татарами или турками. К тому же, там небезопасно. Лучше будет, если я вернусь в Тану один, а уж их не возьму, – прибавил он, указывая на жену и сына.

– В таком случае и сам не поедешь, – возразила ему жена.

– Как бы там ни было, а ехать необходимо, чтобы закончить дела. Она вот, – кивнул Андрей на жену, – все зовет меня в Россию.

– Отчего ты отказываешься? – удивился Максим. – Поезжай, Андрей, тем более, что ты сочувственно относишься к этой стране, которая теперь тебе не чужда, и как мне кажется, ты хочешь видеть в ней наследие Византии.

Между тем, солнце уже стояло высоко. Малютка проснулся и поднял плач. Его все успокаивали. Нежная заботливость, ласки отца, матери и дяди чередовались одни за другими. Ребенок еще плакал, но глазки уже смеялись, а розовые губки складывались в обворожительную улыбку. Андрей взял его на руки, лаская и уговаривая. Максим принялся расспрашивать Грушу о России. Рассказ у нее был не особенно богат: татары, вероломные бояре, да непокорные князья. Одно служило утешением – это митрополит Иона.

XX

Наступал тихий весенний вечер. Старый Константин Дука сидел со своим старшим сыном Николаем под тенью громадного векового дерева у своего дома, прилегавшего к замку. В руках старик держал сочинения Афанасия Великого; перед Николаем были разложены конторские книги и он занимался разными вычислениями. Время от времени старик читал сыну какое-нибудь замечательное место из книги и после обмена мыслей по поводу прочитанного, оба снова погружались в свои занятия.

Кругом царствовала невозмутимая тишина.

За замком вдруг послышались шаги и порывистое дыхание.

Отец и сын подняли голову, прислушиваясь. Скоро из-за угла замка показался старик Елевферий; он совершенно запыхался.

– Кирие, кирие, с берега видна лодка, а в лодке люди!

– Люди? Какие же люди?

– Турки, что ли? – с нетерпением спросил Константин Дука.

– Ах, что вы! Наши дорогие дети! – со слезами уже проговорил Елевферий.

– Андрей?

– И Андрей, и Максим…

Николай вскочил и почти бегом бросился к берегу.

– Подожди, Николай, и я хочу! – просительно сказал старик.

Николай засмеялся.

– А я, батюшка, про вас забыл… Ну-ка, Елевферий, помоги мне, поведем батюшку вместе. Это будет скорее.

Старика Дуку взяли под руки и почти понесли. Поднявшись на довольно крутой пригорок, они увидали разбросанные вдали острова, а внизу приставшую к берегу лодку.

– Дети мои, дети мои! – кричал старик. – Ах, Николай, вы все около меня сегодня! Андрей с женою, с внуком! Господи!

С берега заметили людей на горе. Максим шляпою и криком посылал приветствия, но шум волн мешал слышать. Агриппина подняла высоко своего мальчика. Старик Дука плакал и с горы осенял его крестом.

В то время как Максим взял у Груши малютку и помогал ей взобраться на гору, Андрей кратчайшим путем вбежал на нее ранее других, и, упав на грудь отца, со слезами радости говорил:

– Десять лет я не видел тебя, батюшка, десять лет!

– Андрей! Андрей! Какой же ты славный, да как возмужал! – старик пожирал глазами сына. Он перестал обнимать его только тогда, когда Агриппина бросилась пред старым Дукою на колени. Николай поспешно поднял ее и подвел к отцу.

– Моя милая, бесценная дочь, – шептал старик, обнимая Грушу и покрывая поцелуями ее голову.

Когда же Максим поднес малютку к отцу, тот, благословив ребенка, совсем разрыдался.

– Докса си, о Феос имон, докса си! – повторял он, возводя к небу свои влажные глаза.

Между тем Агриппина бросилась к Николаю.

– Мой спаситель! Мой спаситель! Могла ли я думать тогда, кто спас меня! – восклицала она.

Николай нежно обнял молодую женщину и по-отечески поцеловал ее в лоб.

– Это все отец Арсений – не я; молитесь о нем! – смущенно произнес он.

– А что, братец, умер он? – спросила Агриппина.

– Нет, я видел его недавно в Фессалониках.

– Ну, пойдемте, дети мои, я совсем потерял силы. Столько радостей, теперь и умереть можно; более счастливого момента не может быть! Мой славный малютка, мой крошка, – говорил старик, любуясь внуком.

Старый Дука совсем, повис на руках Николая и Елевферия, который перецеловался со всеми и плакал в три ручья; из всех сыновей Дуки веселый Андрей был его любимцем.

– Моя ненаглядная дочь, – обращался старый Дука к Груше, – какая красавица из стран гиперборейских, – ласково улыбнулся он ей, стараясь при этом идти скорее, – а Андрей, ох, разбойник! Какой же он молодец, правда, кирие Агриппина?

– Кирие, – скромно заметил Елевферий, – вы ничего не говорите, совсем ничего, а то больше устанете…

– Ах ты, старина, как же я могу не говорить!

– Я за вас поговорю, кирие, а то вы мне не даете слова сказать…

– Ну, говори, Господь с тобою!

Препирательство стариков всех очень забавляло.

– Да что уж! Я только хотел сказать… – Елевферий потерялся и не знал, о чем говорить, когда заметил, что все его слушают. – Я хотел сказать, что молодые господа все хороши, что таких на свете нет других, – окончательно запутался старик.

Наконец добрались до места, где отдыхал старый Дука. Около стола стояли скамейки и кресло. Старик опустился в кресло, дети разместились на скамьях.

Андрей заметил на столе конторские книги.

– И тут уже синьор Батичелли свои барыши сводит! – смеясь сказал он. – Ну, батюшка, – обратился он к отцу, – уж и актеры мы с Николаем, ты себе представить не можешь! Иногда бывает, что пользуясь тайно сведениями от Николая и зная все скрытые пружины торговой политики генуэзцев, устроишь превосходную операцию, но и сам испугаешься, как бы не узнали. Вот мы тогда с Николаем и разыграем комедию, отобьем друг у друга какое-нибудь крупное дело; а однажды в Палестре так даже лично виделись; – Николай-то ничего, он человек серьезный, ходит себе да разговаривает как Платон, а меня смех разбирает, того и гляди ни с того, ни с сего примусь хохотать. Однако, ничего, выдерживал, только губы порядком покусал. Мне в Тапе недавно предлагали консульство, намекая при этом, нельзя ли принять католицизм, но я уклонился от этой чести. Впрочем, с венецианцами легче; они так понимают у человека стремление к личной выгоде, что насчет происхождения и религии мало интересуются. Вот уж синьору Батичелли тщательно приходилось скрывать свое византийское происхождение.

– Ну, а как нашему главному счетоводу угодно? – спросил Николай. – Когда займемся составлением счетов?

– Завтра или после завтра, – отвечал Максим.

– Это дело может подождать, – возразил Андрей. – Хороший вечер, – вздохнул он, – давно, давно я тут не был.

Он осмотрелся кругом; солнце уже село, но верхушка старого замка была еще освещена. Старик Дука сидел в кресле и весело смотрел на болтавшего без умолку Андрея. Груша в стороне кормила сына. Максим задумался. Николай, полулежа на скамье, облокотился на спинку и с улыбкой на устах слушал болтовню брата, а Елевферий в стороне тихонько смеялся, посматривая на говорившего Андрея.