Текст книги "Россия и Германия. Союзники или враги?"

Автор книги: Густав Хильгер

сообщить о нарушении

Текущая страница: 12 (всего у книги 31 страниц) [доступный отрывок для чтения: 12 страниц]

Похоже, Москва поначалу рассматривала рурские события главным образом как угрозу своей собственной безопасности. «Рурская авантюра, – писал Чичерин с явной обеспокоенностью, – повергла в шок политическую и экономическую жизнь всей Европы и тем самым причинила огромный вред советским республикам, которые нуждаются в экономических отношениях с другими странами»[40]40
  Там же. 1923. 15 февраля.


[Закрыть].

Карл Радек был даже еще более откровенен. В опубликованной 31 августа в «Известиях» статье под названием «Руки прочь от Германии» он писал: «Если капиталистам Антанты удастся разорвать Германию на куски и установить свою власть за счет побежденного трудового народа, это представит величайшую опасность для Советской России». И действительно, тотальная оккупация Германии французскими войсками стала бы прямой угрозой западным границам Советской России. Это, в конце концов, было необходимо предотвратить. Пока буржуазное правое правительство в Берлине перечило Франции, Москва оказывала ему свою поддержку. Только когда кабинет Вильгельма Куно уступил место правительству Густава Штреземана (свидетельство тому, что сопротивление Берлина слабеет), Кремль стал искать другие пути. Некоторые лидеры, вероятно, добивались подготовки пролетарской революции. Но похоже, в Москве в летние месяцы превалировало мнение, что коммунистическое восстание в Германии, если даже оно и осуществимо, только накличет несчастье, потому что Пуанкаре (Раймон Пуанкаре (1860–1939), крупный политический деятель, в 1913–1920 годах президент Франции, в 1922–1924 и 1926–1929 годах глава правительства. – Ред.) немедленно использует его как повод для дальнейших репрессивных мер против Германии. Как сказал Радек в конфиденциальной беседе с одним из моих коллег: «В случае радикальных потрясений в Германии России придется ожидать появления французских войск на берегах Березины. Поэтому мы, коммунисты, заинтересованы в политической и экономической стабильности Германии. Теоретически германский коммунистический режим был бы крайне желателен, но он будет тут же сокрушен Францией. Я уже говорил моим товарищам в Германии, – завершил беседу Радек, – что они совершат величайшую ошибку, если позволят разбить себя в случае нападения, и что они должны защищать свою страну до последнего дыхания». И он произнес трогательные слова об общей судьбе Германии и России.

Но если Радек был столь пессимистичен в отношении шансов германской пролетарской революции, а также если учесть попытки Штреземана вести примирительную политику «исполнения», что же можно было сделать, чтобы не дать французам тронуть Германию? Решением Радека был план завлечения широчайших слоев германского населения в национальное большевистское восстание, направленное одновременно и против французского вторжения, и против германской буржуазии, которая, казалось, была готова договориться с Западом. Радек хотел воспользоваться не только недовольством пролетариата, но также и возмущенными патриотическими чувствами фермера, студента, мелкого дельца – одним словом, всех мелкобуржуазных элементов, которых можно было поднять лозунгами национализма. Он намеревался создать союз между всеми крайне правыми врагами республики, этим «фашистским сбродом», против которого рядовые члены партии вели кровавую партизанскую войну. Для этой цели он хотел убедить крайне правых, что национальная борьба Германии за отмщение Версаля никогда не будет успешной без энергичного участия пролетариата. Таким образом, в конце лета, пока Чичерин, Каменев и Рыков на публике все еще заявляли, что Москва поддерживает правительство Штреземана, Радек придерживался мнения, что близится национальная коммунистическая революция и ее надо поддержать[41]41
  В конце сентября в посольство поступило анонимное сообщение о том, что Троцкий провел совещание, в котором, как утверждалось, принимали участие Радек, Каменев, Рыков, Молотов, Чичерин, Дзержинский и Красин. Рыков, Каменев и Чичерин как будто бы выразили уверенность в германской революции и подчеркнули экономические выгоды от продолжения поддержки правительства Штреземана. Троцкий, Дзержинский и Красин, как утверждается в этом сообщении, заняли промежуточную позицию, с одной стороны поддержав тезис Радека о том, что революция неизбежна, а с другой – возражали Радеку, говоря, что Россия не может оказать серьезную помощь германской революции. Вновь у меня не оказалось свидетельств достоверности этого сообщения; но оно совпадает с общей схемой, которую излагали и другие лица.


[Закрыть].

Тот факт, что граф Ранцау продолжал тем не менее развивать свои контакты с Радеком и что мои с ним отношения также оставались неомраченными, типичен для всей природы германо-советских отношений тех лет и для особого положения Радека.

В октябре 1923 года на изменение в советской политике указывали многие признаки. Сейчас Москва, вероятно, трудилась во имя исключительно коммунистической революции в Германии, отказавшись от попыток добиться чего-то на национальном большевистском фронте против буржуазии. Усилился тайный поток российских эмиссаров в Германию; Берлин встревоженно просил посольство следить за этим. Германскую полицию особенно беспокоило место нахождения Радека; еще в мае она просила нас не давать ему еще одну визу.

10 октября две германские провинции сформировали правительства левой коалиции, в которых социал-демократы и коммунисты поделили между собой министерские посты. В тот день берлинский орган коммунистической партии газета «Роте фане» напечатала письмо Сталина к одному из германских коммунистических лидеров. «Дорогой товарищ Тальгеймер, – начиналось письмо, – грядущая революция в Германии – самое важное событие наших дней. Победа революции в Германии будет иметь для пролетариата Европы и Америки даже еще большее значение, чем победа российской революции шесть лет назад. Победа германского пролетария, несомненно, переместит центр мировой революции из Москвы в Берлин…» Но социалистические правительства Саксонии и Тюрингии, хотя и были созданы строго конституционным путем, были разгромлены несколько дней спустя, когда президент Эберт ввел в Центральную Германию армейские части для установления временного военного правления. Последняя изолированная попытка оживить пролетарскую революцию – Гамбургское восстание, начавшееся 28 октября, – была подавлена за несколько дней.

Крушение «Германской Октябрьской революции» более, чем любое иное событие, определило последующую историю мирового коммунизма и стратегию Третьего интернационала. В рядах Российской коммунистической партии оно вызвало серьезные разногласия с политикой и открытые персональные столкновения; это было одной из непосредственных причин вспышки вражды между Сталиным и Троцким, и оно дало Сталину возможность разработать его теорию «построения социализма в отдельно взятой стране». В московских отношениях с Германией оно привело к определенному возврату к политике дружбы в духе Рапалло с буржуазным правительством в Берлине. В этом смысле политика Чичерина одержала полную победу. Тем не менее появилась напряженность в германо-советской «общей судьбе». К концу декабря некоторые документы, опубликованные Рут Фишер (1895–1961, германская коммунистка, в числе лидеров ультралевой фракции в КПГ в 1920-х годах. – Ред.), позволили бегло ознакомиться с тем, до какой степени российские эмиссары участвовали в попытках коммунистического восстания. Пятнадцать месяцев спустя один из основных российских организаторов коммунистического военного аппарата Скоблевский был публично судим Верховным судом в Лейпциге[42]42
  См. главу 5.


[Закрыть].

Кроме того, в декабре 1923 года Берлин попросил советское правительство отозвать одного из сотрудников аппарата посольства, поскольку было установлено, что тот является военным агентом. Этот человек, под фамилией Петров, на самом деле был французским коммунистом, успешно втершимся в доверие высших военных кругов в Берлине. Согласно сообщениям полиции, он закупал в больших количествах оружие и боеприпасы для подготовки к революционной борьбе на баррикадах, оплачивая все это долларовыми чеками советского посольства. Граф Ранцау, кипя от негодования, предъявил Троцкому эти доклады; его возмущение не знало границ, когда Троцкий спокойно признался, что сам лично прикрепил Петрова к советскому посольству, потому что рассчитывал на неизбежность революции в Германии. А разве сам германский кабинет не объявил, что это, возможно, последнее буржуазное правительство в Германии? В любом случае, как коммунист, Троцкий чувствует свою обязанность быть готовым к такой возможности. В случае французской оккупации всей Германии, сказал Троцкий, задачей Петрова был бы подрыв дисциплины во французских войсках и обращение их в коммунистическую веру. В начале следующего года Петров был отозван из Берлина.

Очевидно, Чичерин рассматривал это дело как ужасный личный конфуз. В принципе ему хотелось бы стереть в нашей памяти дни «германского Октября» и вместо этого напомнить нам, что его правительство было первым, кто протестовал против оккупации Рура. Чичерин никогда не дал бы нам забыть, что именно декларация Советской России не позволила полякам вторгнуться в восточные провинции Германии. В начале декабря 1923 года он устроил обед в честь германского посла, на котором присутствовала вся коллегия Наркоминдела вместе с Крестинским и Радеком. Потом состоялась беседа в узком кругу между Чичериным, Ранцау и Радеком, которую открыл германский посол, призвав советское правительство открыто разорвать свои связи с политикой Третьего интернационала. Граф Брокдорф-Ранцау подчеркнул опасность, угрожающую германо-советским отношениям, если в самые трудные для Германии времена российские эмиссары занимались подготовкой мировой революции. Кроме того, заявил Ранцау, Германская коммунистическая партия не способна управлять страной; она только все разрушит и сдаст Германию французам. Разве сам Радек не заявлял год назад, что время для мировой революции еще не созрело? Раздраженный этим вызовом, Радек нагло заявил, что считает, что неспособность германских коммунистов управлять страной еще надо доказать, а буржуазные партии уже продемонстрировали свое политическое банкротство. Касаясь предложенной Ранцау декларации, Радек намекнул, что Коминтерн не управляется советским правительством и что в случае столкновения политических линий он займет сторону Интернационала и уйдет со своего поста в Центральном исполнительном комитете. В этом месте Чичерин попытался перевести разговор в более примирительный тон, высказавшись, что, действительно, чистая случайность в том, что Третий интернационал располагается в Москве. В конце концов, улыбнулся он, ни у кого же не хватит ума взвалить вину на Леопольда, короля бельгийцев, всего лишь потому, что Второй интернационал имел свою штаб-квартиру в Брюсселе. К этому времени Радек успокоился и попробовал умиротворить Ранцау. Советское государство, заявил он, всегда будет знать, как сотрудничать с реакционным правительством в Германии. Он напомнил послу слова генерала фон Секта: «Мы должны жестко держать пальцы на горле коммунистов, но идти вместе с Советской Россией». «Мы готовы идти с ним», – сказал Радек, а Чичерин добавил: «Вы хорошо знаете, что Муссолини – наш лучший друг». Какие же отчаянные попытки предпринимались, чтобы залатать трещины в «общей» германо-советской судьбе! И все же страхи, порожденные событиями октября 1923 года, так никогда и не исчезли.

Глава 5
«Эра Рапалло»

К Локарно

С урегулированием рурского конфликта и принятием Германией плана Дауэса по выплате репараций история Европы вступила в новый этап, имевший важное влияние на политические отношения между Германией и Советской Россией.

Годы с 1919 по 1923 были годами продолжения Первой мировой войны, как бы там ни было. Армии центральных держав (Германии, Австро-Венгрии, Турции, Болгарии) капитулировали, но горечь политической, экономической и идеологической войн не исчезла до конца 1923 года. Версаль, затем унижение в Генуе, оккупация Рура и катастрофическая инфляция – все это лишь основные памятные вехи на мучительном пути поражения, который было суждено пройти немецкому народу.

Миссия Ранцау в Москве рассматривалась в аспекте этих последствий поражения Германии; в этом были и ее слабость, и ее сила. В «общей судьбе», связывающей две нации-парии, граф видел средство к преодолению деспотического господства ««империалистов» на Западе путем прочной советско-германской дружбы.

1924 год был отмечен концом пятилетнего периода, последовавшего за Первой мировой войной, и началом выхода Германии из жестоких конвульсий, которые она перенесла в предшествующем периоде. Лондонская конференция и план Дауэса дали державам-победительницам их долю от экономического возрождения Германии. Кроме того, западный мир опять начал стремиться вовлечь Германию в международную политику как партнера, а не просто лишь как предмет переговоров. В Лондоне германские делегаты начали ощущать, что, несмотря на все политические разногласия, было легче представлять германские интересы в личных переговорах с политиками западных союзников, чем в общении с советскими представителями, потому что в делах с последними не было взаимной веры и уверенности. Обе стороны то и дело подозревали друг друга в намерении разыграть своего партнера как карту в делах с его врагами. Кроме того, советские представители действовали так, что, если Германия позволит себе быть эксплуатируемой странами-победительницами, это будет преступлением, но будет уместно и справедливо, если это будет допустимо со стороны Советской России. Многие германские дипломаты просто устали иметь дело с Советским государством и ощущали наши отношения с Россией как какой-то груз в нашей внутренней и внешней политике.

А тем временем в России крах германского коммунистического восстания 1923 года и смерть Ленина в январе 1924 года возвестили о наступлении периода, в течение которого международная политика этого режима претерпела некоторые заметные перемены, драматично оформленные официальным признанием Советского государства большинством правительств на Западе. Более того, восстановление национальной экономики до предвоенного уровня, которое было достигнуто во второй половине 1920-х годов, привело НЭП к критической точке и отметило начало ожесточенных фракционных споров внутри партии по поводу стоящих перед ней задач. Как следствие, в России существовала заметная озабоченность внутренними проблемами, что способствовало смягчению характера отношений страны с буржуазным миром в целом.

Таким образом, Россия и Германия перестали быть париями в международной политике; и при всем этом германо-российские отношения неизбежно удалялись в область политического романтизма. Эти две державы уже не так зависели друг от друга. Наоборот, обе старались извлечь максимум преимуществ из улучшившейся ситуации, даже если это происходило за счет старой Schicksalsgemeinschaft. Так что германо-советские оношения обрели характер трезвой политической шахматной игры.

Очень похожий на «старого большевика», который оглядывался назад на турбулентные годы военного коммунизма с романтической ностальгией, граф Ранцау с некоторым трудом приспосабливался к этим деликатным переменам. «Исчез весь старый шарм наших отношений с Россией», – часто с тоской замечал он. И в определенном смысле многие из его действий в течение последних лет можно было бы объяснить как бесплодную, но упорную борьбу против этих перемен.

Ранцау часто говорил о войне на два фронта, которую он постоянно вел. Одним из препятствий, которые ему пришлось преодолевать в своих попытках сохранить и оживить германо-советскую «общую судьбу», была связь московского режима с международным коммунистическим движением. Эта связь (если не сказать тождественность) советского правительства с Коминтерном порождала непрерывную напряженность в сердечных отношениях, которые Ранцау стремился поддерживать; и много его энергии было затрачено на борьбу с коммунистическими доктринерами в советском правительстве. С этим сочеталась даже более утомительная и неблагодарная борьба с советской бюрократией – с теми неуклюжестью и упрямством, которые они вносили во все деловые отношения между Германией и Кремлем. Другой «фронт», на котором вел борьбу Ранцау, был политикой «исполнения» – исполнения решений, принятых на Вильгельмштрассе, политикой, которая для него лично представляла собой постоянную угрозу отношениям в духе договора в Рапалло.

Честный, добросовестный посол, стремящийся культивировать добрые отношения между его родиной и государством, в котором он аккредитован, становится двойным представителем. Такой человек не только представляет свою страну перед иностранным правительством, но ему часто приходится быть и выразителем мнения последнего перед своим собственным народом и творцами политики своей страны. О мнениях, намерениях и реакции принимающей стороны его будет расспрашивать не только собственный министр иностранных дел; если посол чувствует необходимость, он обязан обратить внимание своих руководителей на эти мнения и реакцию, даже если его не просят об этом. И он должен бороться со всеми теми, кто вредит дружеским отношениям между двумя странами не только в стране, в которой он аккредитован, но даже еще более в своей родной стране.

И вполне естественно, что, учитывая все это, Ранцау и его окружение (включая и меня) рассматривались в определенных германских и западноевропейских кругах как выразители интересов Советского Союза или даже международного большевизма; и мы превратились в объекты яростных нападок с этой стороны.

В высших кругах, среди тех, кто делал политику Германии, было не так много людей, поддерживавших Ранцау в его борьбе против западной ориентации Вильгельмштрассе в середине 20-х годов. Однако один человек наверняка не только разделял взгляды Ранцау, но также принес с собой на свой высокий пост похожее утонченное дипломатическое искусство и управленческий опыт. Барон Аго фон Мальцан в качестве постоянного первого заместителя министра был в Берлине вторым «я» Ранцау в бурные годы между заключением договора в Рапалло и утверждением плана Дауэса (16 августа 1924 года. – Ред.). Когда в 1924 году Мальцан сменил офис Государственного секретаря на место германского посла в Вашингтоне, Ранцау почувствовал, что его позиция утратила свой фундамент. Новый заместитель министра господин фон Шуберт никогда не скрывал своей глубокой нелюбви к русским. Его политические разногласия с Ранцау неизбежно вызывали в последнем острую личную антипатию к Шуберту. И отношения Ранцау с министром иностранных дел стали такими же напряженными. Но как бы ни была велика нескрываемая личная антипатия Ранцау к Штреземану и фон Шуберту, мы не должны были забывать, что оба этих человека понимали важность договора в Рапалло и делали все, что могли, для продвижения германо-советских отношений. Штреземан хорошо осознавал ценность России как козыря, который надлежит разыграть в отношениях с Западом.

Война Ранцау на этих двух фронтах стала, таким образом, результатом очень большой чувствительности графа, которая была не только свойственна его личному характеру, но также отражала еще большую чувствительность революционного режима в Москве. Только этот нездоровый страх и подозрительность со стороны Кремля могли, прежде всего, объяснить вечные предостережения Ранцау избегать (как официально, так и неофициально) всего, что могло бы подпитывать глубоко укоренившееся недоверие Москвы к буржуазному миру. Помню, как по дороге вместе с ним в Наркомат иностранных дел мы обсуждали дело об обвинении в шпионаже немецких граждан, когда мимо нас промаршировал взвод красноармейцев. «Посмотрите на это дело, Хильгер, с другой стороны, – шутливо произнес Ранцау. – Я не хочу, чтобы нас обвиняли в шпионаже». В своих докладах в Берлин он вновь и вновь подчеркивал, что русский народ необходимо активно убеждать в добрых намерениях Германии. И творцы германской политики тем более никогда не должны позволять западным державам эксплуатировать себя в целях антисоветских кампаний или сделок.

Нам не следовало позволять чувствительности Ранцау заслонять тот факт, что его политика была в принципе идентична политике правительства рейха: он определенно не был представителем Кремля, выражающим мнение последнего. Поэтому различие между его политикой и политикой Штреземана было количественным, а не качественным. По мнению Ранцау, германское правительство имело склонность заходить слишком далеко в своих попытках сближения с Западом и в политике ««исполнения» (репараций и т. д. – Ред.); внешне оно слишком жаждало этого, а поступая таким образом, оно создавало угрозу той германо-советской дружбе, которую даже Вильгельмштрассе признавала необходимой. Поэтому борьба между Ранцау и его вышестоящими начальниками часто велась из-за деталей в осуществлении; но никто в конечном счете так не беспокоился о малейших нюансах в поведении, как этот профессиональный дипломат.

Однако существовали более крупные вопросы, по которым вели споры Берлин и Москва, а посольство старалось быть между ними посредником. Все эти проблемы порождались постепенным сдвигом Германии в направлении Запада и подозрениями, которые это вызывало в Кремле. Одной из проблем стало отношение двух держав, заключивших договор в Рапалло, к Англии. В Кремле в 1920-х годах Англия рассматривалась как главный представитель капиталистического мира и, следовательно, как основной враг Октябрьской революции. Лондон, а не Уолл-стрит в Нью-Йорке был символом, который в те годы олицетворял капиталистическую систему. Причины для такого мнения были частично идеологического характера, поскольку Англия традиционно считалась родиной классического капитализма. Более непосредственные и конкретные причины для советского к ней отношения относятся еще ко времени Гражданской войны, в течение которой британские войска оккупировали значительную часть Русского Севера, а адмирал Колчак правил Сибирью, главным образом благодаря щедрой помощи Англии. Ненависть и страх, сосредоточенные на Англии, нашли свой индивидуальный фокус, среди других, на личности Уинстона Черчилля, который какое-то время со свойственной ему решимостью поддерживал идею международного крестового похода буржуазного мира против российского коммунизма. Его позиция сделала его одним из главных персонифицированных символов капиталистического окружения, угрожавшего советскому режиму.

Антагонизм между Британией и Советским Союзом, конечно, должен рассматриваться в более широкой исторической перспективе; особенно в свете того факта, что Англия и Россия на протяжении XIX столетия были соперниками на Азиатском континенте. От Стамбула до Мукдена существовали районы напряженности – все вдоль южной границы Российской империи, в которых эти две страны следили друг за другом с настороженной враждебностью; а большевистская революция не сделала чего-либо для того, чтобы ослабить это напряжение. Английским политическим лидерам приходилось рассматривать это либо как угрозу, не менее опасную, чем царский империализм, либо как благоприятную возможность для налаживания политических отношений, пока Россия ослаблена и измучена Гражданской войной и поглощена своими внутренними проблемами. Проистекавшие из всего этого агрессивные действия британцев так и не были забыты в Советском Союзе.

Германский МИД никогда не мог отождествить себя с подобной политикой. Там Англия также рассматривалась как центральная фигура мировой политики. И Германия, как и Советское государство, находилась в течение определенного времени в положении изгоя в союзе наций. Но вызывающее поведение России привело ее к непримиримому антагонизму с нацией, которая вроде бы играла первую скрипку, в то время как Германия, «буржуазная» по характеру и своим устремлениям, стремилась реабилитироваться, а поэтому не могла себе позволить ухудшения своих отношений с Англией. Это фундаментальное различие в отношениях представляло собой главное препятствие на пути к истинной советско-германской дружбе. Здесь и лежит причина, почему Schicksalsgemeinschaft, о которой мечтали и Ранцау, и Чичерин, так и не стала чем-то большим, нежели Zweckgemeinschaft («общность цели»).

Однако такой свободный альянс не мог удовлетворить Советы. Коммунистический принцип «кто не с нами, тот против нас» был перенесен из области классовой борьбы в сферу международной политики; и все наши заверения, что наша политика не является ни прорусской, ни пробританской, а просто прогерманской, были бесполезны. Любой факт или даже подобие факта примирения с Англией провоцировали возмущение, обвинения, демарши – и все с намеками, что Германия-де присоединяется к антисоветской буржуазной коалиции. Такое же нервное раздражение следовало после любого поступка Берлина в отношении других западных стран. Малейший жест доброй воли в сторону Запада, малейшее свидетельство тому, что Германия намеревается вступить в переговоры с версальскими державами, рассматривалось как символ ухудшения германо-советских отношений[43]43
  Типичным из бесчисленных комментариев такого рода было, например, яростное осуждение Карлом Радеком замены Мальцана на фон Шуберта.


[Закрыть].

Неоспоримый факт, что под руководством Штреземана германская внешняя политика сместилась в сторону примирения с державами-победительницами. Спустя шесть недель после принятия плана Дауэса Германия объявила о своей готовности стать членом Лиги Наций, и тут же не только московскому посольству, но и министру иностранных дел пришлось, ни перед чем не останавливаясь, заверять советских лидеров, что никаких фундаментальных изменений в германской внешней политике не намечается.

Чичерин пережил трудное время, отстаивая свой протест против этого шага Германии. Конечно, он не мог сказать нам напрямую, что его главная цель – удерживать Германию подальше от версальских наций. Он только мог возразить, что Лига – это клуб победителей, узурпировавших привилегии, с чем Советский Союз, как сторонник международной справедливости, никогда не примирится. И он нанес удар по ахиллесовой пяте Ранцау, заявив, что, вступив в Лигу, Германия признала бы Версаль и позорное решение о границах в Верхней Силезии. «В данной международной ситуации ориентация на Запад означает для Германии просто признание ее нынешнего подчинения и не обещает ей абсолютно ничего позитивного», – писал в «Известиях» за 24 мая 1925 года Юрий Стеклов (Ю.Г. Нахамкис (1873–1941); ликвидирован в ходе истребления «ленинской гвардии». – Ред.). Литвинов предупреждал нас, что Германия может играть куда более мощную роль, если останется вне Лиги, а не войдет в нее. Это были как раз те же самые пункты, на которые опирались германские противники политики исполнения правой ориентации. Чтобы доказать их несостоятельность, Штреземан сослался на статью 19 Устава Лиги Наций, предусматривающую возможность приспосабливания мирного урегулирования в соответствии с меняющимися обстоятельствами.

Когда советские лидеры в своей первой острой реакции против политики Штреземана заявили, что вступление Германии в Лигу несовместимо с «духом Рапалло», они тем самым подразумевали, что, по их мнению, договор в Рапалло должен создать лигу против Лиги. Но это мнение было как раз тем самым, которое желал развеять германский министр иностранных дел. В своих инструкциях посольству он настаивал на том, что договору в Рапалло можно придать более широкое и более бесформенное истолкование, делая вступление (в Лигу) уместным, даже если исчезли особые условия начала 1920-х годов.

Русские набрали еще более убедительные очки, когда вместо того, чтобы предрекать Германии ее собственную кончину, они стали разъяснять свои опасения за собственную безопасность, причиной которых стал поворот в политике Германии. Вступая в Лигу и подписывая договор, утверждали они, Германия автоматически станет обязанной согласно условиям статей 16 и 17 участвовать в санкциях Лиги против Советской России и даже предоставить право прохода через свою территорию западным войскам, если они начнут антисоветский крестовый поход. Если же Германия продолжает настаивать на вступлении в Лигу Наций, то Москва требует, чтобы немцы, по крайней мере, потребовали освободить себя от условий этих статей. Так что борьба между Москвой и Берлином превратилась из вопроса о германском намерении присоединиться в вопрос, разрешит ли ей Россия вступить в Лигу без каких-либо условий. Издатели ««Известий» излагали это так[44]44
  7 ноября 1925 года.


[Закрыть]: ««Вредный и неприемлемый аспект Лиги Наций состоит как раз в том факте, что во время международного конфликта он может вынудить более слабые государства соблюдать ее полновластную волю в интересах какого-нибудь бандита или группы бандитов». Добрая воля Германии в отношении Советской России будет измеряться степенью искреннего сопротивления, которое Берлин окажет статье 16, продолжала передовица газеты.

Теперь, хотя даже Чичерин и его подчиненные постоянно жаловались на индифферентные усилия Германии в этом направлении, никто в Берлине не желал видеть, как французские и британские войска идут маршем через Германию по пути в бой с коммунистической Россией. Но для Штреземана задача ассоциирования его страны с Лигой, и при этом не беря на себя обязательств, которые могли бы испортить отношения в духе Рапалло, была весьма щекотливой. Некоторые из ведущих германских дипломатов, особенно посол в Париже Леопольд Геш, предупреждали, что любые попытки освободить Германию от требований статьи 16 будут отдавать двуличием. Более того, всякая заверительная декларация, которую Берлин может направить в Москву, может спровоцировать державы Лиги на публикацию, даже в столь поздний срок, очень строгого толкования этой статьи. Это говорит о готовности западных держав принять Германию как суверенного партнера, что они незадолго перед окончанием переговоров в Локарно заявили в коллективной ноте, в которой говорилось, что, если Германия вступит в Лигу, она будет обязана участвовать в санкциях только в тех размерах, которые соответствуют ее военному и географическому положению.

В значительной мере как раз это отражали советские опасения; и эти страхи так и не были устранены до конца, и всякий раз впоследствии они возникали с целью помешать германо-советским отношениям. Еще в марте 1924 года советская пресса опубликовала одно интервью, которое фон Шуберт якобы дал женевскому корреспонденту парижского журнала «Эксельсиор». Фон Шуберт, как утверждали советские газеты, повел речь о праве французских войск пройти через Германию, чтобы прийти на помощь Польше и Чехословакии. Между этими двоими людьми действительно была частная беседа, но никакого упоминания этой деликатной темы не было. Когда Ранцау предъявил резкий протест против злобной кампании в прессе, которую развязала эта «новость», Литвинов ответил ему, что его лично не волнует, делал ли фон Шуберт такие заявления или нет. Тем не менее его правительство весьма обеспокоено и хотело бы знать, объявила ли Германия в Локарно о своей готовности предоставить французским войскам право прохода в случае необходимости. На что Штреземан сказал советским представителям, что ему не нравится озвучивание ими сомнений в его правдивости. Несмотря на подобные протесты, «Известия» продолжали свою кампанию. «Советское общественное мнение, – говорила газета в своем выпуске от 17 марта 1924 года, – все еще не получило ответ в отношении обязательств, которые возложены на Германию в Локарно в отношении права прохода французских войск через Германию». Полемика продолжалась и в следующем месяце, хотя все мы, начиная с Штреземана, делали все, что могли, для того, чтобы развеять необоснованные страхи, которые Литвинов продолжал озвучивать. Я до сих пор удивляюсь, какая же истинная цель скрывалась за этим делом с журналом «Эксельсиор».