Текст книги "Россия и Германия. Союзники или враги?"

Автор книги: Густав Хильгер

сообщить о нарушении

Текущая страница: 10 (всего у книги 31 страниц) [доступный отрывок для чтения: 12 страниц]

Комиссариат иностранных дел

В своем трактате о революционном процессе Джордж С. Пити утверждает, что революционный режим и его контрреволюционные соседи склонны к ведению международных отношений в очень плохой степени из-за взаимного неумения. Революционный режим, заявляет он, слишком занят своими собственными проблемами в реализации внутренних реформ или домашних перемен, чтобы достаточно разбираться в международной политике и ее проблемах, в то время как консервативные государственные деятели других государств никогда не брали на себя труд ознакомиться с проблемами революции, и, если их процессия была востребована, у них хватало проблем «нормальной» политики. И как результат, утверждает он, международная политика в обоих лагерях находится в руках «ужасных любителей-непрофессионалов» и ««второразрядных авантюристов»[31]31
  The Process of Revolution. New York: Harper & Brothers, 1938. P. 139–141.


[Закрыть].

Как бы убедительно ни звучал этот аргумент в теории, он опровергается личностью графа Ранцау, а также некоторых министров иностранных дел Германской республики, которые дирижировали германо-советскими отношениями. Да и никто из народных комиссаров по иностранным делам Советского государства не был «ужасным непрофессионалом» или второразрядным авантюристом. Это особенно применимо к последним трем наркомам по иностранным делам (или министрам): Литвинову, Молотову и Вышинскому, а еще в большей степени – к их двум предшественникам. И Троцкий, и Чичерин, который сменил его весной 1918 года, были среди лучших умов и самых интересных личностей первого периода революции в России. Я наблюдал, как Андрей Януарьевич Вышинский (1883–1954; в 1933–1935 годах зампрокурора СССР, в 1935–1939 годах прокурор СССР, в 1949–1953 годах – министр иностранных дел СССР. Председательствовал на политических процессах 1930-х годов, где была ликвидирована оппозиция. – Ред.) проделывал свою плавную и зловещую работу в качестве председателя суда на Шахтинском процессе и общественного обвинителя на более известных репрессивных процессах середины 1930-х годов. Мое личное знакомство с Троцким ограничивалось двумя встречами, об одной из которых я рассказывал выше. Но в течение многих лет у меня были длительные деловые отношения с другими тремя советскими наркомами по иностранным делам: Чичериным, Литвиновым и Молотовым. Из них первый был во всех отношениях самой яркой личностью.

Георгий Васильевич Чичерин родился в 1872 году в дворянской семье итальянского происхождения. Его предки, первоначально носившие фамилию Чичерони или Чичерини, эмигрировали в Россию несколько столетий тому назад и с прошествием времени сочетались браками со старыми признанными дворянскими семьями. Так, мать Чичерина была урожденной баронессой Майендорф, в то время как его бабушка происходила из старинного дворянского рода Нарышкиных, который дал жену царю Алексею, второму в династии Романовых. Отец Чичерина Василий был чиновником в имперском российском Министерстве иностранных дел, но не играл никакой роли в общественных делах царской России. Дядя его, Борис, однако, заведовал кафедрой общественного права в Московском университете и был хорошо известной и уважаемой личностью, щедро одаренной земными благами. Представляя умеренно либеральные взгляды, он боролся за либеральные реформы, но в своих письменных работах был против социализма. Он внес ценный вклад в российскую историографию. В 80-х годах прошлого столетия его имение Караул, расположенное в Калужской губернии, было одним из центров российской интеллектуальной жизни и было известно своим впечатляющим гостеприимством. Хотя юный Георгий и провел добрую долю лет своей ранней юности в этой среде, позднее он попал под влияние радикальных кругов и никогда не порывал своих связей с ними. Правда, чтобы угодить отцу, он по окончании учебы в университете поступил на работу в Министерство иностранных дел и какое-то время служил в его архиве; но в 1904 году он был вынужден укрыться в Германии, чтобы избежать ареста царской охранкой, которая заинтересовалась его революционными связями. За границей Георгий Чичерин примкнул к социалистическому движению. Порвав все отношения с семьей, он одновременно отказался от всех своих претензий на весьма ощутимое наследство, которое давало бы ему во владение, помимо всего прочего, и прекрасное имение его дядюшки.

Ленин рано понял выгоды, которые большевистская международная политика могла получить, используя этого юного идеалиста, который мог предложить свои обширные знания истории и мировых событий, неистощимую память и приличное владение несколькими европейскими языками. И потому, когда Троцкий после Брест-Литовского мира повернулся спиной к международным делам, комиссаром иностранных дел РСФСР сделали Чичерина – после того, как он вступил в большевистскую партию.

Те способности, что возвысили его над средним окружающим уровнем, сопоставимы с некоторыми особенностями характера, который осложнял жизнь не только ему самому, но и его подчиненным. Среди этих особенностей, что примечательно, было странное неумение сделать выбор между важными и не столь важными вещами. Маленькие детали повседневной жизни очень часто играли для него такую же роль, что и громадные проблемы советской международной политики, с которыми он сталкивался. Один из его проницательных сотрудников в доверительном разговоре со мной однажды сравнил его мозг с фотографической пластинкой, которая без разбору воспринимает все изображения, появляющиеся друг за другом. Потому Чичерин трепал свои нервы из-за мелких деталей и тратил свое время, надписывая конверты и бегая с доставкой рукописных нот. Самым ранним утром, когда он обычно выполнял большую часть своей работы, можно было увидеть, как народный комиссар бегает взад и вперед по коридорам и лестницам Народного комиссариата иностранных дел, действуя как свой собственный посыльный.

Чичерин проявлял настоящую личную заботу о тех, кто был рядом с ним, и без малейшего колебания делил все материальные тяготы и лишения тех трудных времен со своими подчиненными. Этим он очень нравился тем, кто работал под его руководством. В то же время Чичерин иногда был так бездумен и далек от реалий, что мог в самом деле дойти до того, чтобы позвонить человеку в три часа ночи и приказать ему прибыть на работу всего лишь для того, чтобы задать ему какой-то вопрос. Этому человеку приходилось преодолеть несколько километров по Москве в самую жуткую погоду после тяжелой дневной работы до полуночи; да еще и бывало так, что Чичерин к тому времени, когда этот полностью измотанный чиновник оказывался перед ним, забывал, о чем хотел его спросить.

Чичерин был очень больным человеком, и его тяжелые болезни часто на долгие периоды отрывали его от работы, во время которых его первый заместитель Максим Литвинов (Валлах) исполнял обязанности народного комиссара. Плохое здоровье и долгие годы эмиграции состарили Чичерина значительно раньше, чем полагалось бы по его возрасту. Вообще-то на наблюдателя он производил впечатление чудного старика, крайне беспомощного в отношении своего непосредственного окружения. И все же этот невысокий человек был в состоянии представлять интересы своей страны на международных конференциях с таким чувством личного достоинства, с такой замечательной изобретательностью, блестящим остроумием и внутренней убежденностью, что даже его оппоненты не могли не отдать ему свое уважение. Зная эти его достоинства, ценя его острый политический ум и сокрушительную диалектику его дипломатических нот, Ленин снисходительно прощал ему его человеческие слабости. Сталин, возможно, не очень разбирался во внутреннем мире Чичерина, но, похоже, и он ценил его услуги. В любом случае немногие, если вообще были такие, комиссары в советском правительстве работали так долго и беспрерывно, как он. Только после начала первого пятилетнего плана, когда сталинский режим, занятый преимущественно внутренними проблемами, практически забросил международную политику, прикрывая свой изоляционизм громко провозглашавшимися ожиданиями мировой революции и интенсивной деятельностью Коминтерна, Чичерин перестал быть нужным режиму; старик, возможно, сам смотрел на сталинскую революцию сверху с отчаянием и озлобленностью. Летом 1929 года, в то время пока он укреплял свое здоровье в Висбадене, Чичерин вдруг встревожился слухами о махинациях против него в Москве. В явной панике он решил не возвращаться, а поскольку, видимо, говорил об этом своем решении, оно стало чем-то вроде секрета Полишинеля. В Германию был послан кремлевский врач Левин, чтобы отговорить наркома по иностранным делам от намерения дезертировать со своего поста; а когда попытки доктора к успеху не привели, Карахан сам взялся привезти его назад. Вскоре после этого, осенью 1929 года, Чичерин подал в отставку и в начале 1930 года передал свои дела Литвинову. Поскольку он не был переизбран в состав Центрального комитета коммунистической партии (с 1925 по 1952 год – ВКП(б), он в результате оказался полностью отключен от общественной жизни Советского Союза. Последние два года своей жизни этот больной и разочаровавшийся человек провел в скромной московской квартире, ища утешения в рейнском вине и Бетховене (умер в 1936 году. – Ред.).

Официальная организационная структура советского правительственного аппарата в первые годы была основана на принципе «коллективной ответственности». Это означало, что за работу министерства отвечал не один какой-то индивидуум, а коллегия, члены которой назначались Центральным исполнительным комитетом (ЦИК) – высшим органом советской пирамиды власти. Таким образом, НКИД (Народный комиссариат иностранных дел) находился под руководством народного комиссара Чичерина, его двух помощников и двух-трех дополнительных лиц, которые были членами с равным положением в этой коллегии. В этом совете народный комиссар считался не более чем первым среди равных, который был обязан подчиняться решениям большинства. Неофициально его положение в партии и поддержка, которую он получал от Ленина, определяли границы, в которых этот народный комиссар мог придерживаться своих собственных взглядов в процессе принятия решений в коллегии.

Положение Чичерина в силу ряда обстоятельств было сложным. Прежде всего, он не относился к влиятельной группе «старых большевиков», которые образовали правящее ядро партии; меньшевик с 1905 года, он вступил в ленинскую коммунистическую партию только после Октябрьской революции, в 1918 году. Семь лет спустя XIV съезд партии избрал его в члены всемогущего Центрального комитета. Но все же этот высокий ранг, результат его достойной службы плюс мгновенное политическое возвышение 1925 года, не наделил его длительным влиянием на политику партии. Это было вызвано не столько личной карьерой Чичерина; скорее, это отражало осторожную позицию Наркомата иностранных дел в рамках советской политики и противоречивой натуры советской внешней политики в целом. Можно изложить это с преувеличенной грубостью: само ведение иностранных отношений и само существование Наркоминдела, возглавляемого правым попутчиком коммунистической партии, являлись уступками, с недовольством совершенными революционным коммунизмом только в обстановке суровых тягот; и многие годы советская система в целом с большим трудом пыталась поглотить это чужеродное тело и ввести его в свой организм. Причина этому станет ясной, если мы займемся исследованием мотивов, стоявших за советскими сделками с внешним миром.

Советская внешняя политика всегда зиждилась на двух основных мотивациях: расширение пролетарской революции в другие важные страны и сохранение и укрепление Советского государства. Только вторая из этих двух целей ведет прямо к формулированию внешней политики, то есть попытке регулировать отношения между Советским государством и другми странами. Революционные амбиции Кремля сами по себе скорее отрицание всяких попыток творить внешнюю политику. Посему в первые месяцы, когда революционная политика Москвы не только перевешивала все другие соображения, но и считалась вполне реализуемой в ближайшей перспективе, и в текущей повестке дня у большевистского режима не было уместной внешней политики вообще; вместо этого его первые международные акты были нацелены исключительно на расширение ареала продвижения революции в Европе и Азии. Теоретически такое фундаментально негативное отношение к внешней политике, как таковой, до сих пор остается главным мотивом коммунистических действий; программа партии 1919 года базируется на предположении, что «началась эра всемирной пролетарской коммунистической революции», и эта программа никогда не отменялась. Но даже до того, как Бухарин написал первый проект этой программы, Центральный комитет партии был вынужден задуматься о возможности того, что распространение революции может замедлиться. С точки зрения долгосрочной перспективы исторического материализма эта задержка не должна была стать причиной для тревоги; время не имеет значения для того, кто подходит к широкому потоку исторических событий как пассивный наблюдатель. Но для партии, которая только что завоевала власть в России, время свершения мировой революции было вопросом жизни и смерти. Если при безграничном оптимизме, который сопровождал восхождение большевиков к власти, их лидеры усваивали это с замедлением, то они это быстро поняли в драматической ситуации германского наступления в начале 1918 года, которое, как нож в масло, прошло сквозь ослабленный и измученный войной Русский фронт. (Фронта, как такового, фактически не было – усилиями самих большевиков, крушивших русскую армию, как «опору старого режима». – Ред.) Пала Рига (Рига пала еще 21 августа 1917 года. – Ред.). Петроград оказался под угрозой. И, таким образом создавая вероятность того, что столица и жизненно важные районы страны попадут в руки немцев, наступление явилось прямой угрозой существованию революционного режима Ленина и его партии.

Эта суровая обстановка столкнула Коммунистическую партию России (с весны 1917 до 1925 года – РСДРП(б), с 1925 года – ВКП(б). – Ред.) с неразрешимой дилеммой. Если новая социалистическая республика собирается оставаться верной своим интернационалистским традициям и социалистическим идеалам, германское наступление должно рассматриваться лишь как случай для коммунистической пропаганды и революционного сопротивления. Героическая борьба «коммунаров» Октябрьской революции тогда либо вызовет возмущение пролетариата всех воюющих стран, либо она войдет в анналы революционной истории как яркий героический пример. Конечно, никто из коммунистических руководителей, выступавших за провозглашение революционной войны (и они на тот момент были в большинстве в Центральном комитете), с легким сердцем не смотрел на перспективу героического разгрома. Большевики сражались не за то, чтобы проиграть, а чтобы победить. И все же каким бы слабым ни могло быть Советское государство против армий Вильгельма II (после того как Ленин и К^О окончательно разложили и распустили еще недавно могучую и с 1916 года отлично вооруженную русскую армию, деморализованную после отречения царя деятельностью Петросовета и Временного правительства, а также антивоенной демагогией большевиков. – Ред.), адвокаты революционной войны не видели альтернативы, ибо любой иной курс действий потребовал бы компромисса с пролетарской ортодоксией. А конкретно, социалистическому государству приходилось заключить позорный мир с имперской Германией.

Этот мир был действительно заключен 3 марта 1918 года в Брест-Литовске после того, как германские армии возобновили свое наступление, а союзники не откликнулись на призывы России о помощи. Ленин, оставшись почти в одиночестве против огромного большинства своих товарищей, обращал их внимание на то, что в буржуазном мире любое действие будет, в сущности, в пользу того или иного империалистического соперника; исходя из этого попытки сохранить пролетарскую чистоту поступков партии нереалистичны и в действительности угрожают всем завоеваниям, которые пока достигнуты революцией. По сути, Ленин утверждал, что на данный момент наиболее важным достижением революции было создание Советского государства; поэтому сохранение и укрепление этого государства будет наиболее последовательным революционным курсом действий. Манифест II съезда Коминтерна провозгласил это очень четко, заявив, что «Коммунистический интернационал [то есть самозваные представители революционного мирового пролетариата] объявил дело Советской России своим собственным делом»[32]32
  II съезд Коммунистического интернационала: Стенографический отчет. Петроград, 1921. С. 647.


[Закрыть].

Как бы там ни было, из этого родился советский raison d'etat (государственный интерес. – фр.), и начала развиваться советская внешняя политика.

Троцкий, выступавший против заключения мира с Германией, ушел со своего поста народного комиссара иностранных дел, чтобы стать главнейшим организатором и стратегом Гражданской войны; его прежняя должность была передана человеку, хотя и ветерану-марксисту, но стремившемуся мыслить скорее категориями старомодной российской международной политики. Было очень кстати, что Георгий Васильевич Чичерин, хоть и недолго, служил в царском Министерстве иностранных дел. По предложению Ленина и вопреки резкому сопротивлению со стороны левых идеалистов, которые подготовили проект партийной программы, в ее экономическую часть вошел пассаж, в котором заявлялось, что сейчас стало «существенно важно позаботиться о расширении экономического сотрудничества и политических связей с другими народами…»[33]33
  Ем. Ярославский (Миней Губельман. – Ред.), редактор, VIII съезд РКП(б), 18–23 марта 1919 года / Институт Маркса – Энгельса – Ленина при ЦК ВКП(б). М.: Партиздат, 1933. С. 392.


[Закрыть].

Не следует преувеличивать резкость этого поворота. Разумеется, в своем желании укрепить коммунистическое государство Кремль был полон решимости заключить пакт с любой страной из империалистического лагеря. Но другим важным методом ведения советской внешней политики все еще оставалось делать вложения в пролетарскую революцию и прочие социальные беспорядки за границей, поддерживать зарубежные тенденции к мятежам, а также управлять Коммунистическим интернационалом, в котором организовывались зарубежные коммунистические партии. В этом плане цели мировой революции коммунизма являлись составной частью государственных интересов большевистской России. Однако где разница между мировой революционной деятельностью, которая была частью национальной политики, и мировой революционной деятельностью, которая сама по себе являлась главной целью, при этом внешняя политика использовалась лишь как средство?! Здесь прячутся корни той великой трудности, с которой сталкивается каждый, кто желает получить реальное понимание мотивов советского поведения.

Было бы опрометчиво утверждать, что революционная цель определенно трансформировалась в инструмент, подчиненный советскому raison d'etat (коммунистическому, поскольку русское понятие «совет» совершенно другое, в том числе по целям. – Ред.). Первые шаги в направлении развития внешней политики, сделанные в Брест-Литовске, означали всего лишь временную необходимость, нацеленную на обеспечение передышки, во время которой штаб революции сможет возобновить свою работу, пока мировой пролетариат будет готовиться прийти ему на помощь. Эта теория «передышки» была оппортунистическим намерением подстроить политику под кратковременные обстоятельства. Такой тип концепции не обеспечивает правителей политикой, а дает им лишь оправдание; вместо того чтобы предписать какой-то конкретный курс действий, она всего лишь оправдывает неделание определенных вещей, то есть непроведение активной и неуклонной политики мировой революции. Чистый эффект состоял в том, что Кремль разработал две линии политики, которые имели мало общего друг с другом в отношении цели и исполнения. Когда Ленин заявил на XII съезде партии 27 марта 1922 года, что «мы едем в Геную не как коммунисты, а как торговцы»[34]34
  Ленин В.И. Сочинения. Изд. 5-е. Т. 45. С. 70.


[Закрыть], подтекст был таков, что можно провести четкую линию между двумя курсами действий и что торговая рука Кремля не должна знать, чем занимается его революционная рука.

Когда революционная буря, развязанная войной, начала стихать, концепция «передышки» превратилась в ««переходный период». Карл Радек откровенно заявил, что ситуация целиком изменилась. Мировая революция теперь уже не придет, как внезапный взрыв, а примет форму коррозии, то есть станет длительным процессом; «и потому, что это будет долгий процесс, с которым мы обязаны считаться, Советская Россия не будет избавлена от проблемы поиска и обретения модус вивенди со странами, пока еще являющимися капиталистическими»[35]35
  Radek K. Op. cit. S. 37–38.


[Закрыть].

За несколько месяцев до этого Ленин заявил то же самое во много более позитивных выражениях; он гордо объявил, что «мы сами добились условий для себя, при которых мы можем существовать бок о бок с капиталистическими государствами, которые отныне вынуждены вступать с нами в торговые отношения… мы сами отвоевали себе право на независимое существование. Таким образом… мы видим, что получили… не только передышку, но и нечто много более существенное… мы вступили в фазу, когда мы отстояли и добились своего принципиального международного существования в системе капиталистических государств»[36]36
  Ленин В.И. Указ. соч. Т. 41. С. 323.


[Закрыть].

От этого до сталинского требования построить социализм в России как отдельно взятой стране – лишь один шаг.

Но даже когда Сталин, чувствуя, что стабильность и процветание в середине 20-х годов в капиталистическом мире продлится в течение ряда лет, провозгласил осуществимость и необходимость построения социализма в отдельно взятой стране, цели мировой революции советским режимом не были ни в коей мере забыты. Даже если некоторые большевистские лидеры были готовы посвятить все свои силы укреплению внутреннего режима, дело продолжающейся мировой революции было открыто отдано в руки Коминтерна, а также Российской коммунистической партии, а советскому (если точнее – коммунистическому. – Ред.) raison d'etat пришлось на долгое время перейти в оборону. Таким образом, на IV конгрессе Третьего интернационала Бухарину пришлось заверять зарубежных товарищей, что для пролетарского государства вполне нормально создавать союзы с капиталистическими правительствами или брать у них займы, и он заклинал иностранные партии быть верными таким альянсам и поддерживать их[37]37
  IV Всемирный конгресс Коммунистического интернационала: Избранные доклады, речи и резолюции. М.; Пг., 1923. С. 195–196.


[Закрыть].

Такие заверения и заклинания приходилось повторять вновь и вновь.

Через девять лет после провозглашения НЭПа, одиннадцать лет после Брест-Литовска мировая депрессия опять предоставила плодородную почву для революционного недовольства, и левые интернационалисты в коммунистическом движении были вдохновлены новой интенсификацией революционной деятельности Коминтерна. Казалось, зарождается новая революционная ситуация. И все-таки интересно сравнить реакцию Сталина на этот новый подъем революционной волны с обычной ленинской реакцией. При пике мирового процветания (то есть почти за два года до Великой депрессии. – Ред.), 5 декабря 1927 года, Сталин выступал на XV съезде партии. Мы живем, заявил он, накануне нового революционного периода. Империализм прогнил до основания; но в своей агонии он готовит отчаянные меры. Планируется новый антибольшевистский крестовый поход. Как должна партия встретить эту угрозу? Предложенная Сталиным политика просто замечательна: задача, говорил он, состоит в том, чтобы оттянуть войну и избежать ее. Советская Россия должна заплатить капиталистическому миру выкуп и попробовать поддерживать с ним мирные отношения. Лозунг должен быть таким «Do ut des» (даю, чтобы и ты мне дал. – лат..).

До Брест-Литовска, да и, наверное, после него Ленин сделал бы целиком противоположное заключение (после первой фразы Сталина): «Поднимается новая революционная волна? Назревает кризис? Прекрасно! Задачей партии является усилить это развитие и ускорить его, углубить кризис и обострить классовую борьбу так, чтобы довести ее до революционной схватки!»

А теперь мы видим, насколько стратегия мирового коммунизма была подчинена национальной политике Советского государства.

Официальная советская идеология никогда не признавала существования такой проблемы и отрицала факт, что национальные идеалы должны быть подчинены политике власти или внутрипартийным интригам. Для этой цели необходимо провозглашать абсолютную идентичность интересов мирового пролетариата с целями советского правительства и деятельностью коммунистической партии. Но это предложение было в лучшем случае весьма сомнительным. По крайней мере, в прошлом эти две заинтересованности часто вступали в противоречие, и только сейчас, когда Советская Россия достигла мощи реальной мировой державы, а революция распространяется на штыках Красной армии (то есть в конце 1940-х – начале 1950-х годов. – Ред.), мировая революция и советские соображения безопасности, похоже, слились в одно целое. Но в прошлом мировая революционная деятельность Коминтерна и внешняя политика Советского государства страдали недостатками и мешали друг другу. Московское лидерство в Коммунистическом интернационале и стремление Москвы координировать политику Коминтерна с чисто российской политикой чрезвычайно навредили в ряде благоприятных ситуаций для успешной революции и косвенным образом нанесли ущерб нероссийскому коммунистическому движению. И наоборот, московская связь с Коминтерном часто бывала источником серьезных неприятностей и опасных препятствий для Советского государства. Хотя и являясь марксистом-социалистом, Чичерин часто ощущал, что коммунистическое идеологическое наследие есть очень нежелательная помеха на пути свободного ведения советской внешней политики. Один мой коллега однажды спросил его (в декабре 1925 года), почему Советский Союз не рассматривает вопрос вступления в Лигу Наций. Ответ Чичерина был следующим: «Если бы мы вступили в Лигу, нам пришлось бы занимать позицию по всякому возникающему вопросу; а так у нас свободные руки, чтобы поступать так, как нам удобно. Более того, в Лиге нам пришлось бы играть такую же роль, какую играет КПГ (Коммунистическая партия Германии. – Пер.) в вашем рейхстаге, но у нас нет ни малейшего желания играть эту роль». Короче говоря, Чичерин понимал, что мир ожидает, что коммунисты будут вести себя как коммунисты, и мир нельзя было подвести; отсюда его желание избежать любых ситуаций, в которых понадобится вести себя в соответствии с этой схемой.

Иногда небольшие инциденты иллюстрируют отношения между коммунистическими идеалами и советским государственным интересом более впечатляюще, чем крупные политические события. В 1923 году Третий интернационал опекал жилье моряков в Одессе, Мурманске и других портах, и его агенты успешно уговорили ряд иностранных моряков покинуть свои корабли и остаться жить на «родине всех пролетариев». Но ГПУ стало регулярно депортировать этих моряков, как подозрительных иностранцев, прибывших в страну нелегально; оно было больше озабочено задачей внутренней государственной безопасности, чем проблемами набора новых борцов за дело мирового коммунизма.

Зарубежные коммунисты и интернационалистические раскольники в РСДРП(б) считали, что их идеалы, предаваемые эгоистичной советской национальной политикой или личными стычками внутри партийной иерархии, естественным образом подчеркивают пороки московского влияния на революционное благородное дело. Еще в 1924 году известный в то время германский коммунист Карл Корш осмелился выкрикнуть эпитет «советский империализм» перед собравшимся V конгрессом Коминтерна в Москве. Карл Корш, Рут Фишер, Лев Троцкий, Игнацио Силоне, Тито и подобные им «еретики» расходились по многим важным вопросам; но основная жалоба, которую они озвучивали, или высказывали, состояла в том, что Коммунистический интернационал и коммунистическое движение во всем мире стали орудием советской государственной политики и Российской коммунистической партии.

Однако столь же естественным было и то, что мои коллеги-дипломаты и я сам, пытаясь вести дипломатические дела с Советским государством, были обеспокоены объединением Москвы с Коминтерном по совершенно противоположной причине. Мы не сожалели, если соображения узкогосударственных интересов Советской России наносили ущерб движениям, нацеленным на пролетарское восстание в Германии, Англии, Китае либо где-нибудь еще; мы, наоборот, были обеспокоены давнишним влиянием мирового коммунизма на советскую внешнюю политику. Графа Ранцау постоянно раздражало влияние Коминтерна, который, как он выражался, налагался бременем на структуру германо-советских отношений наподобие излишней закладной, и он относился к тем лицам, которые постоянно призывали советского народного комиссара иностранных дел разъяснить влияние, оказываемое Коминтерном на Советское государство. Под настойчивыми тычками Ранцау Чичерин с самого начала прилагал энергичные усилия по размежеванию между советской внешней политикой и революционным коммунизмом, Советским государством в целом и коммунистической партией (по крайней мере, в глазах зарубежных дипломатов). И принятие этого мифа стало одним из условий поддержания прочных отношений с Советским государством. Как писала газета «Правда» в своей редакционной статье от 18 марта 1930 года: «Если германское правительство… желает приписать ««тождественность Коминтерна и советского правительства», то такой шаг не может объясняться иначе, чем занятием Германией позиции открытой вражды по отношению к СССР и решением присоединиться к антисоветской кампании, которая не брезгует никакими реакционными вымыслами с целью создания моральной атмосферы для военной интервенции».

Этот миф был слишком уж прозрачным, чтобы сохранить лицо не только Наркоминдела, но также и иностранных правительств, ведущих дела с Москвой. Сколь ни велика была настойчивость, с которой Москва утверждала этот миф, его можно было проглотить лишь с огромным трудом. Когда Чичерин заявил на Съезде Советов в марте 1925 года в Тифлисе, что «мы вынуждены еще раз заявить германскому правительству, что наше правительство не несет ответственности за деятельность Коминтерна и не имеет с ним ничего общего», его аудитория ответила громким гоготом, приведшим покрасневшего народного комиссара в замешательство. Зарубежные коммунисты в особенности с большим трудом придерживались этого мифа, поскольку им также было сказано рассматривать Советскую Россию в качестве «отечества мирового пролетариата». Во время пребывания Чичерина в Берлине в ноябре и декабре 1925 года ему пришлось крайне смутиться, когда для того, чтобы поприветствовать его, в советское посольство нанесла визит делегация из примерно сотни германских рабочих. На их настойчивые требования произнести речь Чичерин прочел им лекцию о «ленинском принципе» невмешательства Советской России во внутренние дела других государств. Сразу же после того, как он выпроводил нежеланных посетителей, он бросился в германское министерство иностранных дел, чтобы доложить об этом инциденте, извинился за него и позаботился, чтобы пресса о нем не сообщила. В мае предыдущего года немецкий коммунист, бежавший из-под стражи двух полицейских, стал искать убежище в советском торговом представительстве в Берлине – опрометчивый поступок, приведший к острому конфликту между Берлином и Москвой, когда два часа спустя германская полиция произвела тщательный обыск советских служебных помещений. Дело в том, что даже тогда коммунистические писатели осудили своего злополучного германского товарища как «провокатора», стремящегося причинить вред Советскому Союзу. Нет ни малейшего основания верить этому объяснению; но в глазах Москвы это был беспардонный со стороны иностранного коммуниста поступок – замешивать официальное советское учреждение в дела своей местной партии.