Текст книги "Чужие-III (Наш мир - тюрьма)"

Автор книги: Григорий Панченко

сообщить о нарушении

Текущая страница: 3 (всего у книги 11 страниц)

– Правда? А я было подумала, что женщины не могут вступать в ваше братство.

– Отныне – могут! – Дилон обвел взглядом окружающих, словно ожидая, что кто-то посмеет возразить. – Просто раньше не было такого прецедента, но лишь потому, что не было женщин. А сами мы ни для кого не делаем исключений. Мы ко всем относимся терпимо. Даже к тем, к кому нельзя терпимо относиться.

– Спасибо! – с неожиданной горечью ответила Рипли.

– Нет, это просто наш принцип, – Дилон поспешил сгладить впечатление от своей последней фразы. – Это не касается лично тебя... или еще кого-нибудь. – Он снова обвел взглядом тех, кто прислушивался к их разговору. – Видишь ли, сестра, с твоим прибытием у нас возникнут дополнительные проблемы. Но мы уже готовы смириться с ними, не возлагая на тебя вину. Не так ли, братья?! – вдруг рявкнул он почище Эндрюса.

– Так... так... – ответили ему со всех сторон.

Рипли ничего не могла понять:

– Вину?

– Да, сестра, – продолжал Дилон по-прежнему звучно и одновременно мягко. – Ты должна понять, что до тебя у нас здесь была хорошая жизнь... Очень хорошая.

Нет, он явно был искренен, а не играл роль "доброго пастыря". Но смысл его слов опять ускользал от Рипли.

– Хорошая жизнь... – медленно повторила она.

Дилон улыбнулся.

– Не было искушений, – просто сказал он.

И, опустившись на стул, вновь поднес к губам стакан с эрзац-кофе.

11

Клеменс демонстративно указал на аптечку, но Рипли покачала головой:

– Спасибо, не нужно. Я уже принимала лекарство.

Врач не поверил ей, так как лекарство содержало изрядную дозу снотворного. Это было сделано по прямому приказу директора: он, конечно, не надеялся все время до прибытия спасателей продержать свою незваную гостью в состоянии полудремы, но всерьез рассчитывал таким образом сбавить ее активность. Клеменсу, естественно, не нравилось это распоряжение, поэтому он особо и не настаивал.

Рипли опустилась на край койки.

– Вы лучше расскажите мне о Вере, – попросила она.

Врач перевел взгляд на вход в госпитальный отсек. Да, дверь закрыта.

– Дилон и прочие... – он усмехнулся. – Словом, они обратились к религии. Назревало это давно, но качественный скачок произошел чуть больше пяти лет назад.

Рипли внимательно наблюдала за Клеменсом.

– И что это за религия?

Клеменс помедлил с ответом.

– Ну... мне трудно сказать, – он снова усмехнулся. – Думаю, это мудрено определить и самому Дилону, а уж его пастве – и подавно. Пожалуй, все-таки Вера – это сводный, обобщенный вариант христианства. Во всяком случае так, как они его здесь представляют. "Не убий ближнего своего, ибо он, как и ты, уже совершал убийства, что и низвергло его в пучины Ярости" – что-то в этом роде. – Врач задумался, припоминая. – Так вот, когда тюрьму было решено ликвидировать, Дилон и все остальные... То есть, говоря "все", я имею в виду теперешний состав заключенных, а тогда этими идеями прониклась лишь малая часть тюремной публики... Короче говоря, все верующие – они называют друг друга "братья" – решили остаться здесь.

Клеменс присел на койку напротив Рипли.

– Но ведь они не могли просто так вот взять и остаться, верно? продолжал он. – Им разрешили это сделать, но на определенных условиях. А именно: с ними здесь остаются директор, его заместитель – один из младших офицеров – и врач. То есть я. Фактически мы втроем представляем всю тюремную администрацию. Но таким образом она – то есть администрация сохраняет видимость существования.

– И как вам удалось получить такое завидное назначение?

– А как вам нравится ваша новая прическа? – ответил врач вопросом на вопрос.

Рипли машинально подняла руку, коснувшись бритой головы.

– Нормально, – она нахмурилась, – но при чем здесь...

– Вот именно, что ни при чем, – Клеменс посмотрел на нее с некоторой иронией. – Просто я хотел показать вам, что не вы одни имеете право, извините за выражение, пудрить мозги.

Рипли прекрасно поняла его, но молчала в ожидании продолжения.

– Итак, из-за вас я серьезно нарушил свои отношения с Эндрюсом, а отношения эти были хотя и не сердечными, но достаточно дружескими. Кроме того, ввел вас в историю нашей планеты, а также прочитал краткий курс лекций на религиозно-философскую тему.

Клеменс подался вперед, почти соприкоснувшись лицом с Рипли.

– Может быть теперь, хотя бы в виде благодарности за потраченные труды, вы мне все-таки скажете – что мы там искали? – проговорил он тихо, но очень раздельно.

Вместо ответа на губах Рипли показалась улыбка.

– Вы мне нравитесь, – просто сказала она.

Врач выпрямился:

– В каком это смысле?

– В том самом...

Клеменс ошарашенно смотрел на нее.

– Вы очень откровенны, – наконец выговорил он.

– Я очень долго была оторвана от людей, доктор... Почти столь же долго, как и вы.

И когда она потянулась к нему, Клеменс сжал ее в объятиях – и все странности последнего дня, вся тревога, все проблемы перестали для него существовать...

12

Раз за разом метла со скрежетом проезжалась по железу, сметая в кучу пыль и сажу. Время от времени прутья застревали в решетчатом перекрытии, и тогда Джон Мэрфи наклонялся, чтобы их освободить. Пыль липла к потному телу, оседала на одежде, но он не жаловался: работа как работа. Он даже напевал вслух, благо гул огромного вентилятора, нагнетающего воздух в печь, заглушал его пение. Это было действительно кстати, потому что слова в песне были весьма скабрезными. Нет, Пресвитер – настоящий лидер, без него – никуда, да и без Веры здесь не проживешь: только она крепит душу, не позволяя впасть в скотское состояние. И уж во всяком случае при Дилоне куда лучше, чем тогда, когда тюремная жизнь Ярости-261 проходила под властью "паханов". Да, Братство – это не хрен собачий... А кстати, где собака, где Спайк? Помнится, он скулил где-то в отдалении во время похорон. А потом, на обеде, Мэрфи краем уха уловил фразу, будто пес покалечился. Жалко!

Но все же... Все же так хорошо, что можно сейчас спеть такую разухабистую песню – сейчас, когда слышишь себя только ты сам, когда не надо беспокоиться, что заденешь соленым словечком чье-то религиозное чувство...

Метла вновь застряла, и Джон снова нагнулся, чтобы ее освободить. Да так и замер в согнутом положении.

Прутья наткнулись на... что? Мэрфи не мог этого определить. Все компоненты здешнего мусора он за много лет знал наизусть. Пыль, будь она трижды проклята, – да. Копоть, шлак, обломки руды – да! Собачье (а порой и человеческое) дерьмо – да, да! Но это?..

Перед ним, на полу одного из боковых ответвлений, лежал пласт слизи площадью в несколько раз больше ладони. Слизь не растекалась, она сохранила свою форму даже тогда, когда Мэрфи взял ее в руки, чтобы рассмотреть поближе. Похоже, как если бы отломился кусок какой-то липкой шкуры.

Внезапно он почувствовал жжение в кончиках пальцев. Ого! Она еще и едкая в придачу! Вот дрянь!

Он с отвращением отбросил свою находку. Слизистые лохмотья ударились о решетку пола – и что-то шевельнулось под этой решеткой, едва различимое в темноте.

Джон присмотрелся повнимательней, но ничего не смог разглядеть. Во всяком случае, это не человек был там, внизу: нечего делать человеку в этом чертовом лазе. А раз не человек, значит... Ну да, прочие варианты попросту отсутствуют.

– Эй, Спайк, Спайк! – Мэрфи встал на колени, сунувшись лицом к решетчатому перекрытию.

– Спайк! Ты здесь? Что ты здесь делаешь?

Темная масса внизу шевельнулась – и Мэрфи понял, что это не Спайк. Он успел рассмотреть блестящую от липкой слизи голову, разворачивающуюся к нему страшную пасть – и это последнее, что ему довелось увидеть. Потому что тугая струя кислоты, вдруг брызнувшая из пасти, пройдя сквозь решетку, ударила ему в глаза.

– А-а-а!

Дикий крик не услышал никто – так же, как никто не слышал пения. Обезумевший от боли Джон Мэрфи, прижав обе руки к остаткам лица, слепо попятился, сделал назад шаг, другой – и рухнул прямо в главный ствол вентиляционной шахты.

Бьющий ему навстречу поток разогретого воздуха был столь силен, что существенно замедлил падение, однако человек, упав с большой высоты, за десять метров свободного полета набрал такую скорость, что инерция падения пересилила мощь воздушной струи.

...И гудящая сталь вентилятора приняла его тело.

13

Освещение было приглушено, и в госпитальной палате царил полумрак. Они лежали, тесно прижавшись друг к другу, на больничной койке, где было бы тесно и одному. Рипли не хотелось ни говорить, ни шевелиться. Впервые за очень, очень долгий срок ей было хорошо.

Похоже, аналогичные чувства испытывал и Клеменс. Но все-таки именно он первым разомкнул губы.

– Спасибо...

Рипли не ответила. Клеменс замялся: несколько секунд он не мог решить, стоит ли ему говорить то, что он задумал.

– Я очень благодарен тебе, но...

Рипли посмотрела на него, подперев рукой голову:

– Но?

– Но признайся: ты все-таки преследуешь какую-то свою цель?

Клеменс огляделся в поисках одежды. Одежда оказалась разбросанной по всему полу – и это он-то, с его почти маниакальной тягой к аккуратности! Да, страсть обрушилась на него, как оголодавший зверь...

– Я хочу сказать вот что. – Одеваясь, он запрыгал на одной ноге. При всей моей благодарности я не могу не замечать: ты уклонилась от ответа, причем уклонилась дважды, не считая нашей первой беседы. Первый раз – во время вскрытия, когда последовала... ну, скажем так: неловкая дезинформация. И второй раз – сейчас. Хотя, согласен, сейчас ты сделала это гораздо более очаровательным способом.

Клеменс через голову накинул форменную робу и теперь возился со змейкой-молнией. Молнию заело.

– Поэтому меня гложет одна очень неприятная мысль. Скажи, неужели ты даже в постель со мной легла – чтобы не отвечать на вопрос? И что же это за тайна такая в этом случае?!

Спохватившись, Клеменс посмотрел на Рипли почти испуганно.

Но ничего страшного не произошло. Женщина улыбнулась ему улыбкой облегчения:

– Да, было так. Но сейчас – нет. Ты мне по настоящему нравишься. Правда! А что касается тайны... Ну, давай считать так: в гиберсне я увидела страшный сон, поэтому мне нужно было точно знать, что убило девочку. Но я ошиблась. Да, к счастью, я ошиблась...

Врач недоверчиво хмыкнул:

– Сон – в анабиозе... Не знаю. По-видимому, сейчас ты совершаешь еще одну ошибку, не желая мне открыться.

– Возможно. Но если так, то это – моя третья ошибка, не вторая.

– И что же было второй?

Рипли смотрела на Клеменса уже серьезно, без улыбки.

– Близость с заключенным. Физическая близость. По-моему, это против правил тюрьмы.

Врач взглянул на нее с легким удивлением.

– Я – не заключенный.

Ничего не ответив, Рипли выразительно провела рукой по затылку. Клеменс автоматически повторил ее жест. Пальцы его ничего не нащупали на собственной голове, – кожа, острая щетина пробивающихся волос, – но он понял...

Да, ему следовало сообразить это раньше. Но что делать, если он и сам уже забыл (потому что стремился забыть) о татуировке. Обычной, полагающейся административными правилами татуировке, которая наносится на затылок каждому из арестантов и содержит его личный номер и указание на досье.

Его номер был К-1144-085...

– О! – произнес Клеменс без волнения, – ты наблюдательней, чем я считал. Да, у меня тоже есть своя тайна. Хотя, в отличие от твоей, она шита белыми нитками.

Некоторое время он стоял в раздумье, потом улыбнулся.

– Это действительно нуждается в объяснении. Сейчас я пока не готов его дать; если ты не возражаешь – позже. Хорошо?

Рипли кивнула.

В этот момент под потолком голубой вспышкой полыхнула сигнальная лампочка, и чей-то голос – хриплый, неузнаваемый, вдвойне искаженный волнением говорящего и плохим качеством списанного динамика – прозвучал по системе внутреннего оповещения. Это был единственный работающий канал: кабинет директора – госпиталь.

– Мистер Клеменс!

– Мистер... Аарон? – Клеменс тоже скорее угадал, чем узнал, кто говорит.

– Да. Директор Эндрюс считает, что вам необходимо срочно подойти на второй квадрат двадцать второго уровня... У нас там несчастный случай.

– Что-нибудь серьезное? – переспросил врач немного скептически.

– Да, пожалуй, что так... – Говоривший слегка помедлил. – Одного из наших заключенных разрубило на куски.

– О, черт! Иду. – Клеменс одним движением застегнул заупрямившуюся молнию, втиснул ноги в ботинки, нажал кнопку отключения интеркома – все это за долю секунды. Потом он оглянулся на Рипли:

– Извини, дорогая, мне нужно идти. "Пожалуй, что так!" Вот уж дубина восемьдесят пятого размера!..

Прежде чем захлопнуть за собой дверь, он оглянулся еще раз.

Женщина сидела на койке, придерживая на груди одеяло, и в глазах ее застыл уже изжитый было ужас. Не просто ужас – тоска, целеустремленность, сложная гамма чувств. Клеменс уже видел раньше такое у нее в глазах, но надеялся, что все это миновало.

Однако теперь ему действительно необходимо было спешить.

Прикрыв дверь, он бегом устремился по коридору, отчетливо понимая, что его вмешательство, – во всяком случае, в качестве врача – уже не потребуется.

14

Уши закладывало от неумолчного рева вентилятора, но отключить его было нельзя: останавливался производственный цикл. Да и незачем, в общем-то, было его выключать: тело прошло сквозь лопасти как вода сквозь редкое сито, и вся шахта теперь была забросана кусками окровавленного мяса.

– Кто это был? – проорал Эндрюс, перекрывая гул.

– Мэрфи! – тут же крикнули ему в самое ухо.

Клеменс всем корпусом повернулся к ответившему:

– А ты-то откуда знаешь?!

Вопрос был резонным: действительно, еще не было времени пересчитать оставшихся, проверить, все ли на местах. А опознать погибшего представлялось уже вовсе невозможным: нечего тут опознавать. Значит, имя его мог знать тот, кто...

Однако подозрения оказались напрасны – директору сразу же то ли услужливо, то ли с издевкой сунули прямо под нос кусок ботинка (кажется, в нем еще оставалась часть ноги). Отвернув верх, Эндрюс прочитал на его внутренней стороне имя и номер (устаревшая, но прижившаяся традиция, идущая с тех времен, когда заключенных было много и в тюрьме процветало внутреннее воровство).

– Да, Мэрфи. Как он оказался в шахте? И какого черта его понесло к вентилятору?

Вообще-то эти вопросы следовало задавать по отдельности, но присутствовавший там Аарон Смит попытался ответить сразу на оба.

– Это я его назначил туда, сэр, очищать проходы. Но он был неосторожен, наверное, – вот его и засосало. Я...

– Вы ни при чем, мистер Аарон, никто вас не винит, – сказал директор с подчеркнутой резкостью, чтобы исключить саму возможность обсуждения. Потом он повернулся к врачу: – Ну, что вы можете сказать по этому поводу?

Клеменс только покачал головой:

– Смерть наступила мгновенно.

– Да ну?! – сарказм директора был нескрываем. – Уж это мы и сами как-то поняли!

Шагнув вперед, врач наклонился, приглядываясь. В это время в разговор снова вклинился заместитель:

– Да, совершенно правильно, его засосало мгновенно. Такое и со мной чуть не случилось год назад, на десятом уровне. Сколько раз я говорил ему: "Мэрфи, держись подальше от вентилятора!"

Аарон старался быть как можно убедительнее, поэтому голос его звучал с невыразимой фальшью. Это было тем более нелепо, что сейчас он говорил чистую правду.

– Я сказал – СМЕРТЬ была мгновенной, – поправил его врач, не разгибаясь. – А вот засосать его не могло. Ветер был в ту сторону. Его бы вообще отбросило, если бы он падал с высоты меньшей, чем полтора яруса.

Смит вздрогнул, словно услышал обвинение, хотя он был равно невиновен и в том случае, если бы Мэрфи засосало, и в том, если тот сорвался вниз.

– Что это? – Эндрюс, не обращая внимания на своего помощника, смотрел на врача. Тот все еще внимательно разглядывал какой-то обрубок человеческой плоти у себя под ногами, вроде бы ничем не отличающийся от кусков мяса, разбросанных вокруг.

Клеменс распрямился.

– Не знаю, – развел он руками.

– Не знаешь... – прошипел директор негромко, но столь сильно, что эти слова были слышны даже сквозь вентиляторный рев.

– Мистер Клеменс, я жду вас у себя ровно через тридцать минут. Перед этим доставьте в морг все, что вам удастся соскрести с пола, стенок и потолка. Постарайтесь уложиться в предложенный вам получасовой регламент.

Проговорив это, Эндрюс развернулся и направился к выходу обычной своей грохочущей походкой.

Все смотрели ему вслед.

15

Да, Рипли действительно ошиблась. Но не тогда, когда поверила сну-галлюцинации, а наоборот, когда позволила убедить себя, что бояться нечего. Но так ведь хотелось поверить, что все, связанное с Чужими, осталось в прошлой жизни...

Оказывается, нет. Оказывается, прошлое не отпускает от себя, намертво вцепившись кривыми когтями.

Оказывается, оно даже не становится прошлым.

Ну что ж, значит, пришла пора исправить свою ошибку. Чего бы это ни стоило...

Рипли все еще плохо ориентировалась в тюремных лабиринтах, поэтому ход, ведущий к шлюпке, ей удалось найти почти случайно. Но все-таки удалось. Все здесь было по-прежнему – никто не появлялся тут со времени ее прошлого прихода сюда с Клеменсом.

Она взглянула на саркофаг Ребекки – разбитый, обожженный кислотой (да, это, похоже, действительно была кислота) – и с трудом смогла проглотить подступивший к горлу ком. Но руки ее уже делали нужное дело.

Заключенные не придали внимания аппаратуре шлюпки, хорошо, хоть бортжурнал догадались взять, сообразили, что это такое. "Черный ящик" был в неприкосновенности, жестко вмонтированный в боковую стену. Рипли и сама не знала, почему бортовой компьютер называют "черным ящиком", – это была какая-то забытая традиция. Во всяком случае, он был подключен ко всем фиксирующим устройствам не только в шлюпке, но и по всему кораблю.

К счастью, в неприкосновенности сохранился и ремонтный набор, причем не только хитроумные электронные тестеры, но и обыкновенные гаечные ключи, отвертки, даже ножницы по металлу. Опытные космолетчики посмеивались над этим хозяйством (и действительно, трудно представить, что при серьезной аварии поможет молоток или отвертка) – но всегда возили его с собой. На всякий случай.

Например, на такой...

Рипли довольно быстро сумела отделить "ящик" от стены: где развинтив крепления, а где – просто обрезав листовой металл. Держа компьютер в одной руке (он оказался неожиданно легким), она уже было шагнула к выходу. Но выход был закрыт: перегораживая проем люка, в нем стоял человек.

Внешне Рипли не выдала испуга; она остановилась, пристально глядя на стоящего. Но только когда она в тусклом освещении узнала Клеменса, у нее действительно отлегло от сердца.

– Вот ты где, оказывается, – медленно произнес он. Рипли молча показала "черный ящик". – Вижу. Но думаю, что для директора это – слабое оправдание твоей одиночной прогулки. Директор Эндрюс будет очень-очень недоволен. Я, конечно, ему ничего не скажу, но у него, видишь ли, есть и другие... каналы информации.

Однако Рипли теперь не была расположена поддерживать этот разговор.

– Расскажи мне об этом несчастном случае, – сказала она почти тоном приказа.

– Чего тут рассказывать... Погиб один из заключенных.

– Кто его убил?

Ожидая ответа, Рипли внутренне сжалась, уже готовая услышать самое худшее.

– Вентилятор, – хмуро ответил Клеменс.

– ?!

– Его затянуло в трехметровый вентилятор, обслуживающий воздухозаборники печи.

Клеменс решил пока что придерживаться официальной версии. В данный момент его интересовало не с какой стороны угодил Мэрфи в вентилятор, а каким образом это с ним произошло.

На миг Рипли овладело чувство почти эйфории: неужели это самый обыкновенный несчастный случай? И значит, прошлое действительно осталось в прошлом?!

Но она не поверила своей успокоенности. Слишком уж часто ей приходилось убеждаться, что судьба связала ее с Чужими навсегда и расслабляться нельзя ни на минуту.

К тому же Клеменс тут же вернул ей прежнее беспокойство, если бы оно даже и исчезло:

– Я кое-что обнаружил там. Одну непонятную вещь... непонятную и довольно неаппетитную. Скажи, тебе не станет дурно?

Он говорил все тем же медленным голосом, выдающим задумчивость.

Рипли отрицательно покачала головой.

– Верю. – Клеменс, видимо, вспомнил сцену в морге. – Значит слушай: тело этого бедняги разрубило на куски, буквально разнесло в клочья. На первый взгляд, по этим фрагментам вообще ни о чем судить нельзя. Но я все-таки сумел рассмотреть нечто... Вот тут и начинается неаппетитное. Приготовься.

Клеменс немного помедлил. Не то он, как и обещал, давал Рипли время приготовиться, не то и сам не мог решиться.

– В общем, один из фрагментов показался мне подозрительным. Я пригляделся к нему. Это был кусок лица: надбровье, глазница, скуловая кость. И вот эта кость блестела, обнаженная. Мне это показалось странным: лопасти не должны так обдирать ткань. Присмотревшись, я увидел, что лицо и не было ободрано, – такое впечатление, что Мэрфи еще при жизни плеснули в глаза кислотой. Причем очень сильной кислотой, способной мгновенно разъесть мягкие ткани до костей. Вот тут я и вспомнил об этом химическом ожоге, который так тебя встревожил.

Врач осторожно провел по по подтеку на стенке меньшего из саркофагов. Он явно рассчитывал, что Рипли сейчас хоть как-то прокомментирует его слова. Но она молчала.

Так и не дождавшись от нее ответа, Клеменс заговорил сам:

– Послушай, можешь мне поверить: в любом случае я на твоей стороне. Я хочу тебе помочь – даже больше хочу именно помочь тебе, чем разобраться во всей этой истории. Но как раз для этого мне нужно знать, что происходит. Во всяком случае, твою версию происходящего.

Да, у Рипли был соблазн открыться ему, но она все-таки не решилась. Даже если не думать ничего плохого (впору и подумать: чего стоит одна лишь тюремная татуировка, так и оставшаяся, кстати, непроясненной!), Клеменс все-таки медик, представитель замкнутой касты. Как знать, не сработает ли у него даже сейчас профессиональный соблазн увидеть в рассказе пациента "навязчивые идеи". А доказательств ведь никаких нет. Возможно, потом, когда эти доказательства будут получены...

– Знаешь что, если ты действительно хочешь мне помочь, найди для меня компьютер с аудиосистемой.

Она вновь демонстративно приподняла на весу "черный ящик". Однако Клеменс без раздумий отрицательно качнул головой:

– Не получится.

– Очень тебя прошу, постарайся мне помочь. Я еще и сама не уверена, но если мне удастся подтвердить одну догадку, я тебе тут же сообщу "свою версию". Ну... хочешь, мы вместе прослушаем запись?

Она говорила с Клеменсом как с ребенком. Но тот лишь смотрел на нее сочувствующим взглядом.

– Постараюсь я или не постараюсь – особой роли не играет. Ты, кажется, не вполне осознаешь, куда ты попала. Так вот, знай: НИЧЕГО ПОДОБНОГО на этой планете НЕТ. Даже если мы возьмем в заложники Эндрюса и под угрозой сбросить его в печь потребуем выдать нам аудиоприставку, нам ее все равно не получить. Она попросту отсутствует в радиусе нескольких световых лет.

Врач тоже говорил с ней как с ребенком: подчеркнуто спокойно, убедительно.

Рипли растерялась. Такого оборота событий она и представить себе не могла. Ситуация выглядела безвыходной. Неужели все сорвется из-за технической отсталости этого межзвездного захолустья? Но тут же она поняла, где находится выход из этого положения.

– А Бишоп?

– Бишоп? Ну, есть тут у нас один такой, осужден за два убийства. Но он-то чем тебе поможет?!

Рипли едва сдержалась, хотя ей и было ясно, что врач тут ни при чем.

– Робот-андроид серии "Бишоп", был с нами, разбит, по твоим словам выброшен на свалку. Где это? – отчеканила она на одном выдохе.

– Ты хочешь воспользоваться его аудиоприставкой? А разве это возможно?

– Где свалка? – Рипли с трудом удерживала себя от крика, от безобразной женской истерики. На ее скулах играли желваки: каждая секунда может оказаться роковой, а тут еще этот бессмысленный разговор... Клеменс уже не был для нее посторонним, но теперь ее не хватало ни на любовь, ни на простую вежливость.

Клеменс спрятал улыбку:

– Я могу указать тебе дорогу, но не могу пойти с тобой. Во всяком случае, прямо сейчас. Мне через пару минут предстоит одно не очень любовное свидание.

...Когда Рипли, узнав путь, сразу же направилась в сторону свалки, врач несколько секунд с сомнением смотрел ей вслед. В какой-то момент он почти решился пойти за ней, но тут же представил себе, какое лицо будет у Эндрюса, и, круто развернувшись, шагнул в полутемный коридор, ведущий к директорскому кабинету. Однако уже на втором шаге он, как в стену, врезался в чью-то широкоплечую фигуру.

– Идешь к директору? – пророкотал знакомый голос, который, однако, Клеменс не смог распознать в первую секунду.

Над воротом зеленоватой тюремной робы, казалось, отсутствовало лицо: черная кожа была неразличима в полутьме. Только поблескивала оправа очков.

– Да, я иду к директору, но сначала я иду к тебе, Дилон. Нам нужно поговорить.

– Слушаю тебя, – ответил Дилон. Похоже, он ждал, что будет сказана именно эта фраза.

16

Эрзац-кофе был налит в два стакана. Один из них стоял рядом с директором, а другой, по логике вещей, должен был предназначаться врачу. Не Смиту же! Смит высился тут же, за спиной директора, широко разведя ноги и расправив плечи; выглядел он очень внушительно, но, конечно, воспринимался Эндрюсом лишь как предмет обстановки, вроде стенного шкафа.

Однако Эндрюс, похоже, забыл о своих первоначальных планах. Когда он наклонился вперед, перегибаясь через стол, он буквально кипел от ярости.

– Слушай меня, ты, дерьмо собачье, – начал он без всяких предисловий. – Если ты мне еще раз такую штуку выкинешь – я тебя пополам разрежу и скажу, что так и было, понял меня?!

Клеменс не впервые присутствовал при таком приступе бешенства, поэтому он и не подумал оскорбиться. Тут действовал принцип "на больных не обижаются", причем действовал в самом прямом смысле этого слова: Эндрюс, конечно, не был вполне вменяем, – во всяком случае, во время подобных припадков.

– Боюсь, я не совсем понимаю...

– Брось, все ты понимаешь! – Эндрюс сам поддерживал накал собственной злости, не давая ей остыть.

– И все-таки я ничего не могу понять. Может быть, вы соизволите мне объяснить, господин директор? – в последнюю фразу Клеменс вложил изрядную порцию яда. У него был соблазн тоже перейти с директором на "ты" и тем ввести его в состояние, близкое к инсульту. Однако цель его была не поддразнивать Эндрюса, а извлечь из него всю возможную информацию. Да и держать его подольше здесь, в этой комнате, тоже было бы неплохо: кто знает, нашла ли уже Рипли то, что искала, в грудах выброшенного на свалку хлама или нет?

– В семь часов утра с нами связались по каналу высшего уровня коммуникации. Понимаешь, высшего, во всех аспектах: срочности, значения и секретности! Да мы за все существование колонии не получали такого вызова!

Врач не отвечал. В мозгу его происходила лихорадочная работа: семь часов утра – это до вскрытия или после? Нет, много раньше: в морге они были уже около девяти. Вот почему эта парочка прибегала туда уже "на взводе"...

– Им нужна эта женщина, это стерва! Требуют, чтобы мы присматривали за ней, нянчились с ней, оберегали от всех возможных опасностей! Директор будто выплевывал эти слова – с гневом и отвращением. Он уже было успокоился, но теперь снова начинал входить в раж.

Клеменс все еще продолжал молчать, обдумывая услышанное.

– Зачем? – спросил он наконец.

– Не знаю, да и плевать мне на это! Это меня не интересует. Меня вот что интересует: какого черта ты выпустил ее из лазарета?!

Клеменс вздернул брови в несколько показном удивлении:

– Я полагал, что этот вопрос уже выяснен. Хорошо, если вы хотите, я повторю. В морге она была со мной, а необходимость ее прихода туда объясняется...

– Ты думаешь, что можешь водить меня за нос? – Эндрюс злобно ощерился. – Я не про морг тебе говорю, господин доктор! Она минимум еще дважды выходила! Один раз – в столовую, а второй – уж не знаю, куда, но было это сразу же после гибели Мэрфи!

Все это директор выпалил без передышки. Сделав новый вдох, он заговорил уже тоном ниже:

– Только не надо делать мне удивленные невинные глаза. Учти, я знаю все, что творится в этой тюрьме. Все! А если я и не всегда показываю свое знание – то это уж другой вопрос... Господи, этот несчастный случай! Наши идиоты и так заведены, а тут еще эта сука среди них разгуливает... Вот еще горе на мою голову!

Да, он знает все. Клеменс и раньше понимал, что директор не так-то прост, что носимая им личина властного и недалекого хама – лишь маска, соответствующая должности. Хотя надо признать: эта маска пришлась Эндрюсу настолько к лицу, что едва ли она уж вовсе не совпадает с его подлинной сущностью.

– Ну что ж, не буду спорить – она выходила. Хотя оба раза это делалось без моего ведома и даже вопреки моим указаниям. Но не силой ведь мне ее удерживать! И не запирать же ее на замок, верно? В конце-концов, это ваша забота. Я не тюремщик, я – врач.

Упираясь костяшками пальцев в стол, директор приподнялся, нависая над Клеменсом. Теперь они едва не соприкасались лицами.

– Мы оба прекрасно знаем, кто ты такой на самом деле, – проговорил Эндрюс негромко, но очень выразительно.

Такого оборота врач не ждал. Он отшатнулся, бледнея.

– Я думаю, мне лучше уйти... Мне этот разговор становится неприятен, и я имею полное право его не поддерживать.

– Ну иди, иди, господин доктор, – насмешливо буркнул директор. – А я пока расскажу твою подлинную историю твоей новой подружке. Просто так, в целях ее образования.

Клеменс, так и не встав окончательно с сиденья, замер в полусогнутой позе.

– Сядь! – приказал Эндрюс.

Врач снова опустился на стул. Эндрюс пододвинул ему стакан с кофейным напитком. Жест примирения? Или, наоборот, попытка окончательно закрепить свою власть?

Нет, скорее, это все-таки действительно примирение. Директор и сам чувствует, что перегнул палку, но открыто признаться в этом – выше его сил.

Клеменс огляделся вокруг – и будто впервые увидел директорский кабинет.

"Кабинетом" это помещение можно было назвать лишь с натяжкой: тесная, полупроходная комната, совмещавшая функции рабочего места и спальни; все пространство загромождено стеллажами с документацией. Директор Эндрюс был одет в такую же тюремную робу с меховой оторочкой, что и его заместитель (да и сам Клеменс), сквозь расстегнутый ворот виднелась застиранная нательная рубашка. И – тот же эрзац-кофе в стакане мутного стекла.

Да, они все здесь в равной степени заложники обстоятельств. От директора до последнего из заключенных.

– Итак, – Эндрюс придвинулся к врачу вплотную, и его маленькие колючие глазки вдруг стали внимательными, – есть ли что-нибудь, что я должен знать, но не знаю?