Текст книги "Гибель Византии"

Автор книги: Гюг ле Ру

Соавторы: П. Филео,Иоаннис Перваноглу,Павел Безобразов,Чедомил Миятович,Шарль Диль
сообщить о нарушении

Текущая страница: 16 (всего у книги 45 страниц)

– Ты храбр и неустрашим, Алексей, – сказала она, взяв его за руку. – Тебя нельзя упрекнуть в недостатке мужества. Я всегда знала тебя таким, и поэтому неизменно любила тебя. Но ты не должен обманывать себя относительно мнимого добродушия нашего народа. В этой толпе, которая шныряет на улицах и площадях скрываются опасные враги, которые побуждают ее к неповиновению. Я не стану называть их; они также хорошо известны тебе, как и мне. Не пренебрегай моим советом и следи за ними шаг за шагом, потому что эти враги, которые действуют за нашей спиной, несравненно опаснее открытых противников… Перед твоим приходом я рассматривала этот план, – добавила Мария, указывая на раскрытый план города, – и мне пришло в голову, что было бы всего разумнее, если бы мы оставили этот уединенный дворец и переселились в Августеон, который находится поблизости от храма св. Софии. Там, в центре города, нам было бы легче следить за нашими врагами и принять меры против попыток к восстанию.

– Пусть будет по-твоему! – сказал Алексей Комнен. – Я ничего не имею против этого. Завтра же будут сделаны все необходимые распоряжения для переезда двора.

– Видел ли ты императора? – спросила Мария после некоторого молчания.

– Да, я был в опочивальне императора перед тем, как войти сюда, и нашел его спящим.

– Не показался ли тебе тревожным его сон?

– Он спал крепким сном, как все дети.

– Продолжительная охота настолько утомила его, что он тотчас лег в постель. Такое напряжение сил должно истощать его молодое тело.

– Я вижу, Мария, что ты исполняешь в точности все мои предписания. Мы должны постоянно утомлять его непосильными физическими упражнениями, чтобы ум его оставался праздным и не научился думать. Физическая усталость мешает свободе мысли. Только этим путем мы можем постоянно держать императора в нашей власти.

– Насколько это зависит от меня я, разумеется, никогда не отступлю от начертанного тобою плана действий.

– Я в особенности посоветовал бы тебе, Мария, – продолжал Алексей Комнен, – по возможности устранять патриарха и, насколько это будет в твоей власти, не допускать его посещений. Я ненавижу старого Феодосия; он может одним словом обратить в прах здание, воздвигнутое нами с таким трудом. Следует, во всяком случае держать этого седовласого монаха подальше от императора.

– Он часто является сюда, но перед ним редко отворяются двери. Охрана уже получила соответствующие инструкции; норманны недолюбливают его и презирают как священника не их веры, и поэтому неохотно пускают его во дворец.

– Всякий раз, – сказал Алексей Комнен, – когда он явится сюда, чтобы поговорить с императором, присутствуй при их беседе, Мария. Ты понимаешь, какое пагубное влияние может иметь на мальчика хитрый патриарх. Нужно найти какой-нибудь благовидный предлог, чтобы удалить из столицы этого опасного монаха, так как его присутствие становится с каждым днем все более и более опасным. Император Мануил возвел его в высший церковный сан, и поэтому он считает себя вправе выступить в качестве защитника его сына. Но старик сильно ошибается; он скоро убедится, что времена Мануила прошли безвозвратно, что он сам не более, как церковный владыка, могущество которого ограничено церковью и не должно простираться на императорский дворец…

Сквозь тяжелые занавеси проник слабый луч дневного света, возвещавший наступление нового дня.

Алексей Комнен быстро поднялся и накинул на себя широкий плащ. Мария с приветливой улыбкой протянула ему свою руку, которую протосевастос почтительно поднес к губам; затем они расстались. Алексей Комнен вышел из залы через ту дверь, в которую вошел; императрица удалилась в свои покои.

Протосевастос, проходя мимо караульных, сказал им: «Будьте неотлучно во дворце!» С этими словами он плотно завернулся в свой плащ, еще раз взглянул на окна приемной залы императрицы и, проскользнув в ворота, исчез в тесных улицах Константинополя.

II

Обширная площадь Августеона, занимавшая все пространство от храма св. Софии до императорского дворца, от которого она получила свое название, была наполнена густой и пестрой толпой. Хотя на этой площади, бывшей центром столицы, постоянно толпились люди, сегодняшнее стечение народа представляло собой нечто необычайное. Из всех улиц, примыкавших к площади, двигалась сплошная масса людей, за которой следовала, как всегда бывает в подобных случаях, еще более многочисленная толпа. Все бежали куда-то, по-видимому, не зная даже причины такой поспешности.

В толпе задавали различные вопросы:

– Что случилось? – спрашивали одни других. – Куда бежит народ?..

Широкоплечий матрос с коричневым загорелым лицом и засученными рукавами, достигнув площади, с недоумением оглядывался по сторонам, не зная куда идти. Наконец он обратился к одному из стоявших около него и сказал:

– Не можешь ли ты объяснить мне, что случилось и что означает эта огромная толпа людей? Чуть ли не весь город здесь. Вот уже час, как я не могу узнать почему вся эта толкотня.

– Разве ты не здешний, раз задаешь подобный вопрос? – сказал тот, кого спрашивали.

– Хотя я родился и вырос в Константинополе, – заметил матрос, – но я, все-таки, не понимаю, в чем дело.

– Изволь, я объясню тебе. Дело самое простое. Наш император переселился сегодня со всей своей свитой в этот дворец, который мы видим перед собой.

– Нечего сказать, важное событие! – воскликнул матрос, пожимая плечами. – Не стоило из-за этого оставлять корабль…

– Ты ошибаешься, мой друг, событие это имеет весьма важное значение, – продолжал словоохотливый собеседник. – Влахернский дворец, в котором до сих пор жил император, наполнен в настоящее время привидениями; каждый вечер на крышу его садится какая-то ночная птица, каркает и стонет. Знаешь ли, что означает это карканье? Оно предвещает несчастие и смерть!..

– Неужели?

– Я повторяю то, что слышал от других. Вот почему императрица, которая горячо любит своего сына, уговорила его переселиться сюда.

– Понимаю, – возразил матрос, с недоверчивой улыбкой. – Но какое дело народу до всего этого?

– Ты видишь, народ находится в ожидании. Дело в том, что мудрецы и ученые, которые читают в книгах, объявили, что ночная птица прилетит и к этому дворцу и также сядет на крышу. Вот народ и собрался сюда, чтобы видеть зловещую птицу.

– Ну, этому не бывать! Разве народ думает остаться на улице до позднего вечера, чтобы подкараулить птицу?

– Не с твоим умом объяснять такие мудреные вещи! – возразил с гневом рассказчик. – Вернись лучше на свой корабль и посмотри: в порядке ли у тебя все паруса и канаты…

Матрос рассердился, и хотел уже сказать какую-то дерзость, но тут со стороны дворца послышался громкий крик: «Смотрите! смотрите!».

Все взоры обратились на крышу императорского дворца, но там не было видно ничего особенного.

Затем снова раздались голоса: «Он идет! Вот он!» Толпа всколыхнулась, но и на этот раз нигде не заметно было ничего нового.

Наконец, все устремились к центру площади, где давка была больше всего. Отсюда слышались крики: «Смотрите! Смотрите! Идет! Он идет!». Вслед затем толпа раздвинулась и раздались восклицания: «Цинцифиций! Цинцифиций!».

На середину образовавшегося пустого пространства вышел человек, смело смотревший на толпу.

Это был безобразный карлик, с необыкновенно большой головой, кривыми плечами, густыми растрепанными волосами и с красноватым, безбородым лицом. Он был босой; одеждой для него служили пестрые лохмотья, висевшие на его теле. Во всей его наружности было нечто неприятное и отталкивающее, но в единственном глазе светился недюжинный ум.

Это уродливое существо, возбуждавшее всеобщее любопытство, был Цинцифиций, известный константинопольский нищий, который проводил целые дни на улицах и площадях города, где служил потехой для взрослых и был предметом страха для маленьких детей. Достаточно было сказать: «Идет Цинцифиций!» – чтобы непослушное дитя в испуге бросилось искать защиты на руках матери или кормилицы. Цинцифиций был настолько известен и популярен в Константинополе, что вельможи и высшие сановники империи не раз предлагали доставить ему спокойное и надежное убежище в одном из императорских дворцов. Но Цинцифиций отказался от этих лестных предложений. Он предпочитал независимость почестям и покою, и поэтому решил остаться среди народа, к которому принадлежал по рождению.

Ему были известны все вопросы: нередко он говорил под открытым небом перед многочисленной толпой слушателей, и его речи были не только переполнены остроумием и меткими намеками, но отличались той простотой и ясностью, которая неотразимо действует на простых людей.

Цинцифиций не получил образования, но обладал той врожденной быстротой ума, которая не приобретается ни воспитанием, ни учением, и составляет достояние немногих избранных натур. Он был всей душой предан императору Мануилу, который однажды спас его из рук рассвирепевших норманнов во время мятежа. Цинцифиций перенес эту преданность и почитание на сына и преемника Мануила, и ненавидел коварного протосевастоса. Тот не раз пытался принудить к молчанию любимого народного оратора.

– Цинцифиций! Цинцифиций! – кричали присутствующие, теснясь около карлика.

Но едва Цинцифиций сделал знак, что намерен говорить, как шумевшая толпа сразу умолкла.

Цинцифиций бросил на толпу долгий, пытливый взгляд; лицо его оживилось; толстые губы улыбались. Он поднял свою широкую руку с длинными ногтями, и заговорил хриплым голосом, который глухо раздавался точно из пустой бочки.

– Счастливые граждане Константинополя, вы оказываете мне немалую честь, следуя за мной на эту площадь, чтобы послушать мою речь. Поверьте, что такое рвение с вашей стороны придает мне мужество. Я чувствую, как увеличивается мой рост по мере того, как усиливается ваше любопытство. Жалею только, что не имею десять ртов вместо одного, чтобы иметь возможность говорить в десяти различных местах, чтобы все могли слышать меня.

– Мы слушаем! Мы все слушаем! – воскликнуло несколько голосов. – Не останавливайся, Цинцифиций!

– Вам известно, что я люблю вас, константинопольцы, – продолжал он. – Да и могу ли я не любить вас. Разве я не родился в этом городе и не вырос здесь? Разве вы все мне не братья? Да, я ваш брат и у нас одна мать. Вы знаете, кого я называю нашей матерью. Нашу родину, наш прекрасный, святой город, дорогой всем нам. И так как мы всего охотнее говорим о том, что нам дорого, то сегодня я буду говорить вам, мои дорогие братья, о нашей общей матери, которая с некоторого времени обречена на бесконечные страдания. Разве все мы, преданные любящие дети, не обязаны защитить и поддержать нашу мать?

– Цинцифиций говорит правду! Он прав! – воскликнуло несколько человек из толпы.

– Я назвал вас счастливыми, – продолжал шут. – Вы действительно, счастливы; может ли кто-нибудь считать себя несчастным, принадлежа к городу, который дает веселие и блаженство своим жителям и составляет цель устремлений чужеземцев? Если хотите, то я могу подтвердить свои слова примером? Слушайте: вы все знаете телохранителей императора, которые прибыли сюда из своих снежных стран и, найдя здесь теплое солнце, хорошую обильную пищу, не желают больше покидать этот земной рай. Я добавлю, друзья мои, что у этих господ даже явилась твердая решимость остаться здесь до конца жизни. Они говорят, что мертвым лучше лежать в могиле, нежели живым людям жить на их родине, окутанной снегом и туманами. Надеюсь, что вы поняли теперь, почему я назвал вас счастливцами…

В толпе раздался громкий хохот.

– Не смейтесь, братья мои, – сказал он. – Наступили печальные времена слез и вздохов; нам теперь не до смеху… Я привел вам пример норманнов, чтобы вы убедились, насколько чужеземцы дорожат нашей страной. В море водятся маленькие устрицы: где только у берега окажется безопасная, освещенная солнцем скала, то эти маленькие создания прилепляются к ней с такой силой, что их можно соскоблить только с помощью железных орудий. Подобные же устрицы существуют и на суше. Вы понимаете, что я имею в виду норманнов. Между ними, друзья мои, та разница, что маленькие морские моллюски совсем безвредны и не имеют других желаний, как провести спокойно свое кратковременное существование, а где заведутся человекообразные устрицы, там они стараются все захватить себе – почести, деньги, должности… Эти-то живущие на земле устрицы и не дают мне покоя. Они лишают меня сна по ночам; когда я вижу, как они важничают со своими тяжелыми секирами, то я как будто чувствую тяжесть их оружия на моей голове. Мысль о них терзает меня и днем, и ночью…

Тут один из стоявших в первых рядах толпы, дослушав с величайшим вниманием его речь, сказал:

– Знаешь ли что, Цинцифиций? – мне кажется, что не так трудно отделаться от устриц, сидящих на нашей шее. Стоит тебе только явиться к императору и заявить, что эти люди стали нам в тягость; и его доброе сердце укажет ему средства избавить нас от них!

– Все это было бы исполнимо, мой друг, – возразил карлик, – если бы только я имел возможность получить доступ к императору. Но нашего бедного монарха так усердно оберегают, что весьма немногие могут видеть его. По крайней мере, что касается меня лично, то я не могу сказать наверняка: ходит ли он на ногах, как все люди, или как-нибудь иначе!

– А между тем, – продолжал тот же человек: – наши государи были всегда любимы народом. Я помню, что покойный император Мануил разговаривал на улице с первым встречным.

– Несомненно, Алексей последовал бы примеру своего отца, – сказал Цинцифиций, – если бы это было в его власти.

– Но его держат в заключении! – раздалось из толпы.

– Да, он находится в заключении, друзья мои! – продолжал Цинцифиций. – Нашего императора держат взаперти, как птицу в клетке. Правда, его клетка сделана из золота, но что же из этого? Она все-таки клетка. Может ли птица вылететь из нее? Разумеется, нет! Значит, птица лишена свободы… Теперь весь вопрос в том: кто лишил ее свободы и с какой целью это делается?

Толпа, наполнявшая обширную площадь, все увеличивалась; вновь прибывшие, не имея возможности видеть и слышать что-либо, стали выказывать свое нетерпение. Тогда стоящие в первых рядах, которым все было видно и слышно, стали роптать на шумевших и требовать, чтобы они замолчали. Между теми и другими произошел обмен бранными словами и можно было ожидать стычки, как из толпы послышался громкий возглас:

– Поднимите Цинцифиция, чтобы все могли видеть и слышать его!

Это предложение, примирившее интересы враждующих сторон, было тотчас же принято; и из ближайшего винного погреба прикатили большую пустую бочку, на которую вскарабкался Цинцифиций.

Но едва взволнованная толпа увидела над собой уродливую фигуру карлика, как со всех сторон раздался громкий хохот. Теперь все могли видеть популярного оратора и слышать его. Цинцифиций бросил быстрый, неуловимый взгляд на императорский дворец и продолжал прерванную речь:

– Я хотел было, друзья мои, назвать вам того, кто держит птицу в золотой клетке. Но я не стану называть его. Нет! Это было бы слишком смело, потому что даже воздух, окружающий нас, имеет уши! Я опишу вам его приметы. Это человек высокого роста, с бородой черной, как воронье крыло, этот человек всего ближе к престолу; днем и ночью все двери императорского дворца открыты для него.

– Это протосевастос! – воскликнула толпа.

– Вы тотчас узнали его, – сказал Цинцифиций. – Да, это он! Вы не ошиблись!.. Теперь разрешите мне еще более легкую задачу: каким способом мог этот человек соединить подобную власть в своих руках? Известно, что люди становятся великими и могущественными или благодаря своему мужеству, или редкому уму. Бывали примеры, что храбрые, неустрашимые солдаты приобретали императорскую корону на поле битвы, что люди, богато одаренные, достигали господства над своими собратьями. Теперь посмотрим, что способствовало возвышению этого человека. Он прибегнул к более верному и простому средству, а именно воспользовался для своих целей привязанностью женщины, которая сделалась послушным орудием его воли. Эта женщина – вдова Мануила, мать нынешнего императора. И этот человек, и эта женщина задумали сорвать венец с головы нашего императора и надеть его на собственную голову. Они не успокоятся, пока не достигнут своей цели. Можем ли мы допустить такую вопиющую несправедливость? Неужели мы останемся безмолвными свидетелями такого наглого насилия?

– Нет! нет! – крикнула толпа. – Скорее смерть, нежели подобный позор!

– Скорее смерть? – продолжал с воодушевлением Цинцифиций: – Я также скажу: скорее смерть! Но, братья мои, одного желания недостаточно, нужна возможность выполнить его. Вам, вероятно, не раз приходилось видеть большую муху, которая кружится над паутиной, собираясь порвать ее: она может сделать это, пока пользуется свободой; но если паук опутает муху паутиной, то мухе конец, она навсегда погибла. Мы находимся в настоящую минуту в положении этой мухи. То, что нам следует делать, должно быть сделано немедленно, потому что, если нас захватит паук, то мы погибли, друзья мои. Дерево должно быть отрублено у самого корня, пока оно не принесло пагубных плодов. Хватит ли у вас на это воли и мужества? Если да, то примемся за дело, не теряя ни минуты. Освободим пойманную птицу, чтобы она могла летать и наслаждаться чистым воздухом! Докажем всему свету, что мы достойные потомки древних византийцев, которые приводили в трепет своих врагов и заставляли весь мир удивляться им. Вперед! Братья! За нас Господь! Долой разбойников! Долой наемников! Наша родина взывает о помощи! Вперед!

Едва Цинцифиций произнес эти слова, как на обширной площади раздались тысячи голосов: «Да здравствует наш милостивый император и повелитель! Да здравствует Алексей!»

Толпа, наполнявшая обширную площадь, заволновалась, подобно морю, дикая и грозная в своей ярости.

Мрачно и неподвижно, как бесстрастные судьи, смотрели большие закрытые окна императорского дворца на внезапное возмущение.

Между тем Цинцифиций исчез в густой толпе, которая, потеряв из виду руководителя, служившего для нее центром, бросилась в разные стороны, готовая преодолеть все преграды на своем пути, подобно пугливой, невзнузданной лошади.

Но тут внезапно отворилось одно из окон дворца, и появилось разгневанное угрожающее лицо протосевастоса. Он был бледнее обыкновенного, глаза его, устремленные на стоявшую внизу толпу, смотрели презрительно.

– Протосевастос! Грабитель! Долой этих разбойников! Долой тиранов! – раздалось со всех сторон.

Протосевастос поднял руку и спросил громким голосом, обращаясь к народу:

– Кто дал вам право шуметь перед этим дворцом, где находится священный императорский трон? Кто осмеливается нарушать спокойствие нашего милостивого монарха? Безумцы! Разве вас не страшит гнев вашего повелителя и вы забыли, что он может обратить против вас копья и мечи своих верных слуг. Не воображаете ли вы, что добьетесь чего-нибудь своими криками! Прочь отсюда, очистите немедленно площадь! Прочь! Иначе вам будет плохо!..

Эти угрожающие слова и, в особенности, смелый решительный тон, каким они были сказаны, магически подействовали на толпу, мало-помалу площадь стала пустеть.

В это время двое людей вышли из храма св. Софии и направились к середине площади.

Один из них был полководец Андроник Лапардас, который был известен своими военными подвигами и пользовался всеобщей любовью и уважением в армии. На вид ему казалось лет около пятидесяти; на нем была белая парадная одежда византийских военачальников; он держал в руке меч. Его спутником был Иоанн Каматер, градоначальник, человек редкого ума, поседевший на службе своей родины.

Эти двое людей были свидетелями только что произошедшей Сцены; они видели постыдное бегство народа.

– Меня удивляют наши соотечественники, – сказал Лапардас с иронической улыбкой. – Достаточно было этому фигляру сказать несколько слов, чтобы они рассеялись.

– Твой приговор слишком легкомыслен, Андроник, ты не подозреваешь, на что способен наш народ. Тебе приходилось иметь дело только с людьми, носящими оружие; и поэтому ты смотришь с предубеждением на константинопольцев, которых я хорошо знаю. Если хочешь знать о том, что они действительно думают и чувствуют, то скажи им несколько слов, чтобы ободрить их, и ты увидишь неожиданное для себя превращение.

Мужественный Лапардас был глубоко возмущен трусливым отступлением толпы; поэтому он поспешил воспользоваться советом своего товарища и, обращаясь к бегущим, крикнул им громким голосом, каким привык говорить в подобных случаях на поле битвы.

– Давно ли вы, граждане Константинополя, обратились в трусливых баб! Вы ведете себя, как бессмысленные овцы, которых гонят то в одну, то в другую сторону! Неужели вас могли напугать слова этого честолюбивого злодея, который, рассчитывая на вашу снисходительность, не знает меры своему высокомерию и расточает общественные деньги? Вы знаете меня, граждане Константинополя: я – Лапардас! Вы видите эти шрамы – следы ран, полученных при защите нашего отечества. Ваше поведение вызвало краску стыда на моем лице. Долго ли вы будете выносить подобный позор? Неужели вы допустите, чтобы этот человек мог хвалиться легкой победой?

Казалось, что толпа только и ожидала этих слов, чтобы снова хлынуть на площадь еще более грозным потоком. Речь Лапардаса была искрой, воспламенившей тлевший кратер.

Площадь снова наполнилась народом, но это была уже не та толпа, которая тешилась речами Цинцифиция, а дикая, угрожающая, готовая идти до конца. Раненый бык пришел в ярость, и теперь ничто не могло более остановить его бешеного натиска. Бурный поток вышел из берегов и уносил за собой все встречавшееся на пути.

Из всех домов выносили оружие – мечи, копья, щиты, и раздавали их в толпе.

Площадь Августеона внезапно превратилась в огромный боевой лагерь.

Прошло всего несколько мгновений с тех пор, как полководец Лапардас произнес свою речь, – и уже грозная вооруженная толпа окружила дворец.

Впереди всех шел Иоанн Каматер и рядом с ним Андроник Лапардас, который, размахивая обнаженным мечом, время от времени обращался к окружавшим его горожанам, стараясь поддержать их мужество.

Окно, в котором только что появлялся протосевастос, закрылось, но тут внезапно отворились с грохотом трое больших ворот дворца, и из них выступила густая толпа норманнов с поднятыми секирами.

Упорным и беспощадным был кровопролитный бой у ворот императорского дворца. Пали сотни людей с обеих сторон; трупы чужеземных воинов и горожан лежали в беспорядке целыми грудами. Слабые стоны умирающих заглушались угрозами и проклятиями сражавшихся.

Однако, недолго мог оставаться нерешенным исход кровопролитного боя; наемные телохранители, послушные слуги ненавистного протосевастоса, не в силах были оказывать дальнейшего сопротивления. Между тем горожане ежеминутно получали новые подкрепления.

Наконец, ряды телохранителей были прорваны и толпа хлынула неудержимым потоком во дворец, требуя протосевастоса.

Предвидя заранее исход неравного боя, он спасся бегством и поспешил в свой дом, где надеялся найти для себя более безопасный приют, чем в императорском дворце.

Один из телохранителей, видевший его в момент бегства, сообщил об этом ворвавшейся толпе; и тотчас же дикий, грозный поток устремился в ту сторону, где находилось жилище ненавистного человека.

Толпа осадила дом, и протосевастос Алексей Комнен попал в ее руки.

– Убейте его! Киньте его в море! Выколите ему глаза! – таковы были угрозы, которые слышались со всех сторон.

Но в тот момент, когда толпа собиралась вывести из дому протосевастоса и предать мести, появился Лапардас.

– Вы одержали блистательную победу, – сказал он, обращаясь к людям, охранявшим протосевастоса: – не омрачайте ее смертоубийством. Мы имеем законы, которым обязаны повиноваться. Судите этого человека и, если вы найдете, что он достоин смерти, то казните его. Не произносите сами над ним приговора; отдайте его в руки правосудия…

III

В то время, как в Константинополе происходили вышеописанные события, на холмах, окаймляющих азиатский берег Босфора, заметно было необычайное оживление; все носило характер какой-то особенной торопливой деятельности.

На этих холмах были раскинуты сотни разноцветных палаток, расположенных двумя длинными рядами. Перед палатками виднелись пестрые группы воинов, из которых одни приводили в порядок оружие; другие были заняты приготовлением пищи. Все они время от времени посматривали в ту сторону, где вдали виднелась столица, как бы ожидая оттуда каких-либо условленных знаков или призыва.

Это был боевой лагерь Андроника Комнена, изгнанного Андроника, который не мог долее выносить тягость насильственного удаления от родины и двинулся к столице с войском, чтобы спасти юного монарха. Едва услыхал он о смерти Мануила, как начал делать приготовления к походу. Он таил в глубине души давнюю непримиримую вражду к своим противникам, которые, достигнув могущества, были главными виновниками его изгнания.

Андроник двинулся к Константинополю, как для удовлетворения своей мести, так и с тою целью, чтобы взять на себя опекунство над царственным отроком, согласно клятве, некогда произнесенной им в присутствии Мануила. Во главе хорошо обученной и преданной ему армии, он поспешно прошел Никею и Никомидию и приблизился к берегам Босфора, накануне того самого дня, когда совершилось падение протосевастоса. Здесь, в непосредственной близости к столице, он раскинул свои палатки и ждал благоприятного момента для достижения давно желанной цели.

Дальний поход, предпринятый Андроником, был скорее триумфальным шествием; везде встречали его с приветствиями, как избавителя. Жители провинций видели в нем единственное спасение, его появление наполняло радостью все сердца; с каждым днем увеличивалось общее воодушевление и вера в успех его дела.

Жители Константинополя, испытавшие на себе все бедствия дурного правления, с радостью увидели развевавшиеся знамена Андроника и сторожевые огни его войска, которые зажглись в лагере с наступлением ночи. Со всех сторон к нему протягивались руки с мольбой; везде произносили его имя и радостно приветствовали его появление.

Но Босфор, представлявший естественную и почти непреодолимую преграду, все еще отделял Андроника от города его надежд и мечтаний, потому что у него не было флота, бывшего в распоряжении протосевастоса.

Начальство над флотом было поручено князю Контостефану, который считался лучшим моряком и, по слухам, был всей душой предан протосевастосу. Контостефан, получив соответствующие приказания, снялся с якоря, чтобы следить за движениями неприятеля, так что протосевастосу, в виду такой надежной охраны, нечего было беспокоиться за свою безопасность.

Таково было положение дел в то утро, когда в городе произошли вышеописанные события.

Среди множества разноцветных палаток выделялась по высоте и великолепному убранству богатая палатка Андроника; она состояла из обширной залы и четырех комнат, отделенных одна от другой дорогими персидскими занавесями.

У круглого стола, стоявшего посреди залы, сидел Андроник и его два вернейших сторонника Стефан Агиохристофорит и Константин Трипсих, которые делили с ним все превратности его беспокойной жизни и были преданы ему душой и телом. У ног Андроника лежала неподвижно огромная черная собака, его неразлучная спутница, постоянно следовавшая за ним, как тень.

Андронику было около шестидесяти лет; у него была та бодрая, исполненная достоинства осанка, которая с годами появляется у военных людей вследствие трудной походной жизни. Его одежда была фиолетового цвета. На голове Андроника была надета шапка, которая, своей остроконечной формой, еще больше увеличивала его высокий рост. Его небольшие глаза отличались необыкновенной подвижностью; в них просвечивал тот своеобразный блеск, который служит безошибочным признаком, пылких, диких страстей; в то же время в этих глазах было нечто пытливое, что почти всегда показывает крайнюю недоверчивость к людям.

На столе перед Андроником лежал план города, который он внимательно рассматривал со своими приверженцами, сообщая им время от времени свои замечания.

– Таким образом оказывается, – сказал Андроник, обращаясь к сидевшему направо от него Стефану Агиохристофориту, – что действительно Контостефан лично командует флотом.

– Да, это известие вполне подтвердилось, – возразил Агиохристофорит. – Говорят, что протосевастос, имея основательные причины не доверять Контостефану, хотел сначала поручить начальство над флотом какому-нибудь из проживающих здесь иностранных моряков, но завистливый и честолюбивый Контостефан был против этого и получил место, принадлежавшее ему по праву. Флот уже снялся с якоря.

– Конечно, он получил от протосевастоса строжайшие приказания, – сказал Андроник.

– Приказания, которые он возможно и не думает приводить в исполнение! – заметил сидевший налево Трипсих.

– Кто может поручиться за это? – сказал Андроник, слегка пожав плечами. – Я не придаю особенного значения уверениям Контостефана; у него непостоянный характер и, что еще хуже, он отличается крайним корыстолюбием, а протосевастос уже многих расположил в свою пользу с помощью денег. Весьма возможно, что ему также удалось купить Контостефана…

– Несомненно, протосевастос мог бы подкупить его, – прервал Трипсих, – если бы его собственное могущество не висело на волоске. Но Контостефан достаточно хитер и знает, что ему нет расчета поддерживать своими плечами подгнившее здание, которое должно неизбежно раздавить его при своем падении.

– Как бы то ни было, – продолжал Андроник после некоторого молчания, – этот вопрос скоро разъяснится. Вам известно, что я послал сказать Контостефану, что ожидаю его прибытия в лагерь. Сели он явится сюда, то это будет служить доказательством, что он предоставляет протосевастоса его судьбе; в противном случае, ему придется нести ответ за свое упорство.

– Ты, князь, должен иметь в виду, – сказал Агиохристофорит, – что все глубоко ненавидят протосевастоса, в чем можно убедиться даже из того радушного приема, какой был оказан нашим посланникам со стороны жителей столицы. Это облегчает нашу задачу и поможет исполнению дальнейших планов. Внутренняя смута будет способствовать нашей окончательной победе.

– У меня нет никаких сомнении относительно исхода этого дела, – возразил Андроник. – Но я чувствую такое горячее и неудержимое желание скорее вступить на землю столицы, что каждая минута промедления кажется мне целой вечностью… Говорю это без преувеличения, друзья мои. Может ли быть что-либо ужаснее: находиться перед этим городом, почти касаться рукой цели многолетних стремлений – и оставаться здесь в полном бездействии. Я старше тебя, Стефан, но кровь течет быстрее в моих жилах. У тебя своеобразная натура, Стефан; в самые важные моменты жизни ты можешь казаться холодным и бесчувственным. Я знаю, что ты не таков в действительности, и имею возможность ежедневно убеждаться в этом; но ничто не в состоянии нарушить твоего внешнего спокойствия и заставить потерять терпение.