Текст книги "Гитлер, inc. Как Британия и США создавали Третий Рейх."

Автор книги: Гвидо Препарата

сообщить о нарушении

Текущая страница: 5 (всего у книги 30 страниц)

по вполне оправданному подозрению в измене и подрывной деятельности (то есть в участии в заговоре против нового Времённого правительства России, воюющего члена Антанты). Неожиданно, по приказу из Лондона, Троцкого освобождают и в мае

позволяют присоединиться к его товарищам в российской столице (77).

Можно допустить, что это была самая деликатная часть исполнения британского плана великой осады и удушения Германии. С 1914 года царский режим оказался ненадёжным и слишком слабым партнёром для того, чтобы выполнять британские директивы. Перед лицом страшной (для Британии) перспективы сепаратного мира России с Германией царь был успешно устранен со сцены. Таковы были движущие силы Февральской революции. Устранив царя, Британия разработала три возможных сценария развития событий и соответственно своих действий:

1. Продолжение февральского сценария. Согласно его первоначальной архитектуре, план предусматривал создание либерального кабинета, поддержанного Советом (своего рода парламентом) и связанного формальным подчинением царствующему дом); Февральский эксперимент был задуман для введения в России такого же института власти, как в Британии,—то есть конституционной монархии. Очевидно, что такая искусственная трансплантация была нереалистичной, но сам ход, предусматривавший привоз в Россию таких настроенных продолжать войну марксистов, как Плеханов и другие меньшевики, которые могли узаконить в Совете и придать в его глазах легитимность военным усилиям кабинета и сохранение царствующего идола в фигуре Романова, не был лишён блеска и привлекательности. Действительно, союзные державы, начиная с Соединённых Штатов, уже 9 марта быстро укрепили авторитет Временного правительства его официальным дипломатическим признанием. Теперь оставалось посмотреть, сможет ли Временное правительство, даже лишённое имперских галунов из-за отказа великого князя Михаила взойти на трон, консолидировать народ и заставить его продолжать войну.

2. Если же Временное правительство потерпит неудачу, то можно будет разыграть большевистскую карту, за которую Британия могла равным образом благодарить как Парвуса, так и алчность и самовлюблённость германских правителей; возникла возможность наблюдать попытку социального эксперимента на неизведанной почве, ибо никто, несмотря на обнародование «Апрельских тезисов», не мог точно предвидеть, какой режим в реальности установят Лёнин и его соратники, если придут к власти.

Этот второй вариант развития событий таил в себе большую степень риска, так как большевики клялись вывести Россию из войны. Однако преимуществом захвата ими власти была врожденная ненависть к немецкому династическому духу – насквозь капиталистическому и империалистическому.

Полковник Хауз, личный советник президента США Вильсона, всегда из прагматических соображений поддерживавший большевизм, в конце 1917 года весьма рационально обосновал необходимость тайной поддержки Западом этого во всех отношениях отвратительного (для западного либерализма) большевистского коммунизма:

Очень часто упускают из вида тот факт, что русская революция, вдохновляемая якобы ненавистью к автократии, несёт с собой... серьёзную угрозу для немецкого господства: [например], антикапиталистическая направленность революции с равной – а скорее с большей – силой коснётся именно германского капитализма... (78)

Несмотря на то что ленинцы собирались заключить мир с 1ер-манией для того, чтобы получить с фронта массу крестьян и рабочих – так, во всяком случае, рассуждали британцы,– имперская Германия и большевистская Россия едва ли сольются в тесном союзе. «Договор ничего не значит,– скажет своим соратникам Лёнин после заключения мира с немцами в марте 1918 года,– гак как не может быть никакого права и справедливости в отношениях с классовым врагом» (79).

В ближайшие годы можно было надеяться путём финансовых манипуляций – особенно в плане военной помощи и дипломатическими манёврами натравить огромное коммунистическое государство на германский рейх; этот путь был чреват смертельной опасностью, но риск был в целом оправданным.

3. Можно было также ожидать, что в случае падения Временного правительства коалиция белых – монархисты и контрреволюционные генералы – развяжут в стране гражданскую войну и усмирят страну. Облегчённое духовным и классовым родством сближение одинаково настроенных белых генералов и генералов рейхсвера со временем должно было вылиться в тесный союз.

Из трёх возможных вариантов последний был для Британии наименее желательным. Если бы он осуществился на деле, то у морских держав не оставалось бы иного выхода, кроме попытки подкупить белых, удержав их от сближения с немцами, а это было чревато гораздо большим риском, чем приход к власти большевиков.

В течение восьми месяцев своего существования Временное правительство издало множество законов, но успехов добилось весьма скромных. Роль первого министра взял на себя Керенский – популист, в прошлом адвокат. Став во главе кабинета, он ринулся на фронт воодушевлять дрогнувшую духом армию. В июне русская армия, словно очнувшись от спячки, совершила последнее наступление на австрийские войска, которые немедленно получили подкрепление в виде нескольких немецких дивизий. При виде немецкой серой формы русские обратились в бегство. В июле большевики подняли путч. Временное правительство отреагировало на него весьма жёстко. Лёнину пришлось бежать в Финляндию (имеется в виду шалаш в Разливе.– Примеч. ред.), а Троцкий и другие коммунистические главари оказались за решёткой. Осведомлённый о махинациях Парвуса, Керенский собирался привлечь ленинскую клику к суду по обвинению в государственной измене и заговоре как «немецких агентов», но поскольку во многих местах России зашевелились белые контрреволюционеры (оставшиеся верными царю монархисты), он удержался от преследования большевиков и выпустил их из тюрем. Логика отчаяния заставила Керенского вообразить, что он сможет использовать красных агитаторов как союзников в борьбе с монархической контрреволюцией.

Между тем морские державы решили, что настало время сменить программу действий и перейти ко второму (большевистскому) варианту Германия и «силы, стоявшие за Гельфандом», платили им на Западе, и есть убедительные доказательства того, что Уолл-стрит им платил на Востоке: скрываясь за гуманитарным фасадом «Военного Совета Красного Креста», американские капиталисты переводили значительные суммы на поддержку русской революции. Организация Дж. П. Моргана и круги, связанные с Федеральным резервным комитетом Ныо-Йорка, представляли Совет, плативший Керенскому после мая 1917 года, а потом, если верить статье в газете «Вашингтон пост» (2 февраля 1918 года), начали платить большевикам (80). В сентябре 1917 года британский посол в России Бьюкенен доложил своему правительству, что одни только большевики «выступают с отчётливо определённой политической программой и представляют собой компактное и хорошо организованное меньшинство... Если у правительства не хватит сил подавить большевиков и оно лишится поддержки в Советах, то единственной альтернативой станет большевистское правительство» (81).

Месяцем позже большевики – маргинальное движение, не пользовавшееся никакой народной поддержкой и составлявшие «какую-то треть социалистических партий» (82), – без единого выстрела захватили власть.

В тот день, когда произошла революция, по Невскому проспекту, как обычно, гуляли хорошо одетые люди и, смеясь, говорили, что власть большевиков не продержится и трёх дней. Богатые люди, проезжая в экипажах, бранили солдат, а те, «вяло оправдываясь, смущённо улыбались в ответ» (83).

Впереди были пять лет опустошительной гражданской войны.

В марте 1918 года большевистская Россия подписала в Бресте тяжёлый и унизительный мир с германскими генералами. Уступая жадности немцев, Россия пожертвовала Украиной и Прибалтикой, а также согласилась выплачивать репарации золотом. На Восточном фронте наступило затишье, и дивизии рейха можно было теперь без помех перебрасывать обратно во Францию... но морские державы не дремали.

Британцы, трезво взвешивая вероятности перечисленных выше сценариев, ждали развязки, не пуская течение событий на самотёк. Бреши на Западном фронте были заткнуты американской пехотой. Не было случайным совпадением, что Америка вступила в войну в апреле 1917 года, когда русский фронт дал трещину. «Важный факт заключается в том, что в апреле 1917 года Британия была близка к поражению, и на этом основании в войну вступили Соединённые Штаты» (84).

Американская интервенция на стороне британцев была произведена весьма умело. Американцы отказались выполнить требования немцев оказать давление на Британию, с тем чтобы последняя прекратила противоправную блокаду рейха. Своим отказом Америка не оставила Германии выбора – началась подводная война, официально объявленная 31 января 1917 года. Предполагаемые нападения подводных лодок на американские грузовые корабли, шедшие мощным потоком к берегам Европы и поставлявшие огромные количества оружия и военного снаряжения воюющим союзникам, явились подходящим предлогом для разрыва дипломатических отношений с германским рейхом и в конце концов к объявлению войны. Задолго до этого был преднамеренно создан предлог, casus belli (для возбуждения массового патриотизма) – потопление британского лайнера «Лузитания», который попросту подставили под удар немецкой субмарины в мае 1915 года (85).

Германии удалось в течение двух лет (с 1915-го по 1917 год) оттягивать вступление Америки в войну. Подводные лодки прекратили бесчинствовать, были выплачены репарации и принесены извинения, но (к 1917 году) время уже истекло (86).

Последовательность событий вкратце такова: 22 февраля в России начинается революция, царь отрёкся от престола 2 марта, приезд Лёнина намечается на 27 марта, Троцкого арестовывают 1 апреля, 6 апреля президент Вильсон объявляет войну Германии, а 9 апреля Лёнин прибывает в Россию; Троцкий появляется в Петербурге 18 мая; командующий американскими экспедиционными силами генерал Першинг отплывает в Европу 29 мая 1917 года. 3 марта Россия и Германия подписывают перемирие, после чего подготовленные и укомплектованные американские воинские соединения начинают волнами (по 330 тысяч человек ежемесячно) высаживаться в Европе (87). К ноябрю 1918 года их численность превысила 2 миллиона солдат и офицеров (88).

Последние дни Америки: от республики к агрессивной империи

В последней четверти 1916 года союзники стали нуждаться не только в американских поставках, но и в американских финансах.

И наконец, в 1917 году произошло решающее событие – Британия, которая стояла на грани банкротства после первого натиска на центральный регион, начала постепенно передавать права верховного военного командования великой осадой более выносливому и более свежему – в военном и экономическом отношении – исполину, Соединённым Штатам Америки. Это было сделано с полным пониманием того, что Британия, как более опытный игрок, навсегда сохранит за собой исключительное право на участие в стратегическом руководстве осадой.

Приняв на себя эту ответственность и отправив войска на европейский театр военных действий, Америка вполне сознательно взяла на себя обязанности имперской державы. То была знаменательная и зловещая передача эстафеты от одной англоязычной островной державы к другой. Это решение кардинальным образом изменило лицо Америки, а со временем и лицо всего мира в целом.

Соединённые Штаты не были готовы взять на себя единоличную власть над морями, а следовательно, не могли допустить поражения Британии – притом что Америка ни в малейшей степени не доверяла Германии. Американская элита сплошь состояла из англофилов, а американское общество, ссудившее Британию миллионами долларов, смотрело на мир сквозь очки британской пропаганды: если бум инфляции и процветания, обусловленный огромными закупками Антантой военных материалов, обрушится из-за поражения союзников, то деньги. одолженные на Уолл-стрит, можно будет считать навсегда потерянными. Всё эти факторы требовали, чтобы США – под влиянием Британии – бросили вес своей имперской мощи на поля сражений в центральном регионе (89).

Дни великой конфедерации свободных городов в свободном государстве, почтения к образованным виргинским джентльменам, примирения с природой и пионерского духа общин, то есть всех американских ценностей, в большой мере предоставленных старой Европой и целым светом этой обители мира и покоя, безвозвратно остались в прошлом. Старые принципы были беспощадно и без всяких сожалений отброшены. Преднамеренная и показная жадность к обладанию избытком времени и пространства, безответственная тяга к агрессивному тщеславию – поздним признакам Британской империи – были усвоены Америкой, куплены ею ценой её юности. Настроение в Соединенных Штатах разительно и быстро переменилось.

В 1914 году 90 процентов американского народа было против вступления в войну (90); теперь же эта сдержанность уступила место неуёмной агрессивности: появились солдаты и восторженно встречавшая их толпа – вот что теперь нужно было Америке. Клубы позаботились о том, чтобы этот сдвиг в массовом сознании был скорым, и вызвать его можно было только одним орудием – страхом. Производство вооружений нарастало, а карательная экспедиция за океан готовилась на волне «народного страха перед внешней агрессией» (91). Пропитанная «духом партикуляризма:., и враждебностью противоборствующих политических группировок», Америка стала патриотичной (92). Теперь царил дух безусловной, горячей и простодушной любви «к своей стране», хотя это была не любовь, а заготовленный заранее призыв поражать «врага», где бы он ни находился и как бы ни прятался, любыми средствами и в любое время. Оказавшись на грёбне искусственно созданного коллективного помешательства, гражданин теперь видел себя и своих соотечественников жертвами заговоров, слухи о которых питали его доверчивость и воспитывали поклонение красно-бело-синему флагу «американской гордости» и «сияющему звёздами знамени» (93).

Начиная с 1917 года публику кормили фантастическими измышлениями, подаваемыми в форме газетных новостей.

Например, писали о том, что у немцев есть секретные орудийные батареи в США, готовые обстреливать Нью-Йорк и Вашингтон. Эти тревожные «новости» были инспирированы союзниками, начавшими фабриковать их в октябре 1914 года, и сообщения подобного рода начали фигурировать в разведывательных сводках, попадавших на стол президента... (94)

Помимо заклинаний о совпадении геополитических интересов, культурном родстве и угрозе немецкой подводной войны, помимо гигантских займов странам Антанты, было ещё одно средство заманить США в войну и заставить их нести часть её бремени в осуществлении великой осады. Этим средством стала Палестина.

Ведущие члены британского военного кабинета – премьер-министр Герберт Эсквит и военный министр граф Китченер не желали распылять наступательные силы на европейском театре ради военной авантюры на Среднем Востоке. Однако стойкие поборники имперского величия, воплощённые харизматической фигурой лорда Альфреда Милнера, бывшего колониального чиновника, сумели заставить коллективный олигархический разум изменить это решение, правда, иным способом (95).

В ноябре 1915 года члены так называемого «Детского сада» (клуба Милнера, известного также под названием «Круглый стол») поделились своими соображениями со страниц газеты «Манчестер гардиан». Речь шла о том, что «будущее Британии как «морской империи» целиком зависит от Палестины, каковая должна стать буферным государством, населённым патриотично настроенным народом» (96). Действительно, Палестина была «ключевым недостающим звеном», соединявшим разъединенные части Британской империи в единый континуум, протянувшийся от Атлантического до Тихого океана (97).

Если и поскольку Первая мировая война действительно представляла собой начало осады центрального региона, то группа Милнера решила, что будет вполне уместно воспользоваться представленной возможностью и вбить сразу два клина – по одному на каждом конце разделительной линии. Для этого Америка должна быть вовлечена в конфликт двояко – направить войска на евразийский север (против Германии) и развязать политическую кампанию своего сионистского лобби на средне-восточном юге (против арабов; см. карту на рис. 1). Несмотря на то что Эсквит и Китченер так далеко не смотрели, «Детский сад» отнюдь не был намерен упускать такую возможность.

Рука Провидения не заставила себя ждать. 6 июня 1916 года судно, на котором Китченер направлялся в Россию, подорвалось на мине (98). Уличённый в закулисных махинациях глава либеральной партии Эсквит был вынужден уйти в отставку, и 7 декабря 1916 года премьер-министром стал Дэвид Ллойд-Джордж. Участники «Круглого стола» немедленно получили в правительстве несколько высоких постов, а «мастер ложи» Милнер стал главным стратегом военного кабинета. Вскоре после этого британские войска высадились на Среднем Востоке, выступив против турок.

11 декабря 1917 года генерал сэр Эдмунд Алленби и его офицеры пешком вошли в Святой город Иерусалим через Яффские ворота (99).

В августе 1918 года первый акт великой северо-западной осады приблизился к развязке. После того как было отражено последнее большое наступление генерала Людендорфа, начатое весной 1918 года, союзникам, при поддержке прибывших американских дивизий, удалось оттеснить потрёпанных испанкой немцев назад, к «линии Гинденбурга». Германия поняла, что не может больше держаться. Она капитулировала, и в ноябре было подписано перемирие.

К августу 1918 года стало ясно, что Германия сделала всё возможное, но для победы этого оказалось мало. Блокада и высадка на континенте американских войск поставили германское руководство перед альтернативой: сдаться или ввергнуть страну в полный экономический и социальный хаос. Всё без исключения, во главе с аристократами из военного командования, выбрали капитуляцию... Оглядываясь назад и оценивая историю военных операций J 1ервой мировой войны, трудно отделаться от впечатления, что весь этот конфликт был большой осадной операцией, направленной против Германии (100).

Десяти миллионов убитых оказалось недостаточно для того, чтобы сломить страну и сделать её сателлитом морских дёржав. Германия не была разбита на своей территории. Для того чтобы Германия пережила окончательный крах и потерпела поражение внутри своих границ – то есть для осуществления второго, заключительного акта северо-западной осады (то есть Второй мировой войны) – британские правящие круги посвятили следующие двадцать лет проведению двойственной политики по отношению к поверженному рейху политики, представлявшей собой смесь санкций и прямых зарубежных инвестиций. В действительности за лицевой стороной этой коварной политики пряталось намерение клубов восстановить военный и экономический потенциал Германии, а за это время выявить и идентифицировать «нужный» тип политического руководства, способного «использовать» возрождённый и восстановленный германский рейх к выгоде Британии. Коротко говоря, схема предусматривала вооружение вчерашнего врага и его вовлечение в следующий конфликт, который должен был создать (1) повод к окончательному уничтожению Германии и (2) возможность захвата геополитических позиций Германии. Этому сложному клубку провокаций, состряпанных для инкубации нацистского фюрера Адольфа Гитлера, этого уникального «барабанщика» неузнаваемой, превращённой в восточную деспотию Германии, посвящена остальная часть настоящего повествования.

Часть 2

МЕФИСТОФЕЛЬ: Фауст, наберись мужества и уколи себя в руку. Свяжи свою душу с тем, чтобы однажды Великий Люцифер смог назвать её своей.

ФАУСТ: Смотри, Мефистофель, из любви к тебе (колет себя в руку) я порезал руку и ценой моей собственной крови предаю свою душу великому Люциферу.

МЕФИСТОФЕЛЬ: Но, Фауст, ты должен написать здесь, что это акт дарения.

ФАУСТ: Да, я сделаю это. (Пишет.) Но, Мефистофель, моя кровь свернулась – я больше не могу писать.

МЕФИСТОФЕЛЬ: Я принесу тебе огня, чтоб растворить её сей же час.

ФАУСТ: Что может предвещать свернувшаяся кровь? Она не хочет, чтоб подписал я бумагу эту ? (Возвращается Мефистофель, неся жаровню с углями.)

МЕФИСТОФЕЛЬ: Вот и огонь; пиши же, Фауст.

Кристофер Марло. «Доктор Фауст», сцена V (58-91) (1)

Невозможная революция

Германия капитулировала в ноябре 1918 года, кайзер Вильгельм II отрёкся от престола, и империя взорвалась. Внутри расстроённого немецкого общества немедленно возникло, требуя «перемен», диффузное и насквозь пацифистское движение низших слоёв общества и его богемной фаланги – анархистов, интеллектуалов и деятелей искусства. Это движение было мгновенно подавлено хотя и ослабленной, но духовно оставшейся нетронутой милитаристской частью германской элиты при молчаливом одобрении обладавшего собственностью среднего класса. «Стальные люди» возглавляли и представляли собой вернувшиеся домой и подавившие возмущение германские армии. То были молодые и безжалостные солдаты и офицеры, выкованные и закалённые войной, соединившиеся с призрачными пока объединениями несгибаемых ветеранов в союз, благословлённый неизвестными доселе и поэтому безымянными божествами. Страна стала свидетельницей зарождения так называемой консервативной революции – движения, возникшего из неизмеримых глубин германского духа, опьянённого военным экстазом, но смертельно враждебного современному стяжательству, так же как и архаизму императорской власти и наследственной аристократии. Нацизм стал весьма специфическим ответвлением этого возрождения из бездны, представляя собой сложное переплетение ассоциации, партии и тайных орденов, – прославленным трубадуром этого возрождения стал писатель и ветеран войны Эрнст Юнгер. В конце 1919 года в один из таких орденов был принят и ефрейтор Гитлер. В это время союзники очищали Россию от последних остатков царизма, активно поддерживая нигилистическую диктатуру большевиков. Именно союзники позволили большевикам перекупить ядро старой николаевской армии и нанести поражение белым генералам в ходе кровавой Гражданской войны 1918-1922 годов. Одновременно в Версале англо-американцы заложили фундамент инкубатора, в котором они намеревались вывести будущего врага России: наложенные на Германию репарации всерьёз не затрагивали доходы привилегированных классов Германии, кроме того, союзники начали процесс реабилитации реакционных немецких кланов с тайным намерением выпестовать радикальную антибольшевистскую силу, каковую можно будет впоследствии бросить на штурм русского бастиона и уже окончательно уничтожить, повторив сокрушительную для Германии войну на два фронта. Единственным мыслителем той эпохи, который с провиденциальной ясностью и пониманием оценил происходящие трансформации, был американец Торстейн Веблен: изучив развитие событий в Германской империи, он предсказал дальнейший ход этого развития, и, что ещё более важно, он оказался единственным, кто обратил самое живое внимание на очевидно пробуждённую войной и прокатившуюся по всей Германии волну окрашенной своеобразной религиозностью страсти к разрушению. Ещё в 1915 году он в общих чертах предсказал появление на политичёской сцене исступлённого, произносящего зажигательные речи фюрера; более того, в 1920 году, когда стало ясно, что ратифицированный в Версале позорный мирный договор окажется не в силах создать условия, которые Веблен считал необходимыми для разоружения Германии и её превращения в послушного и кроткого партнёра англосаксонских государств, он предсказал, что через двадцать лет, то есть в 1941 году, начнётся смертельная, невиданная схватка между большевистской Россией и реакционной Германией. Это пророчество, приведённое в книге Дж. М. Кейнса, посвящённой парижскому мирному договору, является, вероятно, величайшим достижением политико-экономической мысли – свидетельством величайшего гения – и кричащим обвинением в ужасающем заговоре, составленном Британией в течение полугодовой мирной конференции, состоявшейся после окончания Первой мировой войны.

В Германии никогда не было подлинной революции. Раздуваемый в литературе миф о расколе между левыми и правыми представляется явным преувеличением, хотя многие считают этот раскол главной причиной успеха Гитлера. Однако пропасть, разделявшая имущих от пролетарского класса, была скорее мнимой, нежели реальной: будущие столкновения между нацистскими коричневорубашечниками и красными отрядами коммунистической партии были скорее следствием иностранного вмешательства в германскую политику, чем результатом внутреннего антагонизма, разъедавшего немецкий порядок. Это утверждение я постараюсь доказать в главе 4. По этому поводу надо сказать, что, так же как и в большинстве стран «демократического» Запада, в имперской Германии было стабильное и относительно крепко спаянное общество, и какими бы ни были классовые противоречия и классовое неравенство, они никогда не находили отчётливого выражения в подлинно революционном движении. До Первой мировой войны в Германии ни у кого не было истинной воли к восстанию; не было её и после войны. В течение шести странных месяцев, прошедших от капитуляции в ноябре 1918-го, до провозглашения Веймарской республики в июне 1919 года, Германия горела в лихорадке, которая, как правило, сопровождает смену режима, – это был период относительно мягких протестов, протестов неорганизованных и вскоре искажённых вмешательством независимых интеллектуалов, частных военизированных отрядов, иностранными интригами и вскоре подавленными вернувшейся с фронта армией, утопившей в крови отдельные очаги вооружённых выступлений. Таким был промежуточный период существования немецких Советов, период, после окончания которого на политическую авансцену выступил Гитлер.

Теперь мы перейдём к рассказу о германской революции, если её можно так назвать, – такой революции просто не могло быть – по тем причинам, которые ясно изложил Веблен после тщательного анализа природы европейского рабочего движения конца девятнадцатого века: на основании этих ранних наблюдений, каковые он соединил с внимательным изучением состояния обречённого рейха и позже оказался в состоянии в 1920 году выдать своё поразительное пророчество.

К началу двадцатого века социалисты промышленно развитых стран Запада, за исключением немногочисленных закоснелых

воинствующих ортодоксов, отказались от самой идеи «революции».

Массы рабочего класса стали проявлять меньше недовольства по поводу жилищных условий и питания, которыми их обеспечивал правящий и господствующий класс: бесплатные квартиры стали несколько больше, а меню с каждым годом становилось разнообразнее. Воплощение принципа «хлеба и зрелищ» (еды и кинематографа) внесло свою ленту в успех тех мёр, какие предприняли капиталисты для укрощения недовольства масс.

В Германии к 1912 году, когда SPD (Sozialistische Partei Deutschlands) – Социалистическая партия Германии, самая массовая и самая организованная из соцпартии мира, – стала ведущей политической силой в стране, набрав 34,8 процента голосов на всеобщих выборах 1912 года (2), приобретённое рабочими отвращение к ветрам перемен нашло своё концентрированное выражение в высказывании Августа Бебеля, этого немецкого социалистического Наполеона, который характеризовал революцию как «величайший тарарам» (der grosse Kladderatatsch) (3).

Коротко говоря, рабочие муравьи немецкого муравейника не испытывали острого желания бунтовать, как не имели его их братья по классу во Франции и Британии, также не желавшие рубить сук, на котором сидели. Рабочие желали компромисса подобно членам экипажа китобойного судна, которые не заходят дальше споров с капитаном относительно своей доли.

Но в принципе, по самой своей сути, всё социалисты были интернационалистами – братьями, невзирая на разделявшие их границы, – и пацифистами. Потом разразилась война, и великое космополитическое единство мирового сообщества социалистов, так называемый II Интернационал, который претендовал ни больше ни меньше как на Нобелевскую премию мира, разлетелся вдребезги под действием центробежных сил шовинистического угара (4).

В августе 1914 года парламентская фракция SPD единодушно проголосовала за предоставление военных кредитов. В Англии и Франции пролетарии точно таким же образом дружно построились под знамёнами и изъявили готовность стрелять в своих братьев по ту сторону линии фронта. Кайзер прибегнул к весьма удачному риторическом)7 приёму, провозгласив, что отныне не признаёт никаких партий, за исключением немцев.

«Это предательство!» – провозгласили немногочисленные вожди непримиримых левых, возложив на обуржуазившихся лидеров Социал-демократической партии Германии ответственность за отход от интернациональных и гуманистических идеалов партии. Революция, утверждали левые, была принесена в жертву компанией цеховых мастеров, превратившихся в обычных буржуа, чья роль состояла в трансформации силы рабочего класса в самодовольную подпорку капиталистической цитадели.

И это обвинение было недалёко от истины. Более точно этот союз элиты и пролетариата, заключённый во имя патриотического предрассудка, можно назвать наивысшим достижением консерватизма. Правящий класс, возглавляемый германским императором, бюрократической и деловой элитой, объединёнными в рамках либерального государства и в большой мере «защищенных от экономических трудностей, господствующих во всех современных высокоорганизованных обществах», был (и до сих пор остаётся) по самой своей природе носителем стандартов таких видов социально незрелой (то есть варварской) деятельности, которая вызревает в скрытых от глаз недрах незаслуженной или наследственной праздности, – например, спорт, финансовые махинации и война (5).

Люди, унижённые жалкой бедностью, и всё те, чья энергия целиком и полностью поглощается каждодневной борьбой за выживание, являются консерваторами, ибо не могут позволить себе усилия попытаться заглянуть в будущее дальше завтрашнего дня; точно так же консерваторами являются богатые и преуспевающие, так как у них нет повода для недовольства сложившимся положением (6).

Загнанные в городские трущобы, где умы формируются изворотливостью и жестокостью, страдающие от лишении и духовной деградации, низшие слои общества быстро и легко приучаются пользоваться языком оскорбительного соперничества и дикой клановой жестокости.

Юнкерам не понадобилось много времени, чтобы переодеть массы в Feldgrau, серую полевую военную форму рейха. Таким же выдающимся был их пыл, с каким стремились на фронт французы, британцы, американцы и японцы, – этот пыл был несколько меньше у славян, чья патриотическая готовность, не говоря уже о практической смётке, никогда не соответствовала страстям и наклонностям правящего класса того времени.