Текст книги "Смелые не умирают"

Автор книги: Гусейн Наджафов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 2 (всего у книги 10 страниц)

ЛИЦОМ К ЛИЦУ

Они не узнали своей всегда опрятной улицы. Разоренная, запущенная, нежилая. Заборы и деревья поломаны, клумбы и огороды потоптаны. В окнах выбиты стекла, во дворах валяются поломанные стулья, перины, тряпье, битая посуда. Некоторые дома разбиты снарядами, другие сожжены; над пепелищами и обугленными остовами домов еще не рассеялся дым.

Уже два дня гитлеровцы хозяйничали в городе. За крайними домами, перед четырехэтажными корпусами бывшего военного городка, стоял часовой – там разместились теперь казармы гитлеровцев. Немецкие офицеры и солдаты, выгнав жителей, поселились в лучших домах. Под деревьями стояли грузовые машины, мотоциклы, были расставлены походные столы.

Валя смотрел на все это и чувствовал, как к горлу подступает ком.

Витя толкнул его локтем:

– Гляди-ка!

Валя обернулся.

На противоположной стороне улицы он увидел Наташу Горбатюк, белокурую девочку лет восьми. Она стояла у раскрытой калитки своего дома, приглаживая светлую челку.

– Наташка! А ты чего здесь? Вы разве не уехали?

– Мы уехали, а потом приехали. Мы с мамкой в село ездили, в Серединцы. А папка оставался дома один, он больной. Мы приехали к папке. А как приехали, к нам немцы пришли. Сами пьяные и кричат: «Давай яйки, давай масло!» Я испугалась как! Один, красный такой, достал пистолет, хотел папку убить. Мамка отдала наше молоко, они ушли.

– А ребят никого не видела?

– Не видела. Меня мамка не выпускает на улицу. Говорит, еще пристрелят фашисты.

Мальчики пошли дальше.

Вскоре они встретили Степу Кищука.

– Степа?! – обрадовался Валик. – Тебя уже выпустили?

– А то! Думаешь, убежал? Как стали подходить немцы, наши открыли в колонии ворота – иди куда хочешь… – невесело усмехнулся Степа. – А вы… Вернулись, значит?

– Ага. Пойдем, Степан, в город, фрицев глядеть, – предложил Валя.

А чего на них глядеть, собак проклятых, – злобно бросил Степа. И уже спокойнее, махнув рукой, добавил: – Нагляделся я!..

Но Валя и Витя не могли усидеть на месте. Любопытство влекло мальчиков в город, хотя и было страшновато.

Братья остановились возле невысокого частого забора. Под тенистым деревом стоял раскладной столик. На нем – вскрытые консервные банки, плоские бутылки, яичная скорлупа, луковицы, ломти недоеденного хлеба. За столом, сдвинув на лоб каску и подперев голову ладонями, сидел толстый немец. Он охмелел от выпитого и съеденного и теперь разделся до пояса, подставив белую спину лучам солнца. Рядом у дерева, развалились два солдата. Один из них играл на губной гармошке, другой силился петь, но то и дело сбивался с такта: ему мешала икота. Потом он поднялся, подошел к столу, повертел пустую бутылку и ушел в дом. Через несколько минут оттуда донесся его крикливый голос: «Тринкен, млеко!» – потом женский придушенный, хриплый крик: «Господи! Да где же я возьму?.. Ой!.. Люди, спасите!» И все смолкло. Гитлеровец появился на пороге. Немец под деревом, не прерывая игры, равнодушно смотрел перед собой.

Продолжая икать, убийца подошел к столу и в это время заметил Валю и Витю, смотревших на него глазами, полными ужаса, удивления, ненависти.

– Русс капут! Ха-ха-ха! – засмеялся он и, схватив пустую бутылку, швырнул ее в мальчиков.

Витя и Валя отскочили в сторону. И вовремя: гармонист крикнул «Хальт!» – и, вскинув автомат, выпустил наобум короткую очередь.

Ребята, не оглядываясь, побежали прочь. Пробежав несколько домов, они остановились.

– Идем домой, – тихо предложил Витя, – мама, наверное, беспокоится…

– Нет, Витя, я домой не пойду. Мне в город надо. Ты иди, я скоро…

Валя решил побывать у дорогого для него места – посмотреть на домик Николая Островского.

Мальчик торопливо прошел по улице Островского и свернул направо. За углом, в глубине улицы, он сразу увидел груду щебня, дерева и кирпича – все, что осталось от домика писателя…

Мальчик в растерянности застыл на месте. Больно сжалось сердце, перехватило дыхание. Сквозь слезы, застилавшие глаза, он долго смотрел на развалины.

Размышления Вали прервали треск мотоциклов и сирена автомашины. По улице на большой скорости, сопровождаемая тремя мотоциклами – один спереди, два по бокам, – мчалась открытая черная лакированная машина. Она пронеслась мимо Вали и остановилась на углу перед трехэтажным каменным зданием райисполкома. Впереди, рядом с шофером – солдат с автоматом. На заднем сиденье, откинувшись на мягкую спинку, развалились два немецких офицера. Один из них – высокий, сухопарый, в светло-зеленом кителе с погонами, с какими-то значками на воротнике и Железным крестом на груди. На седой неподвижной голове фуражка с низким черным козырьком. Тонкая рука в белой кожаной перчатке на борту машины.

Другой офицер – молодой, в черной форме, оттеняющей его рыжеватые волосы и брови.

Солдат выскочил и открыл дверцу. Сухопарый седой офицер, глядя прямо перед собой, направился к зданию. Молодой офицер последовал за ним. Часовой у входа, выбросив вперед руку, резко крикнул: «Хайль Гитлер!» Офицеры ответили таким же вскидыванием руки.

Валю поразила важная, спокойная уверенность гитлеровцев. Казалось, они всем своим видом говорили: «Мы пришли навсегда и никогда отсюда не уйдем… Мы здесь хозяева». Это были фашистские правители Шепетовки – гебитскомиссар правительственный советник доктор Ворбс и шеф жандармерии обер-лейтенант Фриц Кениг.

* * *

Армии гитлеровцев стремительно наступали. Они обгоняли беженцев, преграждали им путь на восток.

Многие беженцы возвращались в родные места, в свои города и села. В конце июля вернулись в Шепетовку и Труханы. Коля рассказывал ребятам о дорожных мытарствах:

– Добрались мы до Фастова. А там наш поезд разбомбило. Немец плюхнул бомбу в паровоз, а потом летит над головой – ну, сейчас в землю врежется! Летит и строчит из пулемета. Многих побило. Ну вот, куда пойдешь? Впереди немец, бой идет. Повернули мы обратно. Днем шли, а ночь спали где попало – в лесу, в поле. Харчи вышли, есть нечего. Где картошку выроем, испечем в золе, где у людей выпросим что-нибудь. Так и шли, будто нищие какие! А тут еще Зинка. Ноги опухли, идти не может. Сядет и ревет. Еле добрались…

А вскоре вернулся и дружок Вали – Сеня Кац со своим отцом Абрамом Сумеровичем.

Шли дни. Жить становилось все тяжелее. Вольготно чувствовали себя только те, кто прислужничал оккупантам. Многим жителям Шепетовки скрепя сердце пришлось идти работать – не помирать же с голоду. На работе выдавали паек.

Пошли работать на железную дорогу Витя Котик и Борис Федорович, Коля Трухан устроился на лесозавод…

Мальчики с улицы Ворошилова, которой немцы дали старое, дореволюционное название Тартачная, редко виделись теперь, но, когда им удавалось собраться, как и раньше, отправлялись на свое любимое место – в лес, на старое польское кладбище. Только теперь они не играли. Молча, думая о чем-то своем, долго смотрели на лагерь военнопленных – немцы устроили его в небольшой котловине, между лесом и корпусами бывшего военного городка, в которых разместились их казармы. Котловину обнесли четырьмя рядами колючей проволоки, на возвышенных местах поставили деревянные сторожевые вышки, прожекторы. На вышках день и ночь, направив тупые стволы пулеметов на лагерь, сидели охранники. А по ночам вокруг лагеря ходили солдаты с большими немецкими овчарками.

Пленные жили под открытым небом. Среди них было много раненых.

Иногда то в одном, то в другом уголке лагеря торопливо стучали автоматы. А однажды мальчики видели, как по пленным строчил с вышки пулемет. Когда смолкла стрельба, пленные под охраной автоматчиков снесли убитых в огромную яму, вырытую за лагерем.

Валя с болью смотрел на пленных. Может быть, и отец где-то так мучается…

На кладбище ребята делились новостями, рассказывали о происшествиях в городе.

– Слышали? – начал Сеня Кац, оглядывая приятелей своими большими черными глазами. – Они приказали всем евреям пришить на грудь желтые треугольники! А зачем? Что мы им плохого сделали? Я за всю свою жизнь ни одного немца не видел, кроме нашего колониста Миллера…

– «Нашего Миллера»… – злобно перебил его Степа Кищук. Он сел на землю и прислонился спиной к покосившемуся надгробному камню. Потом повернул голову в сторону ребят и добавил: – Фашисты его, подлюгу, начальником определили в этот, как его, шуцманшафт, что ли?

– Да ну? – эта новость поразила ребят.

Кто в Шепетовке не знал шофера лесозавода, веселого, жизнерадостного шутника и балагура немца-колониста Карла Миллера? Здесь он родился, здесь прожил все свои тридцать лет. И никто не задумывался, немец он или украинец, что у него на уме. Шутки Миллера нравились, веселили; в каждом доме его жаловали и ласково величали Карлушей. А вот стоило только прийти немцам, он перешел на их сторону.

– А что это… шуцманшафт? – спросил Витя Котик, еле выговорив незнакомое корявое слово. – Жандармерия, что ли?

– Нет, в жандармерии одни немцы служат, эти вот, в касках которые. Ходят, как петухи! – пояснил Коля Трухан. – А шуцманшафт – это, ну вроде милиции при них. Туда наших продажных шкур вербуют.

– Это которые с белой повязкой и дубинкой? – догадался Сеня.

– Во-во! Они самые… – И Коля крепко выругался.

– Их бы, подлюг, в первую очередь перестрелять, – злобно вставил Степа.

– А у нас соседа, Усатенко, немцы сотским назначили, – сообщил Витя, хотя ребята знали об этом. – Над всей нашей улицей он главный.

– И за что немцы евреев ненавидят? – не мог успокоиться Сеня.

– Ты думаешь, они одних евреев ненавидят? – сказал Валя. – Они всех нас, советских, ненавидят.

– Ну да, – поддержал Степа. – Вот вчера за птицекомбинатом комсомольцев расстреляли, из вечерней школы… Мельника, Петрука, Козаря… Тридцать два человека… А за что? Говорят, песню пели: «Дан приказ: ему на запад…» А Мельника выдали. Он еще при наших десантников задержал.

Валя вздрогнул. По спине побежали мурашки. Значит, и его могут немцы расстрелять, если узнают о тех четырех «милиционерах» в лесу…

– Ни за что не пошел бы на них работать. Из-за хлеба пришлось, – словно оправдываясь перед товарищами, сказал Коля. – А что делать? Магазины позакрывали. Одним пивом торгуют. На базаре все так дорого – не подступишься.

– Витька тоже не хотел идти… – подтвердил Валя. – Кому охота на фашистов работать!

– А думаешь, мы там, на лесозаводе, работаем? Фиг с маслом! Сам Горбатюк сказал: «При мне, хлопцы, можете перекур устраивать. А придет мой заместитель, колонист Мак, так вы, чтоб все было чин чином». Ну, мы при Маке и возимся, будто работаем.

Для вида. А сами после работы домой дрова таскаем. А что? Они, гады, будут издеваться, а мы…

– Эх, не нашел я одного человека! – перебил его Валя. – Наверное, в армию пошел. Он еще в гражданскую с германцами воевал… Он бы нам все растолковал, как фашистам насолить.

– Думаешь, он один про это знает? – ответил Степа, – И другие найдутся…

Коля метнул на Степу быстрый взгляд.

– А ты их знаешь? – ухватился Валя.

Степа замялся. Но ребята не заметили этого. Их внимание привлекло другое: из ворот лагеря вышла большая партия военнопленных, конвоируемая несколькими солдатами. Поднимая густую пыль, пленные побрели по дороге.

– К нам, на лесозавод, повели, – тихо сказал Коля.

СТРАННЫЕ ПРОИСШЕСТВИЯ НА ЛЕСОЗАВОДЕ

Бракер Шепетовского леспромхоза Остап Андреевич Горбатюк проболел целый месяц. Острая ревматическая боль в суставах приковала его к постели. Уже не раз к Горбатюкам наведывались немцы. После тех пьяных, так перепугавших Наташку, приходили и другие. То молока требовали, то яиц, то масла. Как-то под вечер раздался стук в дверь. Надежда Даниловна пошла открывать. Остап Андреевич уже поправился, ходил по комнате. Он выглянул в сени и увидел высокого голубоглазого немца.

– Чего приходил? – спросил Остап Андреевич жену, когда она вернулась.

– Молока просил! Странный какой-то. Улыбается, тычет себя в грудь: «Станислав, Станислав». И денег дал… Чудной!..

– Все они хороши! – бросил Остап Андреевич.

В начале августа Горбатюк пошел на лесозавод. Немцы отнеслись к нему благосклонно. Назначили директором, приказали собрать рабочих и начать производство деревянных чурок для газогенераторных автомашин. К тому же близилась зима, и оккупанты хотели заранее запастись дровами. Горбатюку пригрозили: за саботаж – расстрел! Горбатюк собрал кого мог, взял на работу близких ему людей. В том числе Гришу Матвеева. Пошли на лесозавод и кое-кто из ребят: Витя Котик – рабочим, Коля Трухан – учеником слесаря. Однако рабочих рук все-таки не хватало. Немцы решили использовать на тяжелых погрузочных работах военнопленных.

Каждое утро солдаты специальной «хольцкомандо» приводили на лесозавод партию пленных в сто человек. Горбатюк обратил внимание на одного из солдат – видимо, старшего в «хольцкомандо». Был он высокий, голубоглазый. «Где я видел его?» – напрягая память, думал Горбатюк. И вдруг вспомнились слова жены: «Улыбается, тычет себя в грудь: „Станислав, Станислав“».

Изможденные, заросшие, грязные и оборванные пленные, еле передвигаясь, сгружали бревна, складывали их штабелями.

Сердце Горбатюка сжималось при виде голодных, впалых глаз этих людей. Солдаты «хольцкомандо» только для проформы стерегли пленных: куда они такие уйдут? Как-то Горбатюк сунул пленному свой завтрак. Сделал он это тайком, чтобы никто не видел. Но одному пленному! А ведь их сто человек. Как им помочь? Горбатюк обошел рабочих, которым доверял, и попросил принести для пленных продуктов.

…Коля Трухан порылся во всех ящиках и свернул большой пакет с хлебом и яйцами. Анна Павловна, шумливая, полная женщина, накинулась на сына:

– Ишь ты, аппетит разошелся! Клади на место!

– Мама, я не себе. Там голодные пленные.

– Так бы и говорил, – смущенно произнесла Анна Павловна. – Пойди, там, в погребе, я масла припрятала.

Горбатюк, Матвеев, Витя, Коля и другие рабочие лесозавода принесли все, что могли. Еду раздали пленным. Жадно, тайком от солдат набросились те на хлеб, яйца, сметану, картофель – на пищу, от которой отвыкли за время плена.

– Ешь, ешь! – говорил Остап Андреевич заросшему пленному, притаившемуся за штабелем дров. – Как зовут-то?

– Меня? Степаном Сергеевичем… Старшина я… Степан Лагутенко… До войны тут служил, в танковой.

Горбатюк тихо, решительно предложил:

– Слушай, Лагутенко, беги!

Лагутенко перестал жевать, тусклые глаза его вспыхнули, удивленно глянули на Горбатюка и снова потухли.

– Далеко не уйдешь… Мы приметные!

– Спрячешься! У тебя в Шепетовке знакомые есть?

– Невеста была. Блинда. Антонина Васильевна. Не слышали? Да не знаю, здесь ли? Может, ушла…

– Потом узнаем. Пока у нас поживешь. Гриша, – обратился он к Матвееву, – сведешь к нам.

Настойчивость Горбатюка передалась Лагутенко. А вдруг выйдет? В его положении он немногим рисковал.

Лагутенко надел синий костюм, запасенный заранее Горбатюком. Матвеев повел пленного пустырями и огородами, сторонясь немецких патрулей, и благополучно привел его к Горбатюкам. Надежда Даниловна испуганно всплеснула руками и торопливо увела пленного к сараю.

Вечером, когда закончилась работа, солдаты «хольцкомандо» выстроили пленных и пересчитали. Одного недоставало. Старший – голубоглазый немец – вызвал директора.

– Где есть пленни?

– А я знаю? Где ему надо, там и есть, – вызывающе ответил Горбатюк и смело посмотрел на немца.

Голубые глаза немца хитро и лукаво улыбались.

Лагутенко некоторое время скрывался у Антонины Васильевны Блинды, потом ушел в лес, к партизанам.

* * *

С партией пленных попал на лесозавод Иван Алексеевич Музалев. Он родился в 1920 году в селе Заречье Орловской области. Окончил Новосильскую среднюю школу. В 1939 году комсомольца-выпускника призвали в Красную Армию. Служил топографом-разведчиком в Бессарабии, потом на Украине. Здесь его и застала война. После упорных боев попал в плен. Вместе с другими его пригнали в Шепетовский лагерь…

Музалев неторопливо перетаскивал бревна. Поблизости сидел немецкий солдат. Музалеву послышалось… Нет, не послышалось. Немец тихо напевал:

 
Москва моя,
Страна моя,
Ты – самая любимая…
 

«Издевается, гад!» – с бессильной злобой подумал Музалев. Ему захотелось ударить бревном по улыбающемуся лицу гитлеровца.

И вдруг, мешая русские и немецкие слова, солдат спросил:

– Почему ви плохо защищал своя страна?

Музалев промолчал.

– Аллее капут! Советский власть капут! Москва капут. Гитлер победил скоро.

– Цыплят по осени считают, – не удержался Музалев.

– Осень? Сейчас есть осень, септембер… – То ли солдат не понял иронии, то ли насмехался.

Музалев этого не разобрал. Он вскипел. Веко правого полуприкрытого глаза часто задергалось. Он выпрямился и гневно выпалил:

– Я говорю, вы, фашисты, привыкли всю жизнь воевать и грабить. А мы строили, мирно жили. А победу праздновать рано… Не видать вашему Гитлеру Москвы.

Немец, сделав испуганное лицо, сказал:

– О, злой человек! Я не есть фашист, я есть зольдат.

С тех пор немец каждый день кивал Музалеву как старому знакомому, вступал с ним в разговор. Говорил он один. Музалев только изредка бросал реплику. Из рассказов немца Музалев уже многое знал о нем. Звали немца Станислав Шверенберг. Мать у него полька, отец – немецкий рабочий. Сам он хороший техник. Конечно, он мог стать офицером, но не пошел в военную школу. Мать была против, да и сам не захотел. Музалев привык к разговорчивому немцу, терпеливо слушал его рассказы. «Пусть говорит, коли хочет. Кто его знает, может, и правда он порядочный человек? Не все же они изверги!» – думал Иван Алексеевич.

Однажды Музалев заметил, что Шверенберг рассеян и задумчив. Молчит. Только и сказал с утра:

– День добрый, Иван!

«Досталось, наверное, от начальства. Донесли, что с нашим братом якшается», – подумал Музалев. Однако допытываться не стал. Немец сам нарушил молчание:

– Иван! Я получил от мутти письмо. Товарищ привез. Хочешь, почитаю?

– Читай, коль охота, – отозвался Музалев.

– «Мейн либер зон! – начал солдат по-немецки, а потом читал, переводя: – Стряслось великое несчастье. Я потеряла старшего сына, а ты – брата. Целый месяц от него не было писем, а три дня назад получено официальное уведомление, что наш Генрих убит под Петербургом. Какое страшное горе…»

«Вот и моя, наверное, так убивается. Небось покойником считает», – подумал Музалев.

– «Эта ужасная война сломала, исковеркала всю нашу жизнь. Люди, у которых вместо сердца камень, лицемеры, пытаются утешать нас, матерей, потерявших своих детей. Нам говорят: „Радио сообщает о новой победе. Германская армия захватила еще один город“. Тошно слушать такие речи! На что нам чужие, неизвестные города? Теперь ты у меня остался один, и я больше всего боюсь тебя потерять. Дорогой Стасик! Мы очень часто пишем тебе, но ответа не получаем.

Почта не доходит или „теряется“ для того, чтобы мы не знали об огромных потерях… Я тебе снова советую: скройся незаметно с фронта любым способом, где ты только сможешь это сделать…»

Музалев сидел на бревне и задумчиво слушал немца. При последних словах он удивленно взглянул на Шверенберга. Голубые глаза немца смотрели вопросительно, тоскливо ожидая ответа: «Ну?»

У Музалева задергался правый глаз. Он встал.

– Никуда вы не уйдете! Никто из вас не уйдет! – бросил он немцу в лицо. – За все, что сделали, сполна получите! Везде тебя смерть ждет. Ты, все вы за смертью к нам пришли! И вы получите ее!

Немца не задела жесткость слов Музалева. Будто не слыша этих идущих из души слов, он задумчиво смотрел перед собой. А Музалев, выпалив накипевшее, сразу остыл, отошел.

– Конечно, куда мне пойти? Ваши поймают – убьют, наши поймают – убьют… – Станислав помолчал. Потом с жаром, даже с досадой спросил: – А ты? Почему ты не уходишь? Таскаешь тут бревна!..

– Я?

Музалев удивился и испугался. Он оглянулся: нет ли кого поблизости? Тело покрылось испариной. Немец говорил о его сокровенной, тайной думе. С той минуты, как Музалев попал в плен, он день и ночь только и думал о побеге. И работать на лесозавод он напросился лишь для того, чтобы, улучив минуту, бежать, пробраться к своим и яростно истреблять фашистов. Почему немец заговорил о побеге? Догадался? Допытывается? Или провоцирует? Ну нет, не на того напал!

– Я побегу, – рассмеялся Музалев, – а ты мне в спину стрелять? Так, что ли?

Шверенберг подошел к Музалеву, положил руку на его плечо.

– Иван! – серьезно и как-то доверительно сказал он. – Я не буду стрелять. Я есть техник, рабочий. Я не есть зольдат.

И, задумчивый, замолчал, повернулся, ушел.

Вечером, пересчитывая пленных, снова не досчитались одного. Шверенберг оглядел колонну пленных. Молодого высокого круглолицего пленного с редкими волосами и полуприкрытым правым глазом среди них не было. И опять, только глазами, Шверенберг улыбнулся Горбатюку.