Текст книги "Люди ПЕРЕХОДного периода"

Автор книги: Григорий Ряжский

сообщить о нарушении

Текущая страница: 12 (всего у книги 22 страниц) [доступный отрывок для чтения: 9 страниц]

Вероятней всего, так или около того размышляла Муза, затевая действия, нацеленные на скорейшую компенсацию личной обиды. И скорей всего, это «с-с… » относилось в момент произнесения не ко мне, а больше к ней, Венере Милосовой, сумевшей вместе со своим уголовным боссом столь резво обойти на повороте такую многоопытную и милейшую во всех отношениях бизнес-леди. И для них это было плохо. Очень. Потому что это же стало для Рыбы делом чести. В то же время Муза Павловна прекрасно осознавала, что, даже имея при себе этого чудаковатого повара из креативщиков, ей навряд ли удастся построить новую бизнес-империю, о какой забота её была лишь на словах. Скорей, её мучило нечто изнутри, то самое, что начиналось от самых кишок и далее пищеводом устремлялось наверх, однако, упершись в гортань, никак не могло забраться выше и достигнуть самой головы, проникнуть в ту её часть, которую научился обживать талант. Это был её тайный недостаток, приоткрывающий формы, которым с точностью не соответствовал ни один размер из необходимых – тот, о каком лишь мечталось. Герка же, возникнув в Рыбиной жизни, можно сказать, случайно, стал бы, как она себе сразу придумала, средством перескочить неподъёмный прежде рубеж, реализатором безумных идей, толкачом, проводником, сталкером, компенсатором уязвлённого самолюбия, чёрт знает кем ещё. Он ей сразу понравился – лёгкостью своей какой-то, быстротой реакции, порывистым умом, нахальством этим весёлым с долей милого безрассудства. Она даже решила, что, возможно, переспит с ним тем же вечером, оставив ночевать и допустив до себя, но в последний момент передумала, всё же передав его под мою опеку и предпочтя неопределённо короткой забаве гораздо более далеко идущую цель, нежели разовый перепих с неравным ей по жизни и деньгам шустрым рекламщиком. Если уж на то пошло, даже Гамлет при всей его матёрой дикости и психологии преступника-рецидивиста был ей по жизни много ближе и ровней. Впоследствии я поделилась своими тогдашними соображениями с Геркой, на что он самым искренним образом вытаращил глаза и спросил:

– А что, разве с такими бабами спят?

– Ты это сейчас о ней как о женщине или о бизнесменше? – уточняю я для себя, просто из интереса, без всякого постороннего смысла, честно. А он мне так же честно и говорит, совершенно не уходя от моего вопроса, который, казалось, вполне может привести мужчину в замешательство, вынудив прикинуть и так, и по-другому. Получилось довольно затейливо. Сказал:

– Я просто хотел сказать, если женщина, внешне отвратительная, обладает властью и мерзким характером, то финансовой состоятельностью эта её отвратительность лишь дополнительно усугубляется. Иными словами, и то и другое в отдельности уже само по себе не позволяет рассматривать её как женщину даже в случае затяжной войны, в которой выжили бы только мужики, а она осталась в неприкосновенности. Но при сочетании того и другого вероятность соития с ней равносильна нулю со знаком минус, что, в общем, можно приравнять к долгой и мучительной смерти мужской части населения от тоски по женской.

Вы поняли? Я-то поняла, а потому в очередной раз поверила своему мужу и успокоилась.

Ну а если конкретно, то разговор, который состоялся между Музой Павловной и Ашотиком в отсутствие водителя, произошёл в её машине, в «Бентли»; он был тайный, короткий и чрезвычайно плодотворный. Многого Рыба не хотела, предлагая бывшему хозяину вернуть утраченную власть путём перераспределения владений назад в его пользу, причём полностью. Для исполнения такой обратной операции она предложила ему ровно тех самых людей, какие некогда успешно отлучили от трона и самого Ашота, так что все гарантии предстоящего успеха были, как говорится, налицо. Нужные документы, истинные и состряпанные, но от этого не менее убойные, вполне себе сохранены, подлоги также покоятся в надёжных местах в ожидании своего часа, остальные фальшаки, как и всё прочее сопутствующее делу фуфло, легко изымаются из ранее недосягаемых мест и без заминки кладутся на суровый стол правосудия. Что же в итоге?

В итоге Ашот получает трон. Он же, при полной оплате услуг всех вовлечённых в дело сподвижников, оказывает Рыбе единовременную материальную благодарность по итогам прибылей первого года житья под его новым старым верхом. Но только теперь уже двойную против прежней. Оп-па! Сказала неверное слово и взялась за рот, тревожась, что тот въедет в роковую ошибку, озвученную по неосторожности. Однако не въехал, просто уточнил для себя ожидаемую цифру. И они ударили по рукам. Вылезая из «Бентли», поинтересовался:

– А тебе самой для чего это, Муза?

– Для справедливости, – задумчиво отозвалась та, ничуть не смутившись вопросу, – не могу видеть, как маешься на своём жалком проценте, а ведь раньше имел их в разы больше ста.

На тестовый закидон Ашот вновь не отреагировал как надо, чем подтвердил правильность принятого в отношении его и Гамлета решения. Рыба была спокойна. Тем более что следующим по счёту вновь должен был стать он, бедный Йорик, но только хлебнуть из его черепушки придётся уже не Черепу, а совсем другим людям. И не сразу, а через время, потому что нельзя дважды войти в одну и ту же жидкость, не пересидев сколько-то у её края, – лишь бы не повывели за время, пока сама живая, правильных людей. И ещё не было б войны с Китаем.

Через четыре с половиной месяца Гамлет, он же Череп, согласно решению беспристрастного суда по уголовным делам последней инстанции, отбыл этапом в колонию строгого режима в город Краснокаменск, что под Читой, где, используя непререкаемый авторитет, вскоре подмял под себя местных сидельцев и сделался смотрящим по зоне. О факте суда и последующего убытия авторитетного человека написали все главные газеты города, не говоря уж о Сети, расплескавшей выгодную инфу так и сяк.

Ашот, побыв какое-то время в тени, вновь воссел на утраченное когда-то место. А присев, первым делом спустил команду в «Низ», к Венере, отвалить от «Шиншиллы», потому как в эту сторону всё ещё имеет свой интерес ихняя общая благодетельница, Муза Рыбина. Сама же Рыба, посредничавшая в этой сделке, через год с небольшим честно получила обещанное и даже несколько больше того, на что рассчитывала. Однако особой радости это ей не принесло, полученная цифра не сделала её состоятельней настолько, чтобы вынудить расстаться с красивой иллюзией насчёт своего специального предназначения на этой земле. Не остались забытыми финансовым вниманием победителей и прочие участники операции по восстановлению девственной чести – правильные хлопцы из всех примыкающих к сделке госорганов.

В 2006-м, уже полным весом обретя нужное доверие администрации, Череп получил весьма интересное предложение, от результативности которого зависело его условно-досрочное освобождение, УДО. Предложение было сверхсекретным, если не сказать, смертельно тайным. Делали его двое: начальник зоны и кум. И это могло стать путём к вершине от промежуточного краснокаменского верха, который был отвратительным низом вне границ колючки, до того высокого и правильного, выше какого забраться можно, лишь расставшись с тем.

Я же, встряхнувшись после визита к Музе Рыбиной, вернулась в тот день в «Шиншиллу» и занялась текущими делами. На мне лежали все закупки по спискам мужа, внешние контакты, контроль за персоналом, необходимые расчёты и утряска любых проблем, не связанных с готовкой и меню. Начиная с того дня, когда мы открылись, я для себя окончательно решила больше не привлекать Германа к решению любых вопросов вне его прямой компетенции.

Так, по сути, вышло и с этим мальчиком, хотя, как выяснилось потом, их было двое: совершенно не отличимых один от другого, но таких разных по характеру. К моему непритворному удивлению, оба были профессиональными бандитами и представляли довольно известную в Москве группировку. По крайней мере, именно так сообщил Пётр. Сначала, правда, пришёл один Павлик, который у них же Паштет, с тихим голосом, вежливой улыбкой, мягкими манерами и удивительной особенностью поддерживать свои предложения краткими вставками из латыни. Перевода я, само собой, у него не спрашивала, делая вид, что всё понятно и так, хотя, не скрою, всё же кольнуло меня нечто изнутри, намекая на моё же человеческое несовершенство.

Через неделю-другую подгрёб и второй близнец, Петя, который был уже Сохатым, старший из двоих по их бандитскому делу, именно такое у меня сложилось впечатление. С ними обоими знакомить Германа я решительно не захотела, сама вступила в переговоры и сама же в дальнейшем поддерживала наши двусторонние отношения до того дня, пока они в силу одной неприятной истории не испарились с нашего горизонта бесследно.

Сев за стол переговоров, мы всё решили быстро и по-деловому, чем остались удовлетворены обе стороны. Те – что не пришлось стращать эту миловидную молодую женщину больше нужного, как и тем, что точка прибыли оказалась ещё не захвачена такими же преступными орлами, как сами они. Я же – из-за того, что в тех или иных боевых пацанах у нашего бизнеса уже имелась нужда вполне предметного свойства, учитывая недавнее неприятное событие у вентилятора. С этого дня ребята встали ко мне на зарплату, но имея при этом в виду в самом ближайшем будущем снимать уже конкретную долю, калькулируя охранительный бюджет от того момента, когда дела наши лягут на устойчивый и крепкий плюс. С этого же момента они брались защищать мой бизнес от посягательств с любой стороны, всячески способствуя своей бандитской отзывчивостью его процветанию и дальнейшему развитию. И скажу прямо, пока шли эти разговоры, пока мы вырабатывали условия на сейчас и наперёд, пока они заочно представляли тех, кто стоит за ними, и объясняли, чего нам следует ожидать в случае, не предусмотренном этим договором, я вела себя как вполне нормальная, ушлая и по-деловому милая сука, давно привыкшая к подобным отношениям с людьми, пришедшими со стороны не только за тем, чтобы узнать, как пройти в библиотеку. Но что оказалось ещё более странным, нежели это новое, взявшееся во мне неведомо откуда качество, взросшее и окрепшее внутри моей женской оболочки буквально за считаные часы, – это то, что сама я нисколько такой метаморфозе ни удивилась. Как и не было чувства, что снизошла на меня чья-то внеплановая защитная благодать под видом ангела или беса. Просто всё теперь стало так, как стало и как не было прежде, только и всего. И, пожалуй, по большому счёту, я этой перемены вовсе не заметила, или если и обнаружила что-то краем глаза, то не придала особенного значения. Да и некогда было заниматься всякой пустой ерундой в текучке новой жизни.

Маму, кстати, я построила в те же самые дни – сразу, как почувствовала, что завершилось формирование моей обновлённой женской сути. И сделала это, можно сказать, одним махом, в промежутке между двумя соседними делами. Просто довольно строго поговорила с ней по телефону, дав понять, что лучшие её времена закончились и начались другие, нормальные, обычные, принятые, как водится, между родителями и их выросшими и законно окольцованными детьми. Так что теперь ей лучше перестать ныть, претендуя на избыточную дочернюю опеку, и заняться каким-нибудь продуктивным делом, поскольку, по любым подсчётам, она не достигла ещё даже самого раннего пенсионного возраста, при том, что сил и здоровья сумела припасти гораздо больше, чем извела их на моё воспитание, понукание и вечное недовольство всем и всеми. Короче, старое пальто изношено, подкладка вытерлась, воротник облез, пора отдать его бедным, даже перелицевать уже не получится, времена не те, да и нравы поменялись.

Не скрою, мама моя была в шоке, услышав от меня вместо полноценной увещевательной беседы короткий упругий текст относительно моих новых взглядов на существо старых вещей. К тому же из-за недостатка времени я озвучила его скороговоркой. Но всё же что-то там, с её апрелевской стороны, щёлкнуло – я это явно услыхала, хотя в то же время слух мой не зафиксировал начальных признаков дежурной маминой истерики. Она, видно, взяла раздумчивую паузу, но не для того, чтобы призвать прежнюю волю и начать икать от гнева, а просто затем, чтобы собраться с мыслями и постараться взглянуть на привычное с непривычного ракурса. В любом случае, я решила вернуться к этому прерванному полёту позднее, когда пикировать придётся уже на бреющем, садясь на остатки перелопаченных моей дорогой мамочкой иллюзий.

В тот же день, ещё через час, найдя минутку, я добила её сообщением, что давно и глубоко замужем, за Германом, уже официально, о чём ставлю её в известность, потому что сейчас я об этом вспомнила, а, закрутившись с делами, потом вполне могу забыть ей это сказать. Так что пусть теперь будет в курсе насчёт моего устойчивого семейного статуса. А если чего-то понадобится, но не по разделу пустой чепухи, а строго по делу, то пускай звонит вечером, днём могу не ответить, слишком загружена делами поважнее, чем выслушивать очередные стенания, уже доставшие до самых печёнок.

В общем, стали жить в унисон новым заботам, скоростям и надеждам. Я ощущала себя так, словно разом крутанула неповоротливую ручку огромного многопрофильного комбайна, и он завёлся с первого же оборота, почихав для начала синим, после чего быстро успокоился, обвык и, набрав нужную тягу, плавно тронулся в путь, расчищая себе дорогу для вспашки, посадки и сбора обильного урожая.

Это было счастливое время. Народ, узнав о нас, потянулся в «Шиншиллу» тонкой струйкой, и уже вскоре этот ручеёк, хотя и не так стремительно, как нам с Геркой мечталось, стал явно крепнуть и утолщаться, вовлекая в себя всё новых и новых ценителей многообразных и мало на чьи похожих гастрономических умений моего мужа. Он и уставал, конечно, но всякий раз в конце работы, если я была рядом, притягивал к своим губам мою дурацкую копну, целовал пружинистые, так и сяк перекрученные прутья волос и шептал на ухо, то играя со мной, то лишний раз демонстрируя нашу с ним удивительную близость:

– Главное для нас – не стать законченными профессионалами, умельцами, умниками, иначе всё провалим, так и запиши себе, моя хорошая. Чуть-чуть лёгкой дури, пару ложек отсебятинки плюс немного милого раздолбайства – на самом кончике ножа – ну и догадка, свойственная всяким разным недоучкам, как же без неё-то…

Герка дорвался, если честно. Всякий день для него становился пропащим, если за предшествующие сутки ему не удавалось изобрести чего-нибудь абсолютно нового, ранее не пробованного им же самим и при этом не требующего затоварки новыми продуктами. Главное – уметь неожиданно сочетать одно с другим, помня в это время не о долготе жизни, а лишь о её широте и единственности, и явственно осознавать, что гости «Шиншиллы» приходят сюда не просто сытно пожрать, а что это всегда ещё красивая игра, милая забава, беспроигрышное развлечение, спектакль вкуса, ярмарка любопытства, конкурс фантазий, где в жюри и гость, и автор блюда одновременно. Это желание добрать из недобранного, сделать приятное любимому человеку, оставить на его губах следы этих нереальных запахов, привкусов, ароматов… и уже потом, через время, вспоминать изысканную нежность той еды или нарочито грубоватую её фактуру, рисуя мысленно перед глазами сам вид того, что лежит в тарелке, что каждый раз ты ожидаешь, не зная, чего и ждать… И пореже думать о раздельном питании, притоках энергии и её же оттоках, о ритмах природы, уважении к ферментным ограничениям, совместимости пользы и вреда и всех прочих не видных глазу внутренних балансах твоего организма в момент, когда ты наслаждаешься едой. Как высказался на эту тему Паштет, «Virum bonum et ad bonum stomachum», пояснив, что, покушав у нас в самый первый раз, перекроил известную мысль сзаду наперёд, так что получился обратный, но зато очень приятный смысл, отвечающий сути вещей, – «Что хорошо для человека, то хорошо и для его живота». Я же ответила просто, без всякой латинской замысловатости, сказав, что сегодня он гость, ему можно всё, он уникален и неповторим, как любой нормальный ценитель неповторимого Геркиного таланта, и мы сегодня – с ним. Точка. И, разумеется, соусы, соусы, соусы…

В общем, я замучилась придумывать названия новым блюдам, изо дня в день по новой перекраивая меню. Пожалуй, это было единственным, что слегка напрягало меня в отношениях с мужем. В остальном наша общая лодка рассекала и дальше, унося его и меня от берегов прошлой жизни, омываемых туманами всё более и более расплывчатого континента. И всё ближе и ближе видился нам край новой земли, к которому неостановимо нёс эту лодку парус нашей надежды.

Года через два позвонила знакомая риелторша, та самая, что привела к нам кузбасского угольщика, Витька, ставшего добросовестным приобретателем Геркиного родительского гнезда на Плотниковом. Она же, если помните, подобрала для нас и смежную двушку в Матвеевке. А история, в общем, короткая – прознав про «Шиншиллу», просто решила справиться, так, на всякий пожарный, не хотим ли вернуться в родные пенаты, потому что Витёк этот недавно обзавёлся двумя столичными банками и, уже с год как живя в районе Золотой Мили, считает теперь западло терпеть эту нашу бывшую хату в качестве даже временного укрытия для своей несовершеннолетней дочки. Уже не по чину, сказал, в принципе, даже если и не особо светить. Иными словами, готов отдать квартиру обратно не дороже взятого, учитывая, что оба мы тогда пришлись ему по вкусу: не хамели, хорошо и застенчиво улыбались и поддакивали со всей искренностью, в отличие от других владельцев столичного жилья, излишне гордящихся своими квадратными метрами в центре Москвы.

Мы с Геркой прикинули, свели дебет с кредитом, накинули процент на рост собственного рейтинга, сминусовали потери на случайность вроде внеочередного приобретения аквариума на 600 литров с кислородным дутьём и подсветкой (Гера опасался, правда, что не потянем, но я настояла и сама же заказала, с доставкой из Италии) и решились: больно уж сама эта мысль грела нас невозможно как. Всё равно, если без полных неожиданностей, на выходе получалось, что Плотников можно брать, если найти посильный заём, который вполне можно вернуть в пределах года. Рассчитаемся – остальное пойдёт уже в чистый плюс, и хорошо бы так оно и шло до конца жизни. В общем, спорить я с ним не стала, просто посмотрела на него так, что он сразу передумал и сказал, что да, конечно, нужно вернуться туда, где всё у нас с тобой началось, Ленуська моя дорогая.

И снова это был сентябрь, так нами обоими любимый: сухой, вполне себе тёплый и всё ещё достаточно светлый по вечерам, когда, несмотря на дикие заботы, хочется, как в детстве, оказаться в подмосковном лесу и, шурша осыпавшимися листьями, бродить по осенним опушкам, вдыхать нереальные ароматы прелой земли, дурачась, выкрикивать имена друг друга, чтобы услышать, как отзовутся они гулким эхом, отразившемся от красно-жёлтой, ещё не окончательно опавшей листвы, и тайно мечтать о том, чтобы первым напороться на запоздалый культурный гриб или хотя бы кучку крепких ворсинистых опят.

Однако на деле такая мечта была уже вряд ли достижима: паровозик наш, не теряя скорости, всё ещё пыхтел, катясь даже без малых остановок, короткие же перерывы в движении целиком уходили на заправку топливом и водой…

А когда всё закончилось и мы перебрались обратно на Арбат, Витёк, распробовавший по этому поводу половину шиншилльского меню и немало поудивлявшись, посоветовал организовать доставку еды на дом, по заказам, обязавшись сделаться первым постоянным клиентом нашей кухни, потому что в жизни своей не жрал такой вкусной по качеству и дешёвой не по виду хавки. Даже ихний губернатор, сказал, в страшном сне таковского не пробовал, не то что сам он, обычный угольный банкир, хоть и с японскими корнями.

Мы снова подумали и согласились, что это вполне разумно, хотя придумано и не нами, но, в любом случае, доставка еды из «Шиншиллы» уже через месяц заработала в полную силу.

И так, скорее с бо́льшим, нежели меньшим успехом, тянулось вплоть до того момента, пока не было совершено покушение на жизнь моего мужа Германа Веневцева…

Часть 5
БРАТ ПАВЕЛ

Да, в тот день я оттянулся по-нормальному, ничего не скажешь. Самого не видал, Германа этого, Елена просила, чтоб он вообще про нас с Петькой был не в курсе: сказала, не надо ему лишнего знать и беспокоиться, что вы не такие, может, а совсем другие и что можете нас обидеть как-то или задеть, а это прежде всего для дела нехорошо. Сама-то я прекрасно понимаю, что мы теперь с вами как два берега у одной реки, но он может с этим не согласиться, потому что он принципиальный и к тому же художник, с обострённым чувством противления любому злу, даже невзирая на всю полезность нашему делу вашей охранительной опеки. Ну мы с братом прикинули и согласились: решили не беспокоить мужа и шеф-повара своим положением в его бизнес-иерархии, тем более что и нужды такой особенно не было. Договор наш и так исполнялся регулярно, без сбоев, а что до выражения Елены насчёт любого зла, то лично я считаю, что это была просто оговорка по учёному мужу, психиатру из прошлых веков Зигмунду Фрейду, и больше ничего. Как говорится, «Ferendum et populo, pervenire pro vobis» – «Будь терпимей, и люди к тебе потянутся».

Так вот, про тот самый день. Покушал я тогда у них в самый первый раз, уже почитав заранее все эти хитромудрые названия, что сочиняла хозяйка, доверяя своему же чутью художника-планёра всего этого помещения. И получалось у неё так, что лучше не назовёшь. Взял, помню, «foie soufflé au miel et au romarin» – суфле из печени цыплёнка с мёдом, лимоном и розмарином. Это что-то незабываемое, честно скажу. Само по себе лёгкое, воздушное, как надутое изнутри углекислым газом, и сползает в гортань практически самостоятельно, без любого усилия зубами. Замечу, что ни сам я, ни брат мой Пётр никогда в нашем деле не касались такого раньше, ни языком, ни чем-либо другим чувствительным, так что можно сказать, повезло нам с этой «Шиншиллой». Сразу же, когда условия определяли с ней, сама первая и предложила нам, Елена эта кудрявоголовая, по ежемесячным пятницам, когда забираем своё, покушать дневного меню, на выбор, включая десерты. Но, сказала, без алкогольного листа. И железно – ни разу даже криво не взглянула после, когда заказывали под себя. Наоборот, глазами делала, что всё нормально, мужики, давайте, рубайте на здоровье, контракт наш типа в силе. А на второе брали мы сладкое, и тоже не слишком хамея. Муж её придумывал всякие мудрёные составы, под разную нужду. В тот раз взяли по порции «Мичуринс пай», это такой пирог с яблок, но в нём так до хрена корицы и мелко порубленных апельсиновых очисток, что просто можно им обожраться, натурально, и запах у него не слабей, чем у тех марципанов, которые мы с Петькой воровали, помню, из школьного перхушковского буфета.

Обычно за десертами мы переходили наверх, где у них балкон для кофейных дел и разговоров. Получалось, и там побыли, в главном зале с низким видом на реку, и тут посидели, ближе к потолку и верхнему обзору набережной и самой реки. А после не платили, просто брали конверт и покидали, как отбывшие культурный раут завсегдатаи, но с бонусом – за ту силу и страх, которые мы собой представляли.

Так было можно, так укладывалось в моей голове, так внутри меня сопротивлялось не очень, потому что не было даже самой маленькой крови: ни нам от кого-то, ни кому-то от нас. Полностью отсутствовало также любое насилие в любую сторону, которое я ненавижу с малого детства, хотя Петька у меня не такой, а по характеру своему совершенно мне обратный. Короче, мир, неразделимо стоявший между нами и Еленочкой, был такой тихий и благостный, будто изначально приглаженный нашей доброй взаимностью и пониманием с полуслова исконной сути человеческих укладов. При том, что сама она сделана была стопудово неслабо. Могла выказать любую суровую решительность в адрес всякого из её людей, какие на них работали от кухонного подвала и до газона перед главным проёмом под вывеской «Шиншилла». Если что-то не сходилось у неё или имелась любая затыка, то холодела на глазах, твердела лицом и плечьми, а голосом, наоборот, тишала, и это было опасней для тех, кто вызвал на себя её напасть, чем если бы просто крикнула б на них иль понукнула в их же сторону. Мы что, наше дело сторона, но только Петька, как я подметил, подглядывая одним глазом за тем, как Елена управляется со своим хозяйством, слишком уж часто причмокивал углом рта и чуть заметно поводил головой, молча, проявляя этими малозаметными жестами тихое восхищение от увиденного. Молодец была. Слов нет, сильная хозяйка своему мужу и правильный командир всему ихнему делу. Петька сказал, что много, наверно, училась искусству управлять людьми и подгонять их под свою волю. Типа диплом, всё такое и с красным отличием на выходе из образовательного учреждения. А я думаю, что не так. Думаю, родилась такой и с самого начала предпочла для себя ту натуру, чтобы всегда быть сверху. Такую, которую не заимел, к примеру, я, но зато какую ухватил для себя в ранние годы мой однокровный брат. И я знаю наверняка, где бы он был теперь, если б не я. Он был бы там, где он есть, но только с другим напарником по точке этой конкретной дани и по всему остальному бандитству. В курсе я также, что было бы и со мной, коли не было б его у меня, Петра моего. Был бы, наверно, каким-нибудь завалящим латынянином, учил бы латинской словесности детей с синдромом Дауна в ближайшей к нашему перхушковскому бараку спецшколе. И продолжал бы жить вместе с мамой, спя на том же дощатом полу, где она постелила нам в ночь после колонии-малолетки. Как нашлось бы на этот случай в словаре-разговорнике, прихваченным с малолетки ветром моих перемен, «Aliquam virtute boni, quae malum superare» – «Спасибо доброй силе за то, что не даёт одолеть себя злой».

Скажу вам, что слова, которые беру оттуда, как и все остальные междометия, в целиковые фразы я складываю сам, так что не обессудьте, кто наткнётся на ту или иную мою неверность. Знаю лишь, что жить с ними и бандитствовать для меня гораздо приятней и легче, чем без ничего, потому что эти загадочные сочетания звуков и слов, выпущенные из моей серёдки, попутно вытаскивают наружу зачатки светлого и доброго рассудка, которого, как ни крутись, я в себе по-другому никак обнаружить не умею. Иногда мне кажется, что нас с братом, ещё когда мы сидели внутри нашей матери, нарочно не стали перемешивать, чтобы на выходе получилось равно для каждого хорошего и плохого. Но оставили как не надо – одно, собрав в комок, подвинули ко мне, а что осталось пошло Петру. Мне – получше, подобрей, помягче – я это понимаю, хотя и не признаю того перед ним. Ему же, несмотря на досадную природную ошибку, от этого неравно отмежёванного остатка сделалось только удобней и невесомей. И в целом живётся намного уверенней и цельней, чем мне. Я же, тупо подгребя под себя, что плохо лежало в хорошем месте, не стал от этого счастливей: просто я немного больше вижу вокруг против братова зрения – из чего что сделано и как против этого вовремя сказать. Вот и всё, если уж так подойти, а больше ничего.

Но вместе с тем была у меня ещё одна версия того, как сложилось наше братское неравенство, виной которому стал простой пескарь размером с половину пацанской ладошки. Было нам тогда года по четыре, мы тогда сбежали со двора нашего барака и оказались у речушки, что протекала по краю Перхушкова. Ширины в ней было метра три, не больше. Я на другой бережок по мосткам перебрался, а Петька тут остался, на этом. И стали пескарей ловить по мелким тинистым запрудкам. Баламутили воду ногами и палкой, и когда перепуганная этой внезапной баламутью рыбёшка оказывалась у поверхности воды, то оба мы, каждый со своей стороны, пытались дотянуться и схватить её рукой. Удалось, однако, это не брату, а мне, да и то всего один раз, сколько бы я больше ни пытался повторить свой приём. Но зато бился этот пескарик не в его руке, а в моей, что вызывало у меня страшную гордость, самую первую в жизни, как и ощущение личной победы над равным по силе и ловкости одинаковым со мной браткой.

– Дай посмотреть, – попросил Петька и протянул руку. Тогда я осторожно, чтобы не причинить рыбке вреда, отдал её ему. Он поболтал пескарика в мутной воде, чуток продлив его муки, подул в приоткрывшиеся жаберки и сказал:

– Это мой пескарь, а не твой.

– Это как, – не понял я, – почему твой?

– Он приплыл к тебе с моей стороны речки, от моего берега. И ты его нечестно поймал.

В тот момент я ещё не понимал, что именно так он и считает – подумал, шутит по-братски. И засмеялся, не веря ему:

– Ты что, дурак, Петь, как это твой берег, ты его чего, купил, что ли? И как же ты увидал-то под водой, кто где у них плавал, они ж одинаковые все, на одно лицо.

– Мы с тобой тоже одинаковые, – ответил он мне тогда, – а только я увидел её под водой, а ты не смог. И значит, рыба эта теперь моя, а не твоя.

– Отдай, – твёрдо сказал я, уже постепенно начиная верить его словам, – и больше так не делай, я маме скажу про тебя.

– На! – крикнул он и одним коротким движением пальцев скрутил пескарю голову, практически оторвав её от остального рыбкиного тела. И, размахнувшись, зашвырнул его на середину речки. – Понял теперь, чья была рыбка? – Он молча смотрел, как на глаза мои наворачиваются слёзы отчаянья, не произнося никаких утешительных братских слов, а когда рыдания мои немного поутихли, добил словами, но уже другими, подлыми и бесчестными: – И не вздумай маме про это говорить, а то я первей тебя сам скажу ей, что ты её замучил и бросил умирать без воды, понял?

Я вспомнил эту короткую зарисовку из нашей общей жизни уже гораздо поздней: в те времена Петька уже вовсю командирствовал во дворе нашего барака, и от него шарахались не только ребята одного с нами возраста, но и те, кто был старше. Я и потом не раз вспоминал ту детскую, почти смешную историю и совсем не обижался, потому что в те времена мой миролюбивый характер уже полностью был порабощён превосходством моего близнеца, как и весь я целиком уже бесповоротно находился под его братским влиянием. Но была и затыка, схоронившаяся в глубине моей мальчишечьей нутрянки, – то, что случилось между нами, сделав наши отношения окончательно необратимыми, нравилось уже и мне самому, хотя в открытую я себе в этом не признавался. Просто, не прикладывая к тому ни малейшего усилия со своей стороны, я чувствовал эту постоянную, приятную для себя защиту от внешнего мира, с самого раннего детства так или иначе покушавшегося на мой и Петькин человеческий покой.