Текст книги "Гитлер, inc. Как Британия и США создавали Третий Рейх."

Автор книги: Гвидо Препарата

сообщить о нарушении

Текущая страница: 16 (всего у книги 30 страниц)

Для финансовых капитанов Британской империи настало время вмешаться; и вот что они сделали.

Против Индии был проведён двойной манёвр. Сначала был нанесён удар по рынку серебра. В одностороннем порядке содержание этого металла в британских монетах было уменьшено с 0,925 до 0,500 граммов, то есть, другими словами, доля примеси в серебряных монетах была удвоена по сравнению с исходной. «Этому примеру последовали Австралия, Новая Зеландия, а позже и большинство ведущих государств Европы и Южной Америки» (28). Так Британия изъяла из обращения полновесные серебряные монеты, которые в 1920 году по сумасшедшим ценам были проданы на рынке. Этот манёвр привёл к катастрофическому падению цен на серебро. Таким образом, крутое обесценивание белого металла облегчило бремя фунта стерлингов*,

* Так как теперь надо было платить меньше фунтов для того, чтобы на доллары покупать серебро в Америке; таким образом и была снята нагрузка на фунт.

что в долгосрочной перспективе перекрыло канал, по которому Индия угрожала восстановлению британского золотого запаса.

Одновременно финансовые воротилы развернули наступление и на золотом фронте. В феврале 1920 года было, опять-таки в одностороннем порядке, объявлено, что рупия приравнивается к двум золотым шиллингам. Другими словами, британские финансисты вполне осознанно сделали рупию чрезмерно дорогой в золотом эквиваленте. Эта полупринудительная мера была проведена под аккомпанемент задабривания Индии дутыми перспективами покупки ею серебра или чего бы то ни было ещё в мире по договорным ценам. И индийский импорт, подхлестнутый искусственно усиленной валютой, действительно пережил бум, в то время как экспорт – что вполне естественно – пережил катастрофический крах, каковой мгновенно изменил в пользу Британии торговый баланс между нею и Индией (29). Фермеры, зависимые от экспорта, сильно пострадали, видя, как их экспортные цены взлетают до мирового уровня, а доходы вследствие этого сильно снижаются. Последний удар был нанесен с помощью перемещения капиталов: те паразитирующие индийские богачи, которые могли себе это позволить, осознав чудовищно завышенную цену рупии, как и неминуемое скорое падение её стоимости, сразу же стали превращать рупии в фунты, а затем превращать фунты в золото. Такое бегство капитала (в Британию для покупки золота) автоматически уменьшило резервы золотого стандарта, который индийское правительство поддерживало в Лондоне. Для того чтобы восстановить этот резерв, ценные фунтовые бумаги (стандартная форма банковского поручительства), служившие «покрытием» обращавшихся в Индии бумажных денег, были переведены из Бомбея в Лондон, и таким образом, для того чтобы компенсировать трансферт, был ограничен индийский кредит (30).

Один раз битые завышенной оценкой валюты, что при снижении цен больно ударило по жизненному уровню, и битые повторно удушением кредита, индийцы лишились последнего средства требовать золота. Но и этого мало: капитаны империи не без удовольствия наблюдали, как их схема заставила значительную часть населения колонии выкопать из земли серебро и золото, чтобы расплатиться с долгами, тяжесть которых увеличилась вследствие удорожания рупии. Действительно, какая-то часть индийского золота, извлечённая из земли, попала в правительственные учреждения и немедленно отправилась в Лондон для возмещения дефицита торгового баланса (31). К октябрю 1920 года Индия превратилась в одного из экспортёров золота и оставалась таковым до последней четверти 1921 года. Там жаловались, что правительство Индии «стало в лучшем случае немым свидетелем этой грязной аферы» (32).

Эта тактика, скорее дьявольская, нежели грязная, с блеском себя оправдала. Решение это, однако, было временным, и Норман не играл в нём значительной роли, хотя, должно быть, знал обо всех деталях этой операции, которая началась незадолго до его вступления в должность управляющего, и всё мельчайшие подробности которой он, учитывая, что Индия представляла для него «важнейший финансовый интерес», запечатлел в своей бездонной памяти. Но Норман несомненно играл роль, причем главную, в создании первого американского послевоенного бума, каковой отметил начало его финансового правления и явил собой первый пример игры, которую он затеет десятилетием позже для достижения далёко идущих целей Британской империи.

Из рисунка 4.1, на котором отражена эволюция цены денег в Британии и Соединённых Штатах, видно, что как только Норман был избран управляющим, процентная ставка в Лондоне поднялась с высоких 6 процентов до головокружительных 7 процентов – на целый пункт выше, чем в Нью-Йорке. Это был гамбит скоординированной тандемной политики, выработанной совместно с Федеральным резервным банком Нью-Йорка, и этот гамбит будет повторён в 1929 году.

Когда Норман душил Британию семипроцентной ставкой, «доведя численность безработных более чем до одного миллиона человек» (34), Стронг следовал его примеру, и уровень процентных ставок поддерживался на этом уровне в течение целого года, вследствие чего обе страны к весне 1921 года переживали тяжелейшую депрессию в своей истории: за двухлетний период (1920-1921 годы) безработица в Соединённых Штатах возросла на 6,5 процента; промышленное производство, продуктивность сельского хозяйства и ВВП снизились на 19,3, 6,1 и 2,3 процента соответственно (35), в то время как головокружительное падение цен на 44 процента стало самым крутым падением за всю историю страны.

Норман в своей первой официальной речи, произнесённой 15 июня 1920 года, так оправдывал свои действия: «Мы изо всех сил стараемся вернуться к... золотому стандарту. Страна-должник не может позволить себе более низкую процентную ставку, чем страна-кредитор, а наша процентная ставка сейчас ниже, чем в Америке» (36). Поэтому скорейшим средством возвращения и сохранения золота было взвинчивание банковского процента, который и без того был уже выше ставки, превалировавшей на «конкурирующем» рынке Ныо-Йорка. «Безработные, отстаивал свою точку зрения Норман, – в настоящий момент просто не могут быть обеспечены работой» (37). В Британии во время руководства Норманом Банка Англии в течение всего периода между двумя мировыми войнами каждый десятый рабочий не мог найти работу (38).

Норман постоянно и совершенно справедливо твердил, что безработица – дело не его, а правительства; его, Нормана, задачей было следить за финансовым благополучием империи, что он и делал: в сговоре со Стронгом он задавил бум на Нью-Йоркской фондовой бирже, сбросил вниз американские цены на недвижимость и обанкротил фермерство Америки, и всё это он, по совести говоря, сделал ради проникновения британских денег на Уолл-стрит. Остаётся без ответа очень важный вопрос: зачем американской банковской элите потребовалось сотрудничество с британцами во имя удушения собственной экономики: Когда оба управляющих встретились в декабре 1920 года, они были очень рады согласиться в том, что политика удорожания денег, хотя и несколько поспешная, в целом оказалась «на удивление успешной» (39). То, что они именовали «успешным», можно легко разглядеть на рис. 4.2, на котором показана динамика обменного курса фунта стерлингов и доллара.

Ясно видно, что с момента вступления Нормана в должность управляющего Банком Англии (март 1920 года) Британия упорно стремится зафиксировать золотой стандарт на уровне старого довоенного паритета, равного 4,86 доллара за один фунт стерлингов. Американский банкир Стронг. сидя в своём Федеральном резервном банке, не только с нетерпением ожидал этого события, но и был очень удовлетворён тем, что ему удалось обрубить аномальный рост американской денежной массы, которая, начав расти в июне 1919 года, к 1920 году достигла беспрецедентного уровня (40). Многие недоумевали, почему Федеральный резервный банк, который в 1913 году задался общепризнанной целью покончить с дикими циклическими флюктуациями, дабы предотвращать полное банкротство национальной экономики, потерпел такую жалкую неудачу при первом же серьёзном испытании, не справившись после воины с ролью сторожевого пса американских финансов: спад 1920-1921 годов оказался внезапным, жестоким, необъяснимым. Опять-таки почему процентные ставки так долго удерживались на столь высоком уровне? Американская монетарная политика в 1920 и в 1929 годах, так же, впрочем, как и во весь период между войнами, кажется непостижимой, если исключить из контекста европейскую политику и в особенности британский план этой политики.

Правда заключалась в том, что после 1920 года Стронг, управляющий американским банком, сознательно ограничил кредит у себя дома только для того, чтобы значительно сократить объем дешёвого кредита в Европе. Действительно, руководители Федерального банка в координации с Лондоном совместно повысили процентную ставку до 7 процентов, что позволило обеим странам накапливать золото: действительно, за период с 1921 по 1924 год Америка пережила пик накопления золота; а из всех европейских стран Британия была единственной дёржавой, накапливавшей золото после 1920 года (41). Но почему же резервный банк решил накапливать золото именно в это время? Что ожидалось и что планировалось?

В течение многих лет общим местом всех монетаристских дискуссий в Соединённых Штатах было утверждение о том, что золото, которое пришло в страну после войны, вернётся в Европу, когда снова возникнет надобность в поддержании золотого стандарта европейских валют... (42)

Повышение банковской процентной ставки в США ясно указывало на то, что время для инвестиций в Германию и соседние с ней страны ещё не пришло – инвестиции было решено, таким образом, отложить. Норман и Стронг готовили почву для великого плана помощи Германии и одновременного возвращения Британии к золотому стандарту, на осуществление этого плана было отведено несколько лёт. Рисунок 4.1 иллюстрирует бутафорскую скачку процентных ставок, в ходе которой каждый из управляющих морочил публике голову, возлагая на партнёра ответственность за ухудшение ситуации. Публика вообще не понимала ничего из того, что делали банкиры, а они скрупулезно оправдывали свои действия, обвиняя во всём «страх перед инфляцией»: загадочный оракульский вздор, который практичёски никогда и никем не оспаривался. Так оно и шло: Норман поднял ставку в апреле 1920 года, Стронг последовал его примеру в мае, а спустя год «поразительных успехов», с которыми в течение этого времени оба управляющих привлекали золото в свои подвалы, Норман снова взял в свои руки инициативу в «разгрузке рынков», снизив цену денег. Его примеру тотчас последовал Нью-Йорк.

До сих пор опыт Нормана являл собой живое воплощение старого учения о золотом стандарте, а именно, что Британии, для того чтобы усилиться, приходилось лавировать между Индией и Соединёнными Штатами (43), двумя своими жадными до золота «колониями»; кроме того, было ясно продемонстрировано, что, когда речь идёт о сохранении и приумножении золотого запаса Банка Англии, наиболее решительного успеха молено добиться, устроив «денежный голод» (дефляцию) в Индии и денежное изобилие (инфляцию) в Соединённых Штатах (44): то есть принуждая земледельцев отдавать накопленное в чулках золото и поощряя бум в Америке, удерживая процентную ставку в Лондоне выше нью-йоркской.

После того как Германия была очищена от военного долга, такая политика проводилась в полном объёме, и Лондону удавалось удерживать процентную ставку выше американской в течение длительного периода времени (то есть на протяжении пятилетнего периода оказания помощи Германии, см. рис. 4.1).

Так, за период с 1919 по 1920 год Банк Англии сумел защитить обменный курс фунта стерлингов и увеличить свой золотой запас на 50 миллионов фунтов, достигнув общей суммы 128 миллионов фунтов (около 865 метрических тонн) (45). Это количество ненамного меньше того, какое впоследствии, после возвращения к золотому стандарту в апреле 1925 года, стало установленным покрытием денежной массы: 150 миллионов фунтов (8 процентов мирового резерва золота) (46). Короче говоря, британский золотой запас был восстановлен к концу 1920 года. Откуда эти слитки поступили в подвалы, которыми теперь распоряжался Норман? Стенографические отчёты упоминают такие источники, как Южная Африка и Россия (47). Не была ли это часть царского золота, находившегося у Колчака?

Начиная с этого времени рынки ожидали, что фунт стерлингов станет конвертируемым в золото. Это ожидание заметно в повышении обменного курса фунта по отношению к доллару, начальная точка какового повышения (первый квартал 1920 года) совпадает с моментом назначения Нормана на пост управляющего Банком Англии (см. рис. 4.2). Повышение курса фунта прерывалось трижды: во второй половине 1920 года, в середине 1921 и во время споров по поводу репараций и рурского кризиса, то есть с лёта 1922 по конец 1923 года. Война между Россией и Польшей и значительные репарационные платежи, поступавшие в долларах через Лондон, соответствуют двум пёрвым снижениям кривой (48), после чего судьба фунта, кажется, зависит от судьбы Германии; до тех пор пока последняя не очистилась от военного долга, Британия не могла привести в действие свой план.

Именно по этой причине в период с 1922 по 1924 год Банк Англии занял «выжидательную позицию» (49): в торговле воцарился застой, спрятавшись за ставкой 3 процента – почти на 1,5 процента ниже, чем в Нью-Йорке (см. рис. 4.1) – что не раскачивало британскую экономику, Норман продолжал внимательно следить за рейхом. Он позволял Америке поглощать золото, уверенный, что со временем сумеет соблазнить американцев на раздачу кредитов, снижение ставок, и, таким образом, заставит их расстаться с частью их золотого избытка. Дело было в том, что, хотя Норман крепко держал Стронга в руках, последний, действуя как англофильский посредник между британскими распоряжениями и интересами банкиров Уолл-стрит, был неспособен подтолкнуть американских банкиров к следующему инфляционному буму во имя «международного сотрудничества» (50): в то время американские финансисты не сумели увидеть, что они получат от закачивания инвестиционных денег в шаткую европейскую неопределённость.

Норман хорошо понимал, что ключом, которым он сможет разрешить патовую ситуацию, была Германия.

Однако в это время, в 1922 году, то есть когда американская банкирская решётка временно отступила в тень, Норман, этот «человек-паук», решил провести побочный эксперимент с германской неизвестной: используя всё своё влияние на голландские, швейцарские и американские банки, он организовал беспрецедентный заём для Австрии. Благодаря этому займу инфляция была остановлена, валюта стабилизировалась, а экономика бывшей вражеской страны была восстановлена с образцовой быстротой.

Австрийский канцлер обронил слова, немедленно дошедшие до управляющего Банком Англии: «Я бы с радостью воздвигнул золотой памятник этому замечательному мистеру Норману» (51).

Так Норман создал прецедент, опыт которого применит позже для приготовления основного piece de resistance: Германии.

К концу 1923 года под руководством Нормана были с успехом опробованы три основные стратегические финансовые игры: (1) согласованное (с Федеральным резервным банком Нью-Йорка) закручивание процентной ставки, сдувание спекулятивного пузыря и приобретение золота с последующей обвальной депрессией, (2) завышение стоимости рупии в сочетании с массовой продажей серебра, с помощью каковых мёр заставили индийских крестьян расстаться с накоплениями в золоте, которое затем было переведено в Лондон, (3) мёлкомасштабная финансовая помощь, в ходе оказания которой иностранными кредитами поддержали экономику бывшей враждебной страны Австрии, которую ожидал теперь неминуемый коллапс в случае прекращения помощи со стороны союзников.

В ноябре 1923 года произошло окончательное очищение рейха от военного долга: Веймарская республика – дипломатический пленник, космополитический бордель, финансовый заложник, оранжерея нацизма – была целенаправленно подготовлена к великому празднеству пятилетнего процветания у американской кормушки, пополняемой управляющим Английского банка. Это будет самая живописная экономическая помощь за всю историю двадцатого века, за которой последует самая горькая жатва в мировой истории: план Дауэса 1924 года – общепризнанный «шедевр» Монтегю Нормана (52).

Кредитные линии протянутся от банковской решётки союзников и, словно железными клещами, захватят заново созданную денежную систему Германии. Но прежде чем начать это прямое переливание, надо было найти местного, германского адъютанта, принадлежавшего к великому банкирскому братству и должным образом воспитанного, чтобы наблюдать за исполнением плана.

План Дауэса и гиеродул Шахт

Ялмар Горас Грили Шахт родился в 1877 году в Шлезвиг-Гольштейне. Его отец Вильям питал настоящую страсть к Америке. За один год до рождения Ялмара Вильям Шахт вернулся с Манхэттена в Шлезвиг-Гольштейн, имея за плечами массу неудач, членство в масонской ложе и знакомство с влиятельным издателем «Нью-Йорк трибюн» Горасом Грили, перед которым Вильям просто благоговел. Грили в эру Линкольна слыл ярым обличителем рабства. Из этих трёх весьма скромных приобретений Ялмар нёс отметину третьего (в имени), унаследованные семена второго (франкмасонство) и не желал иметь ничего общего с первым (неудачи).

Ещё юношей Ялмар ощутил в себе призвание к «великим делам», и его тяга к тайнам решётки, которая в Германии конца девятнадцатого века приобрела форму сладострастного объятия между магнатами тяжёлой промышленности и представителями космополитического торгово-банковского братства, была непосредственной и сильной. Пора ученичества, продолжавшегося 13 лет (1903-1915), закончилась в, стенах «Дрезднер-банка», одного из ведущих берлинских банков, где – как Норман в «Браун Шипли» – он познакомился со всеми аспектами банковского дела. Когда началась война, он короткое время (с октября 1914 но июль 1915 года) работал руководителем банковской администрации в оккупированной Бельгии (53).

Проблема, которую ему было поручено решить, заключалась в том, как заставить бельгийцев возмещать наличными деньгами оккупационные издержки (54). В Бельгии Шахт применил рутинную банковскую методику, которой он будет систематически пользоваться всю свою профессиональную карьеру как в Веймарской республике, так и в Третьем рейхе, и с помощью которой он выжимал деньги из банкирской решётки.

Шахт предложил заём. То есть предложил бельгийским муниципалитетам выпустить облигации. Эти облигации должны были, по мысли Шахта, приобрести состоятельные бельгийцы. Собранные таким образом деньги через оккупированные муниципалитеты пойдут на нужды немецких солдат, а бельгийскому народу оставалось рассчитывать на «продажу» товаров немецкой армии и уплату налогов, а эти последние бельгийские власти могли использовать на возмещение убытка состоятельных граждан. Это была умная схема, но, однако, она не сработала, так как прусские генералы, проявив свою обычную алчность, не стали проявлять мудрое терпение, а принялись тупо печатать деньги. Бельгийский опыт оказался не слишком благоприятным для Шахта: по возвращении в Берлин он был обвинен в фаворитизме и хищениях, имевших целью обеспечение своего работодателя – «Дрезднер-банка» – большим количеством «бельгийских оккупационных банкнотов» со значительной скидкой. Шахт защищался и сумел выбраться из неприятного положения, воспользовавшись соучастием в махинациях множества высокопоставленных лиц. Дело было закрыто: «А 1а guerre comme a la guerre».

В конце войны он вместе с Ратенау стал одним из основателей Германской демократической партии, но в отличие от Ратенау Шахт был не слишком разборчив в выборе подходящего средства удовлетворения своей нечеловеческой гордыни – главное, чтобы это были победители. Сгодилось всё – Веймарская республика, союзники, а потом и нацисты.

Итак, при Веймарской республике он рассудительно добавил к своим «интересам» таковой «мелкого чиновника, созданного союзниками немецкого банковского аппарата» (55). 22 марта 1922 года он подчинился меморандуму Джона Фостера Даллеса, влиятельного адвоката из уолл-стритской фирмы Салливена и Кромвеля. Именно он выступил в Версале с мелочными придирками, благодаря которым бремя расходов на военные пенсии союзникам было бесчестно добавлено к окончательному итогу суммы репараций. Будучи всё время повитухой немецкого «про-буждения», находился теперь в Берлине и наблюдал – среди всёго прочего – за деятельностью немецкой банкирской решётки.

По его предложению Шахт представил «решение проблемы репараций» – утопический проект, согласно которому союзники, вместо того чтобы одалживать деньги расточительным веймарским министерствам, будут отдавать средства нескольким огромным конгломератам, специально созданным для этой цели. Шахт предлагал образование гигантских промышленных картелей, которые должны были стать реципиентами кредитованной американцами наличности, а также обладателями специальных экспортных лицензий, предоставленных им веймарскими властями. Эти лицензии должны были позволить картелям в течение, скажем, десяти лет расплатиться с долгами и приступить к восстановлению германской экономики.

Это было из области научной фантастики: правдоподобный сценарий (картели), сконструированный на незрелых фантазиях (конкретность репараций). Эта фантастика привела Даллеса в полный восторг: казалось, англо-американские клубы, наконец, нашли «своего человека». Даллес незамедлительно отправил памятную записку Томасу Лэймонту, главному доверенному лицу «Дж. П. Морган и К°», в которой и выразил свой восторг: «Доктор Шахт является одним из самых способных и наиболее прогрессивных молодых немецких банкиров, и мне думается, что его план, возможно, содержит некоторые мысли, обладающие определёнными достоинствами». Две недели спустя Даллес с большим энтузиазмом отвечает на предложения Шахта: «Если окажется возможным поддержать политическую стабильность, то я не сомневаюсь, что облигации и ценные бумаги, выпущенные теми монопольными корпорациями, о которых вы упоминаете, смогут заслужить доверие инвесторов» (56).

Теперь, когда Германия была «избавлена» от своей валюты, Шахт мог приступить к делу и заняться «реконструкцией». Буквально ниоткуда, спустя всего пять дней после гитлеровского путча, 13 ноября 1923 года, Шахт, словно «бог из машины» появился на политической сцене в роли уполномоченного по национальной валюте. В его задачу входило провести Веймарскую республику по шаткому мосту от убитого старого рейхсбанка к новому, обречённому на плен германскому банку.

Сидя за пустым столом, на котором стоял только телефон, Шахт в течение недели день и ночь обзванивал своих братьев по решётке. Наконец, отказавшись давать кредиты спекулянтам во временной валюте, выпускаемой в течение переходного периода, он подписал смертный приговор старой марке, зафиксировав окончательную покупную цену на уровне 4,2 триллиона марок за один доллар. Таким образом, марка была стабилизирована на фатальном золотом стержне, один доллар равен 4,2 золотой марки, при этом двенадцать нулей были стёрты. «20 ноября, – говорил Шахт, – можно считать вехой в истории стабилизации марки...» (57)

В этот же день президент рейхсбанка Рудольф Хафенштейн, управляющий, фактически растоптавший Капповский путч, потерявший на инфляции половину золотого запаса банка и жалко смирившийся с крахом своей валюты, умер от сердечного приступа. В начале того года с ним встречался Норман. Это случилось, когда немецкий банкир приполз к нему на коленях, ища сочувствия, и «человек-паук» нашёл его «весьма симпатичным, но очень грустным человеком» (58).

Однако директора рейхсбанка, эти прирождённые фрондеры и «злонамеренные, изъеденные молью паши» (59) едва ли дали ослепить себя дешёвыми финансовыми проделками Шахта, и отнеслись к Шахту неприязненно. Они хотели старого доброго Гельфрейха, твердолобого националиста, бывшего имперского вице-канцлера и министра финансов, и главного парламентского убийцу Эрцбергера и Ратенау: истинную, не подверженную предательству опору старого порядка. Однако теперь в Веймаре всё решали не немцы, а англо-американские клубы. Даллес рекомендовал Шахта Моргану и компании, Морган и компания Норману, а Норман правительствующим веймарским марионеткам. «В течение лёта и осени [1923 года Норман] впервые услышал о докторе Ялмаре Шахте как о восходящей звезде германского финансового мира, человеке с парадоксальным умом и незаурядной самостоятельной волей» (60).

22 декабря 1923 года Ялмар Шахт был избран управляющим Центральным Банком Германии. Гельфрейху, свободному теперь от всяких хлопот, оставалось наслаждаться жизнью всего несколько лун: в апреле следующего года он погиб в железнодорожной катастрофе. Решительно, даже боги были на стороне доктора Шахта. Норман сгорал от нетерпения скорее встретиться с Шахтом; своим сотрудникам он признался: «Я хочу с ним подружиться» (61). Он хотел этого так сильно, что в канун нового, 1924 года позвонил немцу и пригласил его в свой кабинет в банке на следующий день в одиннадцать часов утра; «Надеюсь, мы станем друзьями» – сказал он Шахту, прежде чем повесить трубку (62). Они встретились и стали больше чем друзьями; со времени их первой встречи всё называли их не иначе как «близнецами».

Шахт был всего лишь полезным орудием, в лучшем случае средством, но настолько необходимым, что Норман изменил своим привычкам и принялся культивировать Шахта, надеясь заработать на нём много очков (63).

Ноябрьская стабилизация марки на уровне 4,2 стала в 1923 году лишь предисловием к великой веймарской помощи, которой было суждено даровать немцам пять лет «синтетического процветания» (64), обеспечить так называемые золотые годы Веймарской республики (1924-1929 годы). Джон Фостер Даллес ещё в 1922 году упоминал о «политической стабильности». Это отношение положило конец «французскому сумасшествию» – именно так Норман рассматривал французскую оккупацию Рура (65).

8 марте 1924 года клубы, через «Морган и К°», начали массированное спекулятивное наступление на французскую валюту. Агенты клубов, заняв позиции в узлах банкирской решётки, стали накапливать франки, а затем, согласовав время, обрушили его курс на валютных биржах (66). Франк обвалился; французский банк оказался бессильным перед этой атакой: у него не оказалось достаточных средств (иностранной валюты), с помощью которых можно было собрать упавшие в цене франки и повысить затем его стоимость. Нанеся этот калечащий удар, «Морган и К°» позаботились и о лекарстве: они предложили Франции кредит в 100 миллионов долларов на шесть месяцев под залог французского золота. В конце апреля посол США в Берлине Алансон Хьютон записал в своём дневнике: «Англия и Америка взяли франк под контроль и, видимо, могут теперь делать с ним всё, что захотят» (67).

8 апреля был обнародован план Дауэса. План носил имя ещё одного из тех американских «великих никто» моргановской эры: заменяемых сереньких душ со средненькими дарованиями, но в жёсткой упаковке, горевших желанием оставить на теле истории мелкие следы своего нервического укуса. Чарльз Г. Дауэс, банкир, валютный инспектор при президенте Мак-Кинли и бывший главный интендант американского экспедиционного корпуса в Европе во время Первой мировой войны (этот пост он получил благодаря старой дружбе с командующим корпусом генералом Джоном Дж. Першингом), предложил, будучи американским представителем в Комиссии по репарациям, проект того, что было окончательно оформлено на Парижской конференции 15 января 1924 года.

Мне представляется, что первый шаг, который мы должны сделать, – это разработать систему стабилизации германской валюты, чтобы получить воду, которую можно было бы лить на бюджетную мельницу. Давайте же строить мельницу после того, как поток станет настолько сильным, что сможет вращать её жёрнова (68).

Это предложение носит имя Дауэса, но это был не его план – хотя он, забыв всякую скромность, буквально лопался от гордости, когда впоследствии слышал лестные слова о том, что именно он – один – придумал и осуществил этот план (69). Но нет, в действительности план Дауэса родился в недрах «Дж. П. Морган и К°» (70) согласно указаниям Нормана, который в этот критический момент – с помощью своих доверенных американских коллёг – занимался тем, что шантажировал французов. Если французы хотят возобновления своего стомиллионного займа, угрожала «Морган и К°», то им безусловно стоит придерживаться «миролюбивой внешней политики». Это означало, что Франции придётся согласиться на: (1) отказ от полноценного участия в работе Комиссии по репарациям; (2) передачу всех своих полномочий особому Агенту по репарациям, роль какового вскоре получил С. Паркер Гилберт, старый бюрократ из американского казначейства, нашедший впоследствии свою лучшую долю под крылышком «Морган и К°»; и (3) немедленный вывод войск из Рура (71).

Несмотря на свою неуместную жестокость, эта французская импровизация была последним полубессознательным европейским бунтом против окружения старого континента морскими державами. Когда в 1924 году Франция сдалась, с Европой было покончено: Британия мёртвой хваткой держала континент за горло (72).

Что же касается «строительства мельницы», то управление «новым» Рейхсбанком было доверено совету из четырнадцати человек, половину которых представляли специалисты союзных держав. Был установлен верхний предел авансирования рейха – сто миллионов марок*

* В 1926 году этот предел был повышен до 400 миллионов марок.

– чем был разрушен механизм превращения немецких денежных знаков в ничего не стоящие бумажки (73). В следующий раз, если начнётся обвал валюты, Германию ожидала нищета, а не обесценивание марки, а это было ещё худшее зло.

Золотой запас. Норман лелеял надежду заполнить германский валютный сейф фунтами стерлингов, что позволило бы ему взять страну под безраздельный и полный контроль, но американцы воспротивились: ведь это была их сделка. Норман великодушно согласился; в письме к матери он так объяснил свои действия:

Машина плана Дауэса, хотя она номинально является международной, на деле контролируется американцами. Это вполне меня устраивает... Для Америки Европа – «земля обетованная»; они хотят владеть ею без конкурентов! (74)

В конце концов согласились на том, что денежный запас Шахта будет состоять из займа в 190 миллионов долларов; половина этого займа будет размещена в Нью-Йорке, вторая половина – по большей части в Лондоне. За это Германия согласилась платить 7,75 процента, на два пункта больше общепринятого. Из синдикатов Уолл-стрит, назначенных размещать американский транш займа Дауэса, «Морган и К°» реализовали 865 тысяч долларов в виде обычных комиссионных (53 процента от общей суммы) (75). Четверть добытых таким образом денег была превращена в фунты стерлингов, а остальные три четверти в золото, то есть в доллары, что отражало соотношение сил двух дёржав, ухвативших германскую добычу. Эти одолженные деньги должны были служить «покрытием» для будущей эмиссии новой, постинфляционной марки. Такое обеспечение должно было составить 40 процентов. В августе 1924 года старая марка была заменена новой рейхсмаркой. На 2970 новых марок можно было купить один килограмм чистого золота – таким был и старый паритет – и контроль над капиталами был вместе с этим отменён (76).