Текст книги "Вождь окасов"

Автор книги: Густав Эмар

сообщить о нарушении

Текущая страница: 23 (всего у книги 40 страниц)

ГЛАВА LV
Проход через ущелье

Несколько слов, которыми разменялись Антинагюэль и Красавица, наполнили токи беспокойством, заставив его смутно опасаться измены. Узнав прибывших индейцев, или по крайней мере разговаривая с их вождем, Антинагюэль возвратился к своему посту.

– Что случилось? – спросила донна Мария, внимательно следовавшая за всеми его движениями.

– Ничего необыкновенного, – небрежно отвечал токи, – мы получили помощь, которая немножко опоздала и на которую я уже не рассчитывал; конечно, мы легко могли бы обойтись и без нее, но все-таки она явилась кстати.

– Боже мой! – сказала донна Мария. – Вероятно я обманулась фальшивым сходством... право, если бы человек, о котором я хочу говорить, не находился в сорока милях отсюда, я стала бы спорить, что это именно он командует новоприбывшим отрядом.

– Пусть сестра моя объяснится, – сказал Антинагюэль.

– Скажите мне прежде, вождь, – возразила Красавица с волнением, – как зовут воина, с которым вы сейчас говорили?

– Это храбрый окас, – с гордостью отвечал токи, – его зовут Жоан.

– Это невозможно! Жоан теперь в сорока милях отсюда, удерживаемый любовью к белой женщине, – вскричала с горячностью Красавица.

– Сестра моя ошибается; я сейчас разговаривал с ним.

– В таком случае это изменник! – прибавила донна Мария с живостью. – Я поручила ему похитить бледнолицую девушку и индеец, которого он прислал вместо себя, рассказал мне эту историю, которой я поверила.

Лоб Антинагюэля нахмурился.

– В самом деле, – сказал он глухим голосом, – это что-то странно... неужели мне изменяют?

И токи хотел удалиться.

– Что хотите вы делать? – спросила Красавица, останавливая его.

– Спросить у Жоана отчета в его двусмысленном поведении.

– Слишком поздно! – возразила Красавица, указывая пальцем на чилийцев, первые ряды которых показались при входе в ущелье.

– О! – вскричал Антинагюэль с сосредоточенной яростью. – Горе ему, если он изменник!

– Нечего разглагольствовать, надо сражаться, – перебила Красавица.

На лице куртизанки было в эту минуту такое выражение, которое прогнало из сердца ароканского вождя всякую другую мысль кроме борьбы, которую он должен был выдержать.

– Да, – отвечал он с энергией, – будем сражаться! После победы мы накажем изменников!

Антинагюэль испустил громким голосом воинственный клич. Индейцы отвечали ему яростным воем, который заставил похолодеть от удаса сенатора дона Рамона Сандиаса. План ароканов был самый простой: дать испанцам въехать в ущелье, потом напасть на них внезапно и спереди и сзади, между тем как индейские воины, спрятавшиеся на возвышениях, будут бросать на неприятеля огромные каменья.

Часть индейцев храбро бросилась спереди и сзади испанцев, с намерением преградить им путь. Антинагюэль ободрял своих воинов движениями и голосом, и сам бросал на врагов огромные камни.

Вдруг частый град пуль посыпался на его отряд и вокруг занимаемого им поста показались, как зловещие призраки, мнимые индейцы Жоана; они мужественно напали на ароканов с криками:

– Чили! Чили!

– Нам изменили! – заревел Антинагюэль.

В овраге и на склонах обеих гор, окружавших его, началась ужасная схватка, целый час битва представляла совершенный хаос; дым покрывал все. Ущелье было наполнено массой сражающихся, которые сталкивались друг с другом с криками ярости и боли или победы.

Всадники скакали, сломя голову, между испуганными пехотинцами. Огромные каменья, бросаемые с горы, падали между сражающимися, раздавливая и друзей, и врагов. Индейцы и чилийцы, сваливаясь с высокого поста, занимаемого ими, разбивались о камни на дороге. Ароканы не отступали ни на шаг, чилийцы не подвигались вперед, но не уступали. Сражающиеся волновались как морские волны в бурю. Земля была покрыта ранеными, залита кровью. Солдаты, рассвирепев от ожесточенной борьбы, были упоены яростью и рубили, кололи с криками вызова и гнева.

Антинагюэль прыгал как тигр в самой середине схватки, сметая все препятствия и беспрерывно ободряя своих воинов, которые теряли бодрость, видя отчаянное сопротивление врагов. Чилийцы и индейцы были попеременно победителями и побежденными, осаждающими и осажденными.

Битва приняла грандиозные размеры, это не было уже правильное сражение, в котором искусство полководцев часто заменяет число войска; нет, это был всеобщий бой, в котором каждый искал своего противника, чтобы драться один на один.

Антинагюэль бесился; он употреблял тщетные усилия разорвать железную сеть, которой неприятель опутал его. Круг беспрерывно уменьшался и с каждой минутой угрожал ему все более и более. Принужденный защищаться против чилийских солдат, стоявших над ним, он находился в крайне затруднительном положении.

Испанские всадники спереди и сзади страшно теснили индейцев. Наконец почти со сверхъестественным усилием Антинагюэль успел разорвать тесные ряды неприятеля и бросился в ущелье со всеми своими воинами, вертя над головой своим тяжелым топором.

Черный Олень успел сделать такое же движение. Но часть чилийских всадников Жоана, бывшая в засаде, бросилась из-за возвышения, за которым скрывалась, с громкими криками и рубя все перед собой, еще более увеличивая всеобщее замешательство.

Красавица следовала за Антинагюэлем шаг за шагом, со сверкающими глазами, со сжатыми губами, вдыхая как лютый зверь запах крови.

Дон Грегорио и генерал Корнейо делали чудеса храбрости; под их саблями индейцы падали как спелые фрукты под палкой, сбивающей их. Эта страшная резня не могла долго продолжаться; мертвые валялись под ногами лошадей и заставляли их спотыкаться; руки сражающихся ослабевали от ударов.

– Вперед! Вперед! – кричал дон Грегорио громовым голосом.

– Чили! Чили! – повторял генерал, при каждом ударе убивая человека.

Дон Рамон, ни жив ни мертв, почти обезумев от вида крови, сражался как демон: он вертел вокруг себя саблей, давил своей лошадью всех приближавшихся к нему, испускал какие-то непонятные крики и метался во все стороны как беснующийся.

Между тем виновник всей этой резни – дон Панчо Бустаменте, до сих пор остававшийся бесстрастным зрителем всего, что происходило перед ним, вдруг выхватил саблю у одного из солдат, карауливших его, и поскакал вперед, крича громовым голосом:

– Ко мне! Ко мне!

На этот призыв ароканы отвечали радостным воем и бросились к Бустаменте.

– О! О! – вскричал вдруг чей-то насмешливый голос. – Вы еще не свободны, дон Панчо.

Бустаменте обернулся, он был лицом к лицу с генералом Корнейо, который заставил свою лошадь перепрыгнуть через груду трупов. Противники, разменявшись взглядом ненависти, бросились друг на друга с поднятыми саблями.

Толчок был ужасный: обе лошади упали; дон Панчо получил легкую рану в голову, у генерала Корнейо рука была проткнута оружием его противника. Одним прыжком дон Панчо встал на ноги; генерал Корнейо хотел сделать то же, но вдруг чье-то колено тяжело опустилось на его грудь и принудило его опять упасть на землю.

– Панчо! Панчо! – вскричала с демонским хохотом донна Мария – это была она. – Посмотри, как я убиваю твоих врагов.

И движением быстрее мысли, она воткнула свой кинжал в сердце генерала. Тот бросил на нее презрительный взгляд, вздохнул и не пошевелился. Он умер.

Дон Панчо не слыхал слов куртизанки; он с величайшим трудом защищался против многочисленных врагов, которые нападали на него с разных сторон.

Дон Рамон в самой силе своего страха как будто почерпнул мужество. Случайности битвы привели его к тому месту, где была донна Мария, в ту самую минуту, когда она хладнокровно закалывала генерала Корнейо. По одной из тех странностей характера, которых нельзя объяснить, но которые часто заставляют нас любить тех, кто больше нас мучит, достойный сенатор глубоко уважал генерала, который всегда поднимал его на смех. При виде гнусного убийства, совершенного куртизанкой, дон Рамон пришел в ярость; подняв свою саблю, он закричал:

– Ехидна! Я не хочу тебя убить, потому что ты женщина, но по крайней мире я поставлю тебя в невозможность вредить.

Красавица упала с болезненным криком: дон Рамон рассек ей лицо сверху донизу!

Этот крик раненой гиены был до того ужасен, что многие из сражающихся вздрогнули. Бустаменте тоже услыхал этот крик; одним прыжком очутился он возле своей любовницы, которая сделалась отвратительна от полученной раны. Он наклонился к ней и, схватив ее за длинные волосы, бросил поперек своего седла; потом, вонзив шпоры в бока лошади, поскакал, очертя голову, в самую середину схватки.

Несмотря на неслыханные усилия чилийцев захватить беглеца, он, благодаря счастливому случаю, успел ускакать от них, прежде чем им удалось окружить его.

Индейцы добились желанного результата – освобождения Бустаменте. С этих пор битва не имела уже для них никакой цели, тем более что испанцы, принудив их оставить занимаемую ими позицию, страшно умерщвляли их.

По знаку Антинагюэля воины его вдруг бросились из ущелья и под градом пуль взобрались на скалы с невероятным проворством.

Битва кончилась. Ароканы исчезли. Чилийцы пересчитали оставшихся. Потери их были велики. У них было семьдесят человек убитых и сто сорок три раненых. Несколько офицеров, в числе которых находился и генерал Корнейо, были убиты.

Напрасно отыскивали Жоана, неустрашимый индеец исчез как невидимка.

Потери ароканов были еще значительнее: у них было убито триста человек; раненых они успели унести, но все заставляло предполагать, что число их было очень велико.

Дон Грегорио был в отчаянии от побега Бустаменте. Этот побег мог иметь для безопасности страны чрезвычайно дурные последствия. Надлежало немедленно принять самые строгие меры.

Само собой разумеется, что теперь дон Грегорио не зачем было отправляться в Сантьяго; напротив, необходимость требовала, чтобы он возвратился в Вальдивию для обеспечения спокойствия этой провинции, которую известие о побеге Бустаменте легко могло возмутить. С другой стороны, было также важно, чтобы власти столицы были предупреждены обо всем и успели принять меры предосторожности.

Дон Грегорио находился в чрезвычайном недоумении; он не знал, кому дать эти поручения, как вдруг сенатор вывел его из затруднения. Достойный дон Рамон наконец серьезно поверил своему мужеству; он от всей души считал себя первым храбрецом в Чили и уже принимал такой победоносный вид, что нельзя было удержаться от смеха. Более чем прежде, его мучило желание возвратиться в Сантьяго, не потому, чтобы он боялся... Как? Ему бояться? О, нет!.. Но он горел желанием удивить своих друзей и знакомых рассказами о своих невероятных подвигах. Это была единственная причина, заставлявшая его удалиться, по крайней мере единственная, которую он называл.

Узнав, что войска возвращались в Вальдивию, он явился к дону Грегорио и просил у него позволения продолжать дорогу в столицу.

Дон Грегорио был рад этой просьбе, которую принял с любезной улыбкой. Он тотчас согласился исполнить желание сенатора и сверх того поручил ему отвезти двойное известие: во-первых о сражении, выигранном у индейцев, сражении, в котором дон Рамон обрел такую огромную долю славы; во-вторых, о неожиданном побеге Бустаменте.

Дон Рамон принял с улыбкой горделивого самодовольствия такое почетное поручение. Как только депеши, которые посылал дон Грегорио, были приготовлены, достойный сенатор сел на лошадь и в сопровождении пятидесяти копьеносцев поехал в Сантьяго.

С этой минуты индейцев нечего было опасаться: они получили слишком жестокий урок и, без сомнения, не скоро могли решиться на подобную попытку. Дон Грегорио оставил ущелье, похоронив своих мертвых, и вернулся в Вальдивию, предоставив трупы ароканов в добычу коршунам.

ГЛАВА LVI
Путешествие

Теперь нам пора вернуться к двум другим героям этой истории, которых мы вынуждены были оставить на такое долгое время.

После своего свидания с доном Тадео, Валентин, едва успев проститься с молодым графом, немедленно отправился в путь с Трангуалем Ланеком и со своей неразлучной ньюфаундлендской собакой.

Оставляя Францию, Валентин принял для себя план поведения: он выбрал священную цель своей жизни, которая до тех пор шла день за днем, без воспоминаний о прошедшем, без забот о будущем. В то время вся будущность заключалась для него в более или менее осуществимой мечте получить после продолжительной службы, если только он не будет убит арабами, эполеты поручика, а может быть и капитана. Этим ограничивались все его честолюбивые замыслы, но даже и в этом он едва смел сознаваться себе, до того подобное честолюбие казалось ему неизмеримо высоким, когда он вспоминал о том, что некогда был нищим парижским мальчишкой.

Но когда молочный брат призвал его к себе, чтобы вверить ему тайну своего ужасного положения, в которое он попал, потеряв все свое состояние, и которое заставляло его искать выход в самоубийстве, тогда Валентин, без сомнения первый раз в жизни, начал размышлять серьезно.

Высоким завещанием воина, полковник де Пребуа-Крансэ, умирая, некоторым образом поручал ему своего сына. Валентин понял, что настала минута принять наследство, оставленное ему его благодетелем. Он не колебался.

Хотя с самого детства Валентин почти потерял из вида своего молочного брата, который по своему аристократическому происхождению и богатству жил в высшем парижском обществе и только тайно принимал у себя бедного солдата, он с первого раза угадал эту исключительную организацию, почти женскую, необыкновенно чувствительную, нервную, и между тем сильную, могущественную даже в самой своей слабости. Валентин понял, что этот молодой человек, воспитанный в правилах аристократизма и привыкший с помощью денег жить чужой деятельностью, погибнет, если он не протянет ему своей грубой руки простолюдина и не поддержит его в жизни, которая начиналась для него.

Как большая часть молодых людей, рожденных в богатстве, Луи не знал первых правил в жизни. Чтобы победить затруднения или преодолеть препятствия, он всегда прибегал к деньгам; но этот золотой ключ, отворяющий все двери, вдруг был для него потерян. Тогда Луи, после зрелых размышлений, дошел до печального убеждения в том, что он ничего не может сделать без помощи других и решился наконец убить себя.

Напротив, Валентин, с рождения привыкший жить своим собственным умом и самостоятельно находить средства к существованию, почувствовал, что его молочного брата надо совершенно переделать. Он не отступил перед этой трудной обязанностью, почти невозможной для того, кто подобно ему не носил в сердце своем зародыша способности к самоотвержению. Валентин решился сделать из Луи, как он красноречиво выражался, человека.

С этого дня цель всей его жизни сосредоточилась в одном желании посвятить себя исключительно заботам о своем молочном брате, которого он хотел сделать счастливым во что бы то ни стало. Валентин заставил Луи вдруг переменить образ жизни. Чтобы принудить молодого человека оставить Францию, он нашел прекрасный предлог: его любовь к донне Розарио.

Мы говорим, что Валентин в любви своего молочного брата нашел предлог, потому что решительно не предполагал, чтобы Луи мог когда-либо отыскать в Америке ту женщину, которая подобно блестящему метеору блистала несколько месяцев на парижском горизонте и потом вдруг исчезла.

Ступив ногою на землю Нового Света, Валентин хотел заставить Луи забыть романтическую страсть и повести его по новому пути, надеясь, что беспрерывные, вечно неожиданные перемены странствующей жизни не дадут ему времени подумать о любви, этой странной болезни, – как называл ее Валентин.

Случай, который всегда любит расстраивать наши планы, расстроил и планы Валентина, нечаянно сведя молодых людей с самого приезда их в Чили с молодой девушкой, которую Луи любил так страстно.

Вынужденный признать себя побежденным, Валентин благоразумно склонил голову, с терпением ожидая часа взять свое; он надеялся на слабость Луи и был убежден, что время излечит его от любви, которую донна Розарио, хотя и разделяла, однако первая признавала невозможной.

Признание, вырвавшееся у дона Тадео в пароксизме его горести, еще раз разрушило все намерения Валентина. Но вдруг светлая мысль, как молния, промелькнула в голове его. Мужественный молодой человек с жаром ухватился за представлявшуюся ему возможность отыскать донну Розарио, которую он горячо желал спасти и возвратить ее отцу.

Мы считаем бесполезным говорить, что Валентин составил новый план, который ему нравился чрезвычайно, потому что в случае удачи он мог доставить ему средство возвратить Луи счастье, дав ему вместе и богатство, и ту, которую он любил.

Утром в этот день, когда в ущелье происходила кровавая битва, описанная нами в предыдущей главе, Валентин и Трангуаль Ланек шли по дороге к Сан-Мигуэлю; за ними бежал Цезарь. Они разговаривали между собой, закусывая сухарем, который орошали время от времени смилаксовым настоем из кожаной бутылки, которая висела у Трангуаля Ланека за поясом.

День был великолепный, небо сияло прозрачным голубым цветом, и от лучей теплого осеннего солнца сверкали искры на каменьях дороги. Тысячи птиц, притаившись в изумрудной зелени деревьев, весело щебетали, а вдали виднелось несколько хижин, в беспорядке разбросанных по краям дороги.

– Послушайте, вождь, – сказал, смеясь, Валентин, – вы меня приводите в отчаяние вашей флегмой и вашим равнодушием.

– Что хочет сказать брат мой? – спросил с удивлением индеец.

– Как! Мы проходим мимо самых восхитительных пейзажей на свете, перед нами прекраснейшее местоположение, а между тем все эти красоты оставляют вас холодным как вон та гранитная масса, высящаяся на горизонте.

– Брат мой молод, – кротко заметил Трангуаль Ланек, – он впечатлителен.

– Не знаю, впечатлителен ли я, – с живостью отвечал молодой человек, – но только я вижу и чувствую, что эта природа великолепна и говорю это, вот и все.

– Да, – сказал ульмен глубоко выразительным голосом, – Пиллиан велик! Все это сделал он.

– Вы хотите сказать: Бог, вождь? Но это все равно; наша мысль одинакова и мы не будем спорить об имени. Ах! В моей стране, – прибавил Валентин со вздохом сожаления об отсутствующей родине, – дорого заплатили бы за то, чтобы полюбоваться тем, что я вижу каждый день даром. Правду говорят, что путешествие образовывает молодых людей.

– Разве на острове моего брата, – с любопытством спросил индеец, – нет гор и деревьев так как здесь?

– Я уже заметил вам, вождь, что моя страна не остров, а земля такая же большая, как и ваша; у нас, слава Богу, нет недостатка в деревьях, их даже много; и горы у нас есть очень высокие, между прочим Монмартр.

– Гм! – сказал индеец, который не понимал шутки молодого человека.

– Да, – подтвердил Валентин, – у нас есть горы, но в сравнении с этими они не более как крошечные холмы.

– Моя земля самая прекрасная на свете, – отвечал индеец с гордостью, – Пиллиан создал ее для своих детей, вот почему бледнолицые хотят отнять ее у нас.

– В ваших словах есть правда, вождь, и я не буду оспаривать этого мнения; спор завел бы нас слишком далеко, а между тем теперь мы должны заниматься более важными предметами.

– Хорошо! – сказал вождь снисходительно. – Не все люди могли родиться в моей стране.

– Справедливо, поэтому-то я и родился в другом месте.

Цезарь, бежавший возле двух друзей и подбиравший крошки, которые они бросали ему, вдруг глухо заворчал.

– Что там такое, старичок? – дружески спросил Валентин, лаская собаку. – Разве ты чувствуешь что-нибудь подозрительное?

– Нет, – спокойно отвечал Трангуаль Ланек, – мы приближаемся к деревне: собака почуяла окаса.

В самом деле, едва он проговорил эти слова, как индейский всадник показался на повороте дороги. Он подскакал к двум друзьям, поклонился им и продолжал свою дорогу.

– Знаете ли, вождь, – заметил вдруг Валентин, ответив на поклон проезжего, – что мы напрасно идем так открыто, не принимая никаких предосторожностей.

– Отчего же?

– Оттого, что на свете есть немало таких людей, которые были бы рады помешать нам.

– Кто знает, куда и зачем мы идем? Кто знает, кто мы?

– Никто, это правда!

– Ну, в таком случае не лучше ли действовать открыто? Мы путешественники, вот и все; если бы мы находились в пустыне, тогда другое дело; но здесь в деревне, почти испанской, предосторожности вместо пользы могут повредить нам.

– Не обращайте внимания на мое замечание и поступайте как хотите; притом, вы должны знать гораздо лучше меня, что следует делать.

Между тем оба спутника продолжали подвигаться вперед тем скорым шагом, который свойственен людям, обыкновенно путешествующим пешком, и который, по многозачительному выражению солдат, ест дорогу. Почти незаметно дошли они до входа в деревню.

– Итак, мы в Сан-Мигуэле? – спросил Валентин.

– Да, – отвечал индеец.

– И вы думаете, что донны Розарио тут уже нет? Ульмен покачал головой и отвечал:

– Нет.

– Почему вы так думаете?

– Я не могу объяснить этого моему брату.

– Отчего?

– Оттого, что я чувствую это инстинктивно. «Черт побери, – подумал Валентин, – если вмешается инстинкт, мы погибли».

– Но все-таки у вас есть же какая-нибудь причина? – прибавил он громко.

– Пусть брат мой смотрит.

– Ну, – отвечал молодой человек, глядя во все стороны, – я ничего не вижу.

– Вот моя причина: деревня слишком спокойна, женщины в поле, воины на охоте и только одни старики остались в жилищах.

– Это правда, – сказал Валентин, задумавшись, – мне это не пришло в голову.

– Если бы пленница была здесь, брат мой увидал бы воинов, лошадей; деревня жила бы, а теперь она мертва.

«Черт побери! – подумал Валентин. – Эти дикари удивительные люди; они видят все, угадывают все, и мы со всей нашей цивилизацией просто дети в сравнении с ними».

– Вождь, – сказал он громко, – вы мудрец; скажите мне, пожалуйста, кто научил вас всему этому?

Индеец остановился, величественным жестом указал молодому человеку на обширный горизонт и голосом, торжественное выражение которого заставило Валентина вздрогнуть, сказал ему:

– Брат, это пустыня.

– Да, – отвечал француз с убеждением, – действительно, – прибавил он про себя, – только в пустыне человек видит Бога лицом к лицу. О! Никогда не успею я приобрести познания, какими обладает этот индеец.

Они вошли в деревню. Как сказал Трангуаль Ланек, она в самом деле оказалась пустою. Так как во всех индейских деревнях двери были отперты, и путешественники, не входя в хижины, могли легко удостовериться в отсутствии жителей. В некоторых только они увидали больных, которые, лежа на бараньих кожах, жалобно стонали.

– Вы так хорошо угадали, вождь, – сказал Валентин с досадой, – что мы не находим здесь даже собак.

– Будем продолжать наш путь, – отвечал вождь, по-прежнему бесстрастный.

– Браво, – воскликнул молодой человек, – кажется нам нечего больше и делать, потому что, как видно, мы не успеем здесь собрать какие-либо сведения.

Вдруг Цезарь бросился с бешеным воем и, добежав до дверей одной уединенной хижины, начал царапать лапами землю.

– Может быть, в этом доме, – сказал Трангуаль Ланек, – мы узнаем что-нибудь о молодой девушке.

– Поспешим же туда! – с нетерпением вскричал Валентин.

Они бегом бросились к хижине. Цезарь все продолжал выть.