Текст книги ""Магнолия" в весеннюю метель"

Автор книги: Гунар Цирулис

сообщить о нарушении

Текущая страница: 5 (всего у книги 10 страниц)

До неузнаваемости изменилась и сама улица. Перемены постигли не только покрывшуюся асфальтом проезжую часть, с которой моторизованный транспорт давно вытеснил телеги и велосипеды, но еще в большей степени тротуары, по которым теперь шествовали женщины в брюках, юнцы в по-женски пестрых рубашках, девчонки в шортах и длинноволосые мальчишки в туфлях на высоких каблуках. Однако эта унифицированная мода являлась лишь внешним проявлением того влияния, какое оказывала на местную жизнь «Магнолия» и какое куда ярче проявилось в области нравов и обычаев, в которой материальный стимул все чаще становился доминирующим мотивом деятельности.

Гунта первая ощутила запах дыма. Повертев головой, туда и сюда, втягивая воздух ноздрями, она наконец указала на продолговатое строение из красного кирпича.

– Там! Ветер все время рыскает, потому мы и прошли мимо.

– Ну и носик у тебя! Мал, да дорог. На твоем месте я пошел бы работать экспертом на парфюмерную фабрику.

– Ну, сколько можно болтать?.. Лучше посмотри, с какой быстротой приближается туча. Как бы не было грозы.

– Слишком рано, даже в наш космический век. Скорее предвесенняя метель… – Войткус остановился у открытой калитки и постучал по почтовому ящику с выведенным на нем названием дома «Раубини». – Хозяин, отзовись!

Послышался лязг цепи и заливистый лай. Преодолевая неприятное чувство, Войткус вошел во двор и, сделав еще несколько шагов, за углом дома увидел окутанное белым дымком небольшое сооружение, образованное двумя сдвинутыми вместе половинами распиленной поперек гребной лодки. Посаженный на цепь подле хлева черный пес в бессильной злобе вновь и вновь бросался на пришельца и, остановленный цепью, каждый раз вставал на задние лапы. Наконец появилась хозяйка.

– Нету еще, еще не прокоптились, – ответив на приветствие Войткуса и даже не спросив о цели посещения, сообщила она. – Заходите через часок или же оставьте деньги. Если вы из большого дома, то мой старик сам и привезет.

– А он найдет? – выразил сомнение Войткус.

– Какой же мужчина не найдет дороги в кабак? Потому и говорю: денежки оставьте мне.

Есть женщины, которым и в глубокой старости удается сохранить следы былой привлекательности. Хозяйка «Раубиней», похоже, никогда не выделялась среди людей своего поколения особой красотой, но эта немолодая женщина обладала какой-то притягательной силой, в основе которой лежала доброта. Судя по платью, еще не так давно она была куда более стройной, а затем набрала килограммов двадцать лишка. Это, видимо, произошло так стремительно, что она до сих пор не желала примириться с прискорбным фактом и носила все те же платья, какие надевала и раньше. Но излишки должны были где-то размещаться, и потому юбка сама собой поднималась выше округлых колен и напоминала вышедшее из моды мини. Узковатая шерстяная кофта оставалась незастегнутой, однако хозяйка упорно старалась стянуть ее полы на груди.

Голубые глаза Раубинихи глядели на мир весело и как бы с вызовом: «Вот такая я, уж не взыщите…»

Войткус терпеть не мог рыбы с того самого дня в детстве, когда его с застрявшей в горле рыбьей косточкой отвезли в больницу. Даже миног он не ел. Но вытащил кошелек: не он, так друзья полакомятся.

– Боитесь, что он там спустит весь улов?

– Мой муж? Ну, можно ли говорить так некрасиво! – Лавизе Раубинь встала на защиту семейной чести. – Ну, заглядывает, конечно, когда привозят заграничное пивцо или Джозефина достанет еще что-нибудь этакое. Прополощет горло, а мне обязательно принесет какую-нибудь конфетку.

– Выходит, вы на большой дом не в обиде?

– Боже упаси! Можно ли обижаться на людей, из дальних краев приехавших к нам отдохнуть? Да и сколько можно было поселку погрязать в отсталости? До магазина добежать – и то шесть километров приходилось отмерить… Ребенок, пока в школе учился, только по воскресеньям дома и появлялся. А теперь живет у нас – работает в большом доме электриком, невестка тоже устроилась… Раньше от одиночества хоть вешайся, а теперь хоть есть с кем дома поговорить – и внучка, и скотинка…

– В точности как в Америке, когда открыли золотые россыпи, – пошутил Войткус.

– Ну, золотые ли… Расходы порой получаются больше, чем все блага. Но стараемся, и это уже помогает держаться. Хотя бы мой старик. Пять лет назад только и знал, что жаловаться на всякие хвори, встать и то сам не мог, когда приходила пора картошку копать. А теперь его в бригаде пенсионеров назначали главным, и пошевеливается так, что любо-дорого. Сегодня еще до света мотор запустил…

– И много ли поймал?

– Когда погода меняется, всегда найдется, что коптить, – неопределенно ответила хозяйка. – А что же ваша не подходит, медведя бояться не надо, это только голос у него такой грубый…

Приободренная приглашающим жестом хозяйки, Гунта присоединилась к ним и сразу же взялась за дело.

– Где же сам? В море ни одной лодки не видно.

– А он теперь дома, можно сказать, и не бывает, – словно сменив пластинку, Раубиниха неожиданно перешла к жалобам. – Обещал к вечеру вернуться, по телевизору хоккей будет. А перед тем еще завезет в контору начальству его долю – а то только и рыбацкого в колхозе, что надпись на вывеске. А и к ним ведь со всех концов едут за хорошей закуской. Не испортился бы мой будильник, я бы сразу определила, сидит он еще с мужиками на пристани или пивко тянет в вашей распивочной.

– Взял бы да починил, – вдруг предложила Гунта, как и всегда проникавшаяся сочувствием к одиноким женщинам.

Прежде чем Войткус сообразил, что у нее на уме, хозяйка успела воскликнуть:

– Так вы часовщик, выходит? Сейчас принесу… Забирайте свои деньги и моему скажите, чтобы поглядел – не завалялся ли у него для хороших людей угорек, он нынче хвалился, что целую дюжину вытянули. Не было у него времени все расторговать. Так и скажите, что Лавизе велела!

Старые рыбаки и на самом деле еще не покидали берега – устроились кто на лодочных днищах, кто на мостках. Тут же рядом стояли их мотоциклы и мопеды, без которых они теперь не желали передвигаться даже на территории поселка. Издалека все они выглядели почти одинаково в своих брезентовых и резиновых плащах, которые теперь, когда небо быстро заволакивалось тучами, вовсе не казались лишними. Однако вблизи сильно отличались друг от друга – один к старости высох и согнулся, как трубка, которую он держал в беззубом рту, другой с течением лет стал чрезмерно тучным и прятал слезящиеся глаза за темными стеклами очков. Вот руки у всех были жилистыми и натруженными. И на них-то и следовало обратить особое внимание: иначе как опознаешь непрошеного гостя, побывавшего у Кундзиньша? Подозрение, падавшее на Яна Раубиня, пока еще было весьма неопределенным, а после знакомства с тетушкой Лавизе и вовсе могло рухнуть.

– Да, почти как в добрые старые времена, – словно бы завершая давно начатый разговор, произнес маленький сухой старичок, которого, казалось, даже порыв весеннего ветра сдул бы с палубы.

– А что толку! – с нескрываемым огорчением возразил сидевший рядом лысый старец. – Ты не забудь, сколько теперь горькая стоит. Считай как хочешь, все равно получается полштофа за угря. С той наценкой, что в «Магнолии», мы и вовсе прогорим.

– А что же ты в магазине не взял? – неожиданно тонким голосом воскликнул, ни к кому в частности не обращаясь, добродушного облика пузан. – Начальник опять за спасибо взял?

– Не начинай старую песню! – резко прервал его все еще статный и на диво свежий старик. – Если так разобраться, он и спасибо мог бы не говорить. Записал улов в наш план вылова ценной рыбы и обещал квартальную премию, если продолжим в таком духе… Кому не нравится, пусть стоит в сторонке, дело добровольное.

– Правильно, для двух лодок нас и так многовато, – тут же поддержал его первый оратор. – Нынче хотя бы. Тридцать угрей, чего еще можно ждать? Не рыбы мало, а наших слишком много!

– Может, скажешь, что вообще пенсионеров чересчур много развелось? – обиделся жалобщик.

– Не ной, браток, так оно и есть. В нашем поселке только третья часть в пенсионных годах… Ничего, за навязчивость тебя не убьют, а пока я звеньевой, буду брать тебя на лов, – пообещал сильный старик и повернулся к Гунте и Войткусу: – Что на сердце, молодые люди?

– Тетушка Лавизе прислала, – Войткус больше не сомневался, что это и есть Ян Раубинь. – Надо поговорить.

– С глазу на глаз? – усмехнулся рыбак, но все же протянул парню руку.

Странно, но рукопожатие его оказалось не таким крепким, как можно было ожидать. На деле жесткая ладонь лишь прикоснулась к пальцам Войткуса, словно прошлась по ним наждачной бумагой, и определить, есть ли на большом пальце шрам, таким способом не удалось. Пришлось искать более хитрый путь.

– Хотите, моя подружка вам погадает, – предложил Войткус, отведя Раубиня в сторонку, – У нее это в крови от бабки-цыганки.

Не понимая толком, чего от него хотят, Раубинь протянул левую руку.

– Правую! – велела Гунта, на удивление легко включившаяся в игру. – Начну с прошлого, потому что на нем основано будущее каждого человека.

Но Раубинь уже сообразил, что его разыгрывают, и резко отдернул руку.

– Если нужна рыбешка, так и скажите, и не валяйте дурака. И так отдаем за полцены.

Но Гунта уже успела заметить на большом пальце правой руки шрам, и теперь ее мог бы остановить разве что железнодорожный шлагбаум.

– Этим утром, уважаемый, по пути на небеса, где все мы рано или поздно окажемся, вы задержались на одиннадцатом этаже большого дома и, находясь во власти низких побуждений, вломились в комнату ближнего своего, гонясь за мирскими благами…

– Какие это такие блага? За угря толщиной в твою ляжку мне даже поп не дал бы меньше пятерки этой самой, да еще отпустил бы грехи. Но в прошлый раз этот профессор забраковал работу моей хозяйки – мол, не влюбилась ли, что так пересолила… Ну, я и отнес ему сырого – пускай сам варит или жарит, если уж такой разборчивый, жалко, что ли? Где сказано, что весь улов надо пропускать через женину сберкассу? Взъехал наверх и заглянул к этому. Чуть дверь отворил – и сразу там кавардак поднялся, бумажки полетели в воздух, даже та записка улетела, что была в дверь воткнута. Я пробовал ухватить, да куда там – все выдуло в окошко, с последним приветом от прошлой зимы. Потом я просил невестку поглядеть в саду, да она только зубы скалила – если надо, говорит, еще раз напишет. Вчера он, мол, крепко перебрал. Так и было, наверное, иначе разве человек полезет голяком на балкон?

Картина, нарисованная Раубинем, казалась неправдоподобной, и Войткус уже подумал – а не принял ли с утра и сам рыбак. Кто-кто, но чтобы Кундзиньш без штанов…

– Папаша, вы не обижайтесь только – не прихватили нечаянно с собой диссертацию профессора?

– Чего?

– Ну, такую пачку бумаги, исписанной, – как мог, объяснил Войткус. – Буквы там, цифры всякие…

– Если на ней уже написано, кому она нужна? – пожал плечами Раубинь. – Даже копченую камбалу не завернешь в такую, не те времена пошли.

Он круто повернулся и на несгибающихся ногах зашагал к своему звену.

На обратном пути Гунте с Войткусом пришлось побороться со все усиливавшимся восточным ветром, швырявшим в лицо пригорошни колких песчинок. Оберегая глаза, оба из-под опущенных век смотрели только под ноги, и прошли бы мимо Кундзиньша, если бы он не окликнул их первым.

– Надеялся в кино отвлечься от своих бед, но нет мира и под египетскими оливами, если позволите использовать такую игру слов.

– Пока нечем порадовать, – поняв, что Кундзиньш не решается задать прямой вопрос, сообщил Войткус. – Но ничего. Вот; просеем все, что узнали, и найдем истину.

– Хоть бы поскорее! А то я совсем с ума сойду.

Кундзиньш обеими руками вцепился в светлую шляпу, которую порыв ветра сорвал было с его головы, и, словно призывая небеса в свидетели, застонал:

– И за что мне такое наказание, за что?

Рокировка в разные стороны

Теоретически Гунта, конечно, знала, в какой степени точка зрения зависит от занятой позиции, но практически почувствовала это лишь сегодня. Впервые в жизни она сидела в кино, повернувшись не к экрану, но находилась на сцене и с возвышения глядела на собранных в зале работников дома отдыха. Когда они стали подниматься с подвального этажа, где находились кухня и всякого рода кладовые, когда по дорожкам парка со стороны конторы и гаража люди двинулись к главному корпусу, показалось даже, что поток белых и серых халатов никогда не иссякнет. Создается такое впечатление, что обслуживающего персонала здесь больше, чем самих отдыхающих. Но здесь, в зале, все эти уборщицы и официантки, поварихи и судомойки, администраторши и санитарки, монтеры и транспортные рабочие, врачи и бухгалтеры, садовники и сантехники заняли лишь семь первых рядов – те самые, что во время демонстрации фильмов оставались, как правило, пустыми. Чуть поодаль расположилась неразлучная троица, в которой первой была черноволосая дантистка, которая настолько сочувствовала своим пациентам, что когда дело доходило до удаления зуба, первой принимала сердечные капли. Рядом с ней сидела румяная заведующая бельевым складом. Не сумев найти в рыбацком поселке, где обитал ее муж, должное применение своим знаниям филолога с университетским дипломом, она приказала горничным со всех этажей именовать ее мадам кастеляншей. Третьей была тощая диетологическая сестра, чья хилость вселяла в приезжающих сомнения относительно ценности ее медицинских рекомендаций. К этой троице, как обычно, примкнул седовласый маркер из биллиардной, считавший себя вечным должником зубного врача, и свою благодарность за новые протезы старавшийся выразить при помощи цветов и кофе. Еще не привыкнув как следует к искусственным зубам, он надевал их лишь в особо торжественных случаях, а в рабочие дни хранил в шкафу, где под двумя замками укрывал комплект шаров из слоновой кости и кий черного дерева, выточенный им собственноручно. Сейчас рот его отливал перламутровым блеском, поскольку маркер, как, впрочем, и все остальные, полагал, что коллектив приглашен на предпраздничное собрание. На это ошибочное предположение натолкнул их стол, установленный перед экраном, и расположившийся за столом как бы президиум: Гунар Апситис, его племянница Гунта, Войткус и – за отдельным столиком, боком к публике – библиотекарша, которой было поручено протоколировать все сколько-нибудь важные показания.

«Перестарался дядюшка», – к такому выводу пришли одновременно и Гунта, и Войткус. Ну что может знать об исчезнувшей диссертации помощница повара, которая вчера ушла домой еще до полдника и вообще на верхних этажах практически никогда не появлялась? Какими ценными сведениями мог обладать автослесарь из гаража или грузчик, весь день проведший в разъездах? Созвать надо было тех, кто дежурил минувшим вечером и ночью, и расспросить их, не замечал ли кто-нибудь чего-либо подозрительного. Но именно эти люди сейчас отдыхали… Поэтому Гунта попросила, чтобы ей дали возможность побеседовать с людьми из смены, заступившей ранним утром, – с уборщицами и официантками, из которых кто-то, быть может, и наткнулся на разбросанные по полу или по стульям листки рукописи. Однако заместитель директора использовал этот повод, чтобы показать, как далеко простирается его власть, что и не преминул подчеркнуть в своей речи:

– Я созвал вас для того, чтобы поговорить о нежелательных явлениях, бросающих тень на доброе имя «Магнолии». Когда уезжал товарищ Игаунис, я попросил его запереть жалобную книгу в сейф, а ключи от него увезти с собой. Тем самым я принял обязательство работать так, чтобы отпала даже малейшая необходимость в этой книге. И вот теперь неприятное происшествие грозит расстроить мои добрые намерения, ставит под угрозу выполнение обязательств, которые хотя и не зафиксированы ни в одном документе, но за которые каждый из нас отвечает перед своей совестью. Поэтому я прошу каждого работника усвоить это, прежде чем мы перейдем к обсуждению конкретного происшествия.

За пять лет, отданных службе в милиции, Войткус стал неплохим физиономистом. Друзья уверяли, что ему стоило бросить взгляд на лицо торгового работника, чтобы незамедлительно сделать вывод относительно его честности. К сожалению, суду недостаточно одной лишь уверенности, необходимы еще и неопровержимые доказательства. И пришлось свыкаться с мыслью, что доказательства эти можно добыть только в тщательной, утомительной работе, изучая и проверяя тысячи накладных, приемо-сдаточных актов, денежных ведомостей и множество других бухгалтерских и складских документов, подвергая сомнению даже то, что два плюс два каждый раз дают четыре, – и так до момента, когда собранные факты подтвердят или, напротив, опровергнут сделанные предположения. Однако на этот раз Войткус не спешил с выводами относительно собравшихся здесь, так как понимал, что в этом отдаленном доме отдыха работает в качестве обслуживающего персонала немало людей случайных, жителей окрестных поселков, к которым трудно было подходить с его профессиональной меркой.

Первым попросил слова недавно в третий раз переизбранный председателем месткома администратор, занимавший ту же должность еще на строительстве дома. Правда, тогда ему платил профсоюз, а теперь приходилось отрабатывать зарплату за конторкой и через каждые трое суток заботиться о том, чтобы отдыхающим были выданы ключи именно от их комнат и именно на их имя пришедшие письма и извещения о переводах. Толком не зная, что же надлежит сейчас сказать, он напомнил о праве каждого гражданина на отдых, особо подчеркнув применение этого права к отдыхающим «Магнолии», творческая активность которых непосредственно зависит от слаженной работы персонала; затем, как бы спохватившись, он поблагодарил присутствующих за внимание и уселся на свое место.

Когда слово получила культорг дома и стала вставать с места, Гунте почудилось, что это движение сможет остановить лишь потолок зала – такой уж был рост у Скайдрите Круминь. Казалось, что жизнь ее неизбежно должна была быт неразрывно связанной со спортом, но даже лучшим тренерам ТТТ и сборной так и не удалось использовать ее преимущество в росте для блага республиканского баскетбола. Не хватало честолюбия, стремления к спортивной борьбе. Пришлось ей, к сожалению, отказаться и от балета и вообще от всего, связанного со сценой, куда звали ее чувствительное сердце и музыкальная одаренность, – ни один режиссер так и смог подобрать подходящего для нее партнера. Оставалось лишь учиться на дирижера. Однако вскоре выяснилось, что ее характеру чуждо стремление к лидерству, она не умела ни воодушевить людей, ни распоряжаться ими. Так что она даже не попыталась протестовать, когда после окончания техникума культуры ее направили в Приежциемс. И здесь она беспрекословно старалась выполнять все указания районного начальства, несмотря на то, что постоянно менявшийся контингент отдыхающих был явно непригоден для реализации спускавшихся сверху инструкций.

– Позвольте мне с места, – ее глубокий, мелодичный голос заставил все головы повернуться. – На этот раз заезд выдался очень удачным: среди шахтеров есть плясуны, один играет на балалайке, уже организуется двойной квартет украинской народной песни. Несколько способных людей нашлось и среди ученых: профессор Вобликов, например, жонглирует мячиками для пинг-понга, молодой ученый из Литвы Дзиньдзиляускас обещал публично продемонстрировать умножение и деление в уме трехзначных чисел, товарищ Талимов, как и всегда, прочтет свои стихи. Я еще не разговаривала с работниками милиции, но неужели же они, все вместе, не смогут показать что-нибудь интересное? Хуже всего обстоит пока с объединенным хором. Так что попрошу после собрания не расходиться – проведем первую репетицию, а когда с экскурсии вернутся шахтеры – совместную. Иначе на районном смотре мы не сможем исполнить даже обязательный репертуар… У меня все, товарищ заместитель директора, извините.

По рядам прошло нечто, напоминавшее неодобрительный гул. Чувствовалось, что дополнительная нагрузка никого не обрадовала и возражения не замедлят последовать. Однако инициативу вовремя перехватила Гунта. Стараясь не смотреть в сторону дядюшки, она поднялась со стула.

– Внутренние вопросы коллектива, вероятно, должны решаться без присутствия посторонних, – извиняющимся тоном произнесла она. – Мы же хотели воспользоваться возможностью встретиться со всеми вами сразу, чтобы попросить вашей помощи. У товарища Кундзиньша из тысяча сто шестнадцатой комнаты вчера пропала его докторская диссертация. Примерно сто пятьдесят страниц на машинке, с диаграммами и вычислениями среди них. В серой папке, на которой красными чернилами написано, что содержание ее секретно. Однако в данный момент главным является не это, главное – найти рукопись, в которую ученый вложил труд многих лет. С этой работой у него связаны все дальнейшие планы. Поэтому он предлагает вознаградить нашедшего за его труды. По его мнению, искать следует в столовой, баре и вестибюле, может быть, также на лестнице и в шахте лифта. Возможно, кто-то из вас видел папку, но не придал этому значения…

Она обвела зал взглядом, но нигде не заметила ни малейшего движения. Люди сидели неподвижно и глядели в пустоту, словно ожидая, что на экране вот-вот начнут происходить события. Нервничали единственно повара, оставившие на кухне котлы с кипящим супом, а в духовке – тушившееся мясо, которое грозило подгореть.

– В нашем доме пропасть ничего не может! – послышался вызывающий голос из второго ряда, и Войткус узнал в говорившей уборщицу последнего этажа Астру Розе.

– Это тебе так кажется. Ты там у себя наверху и не знаешь, каково нам здесь, внизу, приходится. У меня, к примеру, вчера увели две тарелки, о ножах и вилках уж и не говорю. А поди попробуй найти такие в нашей поселковой лавочке! – пожаловалась толстая, задыхающаяся от одышки официантка.

– Не бойся. Как только Талимов сделает перерыв в своем интеллектуальном труде, я тебе снесу все, на чем он уносит к себе закуски, – пообещала Астра. – За эти дни у него там целый склад накопился.

– Да это что, это капля в море, – не утерпела заведующая обеденным залом. – У меня каждый вечер недосчитывается самое малое десять стаканов. Как будто трудно по-человечески выпить кефир и поставить стакан на место. Так нет, уносят и распивают по Углам – кто среди ночи, кто натощак с утра. В конце квартала зарплаты не хватает, чтобы покрыть недостачу.

– Ну, по тебе не видно, чтобы ты жила впроголодь, – поддел ее дежурный электрик. – Иначе мы тебя хоть раз увидели бы в столовой для персонала.

– Да, вопрос с этой столовой надо решить раз и навсегда, – вступила в разговор главный врач «Магнолии» Свиридова. – В мои обязанности входит трижды в день снимать пробу – хочешь или не хочешь, есть у тебя аппетит или нет. После этого от одной мысли, что надо еще и сидеть за общим столом, мне хочется объявить голодовку. Но разве директору что докажешь.

– И каждый месяц удерживает из зарплаты за полное содержание, – подхватила заведующая столовой.

– А ты копейки пожалела? – презрительно бросила шеф-повар Визбулите Ландовска, любившая к месту и не к месту напоминать, что со времен кулинарного техникума сохранила стройную фигуру.

– Не денег жаль, а продуктов, – не унималась заведующая столовой. – Зачем выбрасывать? Пускай выдают сухим пайком, я бы своим отнесла домой.

– Не беспокойся, зря ничего не пропадает, – неожиданно заявил главный бухгалтер. – Твоя доля до рабочей столовой даже и не доходит. Вот я сейчас сделаю приблизительную калькуляцию…

Он встал, старчески дрожащими пальцами извлек из нагрудного кармана темного пиджака сложенный вчетверо листок бумаги и поднес его к толстым линзам очков. Именно из-за плохого зрения Павел Алнис в день своего шестидесятилетия распрощался с банком, хотя там и обещали ему не только сохранить пенсию, но и предоставить облегченные условия работы. Сейчас в зале тоже было недостаточно светло, чтобы он мог разобрать свои заметки, и оставалось только надеяться, что ему поверят на слово, которое у него всегда оставалось честным.

– По моим всесторонним наблюдениям, примерно половина членов нашего коллектива ежедневно не пользуется столовой – одни на выезде или отдыхают после ночного дежурства, другие вообще в нее не ходят или же заняты более важными делами, чем завтрак или обед за пятьдесят копеек. Помножьте, однако, их на двадцать, получите десять рублей в государственных ценах. Я, конечно, не знаю, с какой прибылью можно реализовать на рынке, допустим, гречку, которая нам надоела хуже горькой редьки, но которой в магазинах днем с огнем не сыскать, за сколько можно продать масло, мясо, яйца. Одним словом – соломинка к соломинке, а птичке – гнездышко…

– Товарищи, неужели мы действительно станем рыться в грязном белье в присутствии посторонних?

Войткус только сейчас заметил невысокую брюнетку, чей на удивление громкий голос наполнил, казалось, весь зал.

– Если кто-то нашел утерянную диссертацию, пусть не постыдится признаться. Не оторвут ему головы, если даже он собирался потихоньку сдать ее в макулатуру, чтобы получить талон на дефицитную книгу. Мы лишаем граждан возможности в такой прекрасный день прогуляться по пляжу…

В зале стояла тишина. Поняв, что ее замысел грозит провалиться, Гунта снова встала. Заведующая продуктовым складом Ольга Гринберг, безусловно, права – кто же станет при всех признаваться, что хотел присвоить находку? Надо было поговорить с каждым, кто мог найти рукопись, в отдельности, объяснить, что работа имеет государственное значение, а не устраивать спектакль, который постепенно переходит в сведение старых счетов. Самое время с честью отступить.

Но ее схватил за руку Войткус.

– Сиди! – повелительно прошептал он, повинуясь проснувшемуся охотничьему инстинкту. – Мы здесь узнаем много полезного.

А зал более не обращал на них внимания. Плотина рухнула, и потоки мутной воды низвергались на все окружающее.

– Тебе-то что! – кричала Мария Казанович, заведующая бельевым складом. – К продуктам что угодно можно применить: и усушку, и переувлажнение, и мыши поели, и естественная убыль, ловкий товаровед умеет заработать даже на колбасных хвостиках. А что у меня? С той поры, как Игаунис заболел манией бдительности, без его резолюции я не могу и наволочку обменять. Раньше списанные простыни я рвала на тряпки и выдавала уборщицам. Теперь надо составлять акт на каждый лоскут, который ветром унесет, и давать на утверждение лично директору.

– Ты еще про полотенца расскажи, – иронизировала Гринберг. – И о том, что без резолюции директора боишься даже в казенный халат высморкаться.

– Потому что не дружу с начальством, – не оставалась в долгу Казанович. – Ну-ка расскажи, что твой муженек по дороге в Ригу выгружает в директорском дворе!

– Не мути воду! – не смутилась Гринберг. – Ты скажи ясно: присвоила докторскую диссертацию или нет. И иди, посыпай нафталином свои ватники. Не то снова придется сочинять объяснительную, весна на носу, не видишь?

– Неглупая женщина, – подтолкнула Гунта Войткуса, указывая глазами на Гринберг.

– Скорей скользкая, как угорь в иле, – так же тихо ответил он. – А здесь становится все интереснее.

– Ты же не думаешь, что такая вот глубоководная акула станет пачкать руки какой-то диссертацией?

– Такая не пройдет мимо ни одной возможности сунуть в карман лишнюю копейку. А секретные сведения под ногами не валяются, и за них можно получить немалые суммы. Не забывай, что речь идет о научном открытии.

– Я помню и то, что ты обещал пройти со мной до самого маяка, – обиделась Гунта. – Но я могу и одна. Пока еще солнышко. – Она встала и, не оглядываясь, направилась к выходу.

Войткус решил было догнать ее, но подумал, что такой коллективный уход могут расценить как демонстративный жест.

«Удивительно, что Апситис не вмешивается в свару, – подумал он затем. – Хотя не исключено, что он метит в директорское кресло и умышленно спровоцировал обмен обвинениями. Надо только понять мотив: хочет выдвинуться или же действительно навести порядок?» – и Войткус пытливо всмотрелся в лицо заместителя директора, но не прочел в нем ровно ничего.

Ощутив взгляд инспектора, Апситис перешел к действиям.

– Благодарю всех за похвальную откровенность. Не сомневаюсь, что столь же откровенно была бы рассмотрена и проблема исчезнувшей диссертации, и поскольку этого не случилось, могу заключить, что никто из нас не видал ничего похожего на нее. – Он покосился, чтобы убедиться, что библиотекарша записывает слово в слово. – Все прочее пусть остается в ведении контрольной группы, а мы на этом разговор закончим, поставим точку.

«Многоточие», – мысленно поправил его Войткус.

… Гунта все еще ждала его в вестибюле. Она вовсе не была такой уж ярой поклонницей лечебного терренкура, какой хотела выглядеть, подбивая Войткуса на дальние прогулки. Но вдвоем она со своим нареченным находила общий язык куда скорее, чем в присутствии друзей, когда вдруг выяснялось, что и у него есть свое мнение и есть что сказать. Словно шарик ртути, стремящийся слиться с другими такими же, Саша выскальзывал из пальцев и забывал все, что успел пообещать, находясь непосредственно в сфере ее влияния: и что никогда больше не станет впутываться в безнадежные дела, потому что это плохо отражается на карьере, и что сделает все, чтобы получить назначение в тихий маленький городок, где можно будет построить свой домик и разбить сад, одним словом, что будет жить по-человечески, а не как милиционер, которому и вздохнуть некогда, не то что заботиться о своей жене. Об этих вещах Гунта думала все чаще. Живя у чужих людей, Гунта отлично понимала женщин из общежития, согласных отдать последнее, чтобы только обзавестись отдельным, своим жильем. Нося форму, скорее отвращавшую, чем привлекавшую поклонников, она поняла и то, что девушки готовы идти на компромисс с совестью, чтобы только одеваться по последней моде. Нечестные приемы, конечно, она отрицала, но теперь она видела путь к своей цели и средства, какими можно было ее достигнуть, и она собиралась идти по этой дороге, не сворачивая, если даже придется ради этого пожертвовать частью своей гордости.

Вот почему она так и не ушла дальше вестибюля, но уселась в излюбленном кресле своего дядюшки и поджидала Войткуса.

Со стороны он вовсе не выглядел тем путником, который способен преодолеть препятствия, пробиться сквозь метель, не потерять верного направления даже в тумане. Но Гунта по опыту знала, что этот узкоплечий книжный червь, спортивные притязания которого не распространялись дальше биллиардного стола, не заблудится даже в самом сложном лабиринте распоряжений и дополнительных указаний. Вот и сейчас он держал курс прямо на намеченную цель – кабинет старшего администратора – и, проходя мимо, бросил Гунте: