Текст книги "Вождь окасов"

Автор книги: Густав Эмар

сообщить о нарушении

Текущая страница: 34 (всего у книги 40 страниц)

ГЛАВА LXXVII
После битвы

Несколько времени молодые люди следовали издали за чилийской армией, которая, будучи замедляема в своем пути многочисленными ранеными, медленно, но в порядке подвигалась к Биобио. Они шагом проехали долину, где накануне происходила ожесточенная битва между индейцами и чилийцами.

Ничто не может быть печальнее и зловещее поля битвы! Ничто не доказывает так, как оно, ничтожества человеческой жизни! Долина была усыпана трупами, которые уже начали гнить под лучами солнца и были уже наполовину расклеваны коршунами. В тех местах, где битва происходила ожесточеннее, к трупам примешивались мертвые лошади, остатки оружия и метательные снаряды.

Индейцы и чилийцы лежали друг возле друга как застигла их смерть; все пораженные спереди, они еще сжимали в своих окостенелых руках оружие, хотя отныне оно и сделалось уже для них бесполезным. Вдали смутно обрисовывались силуэты волков, которые с глухим воем шли участвовать в пире. Молодые люди бросали вокруг печальные взоры.

– Зачем не поторопиться нам оставить это проклятое место? – спросил Валентин своего молочного брата. – Мне тошно смотреть на это страшное зрелище.

– Мы должны исполнить долг, – глухо отвечал граф.

– Исполнить долг? – с удивлением сказал Валентин.

– Да, – отвечал молодой человек, – разве ты хочешь, чтобы и наш бедный Жоан был оставлен без погребения и сделался добычей этих животных?

– Благодарю, что ты заставил меня подумать об этом; о, ты лучше меня! Ты ничего не забываешь!

– Не клевещи на себя; эта мысль пришла бы и к тебе через минуту.

Молодые люди скоро подъехали к тому месту, где упали Жоан и Бустаменте. Они лежали рядом, заснув вечным сном. Французы сошли на землю.

По странной случайности эти оба трупа еще не были осквернены хищными птицами, которые уже кружились над ними, но при приближении молодых людей разлетелись. Молочные братья оставались в задумчивости с минуту, потом они обнажили свои сабли и вырыли глубокую могилу, в которую зарыли обоих врагов. Валентин взял отравленный кинжал дона Тадео и заткнул его за пояс, прошептав:

– Это оружие хорошее; кто знает, может быть, оно послужит мне в пользу когда-нибудь!

Когда оба тела были положены в могилу, братья засыпали ее и положили на нее самые большие камни, какие только могли найти, чтобы лютые звери после их отъезда не откопали трупов своими когтями.

Потом Валентин отрезал два древка от копий и сделал крест, который поставил на могилу. Исполнив эту обязанность, молодые люди стали на колена и прошептали краткую молитву за спасение душ этих людей, которых они оставляли навсегда и из которых один был их преданным другом.

– Прощай! – сказал Валентин, вставая. – Прощай, Жоан! Покойся в мире в этом месте, где ты доблестно сражался; воспоминание о тебе не изгладится из моего сердца.

– Прощай, Жоан! – сказал граф в свою очередь. – Покойся в мире, друг наш; твоя смерть была отомщена.

Цезарь следовал со вниманием за движениями своих господ; в эту минуту он поставил передние лапы на могилу, обнюхал землю, только что взрытую, и два раза плачевно завыл.

У молодых людей сердца разрывались от горести; они молча сели на лошадей и, бросив последний прощальный взгляд на то место, в котором покоился храбрый арокан, удалились. Позади них коршуны опять принялись за свой пир, на минуту прерванный.

Происходит ли это от влияния обстоятельств, наших собственных мыслей или наконец от какой-нибудь другой неизвестной причины, ускользающей от анализа, но в жизни нашей бывают часы, когда какая-то необъяснимая грусть внезапно овладевает нами, как будто бы мы вдохнули ее в воздухе. Оставив поле битвы, молодые люди находились именно в этом странном расположении духа. Они ехали угрюмые и озабоченные друг возле друга, не смея сообщить один другому мыслей, омрачавших их душу.

Солнце быстро склонялось к горизонту; вдали чилийская армия исчезала в пыли дороги. Молодые люди мало-помалу повернули направо, чтобы приблизиться к горам и ехали по узкой тропинке, проложенной на довольно крутой покатости лесистого холма.

Цезарь, который большую часть дороги по своей привычке составлял арьергард, вдруг навострил уши и бросился вперед, махая хвостом.

– Мы приближаемся, – сказал Луи.

– Да, – лаконически отвечал Валентин.

Они скоро доехали до места, где тропинка составляла угол, за которым исчезла ньюфаундлендская собака. Объехав этот угол, французы вдруг очутились перед костром, на котором жарился огромный кусок дичи; два человека, лежа на траве, беззаботно курили, а Цезарь, важно усевшись на задних лапах, не сводил завистливых взоров с жаркого. Эти два человека были Трангуаль Ланек и Курумилла.

При виде друзей французы сошли с лошадей и пошли к индейцам; те со своей стороны встали и поспешили к ним навстречу.

Валентин отвел лошадей к лошадям своих товарищей, надел на них путы, расседлал, дал корма, потом занял место у огня. Эти четыре человека не обменялись ни одним словом.

Через несколько минут Курумилла снял дичь, положил ее на деревянное блюдо возле маисовых лепешек, и каждый своим ножом отрезал себе кусок аппетитной пищи, которая находилась перед ним.

Время от времени, кость или кусок мяса доставался Цезарю, который, сидя сзади как учтивая собака, также обедал. Когда голод был удовлетворен, собеседники закурили трубки и сигары, и Курумилла подбросил новый пук ветвей в огонь, чтобы он не погас.

Настала ночь, но ночь звездная теплых южных стран, исполненная неопределенной мечтательности и неизъяснимого очарования.

Торжественное безмолвие царило над природой, приятный ветерок колебал вершины высоких деревьев с таинственным шелестом. Вдали слышался время от времени хриплый вой волков и шакалов, а тихое журчание невидимого источника дополняло своими величественными звуками грандиозный гимн, который воспевают Богу пустыни тропических стран.

– Ну что? – наконец спросил Трангуаль Ланек.

– Жестокое было сражение, – отвечал Валентин.

– Знаю, – сказал индеец, качая головой, – арока-ны побеждены; я видел как они бежали подобно стае испуганных лис в горы.

– Они сражались за неправое дело, – заметил Курумилла.

– Это наши братья, – с важностью произнес Трангуаль Ланек.

Курумилла склонил голову при этом упреке.

– Тот, кто заставил их вооружиться, умер, – сказал Валентин.

– Хорошо, а брат мой знает ли имя воина, который убил его? – спросил ульмен.

– Знаю, – печально отвечал Валентин.

– Пусть брат мой скажет мне это имя, чтобы я запечатлел его в моем воспоминании.

– Жоан, друг наш, убил этого человека, который не заслуживал пасть под ударами такого храброго воина.

– Это правда! – сказал Курумилла. – Но зачем нашего брата Жоана нет здесь?

– Мои братья не увидят более Жоана, – сказал Валентин прерывающимся голосом, – он остался мертв возле своей жертвы.

Оба вождя обменялись горестными взглядами.

– Это было благородное сердце, – прошептали они тихим и печальным голосом.

– Да, – возразил Валентин, – и верный друг. Наступило молчание. Вдруг оба вождя встали и подошли к своим лошадям, не говоря ни слова.

– Куда идут наши братья? – спросил граф.

– Похоронить храброго воина; тело Жоана не должно быть добычей коршунов, – с важностью отвечал Трангуаль Ланек.

– Пусть мои братья сядут на свои места, – сказал молодой человек тоном кроткого упрека.

Вожди молча сели.

– Неужели Трангуаль Ланек и Курумилла так дурно знают своих бледнолицых братьев, – продолжал Луи, – что оскорбляют их предположением, будто бы они могли оставить без погребения тело друга? Мы похоронили Жоана, прежде чем приехать к нашим братьям.

– Этот долг, который мы хотели исполнить немедленно, помешал нам ранее приехать сюда, – прибавил Валентин.

– Хорошо! – сказал Трангуаль Ланек. – Наши сердца исполнены радости, наши братья истинные друзья.

– Французы не испанцы, – заметил Курумилла с молнией ненависти во взоре.

– Но нас поразило несчастье, – продолжал Луи с горестью, – дон Тадео, наш самый дорогой друг, тот, которого окасы называют Великим Орлом бледнолицых...

– Ну что с ним? – перебил Курумилла.

– Он умер! – сказал Валентин. – Вчера он был убит в сражении.

– Брат мой уверен в этом? – спросил Трангуаль Ланек.

– По крайней мере я так предполагаю, хотя тело его не было найдено.

Ульмен кротко улыбнулся.

– Пусть братья мои утешатся, – сказал он, – Великий Орел белых не умер.

– Вождь это знает? – вскричали с радостью молодые люди.

– Знаю, – отвечал Трангуаль Ланек, – пусть слушают мои братья: Курумилла и я – вожди нашего племени; если наши мнения запрещают нам сражаться за Антинагюэля, то они запрещали нам также поднимать оружие и против нашего народа; друзья наши захотели соединиться с Великим Орлом, и мы предоставили им свободу действовать как они хотят; они хотели защищать друга и были правы; мы позволили им уехать, но после их отъезда мы подумали о молодой бледнолицей девушке и рассудили, что если окасы проиграют сражение, то молодая девушка, по приказанию токи, будет первая отправлена в безопасное место; поэтому мы спрятались в кустарнике на дороге, по которой, по всей вероятности, должны были уехать воины, убегая со своей пленницей. Мы не видали сражения, но шум его достиг нас; очень часто мы готовы были броситься, чтобы умереть с нашими белыми друзьями; сражение продолжалось долго... по своему обыкновению окасы дорого продавали свою жизнь.

– Вы можете по справедливости этим гордиться, вождь, – вскричал Валентин с энтузиазмом, – ваши братья выносили град картечи с героическим мужеством.

– Поэтому их и называют окасами – людьми свободными, – отвечал Трангуаль Ланек. – Вдруг шум, подобный барабанному бою, поразил слух наш и двадцать или тридцать воинов пролетели быстро как ветер перед нами; они везли с собой двух женщин; одна имела вид ехидны, другая была девушка с лазоревыми глазами.

– О! – воскликнул граф с горестью.

– Через несколько минут – продолжал Трангуаль Ланек, – другой отряд воинов, гораздо многочисленнее первого подъехал с равномерной быстротой; им предводительствовал сам Антинагюэль; токи был бледен, покрыт кровью, вероятно, ранен.

– Он точно ранен, – заметил Валентин, – правая рука его разбита; я не знаю, получил ли он другие раны.

– Возле него скакал Великий Орел белых, с обнаженной головой и без оружия.

– Он был ранен? – с живостью спросил Луи.

– Нет, чело его было поднято высоко, лицо его было бледно, но гордо.

– О! Если он не умер, мы его спасем, не правда ли, вожди? – вскричал Валентин.

– Да, брат, мы его спасем.

– Когда же поедем мы по его следам?

– На рассвете... судя по дороге, по которой они ехали, я знаю куда они отправились. Мы хотели спасти дочь, но мы освободим в то же время и отца, – с важностью сказал Трангуаль Ланек.

– Хорошо, вождь, – отвечал Валентин с волнением, – я рад, что вы говорите таким образом; стало быть, не все еще потеряно...

– Далеко не все! – сказал ульмен.

– Теперь, братья, когда мы успокоились, – заметил Луи, – нам не мешает отдохнуть несколько часов, чтобы отправиться в дорогу как можно скорее.

Никто не возразил Луи, и эти железные люди, несмотря на пожиравшее их горе и беспокойство, терзавшее их мысли, завернулись в свои плащи, растянулись на голой земле и через несколько минут спокойно заснули. Один Цезарь охранял безопасность всех.

ГЛАВА LXXVIII
Первые часы плена

Трангуаль Ланек не ошибся: он точно приметил дона Тадео, скакавшего возле токи. Король Мрака не умер, он даже и не был ранен, но сделался пленником Антинагюэля, то есть самого ожесточенного врага, человека, которому за несколько часов перед этим он нанес одно из тех оскорблений, которых ароканы не прощают никогда.

Вот как было дело: когда токи увидал, что сражение окончательно проиграно, что более продолжительная борьба будет иметь результатом только смерть остальных его храбрых воинов, он возымел только одно желание захватить во что бы то ни стало своего смертельного врага, для того чтобы насытить свою ненависть, если не честолюбие, и сдержать клятву, которую он дал своему умирающему отцу.

Одним жестом собрал он ульменов, в нескольких словах объяснил им свои намерения и в то же время отправил нарочного в свой лагерь с приказанием увезти с поля битвы донну Розарио.

Мы рассказали выше что случилось. Ульмены исполнили план своего вождя с удивительным искусством. Дон Тадео, разлученный со своими, видя вокруг себя только трех или четырех чилийских всадников, понял, что он погиб. Теснимый со всех сторон, дон Тадео защищался как лев, поражая сабельными ударами всех тех, которые отваживались слишком близко приближаться к нему.

Страшное зрелище представляли эти четверо или пятеро людей, которые, зная, что они обречены на смерть, поддерживали битву Титанов против более пятисот противников, с ожесточением нападавших на них.

Антинагюэль приказал, чтобы его врага захватили живого, поэтому окасы только отражали удары, наносимые доном Тадео.

Между тем, Король Мрака видел, как его верные товарищи падали возле него один за другим. Он уже оставался один, но все еще сражался, желая более всего не попасть живым в руки ароканов.

Тогда-то услыхал он крики поощрения Валентина и графа; печальная улыбка промелькнула на его губах, он простился с ними в своем сердце; потому что не надеялся более увидеть их.

Антинагюэль также слышал крики французов; при виде их невероятных усилий спасти друга, токи понял, что если он опоздает, эта драгоценная добыча ускользнет от него. Он быстро снял с себя свой плащ и ловко опутал им голову дона Тадео. Ослепленный и запутанный складками широкой шерстяной одежды, дон Тадео был обезоружен. Человек десять индейцев бросились к нему и, рискуя задушить, крепко связали его, завернутого в плащ, чтобы не допустить сделать малейшее движение.

Антинагюэль бросил своего пленника поперек седла и поскакал с ним по долине в сопровождении своих воинов с продолжительным воем торжества. Вот почему французы, успев наконец разрушить живую стену, вставшую перед ними, не могли уже отыскать своего друга, который исчез, не оставив никаких следов.

Убегая с быстротою лани, Антинагюэль собрал однако ж вокруг себя порядочное количество всадников, так что минут через двадцать он уже находился во главе пятисот воинов прекрасно вооруженных, ехавших на прекрасных лошадях и решившихся под его командой продать дорого свою жизнь.

Токи сделал из этих воинов сплошной эскадрон и, оборачиваясь по временам как тигр, преследуемый охотниками, давал сильные залпы в чилийских всадников, которые иногда слишком близко нагоняли его. Отъехав на некоторое расстояние, Антинагюэль заметил, что победители отказались преследовать его далее и остановился, чтобы заняться пленником и дать время своим воинам перевести дух.

Дон Тадео не подавал признаков жизни. Антинагюэль обосновано боялся, что лишенный воздуха, разбитый быстротой скачки, пленник его находился в опасном состоянии. Он поспешил развязать аркан, скрутивший несчастного, потом снял покрывавший его плащ. Дон Тадео был без чувств.

Антинагюэль положил его на песок и с настойчивостью, которую только глубокая дружба или закоренелая ненависть могут доводить так далеко, старался вернуть его к жизни. Сначала он расстегнул ему платье, чтобы облегчить дыхание, потом водой, смешанной с ромом, натер ему виски, живот и ладони.

Только недостаток воздуха был причиной обморока дона Тадео, и потому, получив возможность дышать свободно, он скоро раскрыл глаза. При этом счастливом результате улыбка неизъяснимого выражения промелькнула на минуту на губах токи. Дон Тадео обвел удивленным взором присутствующих и казалось впал в глубокие размышления; мало-помалу память его прояснилась; он припомнил случившиеся происшествия и то, каким образом он очутился во власти вождя окасов. Тогда он встал, скрестил руки на груди и, пристально взглянув на великого вождя, ждал. Антинагюэль подошел к нему и спросил:

– Лучше ли отцу моему?

– Да, – лаконически отвечал дон Тадео.

– Итак, мы можем ехать?

– Разве я должен давать вам приказания?

– Нет. Однако ж, если отец мой недовольно еще оправился и не может сесть на лошадь, мы подождем несколько минут.

– О! О! – сказал дон Тадео. – Вы что-то слишком стали заботиться о моем здоровье.

– Да, – отвечал Антинагюэль, – я был бы в отчаянии, если бы случилось несчастье с моим отцом.

Дон Тадео презрительно пожал плечами, Антинагюэль продолжал:

– Мы поедем; хочет ли отец мой дать мне честное слово, что не будет стараться убежать? Я оставлю его свободным между нами.

– Будете ли вы верить моему слову, когда постоянно изменяете вашему?

– Я, – отвечал вождь, – более ничего как бедный индеец, между тем как отец мой кабальеро, как говорят люди его народа.

– Прежде чем я буду вам отвечать, скажите мне, куда вы меня везете?

– Я везу отца моего к пуэльчесам, моим братьям, среди которых укроюсь с несколькими воинами, оставшимися у меня.

Сердце пленника встрепенулось от радости; он предчувствовал, что скоро увидит свою дочь.

– Сколько времени должно продолжиться это путешествие? – спросил он.

– Только три дня.

– Даю вам честное слово, что в эти три дня я не буду стараться спастись бегством.

– Хорошо, – отвечал вождь торжественным тоном, – я спрячу слово моего отца в моем сердце и возвращу ему его через три дня.

Дон Тадео поклонился и ничего не отвечал. Антинапоэль указал ему на лошадь и сказал:

– Когда отец мой будет готов, мы поедем.

Дон Тадео сел в седло, токи последовал его примеру, и отряд двинулся в путь.

На этот раз дон Тадео был свободен; он дышал всей грудью, он ехал во главе отряда, возле вождя. Эта искусственная свобода, которой он мог наслаждаться после жестокого стеснения, испытанного им за несколько минут перед этим, совершенно успокоила его мысли и позволила взглянуть на его положение с менее мрачной точки зрения.

Человек создан таким образом, что для него от самого глубокого отчаяния до самой безумной надежды – один почти неприметный шаг. Если он имеет перед собой несколько дней или только несколько часов жизни, он составляет самые безумные планы и скоро убеждает себя наконец, что осуществление их возможно и даже легко. В глубине сердца он в особенности рассчитывает на благоприятные обстоятельства, которые могут представить ему случай или Провидение. Эти два слова – синонимы в уме несчастных; с тех пор как существует свет, они остановили на краю бездны большее число страдальцев, нежели все пошлые утешения, которыми осыпали их. Человек чрезвычайно мечтателен: пока он жив, пока его воображение может предаваться своему полету, он не теряет надежды.

Поэтому и дон Тадео, хотя и наделенный высоким умом и глубокой опытностью, невольно начал составлять самые странные планы побега. Находясь во власти самого неумолимого своего врага, один и без оружия, в неизвестной стране, он не терял надежды не только найти свою дочь, но и вырвать ее из рук ее гонителей и убежать вместе с ней.

Эти планы и эти мечты по крайней мере тем хороши, что возвращают человеку мужество и позволяют ему хладнокровно смотреть на печальное положение, в котором он находится.

Между тем индейцы мало-помалу приблизились к горам; теперь они взбирались по первым ступеням Кордильер.

Солнце, уже опускалось за горизонт, когда Антинагюэль скомандовал остановиться. Место было выбрано очень хорошо. Это была узкая долина на невысокой вершине одного холма, положение которого делало неожиданное нападение почти невозможным.

Антинагюэль велел раскинуть лагерь и отправил нескольких человек – одних для рекогносцировки, а других настрелять дичи. В быстроте своего отступления ароканы не подумали захватить провизию. Токи велел срубить несколько деревьев для костров. Через час охотники воротились с дичью. Лазутчики не открыли ничего опасного. Ужин был весело приготовлен, и каждый делал ему честь.

Антинагюэль, казалось, забыл свою ненависть к дону Тадео; он говорил с ним с величайшим уважением и оказывал ему чрезвычайное внимание. Полагаясь совершенно на его слово, он оставлял его совершенно свободным в его поступках, не обнаруживая ни малейшего беспокойства.

Как только ужин был окончен, расставили часовых, и все заснули. Один дон Тадео напрасно искал сна; слишком мучительное беспокойство пожирало его, и он не мог сомкнуть глаз. Сидя под деревом, склонив голову на грудь, он провел целую ночь в глубоких размышлениях о страшных событиях, которые нарушали его спокойствие. Мысль о дочери довершала его горесть; несмотря на надежду, которой он старался прельстить себя, положение его было так отчаянно, что ему едва ли предстояла какая-либо возможность выйти из него.

Иногда воспоминание о двух французах, которые уже дали ему столько доказательств преданности, пробегало в его мыслях; но предположив даже, что эти смелые люди успели бы найти его следы, что они могли сделать, несмотря на все свое мужество? Безумна была бы борьба их против такого множества врагов; очевидно, они должны были бы пасть, не спася его.

Восход солнца застал дона Тадео погруженным в эти печальные мысли; сон ни на секунду не смыкал его утомленных век. Между тем все зашевелилось в лагере; лошади были оседланы, и индейцы, наскоро позавтракав, отправились в путь.

Этот день прошел без всякого происшествия, достойного упоминания. Вечером раскинули лагерь так же как и накануне, на вершине холма; но на этот раз ароканы, зная, что неожиданное нападение невозможно, не принимали таких предосторожностей как прежде.

Дон Тадео, побежденный наконец усталостью, погрузился в тяжелый сон и проснулся перед самым отъездом. Антинагюэль вечером отправил нарочного вперед; этот человек воротился в лагерь в ту самую минуту, когда отряд отправлялся в путь. Вероятно он привез хорошее известие, потому что, слушая его донесение, вождь улыбнулся несколько раз. Потом, по знаку Антинапоэля, весь отряд поскакал галопом, все более и более углубляясь в горы.