Текст книги "Азов"

Автор книги: Григорий Мирошниченко

ГЛАВА ДВАДЦАТЬ ПЯТАЯ

Султан Амурат получил недобрые известия, когда его походная палатка стояла в сорока верстах от города Багдада, между реками Тигр и Евфрат.

Стотысячное турецкое войско расположилось в окрестностях Багдада. Обозы с провиантом, верблюжьи караваны непрерывно двигались по всем дорогам. Походные трубы трубили без конца, играли зурны, гремели бубны. Тысячи телег с пушечными запасами, сотни крепостных и полевых пушек двигались не только по дорогам, но и по горным узким тропинкам и по нехоженым степям. Турецкая пехота – янычары – шла большими толпами. Скакали спахи – конные солдаты. Санджаки – турецкие знамена с конскими хвостами – развевались впереди войск. Три главных знамени, каждое в сто локтей, с сердцем, железными наконечниками, с бархатными мешочками, в которых хранился коран, – стояли возле султанской палатки. Ржание коней и рев голодных верблюдов наполняли воздух.

Палатка султана, окруженная многочисленной охраной, пестрела на возвышенности белыми, синими и желто-зелеными полосами. Наверху поблескивал огромный золотой шар с полумесяцем. Ниже, вокруг султанской палатки, вырос целый город шатров и палаток.

Амурат отпраздновал день своего рождения. Ему исполнилось двадцать семь лет. Но праздник был омрачен тем, то желанной победы все не было. Персидский шах неожиданно атаковал турецкие войска под Реваном, перебил много войска и взял город. Уныние царило в турецкой армии и среди ее военачальников – санджак-беков. К тому же моровая язва и голодные бунты в Турции, голод в войсках из-за отсутствия запасов стали серьезно тревожить султана и его приближенных.

Амурат сидел в одиночестве на шелковых подушках… Он, не находя себе покоя, позвал великого визиря Магомет-пашу.

Пришел старый визирь.

– Я сон нехороший видел, – заговорил султан. – Аллах благословил мои дела, но змей, взобравшись на пышное дерево, шипел всю ночь над моей головой. К чему тот сон?

Магомет-паша осторожно сказал:

– Султан султанов и царь царей, храбрейший Амурат, защитник Мекки и Медины и других мест, владетель Египта, Абиссинских земель, благополучной Аравии, земель Аден, Цезарии, Триполи, Туниса, Кипрского острова, Родоса, Креты, император вавилонский и базитрийский, повелитель многих стран и многих городов! Твой сон не к добру.

Султан вскочил и пронзительно-острым взглядом заглянул в бесцветные глаза Магомет-паши:

– Уж не сбежал ли из тюрьмы мой брат Ибрагим? Не напрасно ли я пощадил его?

Великий визирь постарался успокоить Амурата:

– Султан султанов, царь царей, государь всех мусульман! Стены тюрьмы крепки, а власть всесильного Амурата еще крепче. Не беспокойся! Когда-то слуга твой Фома Кантакузин сказал справедливо: легче верблюду переплыть Черное море, нежели Ибрагиму бежать из тюрьмы в Галате.

– К чему ж тогда приснился сон?

– Сон не к добру, – повторил Магомет-паша.

Султан сжал бледные губы.

– Нет ли каких дурных вестей из Крыма?

– Султан султанов… вести есть!

– Кто их прислал?

– Паша кафинский… Вести совсем недобрые. Их надо бы слушать после молитвы Магомету…

Свирепый Амурат махнул рукой, лицо его исказилось и стало судорожно дергаться.

– Султан султанов! – молитвенно сказал Магомет-паша. – Неукротимый гнев твой не позволяет мне сообщить все, что я слышал. Твой светлый разум всегда ведет к добру. И ключи к постыдной Кизилбашии ты скоро получишь. Но неукротимый гнев твой противен разуму. Я должен говорить тебе правду.

– Не ослышался ли я, Магомет-паша? Я всегда говорил, что ты не похож на нашего визиря Геджюк-Ахмета-пашу, который так блистательно завоевал и покорил нам Крым…

– Султан султанов, царь царей…

– Зови гонца кафинского!

Магомет-паша, согнувшись, вышел и вернулся с кафинским гонцом – коротконогим, краснощеким татарином. Татарин нес в одной руке ларец, игравший камнями, в другой – кожаный мешок.

Султан присел на высокую подушку, поджав под себя ноги. Татарин, по-восточному приветствуя султана, протянул ему ларец. Султан молча взял, открыл его и достал какие-то бумаги. Вгляделся – бумаги были писаны по-русски…

Амурат отдал бумаги верховному визирю:

– Читай.

Магомет-паша читал:

– «Ты, вавилонский кухарь! Знай: мы будем с тобой биться землею и водою…»

Султан вскочил:

– Кто это писал?

– Донские казаки!

– Читай! – сказал султан и снова сел.

– «…Ты послал нам свои султанские платья. А для чего? Ты возьми их себе назад, сучий сын! Посылаем тебе пепел от платьев. Посыпь тем пеплом то самое место, которым ходишь до ветру. Иуду твоего, Фому Кантакузина, мы убили до смерти и кинули с камнем на шее в Дон…»

Губы султана побледнели…

– Ложь!.. Не верю!.. – У султана захватило дыхание. Он злобно открыл рот, но не мог от волнения вымолвить слова.

Великий визирь, понизив голос, продолжал читать:

– «…Собака! Доколе же ты будешь истязать нашу землю? Доколе ты будешь присылать к нам таких иуд, как твой Фома?.. А тебе, «султан султанов», как ты именуешь себя, «сын солнца и луны» – внук нашей рябой кобылы! – не видать тебе больше Азова, как своих длинных ушей. Азов – наш, русский город! – мы взяли, запомни, июня в день восемнадцатый…»

Султан, сжав кулаки, вскочил и закричал:

– Все ложь! Зачем ты привел сюда этого краснорожего?

– Царь царей, выслушай до конца.

Визирь прочел вслух письмо кафинского паши. В письме сообщалось, что донские казаки, выйдя в море совместно с запорожскими казаками, осадили Азов, разбили стены, подорвали башни, воровским способом проникли в крепость, умертвили Калаш-пашу, приступом взяли город и перебили весь гарнизон…

Султан напряженно слушал; ему вдруг стало страшно. Он произнес невнятно, слабым голосом:

– Город?.. Крепость?.. Железные ворота?.. Где доказательства?

Магомет-паша пояснил:

– Султан султанов и царь царей… Есть доказательства. Кафинский паша выкупил голову Калаш-паши…

Татарин открыл мешок, готовый вытащить из него «доказательство». Султан отвернулся и закричал:

– Кафинскому паше снять голову! Он не пошел на выручку Калаш-паше!.. Татарину срубить голову и отослать в Крым. Джан-бека лишаю ханства! Вместо него ставлю на ханство Бегадыр-Гирея!..

Султанскому гневу не было предела. Он грозил верховному визирю смертной казнью, сместил в войске семь военачальников. А морскому военачальнику Пиали-паше приказал спешно выступить из Стамбула с сильнейшим флотом под Азов.

Не медля ни одной минуты, он написал короткое, но грозное повеление новому крымскому хану Бегадыр-Гирею: «Верните Азов. Разорите все русские окраины!.. Снимите с меня позор перед всем миром».

– Я не пожалею здесь, – говорил султан своим приближенным, – ни сил, ни войска. Со взятием Багдада я получу Месопотамию и город Басру. Когда падет Багдад, я подпишу в Касришерине мирный договор с персидским шахом. Я навсегда покончу с Венецией и тогда пойду всей силою на Русь. А от Азова никогда не отступлюсь! Азов возьму опять!

Султан приказал всем пашам в причерноморских крымских и турецких крепостях готовить большие хлебные запасы для турецкой армии.

Война с Персией занимала сейчас все помыслы самонадеянного и вспыльчивого Амурата. Покорением Багдада надеялся он устрашить всех своих недругов в России, и Персии, в Польше, на Украине, в Валахии, Греции и Месопотамии.

В тот день султан совещался с военачальниками и велел им поскорее сомкнуть железное кольцо вокруг Багдада, разрушить стены города до основания. Донским казакам и царю Амурат послал «устрашающее» письмо. Если не уймутся разбойники на Дону и не возвратят ему Азов, грозил он, то не только русских пленников, но и христиан-греков в турецком государстве истребит он поголовно.

Военачальник Большого султанского полка объявил султану, что в городе Багдаде осталось персидского войска не больше тридцати пяти тысяч.

– Султану нечего печалиться, – говорил он. – Хорошие вести получил я из достоверных уст. Индийский шах Джехан объявил войну персидскому шаху и напал на его землю в другом конце страны.

– Аллах милостив! – воскликнул султан. – То вести добрые.

– Персидский шах, – продолжал военачальник, – оставив в Багдаде малое войско, пошел против войска шаха Джехана! Нам это выгодно.

Все военачальники собрались в султанской палатке.

Гнев Амурата улегся.

В походную палатку вошел высокий грек Мануйло Петров с письмом от русского царя. Султан надменно взял письмо. Читал:

– «…Вы, брат наш, на нас не сердитесь за мир с Польшей: мы его заключили поневоле, потому что от вас помощь замешкалась… С кизилбашским шахом мы в сношениях лишь по торговым делам, других же дел с ним не имеем, ибо земля наша от его земли отстоит далеко».

Султан Амурат зло посмотрел на грека.

«…Вам самим подлинно ведомо, – писал государь, – что на Дону живут казаки-воры и нашего царского повеления мало слушают; мы за этих воров никак не стоим. От казаков мы отступились и помогать им в удержании Азова не станем.

Казаки взяли его воровством, дворянина Степана Чирикова держали у себя под строгой охраной, никуда не пускали и хотели убить. Государь и прежде писал султану и теперь повторяет, что донские казаки – воры, беглые холопи и царского приказания ни в чем не слушают, а рати послать на них нельзя, потому что живут в дальних местах… И вам бы, брату нашему, на нас досады и нелюбья не держать за то, что казаки посланника вашего убили и Азов взяли. Это они сделали без нашего повеленья, самовольством, и мы за таких воров никак не стоим и ссоры за них никакой не хотим… Мы с вашим султанским величеством в крепкой братской дружбе быть хотим…»

Султан Амурат не дослушал письма московского царя. Он вышел из походной палатки, поднял к небу руки:

– К Багдаду!

Турецкие войска вновь пошли на приступ Багдада.

ГЛАВА ДВАДЦАТЬ ШЕСТАЯ

Солнце поднялось высока над Доном. Небо было чистое, синее. Желтели бескрайние степи Дикого поля. Они шумели, волновались, звенели. Каждое растение в степи – блеклый лепесток и пушинка, тонкий степной ковыль и колючий катран, табун-трава и царь-трава – колыхалось и пело. А порыжелые безмолвные курганы, как часовые, внимали этим песням. Степные орлы, поднявшись, замирали с распластанными крыльями. Потом плавно делали несколько кругов и, высмотрев добычу, камнем падали вниз… Маленькие птицы-хлопотуньи, скрываясь в траве, с тревогой смотрели в небо.

На пристани собрались черкасские бабы, старики и старухи, мальчишки и девчонки. На бревнах сидели татарки, закутанные в черное, турчанки в шароварах, персиянки, добытые в походах. На пристань пришли купцы. Снуют торгуются, хохочут, бьют по рукам. Всё грузят на челноки. Челны покачиваются.

Казачки несут на пристань глиняные горшки греческой работы, пустые кади из-под мяса и вина, кувшины всех времен и всех стран с короткими и длинными носами, широкогорлые, с змеиными головками, с птичьими клювами.

Несли казаки на пристань ковры дорогие. Один только ковер из Басры, который несли четыре казака на струг Татаринова, стоил не меньше сорока коней.

Ковер постлали в струге и пригласили сесть на него Варвару.

Подружки вели ее под руки. Подружки были в синем бархате. Пояса жемчужные. Сапожки красные, в таких боярышни в Москве ходят. Платки на них, как воздух, прозрачные и белые. Две одинаковые подружки, как две слезы у матери, – платья синие, глаза черные, косы светло-русые. Резвушки, хохотушки! Одна из них сестра Ивана Каторжного, другая – казака Серьги Данила.

Варвара села в струге на ковер. Бабы глядели на атаманскую женку с умилением – на красоту ее, и на кушак атласный лилово-голубой, и на застежку серебряную на кушаке.

А есаул Карпов, присланный в Черкасск за бабами, покрикивал:

– Живее! Вали, клади!.. Скоро отчалим!

Бабы на пристани засуетились пуще прежнего. Они приносили свое последнее добро и укладывали его на струги. Старики складывали сабли, седла, турецкие пистоли, ружья. Мальчишки вместе с пожилыми казаками тащили по пыли к пристани рыболовные сети, арканы и уздечки.

Когда всё снесли в струги и уложили, когда все уселись есаул Карпов, поглядывая на Варвариных подружек, бросил шапку серую на дно струга и запел любимую песню.

И все подхватили.

 
А и по край было моря синего,
Что на устье Дону-то тихого,
На крутом красном бережку,
На желтых рассыпных песках –
Стоит крепкий Азов-город,
Со стеною белокаменною,
Земляными раскатами,
И ровами глубокими,
И со башнями караульными…
 

И женка Алеши Старого, и малый Якунька, сидевшие в атаманском ковровом струге, тоже пели эту песню.

Потом Ульяна Гнатьевна взялась за длинное весло. Все весла разом вздыбились…

Последним прибежал на пристань босой мальчонка с отцовским седлом – Стенька, сын Тимофея Рази. Он прыгнул в струг с разбегу.

Донские казачки плыли к своим храбрым мужьям в Азов – счастье копить и обживать город у морского простора.

– Отчаливай! – пронесся возглас Карпова.

Ковровый струг отплыл первым от пристани, но остановился посреди реки.

– Отчаливай! Казаки в Азове ждут! Гей, бабы, веселее греби! Сама волна-то гонит!

Весла рубили воду.

На пристани остались люди всякие: купцы, сторожевые казаки и древние старухи и старики. Сзади чернелись землянки.

Старухи плакали.

Восемьсот казачьих женок плыли вниз по Дону, пели бабы песню давнюю, любимую.

Карпов, стоя в легком струге, дал полную волю своему звонкому голосу. Вот где раздолье! Куда ни глянь – простор: река широкая течет величаво, в небе – лазурь да синь, в степи травы шумят, колышутся; и птицам, и табунам коней, и вольным казакам – простор да воля!

 
А кричит турецкий царь
Салтан Салтанович:
«Ой ты, гой еси, донской казак!
А и как ты к нам в Азов попал?»
Рассказал ему донской казак:
«А я послан был из каменной Москвы
К тебе, царю, в Азов-город,
А и послан был скорым послом,
И гостинцы дорогие к тебе вез;
А на заставах твоих меня ограбили.
И мурзы-улановья моих товарищей
Рассадили, добрых молодцев,
И по разным темным темницам…»
 

Вода тихо плескалась под легкими стругами. Струги плыли, а песни казачьих женок неслись вниз по Дону-реке, не затихая.

Четыре атамана в крепости в тот день получили грамоту государя.

«На Дон, в нижние и верхние юрты, атаманам, и казакам, и всему Донскому войску.

В прошлом годе, по нашему указу, послан на Дон для приема турского посла Фомы Кантакузина наш дворянин Степан Чириков, а велено было ему турского посла принять у вас и в приставах у него до Москвы быти; а к вам писано в наших грамотах – посла отпустить, а с азовцами быть в миру. И за то вам послано было с ним наше царское жалованье. Но турского посла Степану Чирикову вы не отдали, а турского посла со всеми его людьми побили до смерти. А после того, июня в восемнадцатый день, Азов взяли и многих людей побили. И в тех винах своих у нас, великого государя, милости просите, что учинили то без нашего царского повеленья; а что городовой казны, пушек и мелких пищалей, и русского полону – того у вас не смечено. А как вы то сметите, и о том пришлите станицу.

И всё то вы, атаманы и казаки, приговорили всем войском турского посла со всеми людьми побити до смерти с сердца, что многое Донское войско побито было по его, Фомы, письму… А как были у нас, великого государя, на Москве донские атаманы Иван Каторжный да Тимошка Яковлев с товарищи, и того вашего умышленья, что вам под Азовом, промышляти без нашего царского повеленья и турского посла побити, – ничего не сказывали… То, атаманы и казаки, учинили вы не делом, что турского посла побили самовольством. И того нигде не ведется, чтобы послов побивать; хотя где и война меж государи бывает, а послы и в те поры свое дело делают и их не побивают. А я с султаном состою в мире…»

Далее государь объявлял казакам и атаманам, что посланные ими станицы Потапа Петрова с четырьмя казаками, Григория Шатрова с тридцатью шестью казаками вестей толковых не привезли. Атаманы и казаки потому задержаны и будут сидеть в Москве до тех пор, пока не приедут к великому государю самые лучшие казаки и атаманы: Михайло Татаринов, Наум Васильев, Алексей Старой и Иван Каторжный…

«…А прислать, как велено, не задержав и часу, поименованных знатных атаманов. И вы б привезли нам грамоты и все то, что взято вами у Фомы и что у вас на Дону от него сыщется. Пошлите к нам самых лучших людей ваших, не боясь от нас за то опалы нашей… Мы, государь, повелеваем вам от себя – отписати и посылати, кого пригоже, к ногайским мурзам, чтобы они, помня свою прежнюю правду и шерть, были под нашею царскою высокою рукою по-прежнему и шли б назад за Дон, на ногайскую сторону, и на наше б царское жалованье были надежны без всякого опасенья. И о том о всем писати к нам, к Москве, наскоро и ехать, никак не мешкая…»

ГЛАВА ДВАДЦАТЬ СЕДЬМАЯ

Не думала Варвара, что, не успев ступить ногой на камень крепости, она опять расстанется с любимым Михаилом.

Четыре атамана в крепости в тот день получили грамоту государя, в которой государь велел ехать в Москву «главным атаманам». Во дворе крепости стоял уже оседланный белый дедун-гиреевский конь, которого держал за узду есаул Порошин. Двадцать два вороных коня стояли рядом. Отборные казаки, вооруженные саблями и длинными пиками, прохаживались возле мечети.

Атаманы были одного мнения:

– По указу государя нам надобно всем явиться! А ежели в Москве бояре приговорят сложить нам на плахе головы, то мы и сложим их, как братья, вместе! Все вместе думали и дело делали – вместе и помирать! Негоже ехать одному.

Так решили атаманы.

Казаки, однако, думали иначе. Начался спор.

– Ежели поедут атаманы сложить в Москве на плаху головы – нам без них быти никак нельзя! Всем ехать не след!

Тогда Татаринов, подумав, сказал:

– Все дерзновенье и ослушанье пошло от нас всех за неправды турецкие и крымские. А быть в ответе надобно одному за всех. Ехать к царю по чину мне надобно! За всех отвечу перед потомством, перед Русью и Доном. Вам же, сил не щадя, стоять в крепости Азове. Ежели снесут мне голову, то крепость берегите еще пуще!

Старик Черкашенин сказал:

– Ты, Мишка, рассудил умом и сердцем. Езжай один за всех! Поедешь в царском пожалованном платье. Если казнит тебя царь, – стало быть, казнит себя!.. Ну, в добрый час…

– Ах, сокол мой! Мой ненаглядный Мишенька! Мое стременце золотое!.. Господи!.. – заголосила Варвара, услышав решение Татаринова. – Загублена любовь моя навеки. Останусь одинешенька, как поблекшая травина в степи. Ох, распроклятые бояре! Из-за них не станут очи Мишкины глядеть на белый свет; из-за них и я останусь, гореванная, на лютую свою погибель; из-за них осиротеет Тихий Дон!.. Ах, сокол мой, соколик Мишенька! Как чуяла, как знала я и ведала, что мне не жить с тобой. Отрубит голову тебе секирой палач в рубахе красной… Господи!..

Татаринов сказал при всех, целуя горячо Варвару, вновь оплакивавшую его, как покойника:

– Желанная моя! И в тем тебе уже награда будет, что белый царь Руси позарится на голову мою холопью. Знать, голова моя была твоей любви достойна. Не плачь, голубонька!

– Возьми меня с собой! – упрашивала слезно Варвара. – Умру, да рядом, Миша, Мишенька!..

Бабы столпились у ворот: с горшками, с казанами, с привезенной рухлядью, не решаясь войти в крепость.

– Прощай! – сказал Татаринов. – Поеду! Гляди, какое войско в крепости! То всё – твоя охрана… Ну, гей-гуляй… На конь! Путь – на Валуйки!

Серая шапка мелькнула над седлом. Качнулась сабля. Раскосые глаза сверкнули в последний раз…

На берегу Дона, возле Азова-крепости, сидел дед Черкашенин в кругу детворы. Он рассказывал детям о битвах с татарами, о морских походах, о славе атаманов и казаков.

– Да ты б, дедушка – сказал Стенька, сдвигая брови, и хмуря лоб, – говорил бы нам подлиннее да пострашнее. Охота нам испытать страху.

– Страху? – удивился дед. – Ты больно озорной. Твое еще придет. Земля еще не скоро угомонится… А бывало так: пошел Михайло Иванович Татаринов к Джан-бек Гирею в гости, чтоб полон освободить., Вверху – Чуфут-кале, внизу – Бахчисарай! Кони Татаринова пасутся в малой роще. Послал Татаринов к хану лазутчика своего, казака Шпыня. Тот пошел среди бела дня да не вернулся к вечеру. Татаринов послал другого казака – Лозу: пройдет – трава не шелохнется. Но и тот не возвернулся. «Эка забота нам, – сказал Татаринов, – невыгодное дело, всех казаков моих переведут татары. И вестей таким путем мы не добудем, и в Бахчисарай не пошарпаем, и полона не вернем. Пойду-ка я сам…» – «Без головы останешься», – сказали казаки. «А не останусь!» И полез Татаринов в траву. Ночью подобрался к Хан-Сараю, огляделся, подполз к двору, к камню приник и подглядывает. Перебежал к другому большому камню, а за камнем татарин стоит с саблей наголо. Высокий. Шапка баранья, лохматая. Руки длинные. Немного подальше – другой татарин с саблей наголо. Татаринова никто не примечает. На нем тогда были кафтан серый и шапка серая, кинжал на поясе. Кинулся Татаринов и прирезал часового, – не пикнул бусурман. Прирезал другого. Глядит – у самого дворца ханского на перекладине качаются арканами подтянутые два казака: Лоза да Шпынь. «Господи! Повесили их, собаки!» Повешенных качает ветром. Да и повесили их сапогами кверху. Глядит Татаринов: казаки повешенные без голов! Их головы воткнуты на острых частоколинах перед воротами дворцовыми. Вернулся атаман Татаринов к ватаге казаков и говорит: «Пошли! И мы потешимся!» Пошли взъяренные – и не шутя потешились. Повесили на двух мечетях двух знатных беков, а татарвы побили без числа; полона взяли много, добро поделили поровну… Вот вам, ребята, и страшное рассказал.

– Ты, дедушка, – смело заявил Стенька, – не страшное поведал нам… Про сине море хочется знать, про страны за морями… Ты бывал в Кизилбашах?

– Бывал. Дорог немало былью поросло…

И дед слагал всякие были: о звездах, которые в туманах не найдешь; о волнах буйно-синих, которые глотают струги с людьми; о кораблях турецких, которые горят, как порох….

Плетет дед Черкашенин из лозы плетенки, а перед ним шумит вечно живой кормилец Дон Иванович. Посмотрит дед на него, а он будто сам рассказывает ему, что видывал. Князья киевские бывали на Дону; послы московские – именитые бояре, послы персидские, турецкие; купцы астраханские, казанские, многих чужеземных стран…

Много есть что вспомнить и самому старику Черкашенину. Еще в тысяча пятьсот семидесятом году сопровождал он до Кобякова городища Новосильцева – первого посланца от грозного царя Ивана Васильевича к турецкому султану. А как возвратился Новосильцев из Царьграда, сам пожелал, чтобы до Воронежа снова провожал его атаман Михаил Черкашенин. И не счесть, в скольких боях и походах бился с врагами Руси великой старый атаман… А Дон все течет да течет неторопливо, величаво. Не он ли, Дон, грозно шумел в непогодь, славя бессмертные дела русские и призывая к отпору всем ворогам?

Заглядывая в подернутые слезой глаза старика, Стенька сказал:

– Дедуся! Слушать тебя всегда занятно. Ты б про Ермака нам поведал! Охота послушать!

А казачата все сказали:

– Дедуся, про Ермака расскажи!

А с Ермаком Тимофеевичем у Михаила Черкашенина была особая дружба. Да только перед тем как он станет сказывать, – давно это приметил Стенька, – он вынет легкий персидский платок, вытрет им затуманившиеся глаза, призадумается. Сначала припомнит одно, потом – другое, а потом не торопясь станет говорить тихо и складно:

– Вот что, мои ребятушки, орлы-орлятушки. О Ермаке говорить – надобно человеку двенадцать жизней прожить, а нет – так переплыть пять океанов да двенадцать морей. Таков Ермак – донской казак!

– Да ну же, сказывай! Поживее, – говорил Стенька, поближе подсаживаясь к старику.

– Служили мы с Ермаком царю Ивану Грозному. Ермак был родом неизвестный, но душою знаменитый. Все говорят, что родил его Дон Иванович. Жил Ермак на Дону немалое время. Ходили мы с ним на польского короля Стефана Батория и дрались мы, крови не жалея, в Дубровском посаде, под Могилевом. Ходил Ермак Тимофеевич еще Казань-город брать. А я в ту пору ходил Азов-крепость добывать. В Азове, вот за тем валом, турецкий паша, а с ним крымский хан показнили моего сынка старшего – Данилу. Осердившись на это, я с боем взял крепость и перебил в ней многое множество турок да татар. И прислал нам на Дон царь Иван Васильевич за наше храброе дело первую царскую грамоту. А Ермак брал Казань с царем Иваном Васильевичем. Есаулами были у Ермака Асташка, сын Лаврентьев; Гаврилка, сын Иванов; Гаврилка, сын Ильин. И когда велел царь Ермаку Казань-город брать, он такой ответ царю держал:

«Догорит свеча воску ярого в подкопе главном на высокой бочке с порохом, я на приступ Казани-города тотчас пойду вместе с моими славными донскими казаками!» А стоял Ермак Тимофеевич в правой руке с дружиной князя Владимира Андреевича за Казанкой-речкой. И когда взята была Казань, царь сказал Ермаку: «Никто не показал такой храбрости, как ты… За это ты достоин воздаяния». И хотел было царь пожаловать Ермака Тимофеевича городами, селами да большими поместьями, а Ермак ответ держал: «Нет, великий государь! Не жалуй ты меня городами, селами да поместьями, жалуй ты всех нас, донских казаков, батюшкой тихим Доном от вершины всей и до низу. Пожалуй ты нас всеми ближними его реками, протоками, лугами зелеными, лесами густыми, дремучими…» И пожаловал царь нас тихим Доном-рекой до тех мест, где и поныне живем… А как спросят у вас, по какой-де причине и по какому-де делу зоветесь вы казаками – вы молвите в ответ: «По дедушке Ермаку, по донскому казаку!»

Стеньке понравилось это, и он рассмеялся. А Черкашенин досказывал:

– Ходил еще Ермак Тимофеевич в Сибирь. Воевал он Сибирское царство и отдал то царство в подарок царю Ивану Васильевичу. А царь дарил ему со своего царского плеча богатую шубу да железный панцирь. Да не впрок пошел атаману донскому, Ермаку Тимофеевичу, тот подарок царский: ко дну потянул его панцирь, когда переплывал Ермак реку Иртыш… Погиб он, но слава его не сгинет во веки веков.

Стенька допытывался, – далек ли путь в Сибирское царство?

Старик молчал. Он слушал песню Дона.

– А далече ли плыть надобно до Персидского царства? – спрашивал Стенька.

Дед продолжал молчать.

Легкий ветерок срывался со степи. Пенились волны в Дону. С Азовского моря гнало ветром кипучие валы. Трава в степи припадала к земле. Гнулись да поскрипывали ветки деревьев.

Старому атаману Черкашенину казалось, что чей-то далекий, с берегов Иртыша, голос летел сюда, к стенам Азова-города, отвоеванного у турок, приветствуя тихий Дон, приветствуя славу казачью…