Текст книги "Азов"

Автор книги: Григорий Мирошниченко

сообщить о нарушении

Текущая страница: 25 (всего у книги 34 страниц)

И началось для Степана Разина и для его смелых сверстников то самое золотое детство, которое не забывается.

Атаман Татаринов бывал в Черкасске наездами, но он не позабыл того, что пообещал Степану. Он сдержал свое слово – дал малому «войску» сто сорок татарских сабель, четыре средних, выкинутых на берег реки струга, в придачу подарил малолеткам четыре крымских зурны да два барабана. И сто сорок донцов-птенцов приводили в порядок дареные татарские сабли, разбитые струги, рваные барабаны. Птенцы-удальцы понимали, что не только их отцам, дедам и прадедам на роду было писано биться с врагами насмерть, добывать счастье острой сабелькой, складывать по широким ковыльным степям удалые головы. И, видно, не так далеко было то времечко, когда и им доведется крепко-накрепко пытать свое счастье да землю беречь. Им тоже доведется скакать в Москву станицами, с царями говорить, просить свинец да порох.

И Степану повезло. Старший его братан только что вернулся от запорожцев, куда он ездил спешно с войсковым делом по наказу атамана Алеши Старого, привез он – заглядишься! – в подарок младшему брательнику штаны сукна синего, широкие, как Дон-река, сорочку словно снег белую, с мехами на вороте, шапку-кудлатку да тонкой сапожной работы, по точной мерочке, чеботки. Да еще добрый братан Иванушка не позабыл привезти Степану от запорожцев красной тягучей шерсти длинный кушачок.

Принарядил он Степана на зависть другим казачатам и на великое удивление всем девчатам Черкасского городка.

– Ты, – говорил ему напутственно старший брат, – носи мой подарок только в большие празднички. Не изорви подарки, как, бывало, ты рвал любую одежонку в мелкие клочья, глядеть бывало противно на тебя. Не изорви чеботочков, складно скроенных, ишь они какие выдались: остроносые, холявки длинные, узорами писаны, а каблучки почти боярские. Гляди, Степан, доглядывай!

Но где там глядеть, доглядывать?! Не таким Степан родился. Надел все даренное Иваном и сам удивился – снимать не захотелось, праздников он не захотел ждать. Вылетел орлом на улицу, махнул мимо подворья Татариновых, думал, Татьянка глянет, и стрелой-молнией полетел к майдану. А на майдане ребята острили ржавые сабли песком да песчаным камнем.

Прибежал Степан на майдан. У «войска» дело шло жарко, ловко, расторопно. Степан сказал:

– Похвально! Эх, ядерное-то дело шибко пошло у нас, да ядер-то у нас нету… Пороху-то у нас не-ту-у? Братцы! Да как же нам-то быти ноне без пороху да ядер?!

Увидали казачата Степана пригожим, нарядным, обступили, Кондрат Кропива сказал:

– Вот-те и н-на! Ядер? Пороху? А на что нам ядра? Под ядра пушка понадобится. А где мы ее брать будем?

Степан сказал:

– Все будет, все будет у нас, ребятушки… И ядра будут, и пушки будут с ядрами. А порох да свинец отвагой добудем.

Ванька Чирий ходил вокруг Степана, глядел да разглядывал, и больше всего ему понравились высокие каблучки на его сапожонках. Захарка спросил Степана:

– Кто же это тебя, Степанушка, в такую красоту привел?

Степан, не гордясь, ответил:

– Братан мой Иванушка.

– Добрый у тебя братан, – трогая руками рубаху белую, сказал одноглазый казачонок, одетый в рубище. – Теперь ты, поди, Степан, и войско свое покинешь?

– Ты здеся-ка? Эх! Задери тебя козел бородатый. Ты больше всех мне нужен… Слетай-ка пулькой в землянку да живо-наживо принеси мне овечью стрижку-ножницу. Мы будем наше войско стричь… А сабли у нас готовы?

Кондрат Кропива сказал:

– Сабли готовы, очистились, блестят что солнце.

– А струги у нас готовы?

– И струги готовы. До берега тут бежать недалече. Захарка, сбегай-ка на берег да толком узнай, готовы ль паши струги?

Степан сказал:

– Я сам пойду до берега…

И пошел. И пошел. Шаг твердый, широкий, крепкий. А за ним гурьбой повалили оборвыши – черкасские казачата. Бегут и разглядывают Степкины чеботочки, писанные крендельками, узорчиками. Красный кушачок из тягучей шерсти колышется на широких шароварах, а серая шапка-кудлатка то поднимется, то опустится.

Черкасские бабы, встретившись со Степаном, заговорили:

– Эв-ва! Каков Тимошкин сын! Эко принарядился. Стрелой летит. Орлом глядит.

На берегу Дона жарко горели костры. Куда ни глянь – костры. Костры, как будто в походном таборе. Шипит на берегу. Кипит! Дымит. От смолы удушье идет.

Степан спросил первого попавшегося на глаза казачонка:

– Добро ли проконопачены струги?

Казачонок растерянно ответил:

– Струги проконопачены добро.

– А просмолены ли днища у стругов?

– Просмолены струги и днища добро, Степан!

– Гей! Казаки! Степан заявился! Беги сюда.

Обступили Степана Разина, стоят, ждут слова. Он говорит:

– А который струг у вас во всем исправный?

– Тот, крайний, – сказал Кондрат.

– А валите его живо на воду. Чего вы рты разинули?

И поволокли казачата крайний тяжелый стружок к воде, едва спихнули… Закачался стружок. Заплясал на воде.

Вскочил Степан в струг первым, велел весла подать. За ним вскочил добрый десяток казачат и, оттолкнувшись от берега, веслами погребли.

На берегу все еще курится, дымится, туманом стелется.

Степан стоит на носу струга, сердце радуется, а быстрые глаза его глядят далеко-далеко вперед. Где тот далекий Царьград?

Струг легко покачивался, резал волну мелкую, вздрагивал при дружном ударе весел.

Кондрат завидно поглядывал на Степана, а думал о своем. Доведется ли ему, Кондрату, бывать когда-нибудь большим атаманом храброго войска?

Весла взлетали крыльями. Били они по волне легко и снова взлетали.

А Степан думал думу: эх, был бы он годками постарше да была бы у него волюшка, метнулся бы он во многие города, во многие страны… Тесновато в Черкасске-городе. И где-то, как сказывали ему, за тридевять земель живет персидский царь. Вот бы туда махнуть!..

Кондрат Кропива как только глянул в струги и рот раскрыл…

– Гей! – крикнул Степан. – А греби-ка веслами по левой стороне. Чего вы позамешкались?! Гребите поживее! Струг весь протек. Адь невдомек вам, струг затопило?! – И обжег глазами Кондрата:

– Проконопатили?! Просмолили?! Ах, сатаны! Черпайте воду шапками!

В струге воды полднища набралось.

Стали казачата черпать воду шапками. Вода не убавлялась. Вода бурлила из всех трещин, клокотала, вливалась в струг. Гребцы уже по колено сидели в воде. Струг на середине Дона. Вот-вот наберется еще воды под верхний край бортов, и струг пойдет ко дну.

С берега заметили, что струг глубоко сидит в воде, стали кричать, надрываться:

– Гребите поживее к берегу! Струг тонет… Гре-е-би-и-те к берегу-у-у!!!

Степан сказал:

– Видно, не вычерпать нам всей воды шапками. Вали-ка, сатаны, в Дон! Хватайтесь за ребрины струга да днищем перевертывайте к небу. Иначе струг загубим.

И как был Степан в чеботках, в шапке-кудлатке, в шароварах широких, так и кинулся в реку. А за ним, не долго думая, кинулись в воду другие, чтоб струг спасать.

Разгребая воду руками, Степан фыркал:

– Проконопатили! Просмолили струги, здорово! Вот выберусь на берег, я всех про-коно-п-пачу!

Старый струг перевернулся днищем кверху. Уцепившись за его покатые борта, казачата стали толкать его к берегу. Но струг шел медленно. Его несло течением Дона все дальше и дальше от берега. Степан кричал береговым:

– А пригоните вы нам поскорее лодочку легкую! Ло-доч-ку-у!

Но не одна, а сразу три легкие лодочки оторвались от берега и устремились наперерез.

– Чепи-ка струг на якорь! – кричал Степан. – Чепи, подтягивай!

Шапка-кудлатка давно слетела со Степановой головы и медленно плыла по Дону. Кто-то подхватил ее шестом, встряхнул в воздухе и опустил в лодочку.

Степан бросил свой красный кушак тому, который стоял на носу лодки.

– Вяжи! Держи! – сердито кричал он.

Привязали кушаком струг и потянули его тремя лодочками к берегу. Дотянули. Вылез Степан из воды – едва на ногах держится. Хмуро глядит. Молчит. В чеботочках полно воды. Штаны не выжмешь. Подумал: «Носи, Степан, подарки Ивана по большим праздникам!»

Снял Степан сорочку с махорушками, снял чеботочки, поглядел зло, нет ли тут кого из чужих, штаны снял. Сел на пенек у костра и стал сушить их. Сушит, а сам ругается.

– Дьяволы! 3 малым едва струг, даренный атаманом, не потопили. Обсохну, сам буду смолить струги, сам буду конопатить.

И поутру просмолил, проконопатил, испытал струги в Дону, а к ночи вернулся в землянку. Отец его спросил:

– Где ж ты, сынку, бывал? Почто у тебя в смоле рубаха белая?

– Струги чинил, – ответил Степан.

– Сберег, стало быть, подарки братана? Все изгрязнил. Пороть бы надобно, да ночь-то на дворе. Укладывайся!

Но едва показалось за черным курганом раннее солнышко, Степан уже был на ногах. В городке, правда, еще многие спали. А Степан с утра искал себе забавы. Братан его да тетка заметили, что Степан скучает без дела, стали выговаривать за вчерашнее. Тимофей говорил:

– Непутевый! Неталанный! Чести отцовской не бережешь, себя не бережешь и одежины, даренной братаном, не бережешь!

Иван говорил:

– Куда пошло? Кому то все тоже? На Дон сбрел, струг в Дону перевернул, штаны поизодрал. Рубаху просмолил. Не будет с тебя, Степка, проку.

– А прок-то не враз приходит, – сказал Степан, перескочив через плетень. Помчался он в гости к табунщикам. Там всегда отводил душу. Табунщики спросили:

– Чего приперся спозарани? Аль тятька драл?

– Тятька не драл. Он не дерет. Тятька у меня добрый! Пришел по делу, – хмуровато ответил Степан, косо поглядывая на пасущихся коней.

– Ну, сказывай! Охота послушать, – сказали табунщики.

Степан переминался с ноги на ногу и был не уверен – говорить ли им о том, за чем пришел, или помолчать?

Сказал:

– Чтобы мне во всем быть ладным да смелым казаком, захотелось мне испытать у вас самого резвого коня!

Табунщики – Абдулка-татарин, Кузьма Подтелок, Сысоев Иван – переглянулись.

– А что нам атаман Татаринов скажет?

– Атаман вам ничего худого не скажет. Он мне сто сорок сабель дал, четыре струга.

– Вот как?!

– Так! Коня-то я у вас не насовсем же беру!

Абдулка сказал:

– Горячий конь есть, но он тебя убьет.

– А не убьет. Я не боюсь горячих коней. Показывай.

Иван Сысоев и Кузьма Подтелок предупредили:

– Ты, Степан, не озоруй конями! Иди-ка ты лучше, детина, прочь! Не лезь в беду, как в Дон полез со стругом!

Но Степана трудно уговорить. Задумал – не отстанет. Твердит одно:

– Дайте мне коня самого резвого.

Абдулка говорит:

– А хорошо, Степка. Я дам тебе такого коня, который никогда не носил еще на спине ездока. О, – говорит Абдулка, – я много скакал, а на такого коня боюсь верхом садиться сам. О Степка, дурная у тебя голова. Не след тебе помирать.

И табунщик Сысоев задумался.

Кузьма сказал:

– Которая волна тебя выбросила на берег? Полная голова дури! Куда ты прешь? Коней разве жалко нам? Дадим! Но тебе, детинка, должно быть ведомо: для наших коней твоей воли и силушки маловато еще. И тебя жалковато.

А он свое:

– Дай мне коня!

– Эй, Абдулка, дай-ка ему коня – Буланчика! Занятно! Испытаем детинку.

Абдулка недоверчиво поглядел на Степана:

– Давай! Давай! Скачи на Буланчике, а я поскачу с тобой рядом на другом коне. Эй, Ванька, – крикнул он Сысоеву, – бери арканом Буланчика!

Сысоев покрутил головой.

– Вот сатана Абдулка, убьет детинку. Сказано татарин, так он и есть татарин! Ему-то что… – бормотал Сысоев. – Коня загубят.

Буланчика поймали волосяным арканом. Буланчик храпел, бился головой о землю. Передними ногами он упирался, Абдулка и Сысоев, вспотевшие, подтягивали аркан, едва удерживая его.

– Ах ты, диявол, – споткнувшись, говорит Абдулка. – Аи, зур-зара, конь?! Куда ты, дурной Степан, поскачешь на нем? Аи, зур-зара, Степка! Худой кунак! Убьет!

Конь ударился головой о землю с такой силой, что едва не перервал аркана. Кузьма сжал губы. Абдулка выругался. Сысоев без особой охоты сказал:

– Изведаем счастье Степкино!

Натянули потуже аркан. Конь едва не задохнулся, упал и затих. Абдулка подошел к коню, надел ему уздечку.

– Иди, Степан, – говорит Абдулка, – садись!

Буланчик стоит, дрожит, ушами острыми водит. Сняв сапожонки, Степан вскочил на спину коня. Вскочил и сразу подобрал уздечку. Буланчик встряхнулся, затанцевал на месте, рванулся в сторону, как вихрь, и помчался от табуна по зеленому полю к сторожевым курганам. Абдулка вскочил на другого коня. Кричит:

– Степка! Степка! Тяни левый повод… Тяни лева…

Но Степан, которого Буланчик нес по степи, не слышал слов Абдулки. Он не тянул левого повода. Не тянул и правого. Поводья были отпущены. Разгоряченный Буланчик летел и летел. Вот он, высоко вскинув передние ноги, перескочил овражек. Вот перескочил другой. Степан едва не сорвался со спины. Схватился за гриву. Вот он, Буланчик, взлетел на Малый курган. Остановился. Вздыбился. Степан прижался к гриве. Лягнув ногами, Буланчик заржал, хотел скинуть седока, но… седок удержался. Подтянул повод уздечки. Конь стал на задние ноги, высоко задрав голову, и снова рванулся галопом в степь. Абдулка на сером коне скакал справа. Его бритая голова поблескивала на солнце. Абдулка, прижимаясь к коню, зычно кричал:

– Степка! Степка! Тяни левый повод! Тяни лева…

Абдулка боялся, чтобы Буланчик не понес Степана вправо. Справа были глубокие овраги. Разгоряченный конь мог сорваться туда и разбиться насмерть.

Иван и Кузьма стояли, затаив дыхание, почесывали с досады в затылках.

Иван сказал:

– Ить черт те дери! Уговорил! Пришел детинка, заворожил! Дознается Тимошка – не миновать нам лиха.

Кузьма добавил:

– Да это все Абдулка, дурь-сатана, татарин! Не он, мы бы коня не дали. Гляди, гляди! Куда попер его Буланчик!

Буланчик, вытянув шею, мелькал копытами далеко-далеко. На его спине белела Степкина рубаха. Абдулка скакал сзади.

Долго еще носил Степана по степи Буланчик. Весь мыльной пеной покрылся. А Степан знал, что конь в такую минуту становится покорным. Натянул он левый повод. Буланчпк поскакал влево. Натянул правый – поскакал вправо. Прижал ногами мокрые бока – конь побежал резвее. Еще прижал – еще побежал быстрее. И стал он гонять Буланчика от кургана к кургану. Абдулка не догнал Степана. Горячий конь отдал все силы, всю резвость. Добежал до казачьего ерика, не так уж глубокого, и остановился. Степан погладил шею коня. Буланчик мотнул головой. Еще погладил ладонью – конь склонил голову. Тогда Степан шагом проехал по дну ерика, слез с коня на другом берегу, взял под уздцы и повел спокойного Буланчика туда, где стояли табунщики.

– Ить, черт те дери. Коня заворожил! – сказал Иван.

Кузьма добавил:

– Да это все Абдулка. Не он бы, мы бы коня не знали, каков он!

– Гляди, гляди, смирнехонький стал. Объездил Степка! Вот те и н-на! Детинка!

Степан вел коня и радовался.

– Берите своего Буланчика, – сказал он, подойдя к табунщикам ближе. – Обыкновенный конь! Расхвастались! Буланчик!

– Ить, черт те дери, – сказал Иван. – Детина с гордостью!

Кузьма сказал:

– Коня заездил и сам вспотел. Не сознается.

Тут прискакал Абдулка. Глаза выкатил, щелкнул зубами:

– А! Зыр-зар! Хороший конь?

Степан сказал:

– Буланчик ваш – хороший конь. Но ты, Абдулка, подыщи мне назавтра коня погорячее. Завтра я к тебе с зарей приду.

– О! – протянул Абдулка. – Горячее Буланчика нет коней в табунах.

– А ты поищи получше. Найдешь!

Табунщики ласкали Буланчика, похлопывая ладонями по золотистой гриве. Степан тоже приглаживал Буланчика.

– Пойду теперь к войску! – сказал Степан. – Ныне надобно сто сорок казачьих голов постричь! – Табунщики ничего не поняли.

Придя в Черкасск, Степан созвал малое «войско» в камышник, и там одноглазый казачонок снимал им овечьей стрижкой-ножницами волосы. На самой макушке у каждого казачонка он оставлял клок волос – запорожский оселедец!

Все Степанове «войско» было пострижено. И Степан велел раздать сабли, даренные Татариновым.

В Черкасске удивились.

– Кума, а кума, – спрашивала соседка соседку, – твой хлопчик дома?

– Дома, кума! А што?

– Та што у твоего хлопчика на головци торчить, ты бачила?

– Та ни, не бачила!

– А ты сними шапку да подывись. Вси диты у нас в Черкасске попереказылись! Поострыглись, одни остры хвосты торчат на головах!

– И хто ж то им ума такого вставил? – спросила кума.

– Та хто ж? Тимошкин сын! Степан!

ГЛАВА ДЕСЯТАЯ

В Москве в это время атаман всего войска Донского Иван Каторжный обивал пороги приказов, дожидаясь приема у государя. Позванный наконец к царю, он настойчиво говорил ему о беспрерывных татарских набегах, о всех татарских и турецких обманах и замыслах. Перечислил он царю Михаилу все битвы: на реке Ее, на реке Быстрой, на Донецком острове. Рассказал и о стычках у Пяти караулов, под Астраханью, на речке Кагальник, у Самбека, на Бейсуге и Челбаше. «Многих татар, – сказал он, – мы побили до смерти и переранили. Бились мы еще на Темернике, на всех перелазах и по всему берегу Азовского моря».

Прихватил Иван в Москву для пытки и допроса четырех пленных татар, которые подтвердили Савве Языкову все, о чем говорил он государю. А от себя эти татары сказали на пытке, что «ногайские мурзы со всеми своими улусами перешли недавно на крымскую сторону и будут с крымским ханом воевать русскую землю». «Кейкудан-мурза, – говорили они, – отдавал свою дочь крымскому хану, чтоб тот дозволил им кочевать за Доном по-прежнему, но хан не взял его дочери и велел им кочевать по Кальмиусу от Перекопа и быть готовыми к войне… А Калаш-паше велел хан прислать в жены дочь Давлат. И захватил хан Адил-мурзу, Шаим-мурзу, Салтан-мурзу и Касай-мурзу, которые якобы сказывали, что крымский хан у турецкого султана теперь в непослушании за то, что он, султан, не присылает ему жалованья, шлет выговоры и ставит в вину погибель многих татар в бою с казаками на речке Быстрой. И крымский хан, – сказали они, – сам хочет идти войной на Русь».

Государя все это огорчило, и он стал милостивее к атаману Каторжному,

Иван Каторжный тайно и спешно отписал на Дон Алексею Старому, что после допроса тех татар государь изумился многому и велел отослать их в тюрьму.

Писал еще Иван Каторжный, что в дороге, за Северским Донцом, при Теплом Колодезе, на его станицу в тридцать человек напало татар триста человек. «А на речке Деркули напали на нас двести человек, а за речкой Ойдаром, не доезжая с полдня до речки Явсы, подкараулили сто татар. Станица, – писал Каторжный, – сидела в осаде с утра до вечера, дралась крепко. Побили мы многих и до царя доехали с божьей милостью, а семерых коней у нас убили наповал».

И главное, о чем писал он еще на Дон, касалось просьбы о пожаловании войску Донскому свинца, ядер и пороху. «А я подал государю нашу челобитную, а в ней было сказано, что мы, холопи его, помираем голодною смертью, все наги и босы, и взять нам, окромя его милости, негде… Свинцу, и зелья, и ядер железных пушечных у нас не стало. И ядра у нас на Дону делать некому и не из чего, железа у нас нет, а которые пушечные ядра у нас были, и те все изошли, расстреляли мы их в драках с татарами… А многие орды похваляются приходить ныне на наши городки и разорять нашу землю… Писал я государю, что донские казаки выходят з Дону в городы помолитца в монастыри, или к родимцам побывать, а их обдирают кабацкие и таможенные откупщики без воеводского ведома; теснят всякого казака и емлют с любого пошлину не в силу. В Посольском приказе о том и не ведают. И государь повелел – послать нам жалованье, сукна и хлебные запасы, и сухари, и крупы, и толокно, и вино, и зелье, и свинец, и селитру, и серу, и пушечные ядра – перед прежним во всем с прибавкой! Да только за то государь велел мирно и честно принять из Азова турского посла Фому Кантакузина. Давно не бывал у нас на Дону тот хитрый грек: гляди, чтоб он не разнюхал задуманного нами дела… А мне царь велел ехать на Дон встречать того посла с почестями. Со мной приедет на Дон за турским послом Кантакузиным дворянин Степан Чириков… И запомни, Алеша: государь вскоре пошлет на Дон строгую-престрогую грамоту – запрещает ходить под Азов, снова требует от нас мира с азовцами… Слава наша будет в потомстве… Другого дня счастливого у нас не будет…»

Письмо Каторжного обрадовало и вместе с тем озадачило атаманов на Дону: «дела» своего они не приостанавливали, но и приготовлялись встретить турецкого посла.

Татаринов готовил войско из казаков, прибывавших с городков. Бабы с Ульяной Гнатьевной и Варварой Чершенской во главе сушили мясо и рыбу; мастера всяких дел работали весьма ревностно. Алексей Старой сидет в Черкасске и все писал призывные грамотки в улусы, принимал послов и отряды новых союзников. И где-то тайно, по слякотным сакмам, на перелазах, под самыми стенами грозной крепости рыскала днем и ночью конная ватага славного разведчика Наума Васильева. Она добывала турецко-татарские вести и языков…