Текст книги "Как женились Чекмаревы"

Автор книги: Григорий Коновалов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 2 (всего у книги 6 страниц)

– Братка Вася! – Катя плавным движением обняла его. – Познакомьтесь это Павел Павлович, председатель райисполкома.

По-бычьи угнув стриженую голову, Василий дерзко взглянул на Гоникина, едва кивнув на его поклон.

– Сестренка, я всего на часик... Дети спят?

– Спят. Да что так торопишься?

– Спешим туда! Приедет Валька, передай ей мой поклон...

– Ну а как там-то, куда спешите? – спросил Гоникин.

– Не видал, не знаю, – не вдруг отозвался Василий, Гоникин простился и вышел.

– Он что, насчет ремонта дома? – Василий сощурился на дверь, за которой только что скрылся Гоникин.

– Да... нет, то есть так просто зашел.

– За так-то как бы не осерчала Федора, жена его...

или, кажется, развелся.

Брат не захотел будить сыновей, постоял у кровати над спящими, провел пальцами по головам.

Катя обняла брата, как давно – с детства – не обнимала, умоляя его быть осторожным. Лицо ее слиняло, скорбь углубила глаза, загасив блескучесть.

– Несправедлив был я к тебе, сестренка... Спасибо за детей...

– Нет, нет, я просто себялюбка. – Поправляя воротник гимнастерки на его шее, Катя просила его писать жене почаще. – Ей будет тяжело, Вася.

Не от слов ее и даже не от того, что уезжает на фронт, вдруг стало ему тяжко.

– Катюша, не забывай ребятишек... если выйдешь...

– О, господи, да как же я брошу их?! Ведь ты идешь на святое дело...

Василий поморщился, но тут же, надев на голову "пирожок", улыбнулся.

Проводив брата, Катя долго стояла у расшторенного окна, не включая света. Медленно угасало стальное небо, тускло желтели вклепанные в него звезды.

Катя уткнулась лицом в занавеску. Плакала о брате, над своей молодостью, над тем, что нет ни желания, ни сил жить по-прежнему. Как будет жить дальше, она не знала, но и старая жизнь уходила от нее навсегда.

"Нет, нет, я просто сбеснлась... В них моя жизнь", – глядя на племянников, думала она сквозь слезы внезапно открывшегося ей смысла ее жизни. Несколько дней Катя поводила племянников в детский сад, пока не приехала сноха Валя.

Прежде Валя, вернувшись из экспедиции, рынком распахивала дверь, всполошенно выкрикивая: с А где он?" – и в голосе ее, в глазах – тревожное недоумение, что жизнь совместная все еще не распалась. За время отлучки она так дичала в окружении мужиков, так отвыкала от угла родного, что долго ходила по комнатам, принюхиваясь, как кошка в чужом доме, пока не находила что-то свое в вещах, и в детях, и в муже. Теперь она вошла на цыпочках, осторожно повесила планшет.

– Не могли вызвать меня, – сказала Валя, и в тоне, и словах ее был еще один упрек Кате: уж она-то могла бы схлопотать, перевести Василия в экспедицию.

Кроме горя, ничего не видела Катя в ее сетовании – брат сам прежде заговаривал с женой со снисходительной угрозой: мол, вот, попрошусь в экспедицию. Но Валя находила это неудобным.

6

Афанасий думал, что батя шутя поощряет себя на жениховские подвиги, молодит ножницами усы, расческой распутывает хохолок над крутым лбом. Недостающий передний зуб пополнил таким же белым, как все свои природные, и перестал пришепетывать. Батя еще туже подобрался, глазами стал поигрывать – то исподлобья блеснет искрой, то искоса обрежет, и зрачки, как-то хворо расширившиеся после смерти матери, теперь сузились до булавочной головки, затаив в себе зоркость и силу. И Афанасий радовался возрождению отца. Только все реже стали они встречаться.

Начали рыть оборонительные обводы за поселком в степи недалеко от хутора в пять дворов.

В связи с прорывом немцев к Дону и явно наметившимся наступлением на Волгу все поселковые мужчины неслуживых возрастов были сведены в истребительную дружину народного ополчения. Игнат с новобранческой прытью устремлялся после работы в свою ополченскую роту. Бывало, забегал к Афанасию в райком партии доложиться, куда и по какому делу идет, дома будет в такое-то время, еда стоит в погребе. Всегда был под руками. А тут совсем засолдатился, запропастился на целую неделю.

Да и сам Афанасий все чаще ночевал в райкоме, в своем кабинете на диване, потому что с фронта шли все более тревожные сообщения: немцы вышли к излучине Дона.

Забежал он к себе домой: двери в сенцы торопливо обшизал паутиной проворный паучок, похлебка на кухне кисло пузырилась, кошка с голодухи начала есть ржавую воблу.

От командира ополченской дружины узнал, что Игнат Артемьевич на казарменном положении – днем работает, ночью стопт в степном хуторе за поселком.

Быстро, по законам военного времени, сдружились ополченцы с жителями, помогали сенокоспть, ловили рыбу – пруд от зноя обмелел, караси прорезали гребешками поверхность мутной воды в зеленой чешуйчатой ряске.

Нередко видел Игнат возвращавшихся на телеге из поля ополченца с женщиной – туда ехали, она правила конем, а он сидел в задке с ружьем, а домой – вожжи уже в его руках, и женщина, приспустив платок на глаза, чему-то рассеянно улыбалась, держала в зубах былку.

Игнат Чекмарев попросился на постой к первопопавшейся хозяйке, но та будто с цепи сорвалась, насыпалась на него:

– Испужался, вояка? Я тебя чё? Под подол спрячу с г немца? Немец заявится и сразу в это убежище заглянет.

Глазами геройски моргаешь, а?

– Цыц, меделянская сучка!

– Ах, ты еще обижать!

И тут Игнат услыхал голос за низкой стеной, размежевавшей усадьбы:

– Опять ты, Полька, с похмелья, идол! Пошто ругаешь ополченца? – Голос смиренный, молодой.

– А за какие заслуги жалеть его? Стыдить их надо, чтоб храбрость появилась. Диви бы дело, был жидковат, молоденький, а то вона какой – сваи заколачивать. С такой фигурой мог бы пропереть до Берлина, а ты тута искус на баб пущаешь. Гренадер усатый!

Игнат измаялся, не подымал глаз, как к степному мимолетному ветру прислушивался к речам женщин.

– Да как же у тебя, Полька, язык поворачивается на ругань? Мужики маются. Не слушай ее, идем ко мне, служивый.

– Да ты, Варька, проморгайся, увидь жаль-то свою, поместится ли в хате атаман-то?

И когда Игнат, вскинув ружье за плечо, шагнул к лазейке, Полька преградила ему дорогу:

– У тебя что, не все дома? – покрутила пальцем у своего виска. – Бабью душу не знаешь? Обидчив больно.

Ты бы на немца серчал, а нас жалеть надо.

"Война измаяла", – виноватой едкой жалостью пожалел ее Игнат, но не остался – слишком отчаянно-пропащие глаза у женщпны да бражный запах.

Во дворе пригласившей его Вари седой ополченец со шпалопропиточного завода, засучив штаны, мял глину, хозяйка поливала водой, потом сама, подоткнув юбку, залезла в круг, сверкая белыми икрами ног.

Была она рослая, смуглая, с черным платком на голове крутого и гордого постава.

– На Польку Новикову не гневайся. Только злые дураки говорят, будто она уже не женщина, а бутылка изпод пива, – сказала Варя. – Судить Польку грех – муж и сын сложили головы. Горем надорвалась.

– Догадался: бедой мечена... Однако лечение одно у нашего брата работа, – рассудительно сказал Игнат.

– Да какую же еще ей работу, если Полька кочегарит на электростанции.

– Ну, ну, не знал я. Хотя, видно, крепко сбита.

– – Аль успел пощупать? – вмешался седой ополченеп, вытаскивая ноги из глины. – Намагниченные у тебя, Игнат, руки – так и тянутся к бабам...

Игнат сложил амуницию в сенях, засучил штаны и полез мять глпну. "Трудно угнаться за такой длинноногой", – подумал он.

Поля Новикова заглянула через дувал во двор Вари.

– Варька, погоняй швпдче коней... Ха-ха-ха!

Помогал Игнат обмазывать глухую стену избы, от ужина отказался, уснул в сенях. Утром вышел во двор к колодцу умыться. Вся намятая вчера глина размазана по стенам избы. Седой ополченец нанянчился за ночь с глиной, выпил вишневки и, закусив сырыми яйцами, спал на лавке головой к божнице, храпел натужно, как спят мужики после страды, в дождь. Варя пекла блины.

– Не дождался блинов? – сказал Игнат. – А я думал, вы ночью-то соловушек слушали.

– Какие там соловьи? Только на глину и хватило сердешного... И как при такой слабости думаете побеждать?

– Одолеют наши сыновья, а мы, старики, так, вроде для поддержки штаиов тут, с тыла – так, бывалыча, говаривали в первую мировую войну, балагурил Игнат, ловя взглядом каждый жест Вари.

Было жарко, как в полдень. Хозяйка, смуглая, с тенями под глазами, принесла на столик под вишнями блинчики и бутылку самодельной вишневой настойки прошлогоднего урожая.

Выпила с ним, концом платка вытерла полные, розовым букетиком губы. Рот маленький и сочный.

Начал Игнат рассказывать о своем горе: жена умерла, сына Виктора убили...

– Не знай, живу я. не знак, просто существую. А тут, девка, война камнем придавила... Варя, вспомни что-нибудь веселое в своей жизни, а?

– Вот все вспоминаешь ты, воин. И мне велишь вспоминать. У нас с тобой одни заупокойные думы пойдут.

Мужа до войны степь взяла. Застрял зимой в метель на грузовике, камера спустила. Домкрат свалился, колесомто руку придавило... Мерзлого нашли под снегом...

– Дети где же?

– Не было... И гляди ты, здоровая, и он хоть куда, а не было...

Спокойная красота загорелого заветренного лица ее волновала Игната.

– Да, молодая ты, тугая, – качнул он головой.

– Сорок лет – бабий век, а мне сорок с гаком. Может, не рожала, оттого и тугая вся.

– Пощупать можно?

– А зачем зря-то? Я не вру, одной скучно, но ты неровня. Сколько?

– Седьмой распечатал. Верно, неровня.

Пристально осмотрела всего с головы до рук.

– Кончится война, приезжай к нам жениться. У нас бабы отборные, что с лица, что стать. И девки замуж выходят за людей не абы каких. Хороший человек холостым от нас не уезжает. А уедет – всю жизнь будет тосковать.

Что же, возьми, если сумеешь. Пошутила я, конечно.

– А если всерьез?

– Война кончится, там видно будет. Что делать умеешь?

– Да все. Железную лодку сам сварил. За долгую-то жизнь на Волге чему только не научишься. А главное – грузчик: и по-старому, на спине то есть, и по-новому – механизмы.

– То-то, я вижу, мускулы-то гак и рвут гимнастерку.

– Это так, от природы... Вот забьем зверя, вернусь к тебе... А?..

– Далеко вам, сердешные, до логова зверя.

– Ну, как же, а? Встретимся нынче ночью, а? – Игнат положил руку на ее колено. – Домой тогда не пойду...

в мазанке у тебя заночую, а?

Варя, не шевелясь, присмирев под теплой тяжестью его руки, долго смотрела на его крупные пальцы, потом сбросила руку.

В мазанке он ждал ее до потемок, не заметил, как уснул.

Проснулся от прохлады. Тонко ныло ведро от тугих струй молока – хозяйка доила корову. Он вышел, потянулся.

– Обманщица.

– А что на одну ночь-то сходиться. Испей парного молока.

– Потом... Иди, скажу что-то, – говорил Игнат, таща ее за руку в мазанку.

Она поворачивала гордую на высокой шее голову, переступала, как спутанная.

6

Афанасий повстречал отца на строительстве оборонительного рва между поселком Одолень и хутором. Все дружинники после работы в порту, на заводе и в учреждениях, мужчины и женщины углубляли начатый еще прошлым летом примыкавший к оврагу ров. С непривычным замешательством Игнат заговорил с Афанасием:

– Может, поглядишь будущую мачеху, Афоньша? Тут она, землю кидает. – И, смущенный молчанием сына, он виновато продолжал, опершись на лопату: – Не шибко умная, зато вроде серьезная... Да разве такую, как наша покойная Марья, найдешь? – Отец, скользя по черенку сжатыми пальцами, подгибая ноги, сел на землю. – Нету таких... А я, стервец старый, вспоминаю ее светлую, а сам в постелю бабу заманиваю. – Он прижался лбом к черепку, заплакал.

Работаршие неподалеку бабы хоть и не слышали слов Игната, но, видя его горестно сугорбившегося, сочувственно вздохнули: многие ныне, получив горькое известие с фронта, вот так же сникали, как подрезанные.

У Афанасия замутило под ложечкой. Обнял он мускулистую, извилюженную морщинами шею отца.

– Ну, хватит в щелоках-то варить себя. Глплашь, женщина ничего.

– Одинокая. Это ты понудил меня жениться на старости лет. Если не против ты, заманю се в дом.

Высокая, прогонистая, с умными тяжелыми глазами мачеха показалась Афанасию женщиной с характером, и уже этим одним примирила его с женитьбой отца. Оа даже засмеялся тихим снисходительным смехом, когда привела корову во двор.

Отец только что вернулся из ночной смепы на литейном заводике – военная нужда обучила его ремеслу электросварщика, и оп вместе со своими товарищами занимался лечением покалеченной военной техники. Взглянул на буренку, на сына, покачал голевой.

– Вы, Афанасий Игнатьевич, не корите уж нас...

Жить-то надо? – говорила Варя смущенно и вызывающе.

– Живите и радуйтесь, Варвара Федоровна. И ты, батя.

– Эх, Афон ты, Афон, весь в покойную матушку, будь ей земля пухом. Уж такая многоэтажная была... только я и умел разбираться в ней, да и то не до конца. Временами вроде до дна видел душу, однако глядь – опять глубь.

А уж сад-то любила... сядет под яблоней, глаз не отводит от цвета, вся уйдет в забытье... Ты, Варя, не ревнуй.

– Да что ты, бог с тобой! Я во сне голос ее слышала:

шалей, говорит, Ишата, он хоть большой, а дитё.

– Она жалостливая, могла явиться к тебе во сне.

А может, отголоски ее голоса, эхо то есть. Говорят, эхо не помирает. Я ведь на заре как-то слышал будто ее голос за вишнями... Варя, подогрей самоваришко, гости придут.

Варя ушла на кухню.

– Хочу я, Афоня, протереть тебе и Гоникину глаза и в стыд вас вогнать. Насчет Кольки Рябинина, – сказал отец, ставя на стол банку со своей махоркой.

Николай Рябинип на фронте потерял глаз и после госпиталя вернулся в поселок Одолень. На завод, где он работал до армии, его не приняли, и оп стал кочегарить на электростанции, начал пить и ожесточаться.

Хотя Игнат не занимал никаких руководящих постов, а был всю жизнь рабочим, Афапасий не сомневался в законности того, что батя вмешивается в дела наиболее запутанные. И если он уцепится за что-либо, словами от него не отговоришься. Может, потому был такой самоуверенный, что в гражданскую войну служил в прославленном полку Чугуева, где главное ядро составляли рабочие. На демонстрациях шел Игнат знаменосцем в рабочей колонне. У него был свой персональный широкий пояс с гнездом для древка знамени. И пока пе думал расставаться с этим поясом.

– А ты знаешь, Игнат Артемьевич, что Рябипин был в штрафной роте?

– Знаю, Афанасий Игнатьевич. А сколько же ему нужно расплачиваться?

Как только пришел Рябпнин, Варя поставила самовар на стол. Игнат указал ей глазами на дверь, и она догадливо ушла.

Правый глаз Рябинина был закрыт черным кожаным кружком на тесемках. И хоть Рябинин был в застиранных армейских брюках, сандалиях, в черной косоворотке, но так все на нем было подогнано, так был подпоясан брезентовым поясом, так четки и целесообразны были его жесты, что Афанасий подумал о нем: военный человек. Но заметки эти были пока лишь наметками, хотя и очень важными для Афанасия. И оп, наблюдая за Рябипиным, деталь за деталью лепил в своем сознании его характер. В беседу отца с гостем он не вмешивался, спокойно и доброжелательно глядя на них широко открытыми глазами.

– Колька, ты рабочий, тебе помогу, – говорил Игнат, – но ты сам должен понимать – мне, рядовому работяю, трудно пособлять бывшему технику, бывшему вояке.

Глаз с тебя не спускают. Знаешь? В сторонке живешь?

Напрасно. Труднее наблюдать за тобой, злиться будут.

– Мне что же, перед ними нагишом стоять? – Голос Рябинина был низок, но ясен.

Нагловатым храпом захлебнулся чей-то мотоцикл у калитки. Пружиня на носках, к веранде подошел в военной форме без знаков различия Гоникип. Свежестью и уверенностью дышало смуглое суховатое лицо его, пока пе увидал он Рябинпна. С Чекмаревыми поздоровался за руку, Рябинину же лишь кивнул, да и то пе понять, ему ли кивал или, снимая туго сидевшую фуражку, мотнул головой.

– Варвара, занимайся своим делом! – цыкнул Игнат на жену, которая, приоткрыв двери, выглядывала из кухни. – Посиди, сейчас государственные дела обсудим.

Едва Гоникин овлажнил в чаю губы, щекоча стакал усами, как Игнат, сощурившись, спросил его:

– Ну, что у тебя против Николая? Мы тут все своп, разберемся.

Павел учился вместе с Рябининым в техникуме, называл его академкулаком – весь в книгах да чертежах, далек от общественной работы. Один из тех, кому надобно разъяснять цель и смысл их жизни. Иначе протопают стихийно до могилки, так и не поняв, кто они и для каких целей родились. Павел гордился, как боевой заслугой, тем, что ушел на комсомольскую работу, закончив последний курс экстерном, в то время как Николай Рябинин высидел до последнего дня, потом поступил на литейный заводик.

Во власти Гоникина было забронировать техника Рябинина в первые дни войны, по он не сделал этого из опасения, что тот откажется. Да и не стоила овчинка выделки, бронируют тех, без кого Родина не может обойтись и в дни войны, и в дни мира. И потому, что, вернувшись с фронта по ранению, Рябинин не зашел к Гоникипу, а попытался сам поступить на прежнюю работу, Павел догадался, что война ничему не научила его. На всякий случай Гоникин предупредил руководство завода насчет бдительности. И когда Рябинину отказали, он изматерил начальство и ушел кочегарить на электростанцию. Гоникин не спускал глаз с Рябинина.

– Выкладывай, Павел, – велел Асрапасий.

– Я привык резать правду в глаза, – сказал Гопикин.

Криво и горестно усмехаясь, как бы уморившись удивляться человеческой глупости, он монотонно припоминал Рябингшу: позволял себе делать декларации о войне с таким размахом, будто по меньшей мере он верховный.

– Тоже мне мудрец волостного масштаба! – уже с горячностью лично оскорбленного сказал Гоникин.

Сам он с семнадцати лет на руководящей работе, бывал близок к руководству высокого уровня, знал многое о людях, обычно скрываемое ими, по никогда пе позволял себе сулить о положении дел в целом. А этот Рябинин рассуждает о каких-то промахах командования, ищет виноватых:

почему бои идут в излучине Дона и немцы рвутся к Волге?

– Ну и что, что рвутся? Все по плану идет. Если бы даже были промахи у пас, то может ли трепаться о них человек... если он не дерьмо собачье? – с холодным гпевом закончил Гоникин.

Он неотрывно глядел на черную повязку на глазу Рябинина, из-под которой сочились слезы. Как-то в детстве он глядел-глядел на чирей на скуле сестры, мучимый состраданием и отвращением, и вдруг ударил кулаком со всей силой. Обнимал сестру, плакал вместе с нею, терзаясь ее болью. И сейчас он подавлял острое болезненное желание приподнять черный кружок на тесемках: что там?

Гоникину полегчало в груди от внезапной догадки: не ранением ли в голову объясняется горькая странность Рябинпна? Догадка эта была одновременно грустная и примиряюще-спасительная: жалко было человека, и в то же время контузия уводила от бесповоротной моральной гибели. Уж лучше патологическая, чем идейная причина утрлты личности.

– Николай, а голова не очень болит? Bce ли ты помнишь, что говоришь? ласково намекал -Гоникип на открытые им пути примирения, – Все помню: ни одной гениальной мысли не пришло в голову.

– А ты согласен с тем, что отступник преступнее врага: оп познал правду и все же от нее отрекся. Я совсем не тебя имею в виду.

– Зачем же тогда говоришь это мне?

– Я знаю, что и когда говорить мне. За всю мою жизнь я ни минуты не сомневался в правоте нашего дола.

И уж приказ расхлопать труса я выполнил бы...

– Поменьше о себе, Павел, кто ты таков, мы знаем, – сказал Игнат.

– Говорил ведь ты, Рябиыпн, будто случается так, что варвары-реакционеры втаптывают культурные народы, попридерживают этак лет на сотню развитие? – спросил Гоникин.

– О Риме и германцах? А что? Бывает. Сам ты изучал историю. Вместе когда-то учились.

Гоникин посмотрел на Рябинина непризнающими холодными глазами обманувшегося: да, был человек и пе стало человека. Пока в лице Гоникппа не окончательно затвердела беспощадность под улыбкой притворного сочувствия, Игнат спросил Рябинина:

– Значит, ты все еще не на заводе? – Глаза старика налились пятарно. Не пускает Гоникин?

– Да почему ему на завод? – Гоникин пожал плечами.

– Хочется мужику погреться у печки, – сказал Игнат.

– У кочегарки-то разво холодно? – Гоиикип засмеялся.

– Иди ты, знаешь куда?.. – Игнат начинал рычать. – Ты, Павел, если сам не разбираешься в технике, то расспросил бы мастеров. Они скажут тебе: качественный техник Рябинин, – закончил Игнат.

Рябинин легко встал, выпрямился.

– Разрешите мне пойти на работу? – обратился он к Афанасию.

– Идите. Сегодня я буду у вас на электростанции. – Афанасий прислушивался к удаляющимся солдатским шагам Рябинина.

– Варвара, неси свою безградусную вишневку, – скомандовал Игнат. – Пигь не будешь, Варя? Она у меня святая: не пьет, пе курит! – Игнат похлопал жепу по плочу.

Афанасий улыбался, радуясь концу отцовской смурости: зацепился за жизнь.

– Судьба Николая – горький упрек нам с вами, отчасти конечно, – говорил Игнат. – Как ветошку мазутную протащил по своей биографии. Ну да, честный! Всех нас проверит война, помяните мои слова, ребята... Ты, Павел, не гневайся на меня.

"А батя – характер! Насгыра, властный. Ить, под бокс постригся, щеголяет борцовским затылком, внушительными выпуклостями за ушами. А вид всех давишь.

Безустальный. Отстоял на заводе вахту, потом соснет малость, в дружину пойдет", – думал Афанасий, как бы сторонними глазами глядя на отца.

Из-за молодых прозрачно-зеленых листьев винограда выглянула Катя Михеева. Остановилась у порога, поправляя платье на высокой груди, по-детски моргая карими глазами, сиявшими жарко и весело.

Игнат вскочил, шире распахнул дверь.

– Милости просим чайком побаловаться, – с воскресшей прытью он усадил Катю за стол, веселея по-утреннему, и с сыном и Гоникипым заговорил раскованно, как молодой парень со своей ровней, очутившийся на девишнике.

– Я люблю Катюшку, и все должны любить ее.

Со смышленостью прозорливицы Варя соединила взглядом чекмареаских мужиков и Гоиикииа с этой налитой здоровым румянцем девкой.

"Чему же я дивлюсь на молодых... тут старика-то впору на цепь сажать... Ох, этот Игнат Чекмарь, все отдаст за бабью красу. И меня он, сатана огромадный, сманил за два вечера", – думала Варя, и запоздалая оторопелость нашла на нее.

Афанасий, застегнув ворот гимнастерки, кажется, одним ухом слушал доклад Михеевой о дежурстве в райкоме, глядя на шевелившиеся листья винограда, обвившего террасу. Лицо его было задумчиво-отрешенным.

– Спасибочко за чай, тетя Варя, а вам, дядя Игнат, за слова добрые, ласково, нараспев сказала Катя.

Прерывистый звук мотора посыпался в уши – уж не самозавелся ли гоникинский мотоцикл, вонявший бензином у калитки под вишней?

Но моторный рык был чужой, злой и торжествующий, и когда надсадный гул хлынул на веранду, стекла задребезжали тонко, как ужаленные. Все вышли в сад.

Будто чья-то невидимая рука скользяще метнула из-за лысой горы в озерно-голубое небо самолет с .черными крестами на плоскостях.

У водозаборной колонки, оставив ведра, женщины подняли к небу лица. По песчаному берегу, у косого набега волны голые ребятишки, затенив глаза ладонями, глядели на самолет. У Кати Михеевой сузились зрачки, будто ловчились прянуть на выселенную дичь.

– Далеко залетел, стервец, – тихо сказал Игнат сыну.

– А так ли уж далеко? Вся Волга от верховья до низу в зоне досягаемости неприятельской авиации. – Афанасий оглянулся на мачеху – держась за стояк веранды, она всо еще глядела по-над Волгой, где, уменьшаясь, мельтешил утетавший неприятельский разведчик.

Гоникин выкатил мотоцикл за калитку.

– Садись, Катерина. Поехали на ветку.

– Вот еще! Не сяду.

– Подури у меня, комсомолка строптивая.

Катя, метнув по сторонам взглядом, села позади Гоникипа, крепко обхватила его тонкую талию.

"Эта не выпустит Пашку ялтвьем. – Нежданные мимолетные думы эти с осклизом резанули по сердцу Афанасия. – Да мне-то какое дело до них? Не брат, не сват, не просто родня".

– Эх, нам бы только опрокинуть его, а там союзники накинутся. А пока немец шустрит, они колбасой будут отстреливаться. Закуска, правда, ничего, соленая, – говорил отец.

Афанасий оперся рукой на мосластое, чуть повыше левого, правое плечо отца.

– При ней, – кивнул на Варю, – не хотел тебе говорить, а ты должен знать: немцы наступают крупно. В излучине Дона немца набилось густо, невпроворот. Плюнуть, говорят, некуда... Да, насчет Николая Рябинина есть у меня задумка: командиром истребительного батальона назначить. А твое мнение?

– Коли есть кого истреблять, Николай в самый раз.

Видно, долго придется нам и работать, и служить в ополчении.

– Нелегко, батя, но иначе нельзя.

– Да не о легкой жизни хворает моя душа... Да что толковать-то?!

Афанасий сказал, что ему нужно перебраться на новое местожительство поближе к райкому.

"Может, Варвару не примаешь?" – чуть было не спросил отец.

Афанасий взял чемодан с бельем и книгами, простился с мачехой, потом за воротами обнял отпа, сильно пожал руку. Игнат махал ему кепкой, пока Афанасий поднимался по крутому взвозу, осиротело загорюпился.

– Шел бы отдыхать, – услыхал голос Вари. – После ночной смены качает тебя, как во хмелю.

– Отдохнуть надо. – Игнат, встряхнувшись, весело обжал плечи жены.

Она крутанулась, норовя вырваться.

– Да ты, Гнаша, сдурел?

– А ну их! Жизнь лучше нашего знает.

Игнат закрыл ставни, чтобы в доме загустел тот особенный сумрак, в котором отраднее слышится теплое дыхание жены у самого твоего уха.

7

С юношеских лет Павел Гоникин был уверен, что он подталкивал, волок людей к счастью – они но своей духовной подслеповатости не вдруг замечали, где оно, и он открывал им глаза, четко осознавая свое почти пророческое призвание. Идею принуждения к радостп внушил ему отец, сильный, властный, отчаянно смелый. За счастье людей часто приходится бороться против их же самих, потому что не все хотят проворно жить и быть счастливыми, говорил отец.

Новое люди встречают недоверчиво, идет ли речь о переустройстве общества или личных отношений. Нуждаясь в новаторах и далеко смотрящих вперед вожаках, поначалу мстят им за беспокойство и лишь потом, прозрев с некоторым опозданием, признают их правоту. Но тут опять все повторяется: большинству хочется обжить завоеванное, а новатора тянет вперед и выше.

Павел всем своим существом чувствовал, что в его отношениях с Катей Михеевой наступил тот момент, когда ласковое принуждение пойдет на радость обоим. Одно препятствие мешало: был женат, развелся, но Кате пока не говорил об этом.

"Я ей объясню: Федора оказалась не по мне, но я ее не виню. Она нашла себе мужа, Корнея Сиротина".

За поселком Гоникин остановил мотоцикл и, удерживая ногой равновесие, повернулся щекой к Кате, подкрутил распушенные ветром усы.

– За скобу держись. Не дыши на затылок... Живой я человек. Могу и влюбиться.

– Так я и поверила!

– Судьба моя такая поганая – не верят. Можешь вздремнуть на моей спине. Потому что я начисто лишен способности чувствовать.

Мотоцикл рванулся, кренясь на повороте. Катя подсунула свои пальцы под армейский пояс Гоникипа, слегка касаясь щекой нагревшейся габардиновой гимнастерки на его присутуленной спине. Глядела на аккуратно подрубленный светлый волос на выпукло-круглой розово-загорелой шее.

Подскочив на выбоине, прильнула к его спине грудью, замирая.

В кустах чернотала у родника Гоникин остановился:

стянутые горячим ветром и жаром изнутри губы ознобил холодной с сольцой водою, отступил под ветлу, закурил.

Катя с колена пригоршнями черпала из родника воду, цедила сквозь плотные зубы. Плутающий в низине ветерок дохнул из-за кустов запахами осоки и мокрого камня, откинул красную косынку, поигрывая темными завитками волос на шее Кати. Она выпрямилась, по пояс зашла в тень ветлы.

– Катя, я хочу, чтобы ты выслушала меня внимательно и серьезно. К сожалению, в молодости я ошибся, неудачно женился.

– Наслышана я немного, Павел Павлович.

– Разошлись по-хорошему, насколько это возможно в такой беде. Есть сын – у Федоры он. Сейчас уш трудно искать виноватого. Всю вину беру на себя.

– Ты, верно, еще любить ее.

– Было что-то – не то привязанность, не то шалость, не то чувство порядочности удерживали меня. Вот весь я перед тобой со всеми моими грехами. Воля твоя! Прогонишь меня? Посмеешься надо мной? Посочувствуешь? Все принимаю. Думаю о тебе и не могу не думать.

Гопикин отбросил папироску, несмело обнял ее.

Катя вырвалась, прижалась к дереву, закрыла лицо ладонями. На шее дрожала жилка, как у пойманной сайги.

Павел назвал себя самоуверенным наглецом и попросил прощения.

– Не надо так, – сказала Катя, подходя к нему. – Ты же умный человек.

– Человека любят не за ум, а за доброту. Ум расчетлив, а сердце отважно. Вот сейчас умишко мой подсчитывает обиды, выгораживает самолюбие: мол, презирает она.

И я подчиняюсь ему, поступаю мелкотравчато: хочется взять тебя за руки, никому не отдавать, а я тешу свое самолюбие – мол, пусть Катя заносится, пожалеет потом.

– Это от души?

– Я всегда от души...

– Ну, и я сознаюсь... такое накатывает иногда... хочется убежать... Пусть бы меня обманули... Похлопочите перед Чекмаревым: на фронт отпустил бы... неловко мне тут.

– Я сам прошусь на фронт – не отпускают. Афопя-то отпустил бы с радостью, да там, наверху, сказали: сиди не рыпайся.

– Трудно ладить с Чекмаревым?

– Природой мы с ним заданы в разных направлениях.

Полная несовместимость.

– И мне так кажется, Павел Павлович. Похлопочите, а?

– Если вместе пойдем, похлопочу. И я хочу, чтобы меня ранили и я бы умер на твоих глазах... Может, пожалела бы...

– Ты совсем мальчишка, ей-богу.

Эта поездка и разговор у родника сблизили Катю с ПРВЛОМ, и ей было непривычно радостно и тревожно. И казалось, что люди, и особенно Афанасий Чекмарев, заметят происходящие в ее душе изменения.

Остановились недалеко от кочегарки электростанции у товарного вагона обесколесенный, он был яамертво посажен на землю. Жили в нем женщины строители железнодорожной ветки от рокадной дороги к Волге.

Чекмарев – внакидку пиджак – сидел в тени вагона, на шпале, между двумя работницами. Как арбуз среди дынь. Будто всю жизнь сидел вот так, скрестив руки на груди под пиджаком.

– Павел Павлович, стыд-то какой: выехали раньше Чекмарева, а он уж тут. – Катя слезла с мотоцикла, торопливо одергивая подол юбки. – Что скажем, а?

– А ничего. Афанасию не повезло испить воды из родничка... Одно неловко – Федора тут, вон та, калмыковатая.

Федора – яркая, скуластая, с редкими оспинками молодайка – пристально вглядывалась в лицо Кати.

Поля Новикова молча кивнула головой, указав озорными глазами в подтеках на свободную шпалу: иол, садитесь.

– Что гак глядите, али узнаете? – прихмурившись, спросила Катя Федору.

– Надо родню получше разглядеть. Павел-то, чай, моим мужиком числился.

– Вашим, не моим водь!

Федора обошла взглядом Катю, как ненастоящее что-то.