Текст книги "Россия и Германия. Союзники или враги?"

Автор книги: Густав Хильгер

сообщить о нарушении

Текущая страница: 7 (всего у книги 31 страниц) [доступный отрывок для чтения: 12 страниц]

Соглашение от 6 мая 1921 года

Когда советская власть в России политически укрепилась, Ленин понял, что самой срочной задачей является экономическое восстановление страны, доведенной до разрухи почти семью годами мировой и гражданской войн. Эту задачу нельзя было решить одними теми силами, которыми располагала страна; должен был помочь иностранный капитал. И одной из характерных черт НЭПа было то, что делались уступки не только частному предпринимательству у себя дома, но и иностранному капитализму, поощряя участие торговцев и производителей в капиталистических странах в экономической реконструкции Советской России.

Однако еще до введения НЭПа германский министр иностранных дел был убежден, что экономическое и политическое сближение с Советской Россией будет на пользу Германии. Основными сторонниками такого сближения в министерстве иностранных дел были глава Русского отдела барон Аго фон Мальцан и фактический начальник Центральной канцелярии рейха по делам военных и гражданских пленных Мориц Шлезингер. Последний весной 1920 года вел переговоры об обмене пленными с советским представителем Виктором Коппом. В начале 1921 года Шлезингер участвовал в переговорах с представителями Красного Креста и Лиги Наций по дальнейшим вопросам обмена военнопленными, которые проходили в Риге, а из Риги он по распоряжению министра иностранных дел поехал в Москву, чтобы попробовать найти основу для возобновления германо-советских дипломатических и экономических отношений. Шлезингер ездил в Москву вопреки недвусмысленному желанию главы Восточного отдела министерства иностранных дел Берендта, кооторый был абсолютно против проведения Шлезингером каких-либо переговоров, выходящих за рамки дел, касающихся военнопленных[26]26
  Берендт считался экспертом по экономическим аспектам внешней политики Германии в Восточной Европе, потому что предшествующие годы руководил успешным бизнесом в торговле зерном.


[Закрыть].

Мандат, который выдал Симонс Шлезингеру, был таким же обширным, как и неопределенным. ««Посмотрите, что сможете там сделать», – фактически сказал министр иностранных дел. Такого рода инструкции свидетельствуют, насколько изменчивой и неясной была в то время обстановка. Поддержание международных отношений в такой ситуации – вещь особенно возбуждающая и оправдывающая себя. Появилась возможность (редкая в наш век массовых коммуникаций, который превращает послов в величественных мальчиков-посыльных) для инициативы, проявления искусства ведения переговоров, воображения и всех прочих атрибутов дипломатического таланта государственного деятеля. Мы оказались в незащищенной и ответственной позиции и зависели от собственной изобретательности. До известной степени (оглядываясь назад на этот период) я считаю его самым счастливым и наиболее плодотворным в моей жизни.

В ретроспективе наши переговоры в январе и феврале 1921 года носили даже какой-то пикантный оттенок из-за того факта, что в то же время Центральную Германию сотрясало коммунистическое восстание, которое, как мы были убеждены, активно поддерживалось советской комиссией в Берлине. Правда, эта пикантность ощущалась только в ретроспективе, потому что восстания марта 1921 года были подавлены. В то время требовалось большое самообладание, чтобы вести переговоры с людьми, разжигавшими пожар, как это было, до самой крыши над нашими головами. Все мы какое-то время просто молчаливо надеялись на разгром восстания, который заставил бы советское правительство быть более сговорчивым.

Переговоры в Москве, которые вели Шлезингер и я, а с советской стороны Копп и Якубович, завершились составлением протокола, содержавшего предлагаемое соглашение, которое в случае принятия позволило бы обеим странам сделать важный шаг на пути к установлению полных и нормальных политических и экономических отношений. Как раз в это время Советское государство сотрясал суровый кризис, описывавшийся выше, и Берлин не проявил интереса к заключению предлагавшегося соглашения. Но режим в Кремле выдержал эту бурю, и сразу же после подавления Кронштадтского восстания и провозглашения НЭПа в Берлине пробудился интерес к тому, чего мы со Шлезингером достигли в Москве. В последние дни марта Симонс дал указания Берендту не допустить, чтобы переговоры с представителями Советской России вдруг были прерваны. Еще один мощный импульс к определенному соглашению с советским правительством был сообщен тем фактом, что переговоры с представителями Советской России также и в то же время проходили и в Лондоне. Наконец, 6 мая 1921 года соглашение было подписано.

Это временное соглашение, касавшееся «расширения сферы деятельности совместных делегаций по оказанию помощи военнопленным», фактически превратило учреждения, которые возглавляли Копп и я, в политические и консульские миссии, поручив им защиту всех своих соотечественников в содержащей их стране и передав им ряд консульских функций. На глав этих миссий (плюс семь членов делегаций) распространялись дипломатические привилегии и иммунитет. Они должны были быть аккредитованы при министерстве иностранных дел страны, содержащей военнопленных, а торговые представители, которые придавались этим миссиям, получали полномочия напрямую сотрудничать с другими правительственными учреждениями.

Ряд условий этого соглашения отражали аномальную природу того времени и Советского государства. Статья 4, разрешавшая германской миссии ввозить строго ограниченное количество продовольствия для своего пользования, – это не только отклик на развал российской продовольственной базы, но и также отражение неограниченных возможностей, которые таили операции на черном рынке. Статья 8 гарантировала немецким бизнесменам, приезжающим в Советскую Россию, что любая собственность, которую они привозят с собой или приобретают законным путем, обладает неприкосновенностью. В статье 15 оба правительства обещали, что их представители воздержатся от какой-либо агитации и пропаганды против правительства или государственных институтов принимающей страны. Очень важным было предложение в статье 1, в котором германское правительство заявляло, что оно не признает никакого иного учреждения в качестве представителя Российского государства в Германии; это было равнозначно торжественному подтверждению де-юре признания, которое имперское германское правительство уже официально предоставило ленинскому государству согласно Брест-Литовскому договору.

Давление союзников (Антанты) на Германию в вопросе репараций достигло новой кульминации в то же самое время, когда подписывалось это временное соглашение. Вопрос, принять или не принять Германии так называемый Лондонский ультиматум, привел в начале мая к правительственному кризису; кабинет предпочел уйти в отставку, нежели принять этот ультиматум, и был сформирован новый кабинет под председательством д-ра Йозефа Вирта, лидера партии католического центра. Это был кабинет «исполнения», то есть принятия требований союзников, и в этом пассивном смысле его ориентация была чисто прозападной. Поэтому он был бесполезен в плане каких-либо идей германо-российского сближения либо их исполнителей. Пребывание у власти первого кабинета Вирта и д-ра Фридриха Розена на посту его министра иностранных дел принесло с собой далекоидущие перемены в кадровом составе, увенчавшиеся увольнением барона фон Мальцана из министерства иностранных дел (его сделали германским посланником в Афинах). Еще до увольнения Мальцана предпринимались попытки убрать меня с политической сцены в Москве, освободив от работы по оказанию помощи военнопленным и в борьбе с эпидемией. Какое-то время казалось, что немецкие дела в Москве взяла в свои руки совершенно новая фракция.

Нерешительность и сдержанность, с которыми д-р Розен отнесся к выполнению соглашения от 6 мая 1921 года, символизировались назначением на должность германского представителя в Москве абсолютно аполитичной личности. Профессор Курт Вайденфельд был главой отдела международной торговли в министерстве иностранных дел. В 1912 году он совершил ознакомительную поездку в Россию, напечатал книгу об этом и тем самым заслужил репутацию эксперта по российской экономике. Он обладал прекрасными и ценными человеческими качествами, но мало разбирался в германо-советских отношениях. Да и не было у него никакого желания этим заниматься. Относясь с недоверием к какому бы ни было политическому сближению между двумя странами, он рассматривал свои обязанности в узко ограниченных рамках экономических отношений; таким образом, в своих собственных глазах он видел себя каким-то консулом, окруженным ореолом, и не желал большего. Германия, считал Вайден-фельд, страна слишком слабая, обстановка слишком хаотичная, а угроза революции слишком велика. Как он однажды выразился, такой слабой стране внутренне вредно позволить, чтобы она видела красный флаг, развевающийся над чьим-то посольством в Берлине. Если у него и были какие-то политические идеи в отношении цели германо-советских отношений, они доходили лишь до убеждения, что экономические отношения между Западом и Россией могут благоприятствовать «внутренней эволюции» этой страны, ее отходу от коммунизма. Человек западной ориентации, он твердо противостоял любым договоренностям, которых Германия могла достичь с Россией в одиночку; поэтому он приветствовал тот факт, что временному соглашению от 6 мая 1921 года предшествовало аналогичное соглашение между Россией и Англией в марте того же года. В принципе это какое-то свидетельство тому, что германское правительство сохраняло близкие неофициальные контакты с Лондоном, ведя в то же время в Москве переговоры по своему соглашению. Вайденфельд, например, вероятно, верил, что на эту тему между Лондоном и Берлином существовало понимание, что Германия в своих отношениях с Россией не должна выходить за рамки, которые установил Лондон в своих отношениях с Советским государством.

Профессору Вайденфельду человек моих убеждений не особенно был нужен, и, как я уже говорил, в конце концов меня освободили от всех политических и консульских обязанностей, которые я до сих пор выполнял. Этому моему временному уходу в тень предшествовал непрекращающийся огонь острой критики в мой адрес со стороны всей фракции политических соперников и противников. В борьбе между двумя соперничающими кликами сыграли роль личные амбиции (хотя также и честные политические убеждения), и оружие использовалось самое мерзкое и непристойное: секретные доклады, необоснованные обвинения, инсинуации и порочащие намеки – короче, типичная кампания очернения, во время которой меня обвиняли в преступлениях, варьирующих от прокоммунистических до личной коррумпированности. Спустя много лет мне довелось увидеть доклад, посланный в Берлин, где Шлезингера и меня обвиняли в этих и других вещах. Там содержались неприличные намеки на грубые интриги против Берлина со стороны «клики Шлезингер – Хильгер» совместно со столь же коррумпированными личностями из советского наркомата иностранных дел; нас обвиняли в использовании наших должностей в целях набивания карманов либо удовлетворения своих ненасытных политических амбиций.

Этот доклад был составлен в сентябре 1921 года; за семь или восемь месяцев до этого была совершена подобная атака с целью избавиться от меня. Хотя на Вильгельмштрассе было достаточно людей, ручавшихся за мою лояльность и хваливших мои таланты и достижения, чтобы в тот момент отразить эти нападки, некоторые из обвинений в мой адрес упали на благодатную почву. Весной 1921 года я узнал из надежных источников, что начальник отдела курьерской почты предупреждал курьеров, направлявшихся в Москву, о необходимости опасаться меня; их предупреждали, что, встречаясь со мной, им надо быть крайне осторожными, поскольку моя политическая и общая благонадежность считается весьма сомнительной. Когда я в июне вернулся в Берлин и явился к министру иностранных дел, д-р Розен встретил меня словами: «Доброе утро, Хильгер! Я знаю, вы – коммунист». Его незаинтересованность и свое понимание проблем германо-советских отношений находились в резком контрасте с впечатлением, которое я получил незадолго до этого от встречи с рейхспрезидентом Фридрихом Эбертом (1871–1925, с 9 ноября 1918 года – рейхсканцлер; в 1919–1925 годах – президент Германии. – Ред.), к которому я явился немедленно по прибытии в Берлин. Бывший седельник проявил незаурядное природное достоинство и впечатлил меня точностью и уместностью своих вопросов. К своему облегчению, я понял, что этот германский социал-демократ, немало осуждаемый и поносимый бранью как коммунистами, так и германскими правыми, был свободен от всех личных и политических обид и с непоколебимым постоянством придерживался той линии, которую считал правильной. Сердечность и доброта, с которой Эберт поблагодарил меня за работу, которую я проделал в Москве, стали щедрой наградой за проблемы и лишения московской зимы и возместили мне огорчения, порожденные разговором с Розеном на следующий день.

Когда осенью 1921 года я вернулся в Москву, Германия и Советская Россия вели активные переговоры об обмене официальными представителями, который предусматривался соглашением. Некоторые трудности, встреченные в ходе этих переговоров, были характерны для странных отношений между этими двумя странами. Например, то, что профессор Вайденфельд не был первоклассным выбором для должности германского посла. Берлин вначале намеревался назначить на этот пост социал-демократа Августа Мюллера, но молча согласился, причем с готовностью, когда Кремль категорически отказался принимать социал-демократа. Договориться с русским коллегой Вайденфельда оказалось значительно труднее.

Советское правительство запросило согласие Берлина на назначение Николая Крестинского, одного из старейших членов Российской коммунистической партии, до того времени народного комиссара по финансам, секретаря Центрального комитета партии и одного из пяти членов первого политбюро. Велико же было удивление и изумление советского правительства, когда Копп сообщил, что Берлин отказался объявить Крестинского персона грата по той причине, что он является «слишком известным членом коммунистической партии». Сформулировавший эту фразу Берендт не мог бы выбрать более неуклюжего и менее уместного повода для протеста против назначения Крестинского.

Понадобилось совсем немного времени, чтобы этот отказ принять Крестинского свел на нет все предыдущие усилия по нормализации германо-советских отношений. Карахан официально заявил мне, что Кремль считает причины, выдвинутые для отказа принять Крестинского, серьезным оскорблением. Германское правительство, заявил он, похоже, все еще не понимает, что коммунистическая партия является правящей партией в России. Крестинский был выбран для того, чтобы представлять его правительство в Германии, как раз потому, что он является выдающимся членом этой партии и поэтому пользуется достаточным влиянием, которое позволит ему продвигать и развивать германо-советские отношения на благо обеих стран. Вместо признания добрых намерений партии и советского правительства, германские власти избрали точку зрения, которую советское правительство и Ленин лично рассматривают как пощечину. Пока Карахан делал мне это заявление, Копп бесцеремонно потребовал от министерства иностранных дел задержать германского представителя в Германии. Вайденфельд должен был вот-вот выезжать из Берлина в Москву, но Копп заявил, что советское правительство может обойтись без его присутствия в Москве, пока дело Крестинского не найдет положительного решения.

Несомненно, что мотивация, стоявшая за отказом Берлина принять Крестинского в качестве представителя РСФСР в Берлине, была для коммунистической партии и советского правительства важным, принципиальным вопросом. С другой стороны, грубая манера, в которой они воспрепятствовали отъезду профессора Вайденфельда в Москву, также нанесла ущерб престижу германского правительства. Сразу после того, как отношения с таким трудом были восстановлены, им, казалось, угрожал новый разрыв.

Моей задачей стала работа над урегулированием конфликта на основе приемлемой для обеих сторон. Поскольку я не мог не считать советские аргументы справедливыми и логичными, это было тем более сложно. К тому же у меня не было убедительных аргументов, когда Наркоминдел объявил, что ничего не может поделать, так как в этом противостоянии свою позицию занял лично Ленин. Поэтому я попробовал воззвать к интеллекту Ленина через посредника и убедить его, что германское правительство не имело намерений оскорбить Советское государство и что неуклюжую формулировку можно объяснить излишним рвением неопытного чиновника. И в этом уроке на тему основ Советской конституции расплачиваться будет не неумелый государственный служащий, а немецкий и русский народы, чьи интересы пострадают, если нормальные отношения не будут восстановлены.

Посредником, чьими услугами я воспользовался в данном случае, был человек, чьей судьбе будет суждено сыграть важную роль – для добра или зла – в германо-советских отношениях в будущем. Карл Радек относился к той группе большевиков, которые находились в Швейцарии вместе с Лениным, когда свершилась русская (Февральская. – Ред.) революция, и которым имперское германское правительство разрешило проезд через территорию Германии, чтобы дать им возможность вернуться в Россию. С того времени Радек был особым задушевным другом Ленина, который ценил его острый ум и блестящее перо. Родившись в австрийской части Галиции, Радек активно участвовал в германском социал-демократическом движении еще с 1908 года. В лингвистическом и и культурном отношении он был значительно ближе к Германии, чем к России, стране его выбора. Его близость к массам и симпатии масс, его обаятельное остроумие и находчивость неизбежно награждали его искренними и бурными аплодисментами аудитории рабочего класса, несмотря на то что он так и не овладел до конца русским языком и говорил на нем с заметным польским акцентом. (А. Авторханов в книге «Х съезд и осадное положение в партии» дает ему такую оценку: «…человек с явно авантюристическими наклонностями, начитанный ницшеанец и макиавеллист, ленинец и троцкист, космополит в пяти национальных лицах (смотря по обстоятельствам…)». – Ред.)

Радек был известен всей Москве своей безрассудной и дерзкой критикой, которой он подвергал людей и дела, которые он не любил, и своими язвительными шутками, которые он сочинял об этом. Его жалящие остроты переходили из уст в уста, а через какое-то время всякую антисоветскую шутку, которую рассказывали по Москве, справедливо или нет, приписывали Радеку. Я верю, что это было одной из причин, по которым у Сталина, не имевшего чувства юмора в таких вещах, возникла ярая ненависть к этому нахальному шуту, которого он никогда не любил за то, что тот был фаворитом Ленина и сторонником Троцкого.

В 1927 году Радек был исключен из коммунистической партии и сослан в Сибирь (в Томск. – Ред.) как член троцкистской оппозиции. Из своего изгнания он написал жалобное покаяние и осудил свои грехи, и вскоре его возвратили в Москву. В 1930 году его восстановили в партии. Когда я увидел его в то время, он показался мне человеком утратившим даже частицу веры в себя. Однако что удивило меня больше всего – это то, как он теперь говорил о Сталине. Он ни в малейшей степени не скрывал того глубокого впечатления, которое произвела на него полная победа Сталина над всеми его соперниками, и сомнений и неуверенности в своей безопасности, которые эта победа вселила в него. Но внутренние перемены не уберегли Радека от судьбы, последний акт которой был сыгран в январе 1937 года, когда Радек стал одним из подсудимых во втором из знаменитых репрессивных процессов. Но в этом случае он вновь обрел себя. Я, следивший за диалектикой Радека из зала, не имел ни малейшего сомнения, что его преувеличенные признания раскаяния не были средством, которым он желал спасти свою шкуру, а являлись обращением к товарищам за рубежом, в чьих глазах он хотел изобличить истинную натуру сталинского режима через свои гротескные и абсурдные самообвинения. (Годом раньше Радек, топя Зиновьева и Каменева, называл их «фашистской бандой», «мразью», «бандой кровавых убийц», требуя смертной казни. – Ред.) Это был его последний и безуспешный жест отчаяния. После того как он был приговорен к длительному тюремному заключению (десять лет. – Ред.), не было никаких надежных сведений о его участи. До меня доходили слухи, которые я не мог подтвердить, о необычных послаблениях, которыми он якобы пользовался, отбывая свой срок; нет и никакого подтверждения истории, что он умер во время войны от пневмонии. (Радек убит в лагере уголовниками в 1939 году. – Ред.)

До своего падения с высокого поста в 1927 году Радек жил в Большом Кремлевском дворце. Его трехкомнатная квартира, весьма роскошная для тех времен нехватки жилья в Москве, всегда была набита книгами и периодическими изданиями, лежавшими на полках, столах и стульях, так что по дому было трудно передвигаться. Я уверен, что мой хозяин прочел большинство из них, потому что он мог с такой же уверенностью цитировать Клаузевица, с какой обсуждал новейшие книги по международным политическим и экономическим проблемам.

Госпожа Радек была интеллигентной и привлекательной девушкой из Лодзи, которую я впервые встретил в 1920 году, когда она была помощницей Эйдука в Центрэваке. У них была дочь Соня, которую Радек любил, как самую дорогую вещь на земле. Соня была под присмотром доброй старой русской служанки, обладавшей всеми надежными качествами, традиционно связываемыми с этим типом женщин. Когда бы речь ни заходила на эту тему, Радек не упускал возможности похвалить преимущества такой русской няни и с озорным блеском в глазах добавлял историю о том, как его собственное дитя, дочь еврейских родителей и убежденных атеистов, тайно крестилась в православной церкви, потому что няня не могла и мысли допустить, чтобы ухаживать за девочкой, которая не могла отведать благодати христианской церкви. Я так и не знаю, что потом случилось с Соней и ее матерью. Скорее всего, их сослали в какой-нибудь лагерь в Сибири, где они разделили печальную участь бесчисленных жертв сталинской диктатуры.

С Радеком было очень приятно иметь дело из-за его яркости и оригинальности, с которыми он излагал свое мнение, и неподдельной искренности, с которой он обсуждал даже самые спорные и деликатные политические проблемы. Однако самым важным для нас было осознание, что этот революционер по профессии, этот убежденный интернационалист имел одну величайшую слабость: Германию. Польский еврей из австрийской Галиции чувствовал себя привязанным к Германии теснейшими культурными узами и говорил по-немецки лучше, чем на каком-либо другом языке.

Кроме того, он был самым полезным для нас контактом в Москве. Хотя его журналистская деятельность и постоянное вмешательство во внутренние дела Германии часто вынуждали германо-советские отношения подвергаться суровым испытаниям, мы всегда могли положиться на него в смысле помощи в наших делах с советским правительством, даже в трудной ситуации. И на этот раз Радек понял мое затруднительное положение и оказал мне свою поддержку.

Для него, человека, знакомого с немецким менталитетом, было понятно, что мотивация Берендта не содержала никаких причин для негодования, а лишь давала повод для едкой иронии и искреннего смеха. Разговор Радека с Лениным привел к тому, что советское правительство объявило запрет на отъезд Вайденфельда «недоразумением», которое оно желало теперь устранить, а германское правительство в то же время согласилось принять Крестинского в качестве представителя РСФСР с подобными же разъяснениями. 19 сентября 1921 года Вайденфельд был принят советским ««президентом» Калининым (1875–1946, кандидат в члены политбюро с1919 года, член политбюро с1926 года, из рабочих (потому и был введен в круг «ленинской гвардии», чтобы слегка разбавить ее специфический социальный, а также национальный состав). – Ред.) и вручил ему свои верительные грамоты; состоялся обмен вежливыми речами, и с этого начался короткий срок пребывания Вайденфельда в Москве в качестве германского представителя.

Первые шесть – восемь недель его пребывания в России совпали с нижайшей точкой в германо-советских отношениях. Это было примерно в то же время, когда был переведен на другую работу Мальцан, а наше со Шлезингером политическое влияние на советско-германские дела было, как никогда, минимальным. О разочаровании Кремля в отношении такого характера событий можно судить по статье Радека в «Правде» от 15 октября 1921 года, в которой он с ностальгией вспоминает о прежних знаках германо-советской дружбы, придя к выводу, что сейчас Германия целиком продалась победоносным западным союзникам. Спустя три недели произошел решительный поворот в другом направлении. В соответствии с условиями Версальского договора население Верхней Силезии 20 марта проголосовало на плебисците, будет ли эта маленькая, но экономически важная территория принадлежать Польше либо Германии. В результате этого плебисцита 717 122 голоса было отдано за Германию против 483 154, отданных за Польшу. Но вот Лига Наций вынесла решение о разделе, по которому Польше были отданы основные горнодобывающие и индустриальные районы. Обида и озлобленность немецкой стороны на это нарушение ранее принятых договоренностей привели к резкому повороту в политике. Кабинет Вирта ушел в отставку. В новом кабинете, который сформировал Вирт, он сам взял на себя обязанности министра иностранных дел, убрав Розена, а Мальцан, который еще не уехал в Афины, был повышен до должности главы Восточного отдела на Вильгельмштрассе, заменив Берендта. Германская пресса верно интерпретировала эти перемены как доказательство того, что сейчас правительство рассматривает вопрос нового сближения с Советской Россией. Естественно, комментарии в советской прессе выразили большое удовлетворение от этого нового поворота, хотя Радек в «Правде» от 11 ноября 1921 года подчеркнул, что не стоит преувеличивать значение этой перемены; он писал, что, несомненно, это попытка напугать Антанту и подтолкнуть ее к большей снисходительности и уступкам[27]27
  См. также: Известия. 1921. 9 ноября.


[Закрыть].

И все же Радек не скрывал своего удовлетворения. Вайден-фельд, с другой стороны, был серьезно взволнован этим взрывом просоветских чувств в германской прессе, поскольку опасался, что Германия посвятит себя односторонней политике дружбы с Россией. Москва, как он понимал, всегда будет стороной, ищущей дружбы с Германией; как только Берлин начал за ней ухаживать, позиции Германии ожидает ослабление.

Следующие месяцы стали периодом колебаний, в течение которого правительство Германии пыталось отложить или предотвратить принятие какого-либо реального решения в отношении ориентации германской внешней политики, а в это время советские лидеры призывали творцов политики Германии ответить на французские и английские проявления непримиримости и лицемерия установлением дружбы между двумя ведущими, но пользующимися меньшими правами странами. В долгосрочной перспективе угрозы, возможно, были более эффективны, чем политика уговоров и обольщения. 27 декабря 1921 года Радек в еще одной из своих статей в «Правде» прямо намекнул, что Советская Россия может в любое время, когда пожелает, принять условия Версаля; по статье 116 договора Россия могла затребовать свою долю при выплате репараций. В частных беседах с Вайденфельдом и другими членами германской миссии Радек стремился смягчить эффект от этой угрозы, объясняя, что Россия сделает все, что в ее силах, чтобы избежать применения статьи 116. И все-таки его правительство было разочаровано нерешительным поведением Германии, продолжал он, и хотело бы использовать угрозу для усиления позиции Германии. Такие усилия затянуть Германию в дружбу с Россией с помощью страха в то время не имели успеха. Они лишь помогали обнажить нервозную озабоченность советского правительства – как бы не остаться в политической изоляции. Еще одним проявлением нервозности была болезненная реакция советских руководителей, которую они проявляли при малейшем признаке того, что Германия может вновь прибегнуть к политике умиротворения Запада. Одним из таких случаев подобной реакции явилась реакция на назначение Вальтера Ратенау на пост министра иностранных дел – примерно в начале февраля 1922 года. Чичерин проявил крайнее возбуждение, заявив, что этот шаг четко показывает, что Германия сделала выбор в пользу Запада; в советских кругах Ратенау тогда считался отцом плана создания международного финансового консорциума для торговли с Россией – русские были категорически против этого плана под тем предлогом, что он будет иметь целью превращение России в полукоолониальный объект эксплуатации объединенным фронтом монопольных капиталистов. Люди в Наркоминделе неоднократно многозначительно повторяли некоторые замечания, сделанные Ратенау на конференции в Каннах, характеризующие Россию как территорию, открытую для западной колонизации.

Попытки добиться сделки с Германией довели советских лидеров до озвучивания еще одной угрозы: пролетарской революции. Одна анонимная статья в ««Известиях» от 5 февраля 1922 года недвусмысленно намекала на то, что советское правительство держит судьбу германской буржуазии в своих руках; ибо Советской России достаточно лишь договориться с Антантой за счет Германии на основе пресловутой статьи 116, и последующее обнищание Германии придаст новые силы германскому пролетариату в его классовой борьбе. Германская буржуазия, утверждалось в этой статье, – это лицемеры и двурушники, и советское правительство не будет проявлять сентиментальность в отношении ее участи. Примечательно, что издатели «Известий» напечатали эту статью без комментария в подстрочном примечании, что не согласны со статьей. Жупел какого-то взаимопонимания между Советской Россией и западными союзниками в совокупности с призраком пролетарской революции тем не менее продолжал витать над Германией, пока на Генуэзской конференции не был создан более постоянный базис для германо-советских отношений.