Текст книги "Как женились Чекмаревы"

Автор книги: Григорий Коновалов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 3 (всего у книги 6 страниц)

– Пашка, а я ведь обсмеялась: девка назади мотоцикла – вроде на заборе собачка.

– Она секретарь райкома комсомола, а не девка.

– Все равно в юбке.

– Федорка, не груби... А что касается фронта, то спроси лучше товарища Чекмарова, почему не отпускают меня.

– Неужто силой задерживают?

– Разошлись, так чего же ты, Федорушка, колючки-то растопырила? сказала Поля Новикова. – Садись, девка.

– Да так это я, без зла, Поля, – отмахнулась Федора и, глядя в глаза Кати, сжимая ее руку до хруста, сказала: – Садись, барышня, мы не кусачие, может, испачкаем, пахнет от нас кочегаркой, истопницы мы. Мыла нету, в щелоко кипятим бельишко, – сказала Федора, развешивая белье на веревке меж двух кленов. – А тут еще один ушлый водку выменивает у женщин на мыло. А водка по попешпим временам самим нужна.

– Да кто он такой, этот меняла? – вкрадчиво спросил Гоникин.

– Водка нужна, а приходится на мыло менять, – уклончиво сказала Федора, свертывая цигарку. – Это вот ты, Михеева, ухоженная, яблошная, диколопом пахнет от тебя. – И глаза Федоры стали немилосердными. – Не поймегаь нас, девка. Выпить и закусить у тебя есть, – она соединила взглядом Михееву и Гоникина, – добытчик у тебя сильный.

– Федора, не тренись, расскажи лучше, как работаете, животе, – сказал Гоникин.

Поля Новикова ответила за Федору:

– Жить надо? А жить не с кем, вот и живешь с кем попало.

– Я не пью. И вы не пейте, – растерянно сказала Катя.

– Мужа не теряла? – выпалила Федора, расправляя коренасто и широко плечи. – А у меня трата в мужиках.

Не стоят мужики на дворе... Вот этот бзыкнул из семьи, как телок со двора, – с презрительной слезой глянула на Гоникина. – А когда студентом был, на руках носил. И тятю с маманей хвалил. Как же, ведь кормили, поили, обстирывали. Тятя в партию его сосватал. А уж я-то ноги его мыла, только что омывки не пила. А теперь дикая и гемная для него. Правда, ушел он совестливо – заместителя подсунул, приятеля своего Корнея Сиротина... А он, Корней-то, возьми да и сгинь на фронте. Пропал – ни писем, пи известия. Знала бы, тебя припугнула бы парткомом, он, партком-то, протоколом заналыгал бы тебя, Павлик, как бычка проходливого. И я не маялась бы солдаткой.

Эти запоздалые упреки покинутой женщины не роняли Гоникина во мнении Кати, они скорее оправдывали его, чем винили. И хоть не по себе было ей, она крепилась.

"Просто они не пара. Он светится, а она – глина необожженная. Явно наговаривает на Павла".

– Я сватаю Федору за Кольку Рябинипа – брезгует:

мол, одноглазый. А что? На фронте потерял глаз, человек смирный и твердый, жалостливый, – говорила Поля Гоипкину.

– Рябинин папику пе разводит? – спросил Гопикин.

– Какую панику? Он, кажется, даже спирт пе разводит. Смурной молчун. Давайте и мы пощекотим стаканчики, а тогда уж я скажу, кто нас обижает.

– Ну что т, пощекотите, Полина Петровна, – сказал молчавший все время Чекмарев.

Поля ветром слетала в кочегарку, принесла кувшин кислушки, лук и печеную картошку с крупной баскунчакской солью.

Из дверей кочегарки вышел Рябинин с узелком, постоял как вкопанный, потом зашагал по тропинке к лесу.

– Позвали бы его. Иль не пара? – сказал Гоникин.

– У него гость... – уклонилась Поля. – Не с того ли света пришел. К Рябинину и такой запросто может заявиться в паше-то время.

– Он как? На головные боли не жалуется? – потихоньку копал Гоникин.

– По ночам в непогоду стонет во сне... спит в боковушке при кочегарке.

Катя настораживалась, посматривала на Чекмарева, по так и не встретилась с ним взглядом. Налил он себе кислушки, кивнул молча всем и еще голубой заовражной дали, выпил и тем же стаканом зачерпнул из ведра воду, отпил глоток и заел луком.

– Мне не надо, – сказала Катя.

– А я тебе не дам, если даже попросишь, – успокоила ее с ласковой твердостью Поля. – Нельзя такую красу самодельной кислушкой травить. Это нас с Федорой никакая кислота не разъест. – Поля выпила, понюхала лук.

Мимо электростанции по железнодорожной ветке две женщины, упираясь сильными ногами в шпалы, катили вагонетку, груженную кайлами, ломами, лопатами, кувалдами. Поля помахала им платком, а они все оглядывались, белозубо улыбаясь, похохатывая, пока не скрылись в разрезе холма.

– Завидки взяли их – с молодцами бражничаем, – сказала Поля. – Ох, пе работа тяжела. Мужиков нетути.

– Да что вы стыд-то потеряли? – возмутилась Катя Михеева.

– Ну, если тебе стыдно, не выходи из дому: по улицам мужики ходют, опи хоть в штанах и рубахах, а и тамто под одежой все равно голые. Так-то, девка.

– Ты, Федора, матушка, нарисуй-ка обидчика подробнее, – сказал Гоникин вроде запросто, но с чужинкой.

– Глаза у тебя, Павлик, смелые, а есть ли власть, мужичок? – едко отозвалась Федора.

– Хватит, даже с избытком, – страшновато припугнул Гоникин.

– Ну что ж, пойди вон в тот дом за тополями. – Федора толкнула плечом бывшего мужа.

– Испугаюсь, за тебя схвачусь.

– Ты уж лучше схватись за столб дыма – падежное.

Разговор этот Павла с Федорой грубо и решительно

убеждал Катю в непримиримой враждебности бывших супругов. "А ведь жили вместе, сын у них..." – думала опа непривычно раздвоенно. Опять взглянула на Афанасия:

спокойное, сосредоточенное лицо.

– Сходи, Павел Павлович, а я тут пока покалякую, очень уж симпатичные женщины, – сказал Афанасий. – Да и ты, Михеева, иди с ним.

8

Гоникин и Михеева отправились к каменному под черепицей дому за высокими зелеными веретенами пирамидальных тополей.

В доме этом, видать, жили богато и не боялись показать достаток свой. На веревках во дворе сушилась одежда – френч, бриджи, шапка и пальто с воротником серого каракуля, белые бурки, осоюзеиные желтой кожей. Как видно, хозяин копировал в одежде ответственных работников.

– Да, – сказал Гоникпн, толкнул локтем Михееву, подмигивая.

На крыльцо вышел невысокий сухой старик с лохматым волкодавом. Долго смотрел на Катю и Гоникипа изпод шляпы тяжелыми черными глазами.

– Кто и откуда? Зачем пожаловали? – пытал старик молодым голосом.

– Мы с завода. Нам бы выпить и закусить, – запросто бойчился Гоникин.

– Аида.

В кухне хозяин закрыл на ключ дверь в горницу, вынул из печки сковородку с жареными карасями, поставил на стол на каменную плитку, потом принес из сеней поллитра водки.

– Ешьте-пейте, как вас... товарищи или просто приятели, люди добрые. С завода вы, говорите? Наезжали ваши на карпа. Пруды рыбные, – говорил хозяин, выпив рюмку, стоя у раскрытых в сени дверей. – Поллитру, туда-сюда, еще можно найти, оторвать от себя, а больше-то в ветути, отклонял он просьбы Гоникина продать ему ящик водки. – Да и зачем вам ящик-то?

– Вы нас не бойтесь, хозяин, познакомимся поближе, помогаем друг другу, время военное, – ловчил Гопикин.

– Время нелегкое... как вас? Сыновья мои на фронте оба. А тут бахчи полить трудно. Насос собираю по деталям – у кого за водку, у кого за кусок мыла. Помогли бы насос собрать – были бы самыми дорогими гостями.

– Ну а кто из заводских-то помогает? – с простодушным участием и готовностью помочь спросил Гоникип.

– А я не рассказываю. И про вас смолчу. У меня все шито-крыто.

– Ладно. Насос будет, и очень сильный! – Гоникин встал, поправляя ремень на поджаром стане. – Давай показывай свои кладовые. И горницу открой.

– Извольте ваш документик на право обыска.

– Шило мыло, обмены. Что за барахолка?

– Павел, ты сначала расплатись за водку с дядей Харитоном, потом уж приступай к воспитательной работе, – сказал из сеней Афанасий, почесывая за ухом волкодава.

– Присядь, Афоня. Гостей провожу, займемся нашим делом, – сказал Харитон. – И ты, Полька, подожди, – велел он стоявшей за спиной Афанасия Новиковой.

– Это что еще за спектакль? – возмутился Гоникин придушенно, кладя на стол деньги.

– С гостей не беру, тем более с председателя райисполкома.

– Вы знаете его? – спросила Катя.

– Я и тебя знаю, раскрасавица. Лесник должен знать всех. Его не видят, а он из кустов, из-за дерева глядит, примечает. А вы тоже мне: мол, заводские мы. Кого замыслили обхитрить?!

Афанасий, помахивая рукой на себя, выманил их во двор.

– Ну? – спросил он Харитона и, перехватив его косой взгляд на Гоникипа и Катю, сказал, что можно при них дело делать.

Лицо Харитона побледнело, строжая на глазах:

– Товарищ Чекмарев, человек тот у меня в горнице. – Уголки губ его дернулись под усами. – Сам заявился к Поле Новиковой, прошу учесть.

– Да, подтверждаю: сам пришел, сдал оружие. Сначала я ужаснулась, похлебку разлила, весь подол измазюкала. Но тут инженер-истопник Коля Рябинин подоспел.

То-то натолкуются – служили вместе вроде. От лишних глаз укрыл у Харитона.

– Самолет кружил на рассвете... Тогда и спрыгнул.

Гоникин засвистел:

– Ситуация!

– Смотреть овражный лес надо. Может, где еще забились, – говорил Харитон Афанасию. – Я пойду.

– Осторожнее, дядя Харитоп, – предостерег Афанасий, принимая от лесника ключ от горницы.

– А то как же? Чай, леса и овраги свои мне сызмальства. И Митрич хитрый. – Лесник потрепал по холке муругого пса, пошел по отложипе к леску, поднявшему со дна оврага темно-зеленые кроны.

– Надо бы с ним послать... Не верю старику, – услыхала Катя голос Гопикина, сильный и убежденный.

– Ишь ты! – засмеялся Чекмарев. – А может, с пего хватит моего доверия?

– Ну, знаешь...

Катя Михеева вся дрожала, как молодая высляжница.

– Мне можно с лесником? Ну, Афанасий Игнатьевич, разрешите, – говорила она перепадающим голосом.

– Не разрешаю.

В горнице посреди компаты сидели на стульях двое – Рябинип и Корней Сиротин, муж Федоры, бывший красноармеец. На нем был впапашку короткий немецкий китель с нагрудными карманами. Сиротин встал, и китель сполз с плеча. Пристально всмотрелся Сиротин в лицо Кати, потерянно улыбаясь, и тут же отвел глаза. Ноги подогнулись, и он сел.

Но Гоникин вприщурку искрометно взглянул на Рябииина, потом уперся взглядом в темное межбровье Сиротина, резко приказал встать и поднять руки.

– А зачем? Я же сам сдался Полине Новиковой и вот сержанту Рябинину. Сиротин тяжело встал, подымая руки.

– Это еще посмотрим, какой ты ей племянничек и что за отношения у вас с бывшим сержантом Рябинпным.

Хриповатый голос Рябинина со злыми перехватами едва расслышала Катя:

– А это не твоя, Гоникин, печаль детей качать.

Поля Новикова, раскинув руки, выживала из кухни набежавших женщин.

– Позовем, когда понадобитесь.

Распахнув фланелевую куртку на широкой груди, Федора наступала на свою напарницу – истопницу Полю.

– Жалостливая нашлась! – выкрикнула она, и темные, в редких оспинках скулы засевались пшенинками пота. – Моего Корнея пебось там, в Германии, не так принимали бы, попадись он к ним. Повезут когда-нибудь в клетке звериной самого Хптлера, я звездану его по гляделкам. Сатана проваленный! – Федора, чувствуя на себе взгляды женщин, все больше воспламенялась собственной боевитостью. – А ну, дай мне, Полька, ружье, я доразу карачун наведу ему!

– Ишь ты, с пылом-жаром да с тратором взялась.

Пусть власти разбираются. Наше дело закончилось... Милая моя, не надо торопиться, наше горе не за горами, – говорила Поля, отстраняя Федору. Лицо ее старело на глазах.

– Охота немца поглядеть...

– Да какой же он немец? Говор у него усть-чердымский, – сказала Поля, стражем стоя у дверей горницы.

– Я-то думала, немец! – слышался голос Федоры среди женщин. Оказывается, пока что пленных-то германцев видят наши генералы...

Поля погрозила ей пальцем, тесня ее из дверей. Но Федора пригнулась, как перепел во ржи, проскочила под ее рукой, налетела грудью на Катю. Глаза се тревожно заблестели, немо задрожали в судороге губы, когда встретилась взглядом со своим Корнеем.

– Нету его вины... Не губите!

Сорвала с себя куртку, стала просить Гоникпна передать Корнею, чтобы переоделся.

– Ему не нравится наша одежда, – Гоиикин засмеялся, отстраняя руку Федоры. – Полюбилась фашистская шкура, так пусть в ней и подыхает.

– Поля, на куртку, дай ему.

– Ты, Федора, чистая дура, ну, мундир заменить, а совесть как перелицуешь? – сказала Поля, однако фланелевую куртку взяла и кинула Сиротину.

– Смирный он... нету его вины... Павел, товарищ Гоникин... Господи! Помоги мне, господи! – Федора согнулась, головой пробила дорогу среди женщин, во дворе упала на сланцевый галак, забилась, задыптливо рыдая.

– Федора, не бейся как припадогапая! Не надо, – уговаривала ее Поля.

Бывший красноармеец, муж Федоры Корней Сиротин курил, стеклянно глядя сквозь дым на усы Гоникина: его он боялся, тогда как сидевший у порога Афанасий Чекмарев чем-то даже нравился ему, может быть, спокойным, обыденно-озабоченным лицом, большими, на коленях лежащими руками. И глядя на эти руки, Сиротин спокойно рассказывал:

– Нас было мало, а немцев – полный лес. Куда же деваться? – Он взглянул на Гоникина, и пальцы его забегали по пуговицам фланельки. – Не один я попался в плен...

– У вас нет пленных, есть предатели Родины. И ты подтвердил это – надел форму вражеской армии и прыгнул с парашютом в тылу РОДЕНЫ, – сказал Гоникпн.

– Грозили перебить всех до одного.

Гопикин наотмашку ударил Сиротина по лицу.

– Ты, сволочь, не равняй себя со мной! Ты и его воя сравнишь, гад! кивнул на Чекмарева.

Афанасий подпер подбородок рукой, широко глядел на Катерину, побелевшую, с горящими глазами.

Вытирая кровь с лица, Сиротин сказал:

– Я не хотел обижать, а так, к слову. Мы с тобой, Павел, из одного родника воду пили – на одной бабе женились. – Сиротип повернулся к Чекмареву. – Выоора не было. Прикинул: спрыгну на свою землю, а там видать будет. Я сам явился в кочегарку. Рябитш подтвердит.

– Непадежная опора твой Рябипин, – сказал Гонпкин.

– Погубил ты себя, – сказала Катя, не владея своими дрожащими губами. Уж лучше бы геройски умереть.

Сиротин усмехнулся.

– Двадцать пять влепят. Если НКВД. А в армии расстреляют.

Чекмарев глядел в его глаза, пока он не потупился.

– А ты осведомлен.

– Знал, чем рисковал... Плен не лучше тюрьмы.., даже хуже смерти немецкий плен...

– Рассказывай, предатель Родины, с каким заданном послан? – велел Гоникин.

Чекмарев предостерегающе поднял руку:

– Расскажет в другом месте.

Сиротин попросил Чекмарева поговорить с ним с глазу на глаз.

– Хотя бы минут пять, а?

– Хорошо, – не сразу сказал Афанасий.

Рябипин и Михеева Катя вышли. Гоникин подвигался на табуретке, сунув правую руку в карман. И когда Афанасий указал ему глазами на дверь, он резко встал, опрокинув табуретку.

– Да, – сказал он. – Да, дела! – И вышел, хлопнув дверью.

Затянувшись дымом папиросы, Сиротин сказал, что в лесу затаились сброшенные вместе с ним с самолета два немца, – Помогу взять их. Только мундир ихний нужно надеть. Прошу верить. Та дивчина права – лучше бы мне погибнуть.

И хотя Чекмарев долго смотрел в его глаза, он не потупился.

– Живыми можете взять?

– Если с Рябининым – возьму. Мы уж думали с ним.

Брать буду я один, но поблизости нужны два-три ловких.

Только не психованные, как Павел Гоникин.

– Ладно. Я буду прикрывать вас. С жепой не хотели бы поговорить? Разумеется, не о пашем деле. Просто успокоить ее.

– Надо бы... Нет, не буду. Сделаем дело, тогда на часик дозвольте... а потом буду отвечать перед судом.

– О суде сейчас забудьте. Ждите моего приказа.

Чекмарев вышел на кухню, закурил. Потом вышел в сени, заглянул в чулан.

Во дворе на скамейке сидели лесник Харитон и Рябинин, выдергивая из ушей волкодава клещуков, раздувшихся от крови до размеров фасолинок.

Афанасий спросил Рябинина, знает ли он о немцах в лесу.

– Знаю. Сиротин рассказывал.

– Идите к нему уточнить план.

Рябинин, блеснув повеселевшим глазом, ушел в дом.

Лесник сказал Афанасию, что они в грибном овраге.

– Не видал, но пес тянул меня туда.

– Гавкал?

– Митрич-то? – усмехнулся Харнтон оскорбительной наивности Чекмарева.

– Он, конечно, не ты же.

– Я-то, может, и тявкнул бы с перенугу, а Митрич валит молча.

Под навесом у штабелей дров сидели на чурбаках Катя и Гоникин, о чем-то возбужденно переговариваясь. Катя встала, Гоникин перекинул ногу на ногу, продолжая протирать платочком пистолет.

– Павел Павлович, и ты, Михеева, идите к работницам, успокойте их, сказал Афанасий. – Скажите Федоре, чтобы не помирала раньте смерти... все, мол, хорошо будет.

– Ладно, ладно, Афанасий Игнатьевич, приказ твой будет исполнен. Только ты, может быть, раскроешь свои козыри? – сказал Гоникин.

– Всему свое время. Действуйте.

– Я пешка?

– Да нет же! Не шуми, мотоциклом не испугай тишину.

Михеева, стесняясь слушать уже не впервой вспыхивающий спор между Гоникиным и Чекмаревым, отступила к калитке. Когда Гоникин прошел мимо нее, усмехаясь в усы, она подступила к Афанасию.

– Вы что-то задумали... Я не расспрашиваю... Но я...

Куда вы, туда и я.

– Отважна, – сказал Чекмарев с неумелой ядовитостью. – Впрочем, женщины в любых обстоятельствах – нитка: куда иголка, туда и нитка... Делай, что велено, товарищ Михеева.

"Ну, такого я не прощу Чекмареву..." – убеждала себя Катя.

Спустя время со двора лесника вышли Чекмарев и сам Харитон.

Катя глядела на шагающего рядом с лесником Чекмарева: спина широкая, мужиковатая, такими же мужиковатыми были поросшая светлым мелким волосом красная шея и широкий затылок. И шел он, как ходят грузчики – не легкой, поигрывающей походкой, а будто впряженный в телегу, чуть клонясь вперед.

Что-то особенное, весело-воинственное было дли нее в том, как постепенно исчезал в ее глазах Чекмарев: в колыхавшейся зелено-бурой траве утонул по пояс, по самый патронташ, постоял секунды, потом утонули плечи, потом трава сомкнулась над головой в черной кепке, и только ствол висевшего за спиной ружья, погружаясь в седой разлив полыни, черно покачивался.

Гоникин завел свой мотоцикл, выхлопная труба сдула пыль до жесткого суглинка, мотоцикл трещал и стрелял.

– Садись, Катя, поедем! – звал Гопикип, лицо его исказилось от напряжения.

– Да куда же вы, Павел Павлович? Надо погодить!

– За теми еду я, кому положено заниматься шпионами... и их укрывателями. – Гоникин надвинул фуражку на брови, ловко кренясь на повороте, врезался по проселку в ДОС.

"И зачем он этой дорогой? – беспокойно подумала Катя. – Наверно, Чекмарев так велел... О, батюшки, он же не велел ему греметь мотоциклом".

Из лесного оврага в перебивку мотоциклетному треску грохнули два выстрела. Потом еще разной силы выстрелы – очевидно, ружейные. Над лесом закружил коршун.

Катя металась то к дому лесника, то к лесу, то к одной кучке женщин, то к другой, не зная, что ей делать.

– Чего потеряла, девка? – снросила работница, насыпая в тачку сланец.

– А чего мне терять?

– Али уже потеряна?

– Да стреляют что-то в лесу.

– Хаоитон каждый день нукает из ружья. Или новобранцы набивают руку.

– Да ведь наши в лес пошли, – сказала Катя, досадуя на несообразительность женщины. – Вот слышите, опять палят.

– Чего же не побежала за ними, коли стрелять любишь... али глазами только?

Работницы лишь на минуту поднимали головы, когда слышалась стрельба, потом снова насыпали сланец в тачки, везли к топке. Дежуривший у котлов старичок выглянул на солнце, раскурил трубку и опять скрылся в здании электростанции.

Катя вбежала следом за ним. Но он, как мышь, пропал где-то среди котлов и труб. Она отдышалась и вышла на волю.

По широкому двору меж бараков, огибая кутя сланца, шли два пленных парашютиста под конвоем женщин, вооруженных кирками и лопатами-шахтерками. Руки пленных были связаны за спиной. Истопница Поля дулом мелкокалиберной винтовки толкала пленных в лопатки. Один из них хромал на левую подвывихпутую ногу, без ботинка, в одном носке.

– Гляди-ка, сколько карманов на куртках и брюках!

И все на "молниях", – говорили женщины.

– Много денег надо для такого искарма пен него одеяния.

– Эх, дураки молодые, о чем думали, прыгали когда?

Сидели бы дома.

– Поговори с ними, как раз поймут тебя. Мол, пролетариат всех стран, соединяйся против Гитлера.

– Они все понимают, – загадочно сказала Поля, в упор глядя в глаза Кати. – Все понимают на свой манер.

– А снаружи-то мужики и мужики, только форма чужая.

– Попадись этим мужикам, живо оторвут голову, как куренку.

Пленных замкнули в каменной кладовке с редко зарешеченным железными прутьями окном. Поля оторвала рукав от своего старого ватника, протолкнула в окно.

– Ногу перевяжи, захватчик разнесчастный. Ты нам нужен здоровый.

Чекмарев и Рябинип вели под руки Корнея Сиротина.

Ноги его подкашивались, чертили носками по земле. Он опустился на колени, и его начало рвать кровью.

Увидав мужа, Федора сунула в руки Кати лопату. На побелевшем лице ее все застыло.

– В холодок, под клен... на вольный дух, – говорила она тихо.

– Давай рушники, – сказал Афанасий.

Федора сняла с себя кофту, обнажив тугую белизну плеч и груди. Она сидела перед Корпеем, вытирала косынкой сочившуюся по углам его рта кровь.

– Коршоша... живи, родной... сынок у нас...

Корней попросил хололной волы. Но когда принесли ключевой воды, он уже ничего не понимал. Жена окропила лицо его. Он что-то хотел сказать, но изо рта запузырилось красно, и Корней, перевалив голову на ватнике, тяжело вгддохпул.

Федора накрыла рушником его успокоившиеся лицо.

Мужчины сняли кепки, женщины склонили головы, некоторые перекрестились.

Катя робко коснулась руки Афанасия:

– Павел... где?

Не поднимая головы, Афанасий сказал:

– Помоги Харитону довести Гоникина...

– Жив?!

– Свалился вместе с мотоциклом, руку, кажется, вывихнул.

Катя заплакала.

– Балда он, – сказал Афанасий, – не затрещал бы своим мотоциклом, Сиротин был бы жив.

9

После полета над поселком неприятельских самолетов Игнат Чекмарев притих и призадумался: в таинственноновом и важном значении предстали пред ним Волга с вогнутым крутым берегом, оврагами и холмами и сам поселок, и он дивился своей прежней недогадливости о том, что судьба отметила эту землю тайным знаком исторической избранности.

Углубляя память, припоминал гражданскую войну, и получалось так, что едва ли не самые тяжкие и блистательные сражения были на этой земле. Местный краевед высветлил вековую даль до времен битв со степью. Каждый подвыпивший пожилой житель Одолени считал себя бойцом знаменитого, времен гражданской войны Чугуева, а так как несколько дней тек по оврагу спирт из покалеченных бомбой баков, то чугуевцев набиралось поболее дивизии.

Слова "стратегический узел" пустил в обиход Игнат, возвращавшийся на рассвете из ночной смены и увидевший солдат по всей песчаной косе.

Закинув за плечи винтовку, подошел к майору, доложился по всей форме бойца истребительного батальона и, как бы мимоходом, намекнул, что довелось ему еще в гражданскую войну защищать Волгу.

Молодой круглолицый майор с родственной простотой и задушевностью военного времени назвался Хмелевым Федором. Закурил махорку из кисета Игната.

– Да как же мне не знать Волги? Нас, чай, с рождения купают волжской водицей, – охотно отвечал Игнат на вопросы майора. – А умрешь, тоже опять же обмоют из Волги. Нас и хоропят во-о-он где, на взгорке – оттуда далеко видать ее... А ты, извиняюсь, не волжаипп? Веспушки нашенские – промытый песок на быстрине.

– С Урала я, с Белой реки.

– Да и Белая в Волгу течет.

И хотя военные сами были сметливы в разгрузке своего имущества с баржи, Игнат почтительно подавал советы или одобрительно поддакивал. Может, и невелика была польза от его подсказок, но зато сам оп, любуясь расторопностью и сноровистостью солдат, становился веселее, увереннее и вроде даже сильнее. И совсем возрадовался, заманив Хмелева в свой дом на уху. И хоть майор съел всего лишь одну тарелку и небольшой кусок судака, все же приятно было Игнату и Варе, что почтил их дом, хлеб-соль.

Чаю с шиповником выпил несколько стаканов, потел, блестя приветливо округлыми глазами.

– Мало ел, дорогой полководец. А вот от воблы не смей отказываться, сказал Игнат, нахваливая Хмелеву связку воблы. – Солененькая самый раз в походе.

Была вобла жирная, со спины яптарпо просвечивалась, и майор ваял ее.

Сумерками полк ушел степью на запад, и жители поселка, провожавшие солдат, поя их кто молоком, кто квасом, одаривая вяленой рыбой, стали бойчее, увереннее.

Сады и лес, песчаный берег, по которому проползала крестатая тень неприятельских самолетов, ожили голосами детей и женщин.

В омутовом затишке под ветлой на выемке, умягченной сухой травой и листвою, с рассвета угнездился древний старик Михеев, дед Кати.

Афанасию, вернувшемуся с проводов полка, поверилось, что рыбак не покидал своего прикормленного места много-много лет. Старик искоса посмотрел на Афанасия, встал, стряхивая листву со своих заплатанных штанов.

– Таких рыбаков, как твой покойный дедушка-бакенщик, поискать надо! Придешь за стерлядью к нему, а он говорит: "Сам выбирай в садке, сколько душе угодно". – Михеев неожиданно двинул Афанасия плечом. – Не столкнешь, а тихий парень.

Всякий раз старик, верный своему постоянству, спрашивал, не посадили ли в тюрьму на цепи нашего посла в Германии? И правда ли, что немецкие дипломаты в Рыбинске содержатся, по утрам выламываются гимнастами.

Каким ветром занесло в голову старика эту байку, искаженный ли это факт, Афанасий не допытывался, просто приятно удивился, что дед домысливает на свой лад неизвестное, тем более что Михеев Фрол издавна отличался своеобычностью, независимостью. Да и жил он со своей старухой отдельно от внука и внучки.

– При любой погоде, бают, козлякают. И какого лешего прыгают? Все равно битыми быть. Одним словом, Россия свое возьмет.

И, помолчав, пожаловался на архиерея обновленческой церкви, эвакуированного в Одолены – Взрывчатку кинул в Ундорах. Сколько молоди сгубил отраженный святой. Подсказал бы ему: мол, грех...

Без него немцы бомбами глушат рыбу.

Афанасий молча кивнул головой.

– Ты погоди уходить, потолкуем, – сказал старик.

– Да ведь война требует.

– Подождут с войной. Первый раз, что ли, воюют?

Сколько их было, войн-то? Вот возьми меня...

Поплавок удочки пополз к тростнику, и Фрол косолапо, приседая, как старый кот, стал красться к удилищу, забыв Афанасия и свои былые ратные подвиги.

Афанасий вылез на кручу под упруго прохладные крылья ветра, не пытаясь разобраться в том, почему спокойнее и отраднее у него на душе.

Человек двести женщин в разноцветных одеждах и подростки, поскидав рубахи, отложили кирками и лопатами суглинистый берег, выравнивая взъезд от реки в поселок. Закончив работу, сели завтракать, развязывая узелки с едой. Афанасий подошел к мачехе и отцу, расстелившим холстинку на траве, поел вместе с ними лепешки, запивая молоком.

По занятости ли, потому ли, что в жизни отца произошли изменения и сам он жил бивуачно в комнате рядом с райкомом, но только виделся с родителем редко. И после каждой, все менее продолжительной и все более натянутой встречи с батей он с грустью чувствовал, как жизнь дальше и дальше относит его от родителя, все невнятнее становились для него настроения, взгляды, навыки отца.

"Нет, этого не должно быть... иначе я совсем осиротею".

Прощаясь, раскачивая тяжелую руку бати, Афанасий дивился вечности реки, живучести садов, дубам в парке, посаженным пленными наполеоновскими гвардейцами. А вон те, у церквушки, с петровских времен зеленеют темновато. Пугачев становая под дубами. Никогда так близко и доверчиво не приближалась к Афанасию невыразимая тайна прочности, долгожительства жизни. По холмам и взлобкам круто проросли в небо пушки зенитной батареи.

Синел и накалялся воздух.

Слипались глаза у Афанасия после бессонной ночи, и он с усилием добрался до дома рядом с райкомом. Гололобый, с раскосыми окнами, дом воплотил в себе нужду, архитектурную малограмотность и урезанную эстетику первой пятилетки.

Окно комнаты выходило к стене заводика. Когда-то купец Разгуляев огневался на певичку, взял да и поставил на площади перед окнами ее гвоздильный заводик. И заскрежетал заводик, как грешник в аду зубами.

Удивился Афанасий: выпускающий ныне военную продукцию заводик заслонил от него исхломлепную за пойменными лесами даль в сизо-голубых переливах, текучую блескучесть, стремя реки и даже красную трубу родительского дома в садах.

Но горевать не было сил. В райкомовский секретарский хомут влег Афанасий со всей молодой рьяной силой, и хоть обжигал плечи, умаивался, до короткого беспамятного сна, вылазить из хомута не собирался. "Не потяну, выпрягут, стесняться не стану", – подумал, валясь на кровать. Вскоре как бы растаял в глубоком молодом сне.

С унаследованной от бати способностью спать в любое время суток в любом месте и положении беспробудно, он полностью взял свое и на этот раз. Встал, сильно потягиваясь, бодрый, без раскачки стал одеваться. Нарастающий гул самолетов уловил он своим чутким но-звериному ухом в то время, когда добривался перед зеркальцем у окна. Тонким вибрирующим звоном отозвалось стекло на просыпавшийся с неба железный многомоторный грохот.

Обгоняемый жильцами дома, спешившими в щели во дворе, Афанасий чуть замедленным шагом спустился по лестнице на бетонную плиту подъезда в то время, когда бомбардировщики тремя ярусами развернулись по-над Волгой и потянули на юг к Сталинграду.

Зенитки на курганах стреляли все разом, взахлеб, пятная предвечернее небо снежно-белыми разрывами. Приотставший от стаи бомбовоз ушел за поля, потом прямо от низкого солнца, падая на крыло, бросил в косой полет несколько бомб.

Афанасий попятился в подъезд, подпер плечом одну створку двери. С грохотом и горячим пыльным ветром слетевшая с петель дверь отбросила его в глубь подъезда к ящику с песком. Он повалился ва песок, не разжимая рук на скобе двери. Отдуваясь от пыли, встал, прислонил дверь к лестнице, вышел во двор.

В круглой зубчатой пробоине в степе тихо в тумане поблескивал плес Волги, из-за бугра красная труба отцовского дома попыхивала дымком. Оказывается, батя ближе, чем думал временами Афанасий. Да и весь поселок вродо бы сжался.

10

На крутом спуске от райкома до Волги Афанасия два раза останавливали патрули народного ополчения, но, проверив документы, подсвечивая фонариком, тихо и значительно-милостиво разрешали идти.

И он, довольный воинской придирчивостью стариковдружинников, шел в лунной ночи мимо машин, повозок, складов и сараев. За плечистым выступом кручи окатила лицо пахнувшая речным дном прохлада. Захрустел под ногами ракушечник у изломанного окрайка. Обходя в теплой лунной светлыни сбившихся у причала детей, Афанасий услыхал певучий журчащий голос Кати Михеевой:

– Дети, на ходу не спите. Перевезем на тот берег – уснете.

"Самому бы хоть день побыть ребенком, авось погладила бы по голове", улыбаясь, подумал Афанасий.

Катя, одергивая гимнастерку, подошла к нему близко и потребовала ответа – всех ли молодых женщин пропускать с детьми за речку или некоторых задерживать?