Текст книги "Люба – Любовь… или нескончаемый «Норд-Ост»"

Автор книги: Григорий Свирский

сообщить о нарушении

Текущая страница: 8 (всего у книги 10 страниц)

– Люба, мы врем годами. Врем на весь мир. То и дело «уличаем» американцев-в неблаговидных делах, старательно отвлекая внимание от своих смертоносных делишек…

Эксперименты на людях – обязательная часть военных исследований. Уж кто-кто, а я это знаю доподлинно…Ты уж прости, старуха, но то, что произошло с тобой – не самое страшное. Другим досталось хуже…

Так же, как и мы, экспериментировали на людях – по воровски, не предупреждая их, – только японцы, оккупировавшие часть приморского Китая. Судя по западной прессе, это было еще до второй мировой. Но япошки «экспериментировали» на китайцах, в ту пору их врагах, а мы, гуманисты, на своих. На своем собственном народе. И все эти годы. Такого в мире действительно не было. Нигде и никогда…

Царица химфака, черт бы тебя побрал, ты внемлешь или снова дремлешь?!

Я о тебе говорю. И о себе!…У нас смертью занимается большинство гражданских институтов под маской полимеров или чего-то еще. Все разговоры о контроле – по сути – детский лепет… Американские ученые об этом говорят, а мы вынуждены молчать, чтобы тут же не отправиться в лагерь или на тот свет.

– Вот ты и помалкивай, Славка, – сказала я, – помалкивай, пока тебя не заткнули? Мне всех жалко, а тебя, старого друга, больше других. Веди себя потише…

– У нас и тихих, если власти что вбредет в башку, могут убрать в два счета. Сотни военных химиков было уничтожено в тридцатых годах. Только потому, что они слишком много знали. Сейчас в центре Москвы живет Л.Волин, случайно уцелевший в то время, он по сей день рассказывает об этом факте только самым близким людям. Да, если бы знать раньше, что мой допуск будет страшным камнем на шее…

– Тебе повезло,– сказал он напоследок,– что из-за здоровья ты смогла получить свободное распределение. Сматывайся куда-нибудь подальше от химии и университета, со временем о тебе забудут.

Правда, я бы на твоем месте показал бы им, как выражался Хрущ-Кукурузник, кузькину мать. Пусть университет заплатит за свои бандитские проказы… Ты на виду – сейчас тебя не тронут! Я не зря с утра тебя тормошу. Донимаю ненавистной тебе политикой. Плюнь им в кровавую харю, Любовь! За живых и за мертвых, которых везут и везут из «ящиков». За меня, кстати, тоже…– Он вздохнул печально.– Только вот не дадут тебе ничего сказать. Кинешься в наш справедливый щемякин суд – заткнут глотку. Просто-напросто не примут дела.

– Не примут?! Я и без твоего тормошения, Славка, хочу их тряхнуть так, чтоб до конца жизни не забыли!

Какая грязь, и в ней я долго чувствовала себя, как рыба в воде. Без кожи жить тяжко, это я по Гале знаю, но я и без кожи раздену эту банду догола, обещаю.

– Только ты, Люба, имеешь и право и возможность что-то рассказать о всяких СПЕЦах. Кто-то обязан сказать во всеулышанье, что они – уголовники! Банда из леса, убивающая честной люд.

– Я им не прощу своей беспомощности, не прощу им наших девочек в этом треклятом СПЕЦОбухе. Обещаю, Славка!

Он взял мой диплом, чтобы отвезти его к машинистке и, уже натягивая пальто, спросил: – К тебе зачастил некто Маркиш, приличный малый?

– Он племянник расстрелянного еврейского поэта Переца Маркиша.

– А, член семьи изменника родины. Судя но всему, он к тебе неравнодушен… Ладно, дипломную работу притащу тебе завтра вечером.

9 апреля 1970 года я видела Дашкова в последний раз.

Славка не появился ни на следующий день, ни через неделю, ни через год. Весь курс спрашивал меня, что случилось со Славой Дашковым. И лишь один человек сказал, что его нужно разыскивать, выручать, если надо, – тот самый Юра Маркиш, о котором напоследок вспомнил Славка.

Мы подали заявление в милицию, чтоб узнать его адрес, и поехали к Дашкову домой, куда-то в тьмутаракань. Среди кривых останкинских переулков мы с трудом отыскали маленький покосившийся домик. Дверь была незаперта. В комнате с выцветшими обоями и пятнами сырости на потолке пахло плесенью. В углу стоял фотоувеличитель, по полу были разложены фотографии, какие-то кристаллы, цветы, кошки, мое фото на полстены, и Славка, снятый в зеркале. Казалось, он всматривается во что-то из другого мира, и без очков глаза его были грустными и тревожными. Я открыла его портфель – там лежал учебник спектроскопии, зачетка и мой диплом, уже отпечатанный на машинке. Странно, что он бросил тут мой диплом. Он не такой парень. С ним явно что-то случилось…

На следующий день на химфаке развесили – распределение на работу выпускников 1970 года. От слов «почтовый ящик» у меня рябило в глазах, а против фамилии Дашков зияла белая бумажная пустота.

Глава 9 «Встать, суд идет!»

В своих первоначальных записях, начатых по горячим следам, ЛЮБА отвела общению с советскими судом все начало своего повествования, чуть ли не треть его. По счастью, время опережает наше представление о жизни, развеивает страхи. Сейчас о том советском суде уже можно сказать короче: он – БАСМАННЫЙ.

БАСМАННЫЙ СУД – как известно, это выражение вошло в наш обиход недавно, когда Президент России Путин решил упечь в тюрьму новоявленных бизнесменов-миллиардеров, претендовавших на независимость.

А до того – экологов и журналистов, осмелившихся его критиковать. Это словотвочество нашего века. «Не будет вам независимости!» по сути, сказал Президент, ощутивший себя диктатором и решивший, что для его единоличной диктатуры Россия уже дозрела.

Диктатура и подмятое им общество – проблема для России не новая и, я бы сказал, типовая. И слово БАСМАННЫЙ, хоть оно не было ранее названо, появилось не сегодня. Оно существовало все годы «российского судопроизводства»: «С сильным не борись, с богатым не судись»– свидетельсвует вековечная русская пословица.

О «тройках» НКВД и других судах советских лет и говорить нечего.

Изменилось ли что-нибудь ныне, когда с прежним разбоем вроде бы давно покончено, и суд порой перестает быть опаснейшим для народа рычагом власти?

Попробуем бросит взгляд на этот, НАРОДНЫЙ СУД, когда он был вынужден рассмотреть заявление гражданки Любови Борисовны Рябовой, обвинившей Московский Государственный Университет…

– Прошу встать! Пожилой судья по фамилии Пискарев и две женщины-заседательницы чинно, гуськом движутся к длинному столу ПРАВОСУДИЯ, не глядя на немногочисленную публику. Заседание рядовое, мало кого интересующее. В первом ряду, сказали судье, сидят отец и мать истицы. Ни прессы, ни телевидения в зале нет!

– Скажите, истец, – Хриплый голос Пискарева звучит так, как будто в зале есть еще и ответчик, которого в зале нет и который так и не появится здесь ни до конца гласного судебного процесса, ни после него…

.– Когда вы, истец, впервые обратились в суд?

– В семьдесят втором году.

– Почему не в «роковом» для вас 1968 году, как вы сообщаете в своем заявлении, когда Столичный университет поступил с вами, скажем так, неблагородно…

– Почти четыре года я не могла получить ни одного документа.. Ни из Института Обуха ни из Университета, они спрятались, затихли, как нашкодившая уличная шпана… Будто нет на свете ни такого СПЕЦобуха, ни такой отравленной Университетом Любы Рябовой! И в глаза ее не видели…

Ничего не было!

Будьте любезны, взгляните на акт расследования. Мне его выдали лишь через три года после того, как меня отравили, – в семьдесят первом…

И суду известно, что вопреки закону, УНИВЕРСИТЕТ ТАК И НЕ ВОЗБУДИЛ УГОЛОВНОГО ДЕЛА..

– Мы разбираем ГРАЖДАНСКИЙ иск к Университету, – нервно прохрипел судья, – и прошу не отвлекать суд не относящимися к делу замечаниями. И хотя СУДЬЯ Пискарев произнес это сдержанно, заседательницы насторожились, как зайцы, почуявшие запах человека. Судья, успокаиваясь, долго перебирает бумаги на своем столе и спрашивает:

– Истица, вы получали денежную компенсацию за повреждение вашего здоровься – в период с шестьдесят восьмого по семьдесят второй год?

– Нет. Я уже сказала, что мне не выдавали документы. И разговаривать о том не желали. Мол, ничего, о чем говорит пострадавшая, не было. Все – фантастика, выдумки больного человека…

– Истица обвиняет Московский Университет в ущербе, нанесенном ее здоровью пять лет назад, – поясняет Пискарев народным заседателям.

Судья чем-то слегка напоминает моего отца – такой же сухощавый, с выцветшими от возраста глазами. У него тоже есть дочь. Судя по фотографии, которую я видела у него в кабинете, мы – ровесницы. Чтобы он сказал, если бы это случилось с его дочерью?.

– Расходы… Компенсировал… – монотонно-скрипучее эхо отдается у меня в висках.

Я чувствую себя насекомым, заживо приколотым к доске. Cyду ясно, что если университет не прислал хотя бы самого задрипанного представителя, плевать он хотел на все мои обвинения и бумажки вместе взятые.

– Почему вы не обратились к адвокату? – спрашивает одна из заседательниц тоном психиатора, беседующего с тихопомешанным.

Я молчу, мучительно подбирая слова.

– Никто не брался за мое дело.

Заседательницы смотрят на меня с досадой и недоверием. Пока что в их глазах я была учеником, поднявшим руку на своего учителя, профессора МГУ.

– Но вы ведь закончили университет и вам вручили диплом, – обрушивается на меня вторая заседательница, похожая на седеющую ворону.

… Укоряющий смысл ее слов ускользает от меня, и я снова думаю о ней, о той Рябовой… В некотором роде это мой двойник. Мы появляемся на свет в один год, мы вместе поступаем в Московский Университет, мы обе учимся на химфаке, благополучно переходя с курса на курс. Правда, у нас разные имена, но на это почему-то не обратили внимания. Ее зовут Таня. То, что произошло со мной – ошибка, недоразумение. То есть все это должно было случиться не со мной, а с ней. Во всем виновата путаница в фамилиях. Нас перепутали. Как цыплят в инкубаторе. Я бы никогда не догадалась, что может сделать с человеком обычная канцелярская неразбериха. За пять лет на химфаке мы разговаривали один раз. Зто был наш последний день в университете. Большая химическая аудитория, торжественные речи, цветы,напутствия. Двум Рябовым вручают два одинаковых диплома. Мы внимательно смотрим друг на друга.

– Постойте! – я впервые слышу ее голос. – Мы больше никогда не увидимся… Вы можете рассказать мне правду?

Она, человек с воли-вольной, может ли она, беззащитная Таня, поверить, понять, что ее ждало там?!

– …Когда-нибудь… Не сейчас. Извините, я спешу. Я очень спешу. В другой раз… Ухожу, понимая, что мы никогда не встретимся. Моя однофамилица так и не узнает, что вся эта история была предназначена для нее, а не для меня.

– Вы хотите получить деньги с Университета который дал вам бесплатное образование, путевку в жизнь! – разносится по залу суда.

– Путевку на тот свет – взрываюсь я.

Белесые глаза судьи темнеют, отчего все его лицо становится более резким, будто он очнулся от глубокого сна.

– Мы вас слушаем, – говорит он почти спокойно.– Постарайтесь вспомнить все по порядку. И расскажите, что произошло 14 октября 1968 года.

Рассказываю во всех деталях, уже читателю известных.

– Непонятно! – перебивает судья. – почему студентка четвертого курса не была знакома с ближайшим аналогом иприта?

– Потому что этих аналогов много. Например, только в одной американской лаборатории было испытано на животных сотни веществ, подобных иприту.

– Позвольте, тут нет логической связи. Мирные полимеры, – а вы, судя по документам, работали на мирной кафедре полимеров, они же не имеют ничего общего с химическим оружием.

– Так кажется всем, кто никогда не был связан с химфаком Московского Университета.

– В документах сказано, что индивидуальными защитными приспособлениями вы не пользовались, – встрепенулась ворона. – Почему?

– Пшежецкий не дал мне противогаза, не говоря уже о защитном костюме?

– Где написано, что он не дал? – возражает ворона. – Тут сказано лишь, что вы им «не пользовались».

– А почему вы сидите без противогаза?

– Как почему? С какой стати я должна сидеть в противогазе?

– А с какой стати я должна была работать в противогазе? Как я могла знать, что вещество ядовито, если Пшежецкий «не указал мне на его токсичность.»

– Допустим! Но он мог приказать вам надеть противогаз. – Ворона даже привстала со стула.

– Вы предполагаете, что противогаз лежал рядом, а я просто забыла его надеть? Или Пшежецкий натягивал на меня противогаз, а я сопротивлялась? Думаю, женщине в двадцать два года было бы достаточно намека на возможные ожоги лица, чтобы она надела на себя даже водолазный скафандр.

Очнувшись от раздумий, судья Пискарев спрашивает: «Вы расписывались журнале инструктажа?»

– Где я могла расписываться, если в акте расследования сказано: «Журнала инструктажа не было».

– Скажите, гражданка Рябова вы знали, что со сломанной вентиляцией работать не положено?

– Знала.

– Почему нарушали правила?

– Я подчинялась преподавателю.

– Это нигде не отмечено,

– В акте указывается, что «весь синтез длился пять минут.» Пшежецкого не было только в тот момент, когда синтез отравляющего вещества подходил к концу.

– Ваш преподаватель живой человек! – протестует ворона.

– Пшежецкий вышел не в туалет, а в соседнюю комнату.

– Таких деталей вы знать не можете.

Долго и подробно выясняли, где в этом здании туалет и двинулся ли туда Пшежевский. Выяснилось, что он исчез лишь в ближайшую комнату.

– Хватит нам туалетных подробностей!– вскричала ворона, поняв, что ее отвлекающий маневр не прошел.

– Скажите, пожалуйста, – продолжает Пискарев, – когда Пшежецкий предложил вам делать курсовую в его лаборатории?

– Сойдя с автобуса, я пошла к химическому факультету. Пшежецкий встретил меня в своей машине, чтобы отвести к себе в корпус.

Нависшие брови судьи стягиваются жесткими складками на переносице,

– Понятно… Очевидно, вы были очень хорошо знакомы, если ваш научный руководитель заезжал за вами на машине.

Огонек интереса тут же вспыхнул в глазах заседательниц. Их воображение завертелось, как пропеллер самолета, отрывающегося от земли .

– Во-первых, Пшежецкий не заезжал за мной на машине, а заехал только в то утро. Во-вторых я видела его несколько раз в жизни.

– Но он же был вашим научным руководителем! – Холодно, саркастически замечает судья.

– Я занялась научной работой только на четвертом курсе и приходила к нему в лабораторию один раз в неделю.

– Значит вы отрицаете факт своей неосторожности

– У химиков такой вопрос даже не возникал. У вас есть докладная академика Каргина? В ней четко говорится, чья неосторожность и чья вина.

– Вы утверждали, что вентиляция не работала сорок минут, – обращается ко мне спящая заседательница с шестимесячной завивкой. – А как же не пострадал электрик, чинивший ваш вытяжной шкаф?

Наверное, в ее представлении, вытяжной шкаф – это большой вентилятор, который чинит монтер с помощью отвертки и паяльника.

– В моей комнате никто вытяжной шкаф не чинил. На химфаке централизованная система вентиляции. Нужно только нажать на кнопку.

– Значит поломка была где-то там… наверху…

– Поломки вентиляции не было вообще. Вы ни в одном документе не найдете слов «поломка вентиляции» или «вентиляция сломалась».

– Я вас не понимаю. Пшежецкий пишет, что «к починке вентиляции приступили немедленно. Ремонт длился, более тридцати минут». Что же тогда чинили, если не было поломки?

– Так это Пшежецкий пишет…

– Товарищ Рябова… может быть вы переутомились? Подумайте, сосредоточьтесь, – Вы отравились из-за того, что вентиляция не работала, правильно? Вы же сами говорили, вспомните…

Еще и получаса не прошло, но уже совершенно очевидно, что НАРОДНЫЙ СУД стремится точно к тому же, что ранее пытался достить полковник Скалозуб и его присные в «хаки», требовшие подписать их бумагу. Главное, уличить гражданку Рябова, что она САМА ВО ВСЕМ ВИНОВАТА…

Я утомляю суд своим отнекиванием…

– В акте расследования четко сказано,– громко сообщаю я: «По оперативному журналу электротехнического участка корпуса «А» установлено, что 14.Х.68г. отключение тяги в комнате 422 не проводилось!

– Да что же это такое? –будто проснувшись, взрывается ворона. – Какие-то чудеса в решете! Вентиляция остановилась без поломки и отключения, как в сказке. По взмаху волшебной палочки? Нечистой силой, что ли? Да почему же она сорок минут не работала? По приказу Нечистой силы?

– Правильно, но это делалось не по сигналу нечистой силы. Выключал и включал Пшежецкий. Судя по всем документам, роль нечистой силы в этот раз Главный режиссер поручил исполнить ему.

Даже секретарша перестала писать. И хотя по лицу судьи прыгают солнечные зайчики, и он уже весь сожмурился, его взгляд по-прежнему прикован к окну.

– Пшежецкий?! – ахает ворона. – Каким образом?

Судья втягивает свою маленькую голову в массивные плечи. Откидывается на спинку кресла, и пустой рукав его пиджака беспомощно повисает в воздухе. Конечно, закон для советского судьи – не закон. Но сами-то законы он, юрист с высшим юридическим образованием, знает доподлинно. Последствия могут быть для преподавателя МГУ весьма серьезные. Если по статье 140 –три года тюрьмы.

Но… дело тут не в технике безопасности, а в чем-то ином, гораздо более серьезном. Если разобраться всерьез, Пшежецкий отравил студентку. Не было ни халатности, ни оплошности, все продумано…

Ради чего преподавателю рисковать своей свободой? Студентов, по незыблемым правилам химического факультета МГУ, не оставляют в лаборатории одних. Почему Пшежецкий выходит именно в тот момент,когда яд почти готов? Поломки вентиляции не было и выключил ее Пшежецкий.

Судя по тому, что от пострадавшей отбивались три– четыре года, этот факт Университету нужно была скрыть. Злоупотребление властью или служебным положением, если оно вызвало тяжкие последствия, наказывется по Уголовному кодексу лишением свободы сроком до восьми –лет».

– Пшежецкий, естественно, был наказан…

– Да! Из младшего научного сотрудника он был возвышен в старшие научные сотрудники…

Судья Пискарев ежится, Все эти документы у него под рукой Академик Каргин, действительно, объявил выговор уже СТАРШЕМУ научному сотруднику Пшежецкому.

Профессор Кабанов, заведующий лабораторией, где все это случилось, как сказано в акте, «от подписи отказался» и предпочел обойтись без объяснений. В ноябре 1968 года Кабанов стал членом-корреспондентом Академии Наук СССР. Наверное, ему было неловко расписываться в том, что происходит со студентами в его лаборатории.

Акт расследования по закону должны были отправить в прокуратуру, а копию выдать пострадавшему. Но…уголовного расследования не было. Не было и даже не начиналось.

Инженер по охране труда Каратун выдала все документы только 4 января 1971 года – через полгода после того, как эта Рябова закончила университет.

Тут и без очков ясно, что указание было СВЕРХУ. И хотя судья Пискарев обязан возбудить уголовное дело, тем более, при таком явном обнаружении преступления, указание сверхусуществует и для него. Так же, как существует и классичеческий рассказ Салтыкова– Щедрина о «премудром пискаре», который боялся высунуться из тины. Премудрый пискарь боялся щуки…

– Суд объявляет перерыв! – после долгой пауэы заставляет себя произнести чуть взмокший судья и резко поднимается с кресла.

Мне было тогда двадцать два.

Мир возникает из ослепительных солнечных лучей, пробивающихся сквозь закрытые шторы. В этом мире, устроенном удивительно правильно и справедливо, все состоит из любви и добра.

Сергей путается пальцами в моих волосах. Мне нравится его мускулистое тело, властные губы и глаза, блестящие, как агат на солнце. Мне не хочется вставать.

Пора… Из овального зеркала на меня смотрит красивое, избалованное, беззаботное существо. Оно блаженно потягивается и с удовольствием разглядывает собственное изображение.

– Через двадцать лет я еще буду молодой!– С этой приятной мысли начинается едва ли не каждое утро.

Я не знаю, что меня официально объявят старой сегодня. В один день. Это будет написано на бумаге черным по белому, как приговор:

«УДОСТОВЕРЕНИЕ No 087357. Фамилия – Рябова. Имя – Любовь, Отчество – Борисовна. Год рождения 1946. Пенсия назначена по старости, по группе инвалидности, в соответствии с законом о государственных Пенсиях…»

Эту бумажку принесет розовощекий работник СОБЕСА и изумится, что отдает бумагу вконец измученной, но совсем еще молодой женщине… [2]2
  Советская пенсия, назначанная Любе Рябовой советским судом, как инвалиду труда – 3,5 долларов в месяц – по сегодяшним расчетам. 15 долларов в месяц по расчету тех лет.


[Закрыть]

Глава 10. «Американские горки»

22 мая 1973 года мне выдали копию решения суда. – Деньги будете получать ежемесячно, пенсия у вас будет девяносто три рубля. Секретарша суда смотрела на меня с завистью.

Сергей казался удовлетворенным до той поры, пока не обнаружил мою старую школьную тетрадку в косую линейку с хаотическими набросками карандашом: «лечении» в СПЕЦотделении ОБУХА его жены и ее соседки Анны Лузгай.

Тут он взорвался. Всю его деликатность, мягкость – интеллигентность, которой он гордился, как ветром сдуло.

– Ты что, собираешься написать книгу о порядках в СПЕЦбольничке?!. Покончить с моей карьерой одним смертельным укусом, змея подколодная. Сука!

Я сам, своими руками, все сожгу! Будешь рыпаться, отнесу все твои записки в КГБ! Убью! – Он рвал терадку, кричал и метался до полуночи, не заботясь, что он уничтожал не тетрадку, которую можно восстановить, а мою и без того затухающую любовь к нему, которую уж ничем не восстановишь…

Я давно дружу с исхудалым спортивным Юрой Маркишем, племянником уничтоженного еврейского поэта Переца Маркиша. Он вернулся из ссылки в Казахстане, и много лет мечтал уехать из страны, которую, как он говорил, всю ее историю возглавляют, под клики народного ликования, профессиональные провокаторы и убийцы. Уж какую неделю он уговаривал меня уехать из СССР. И чем дальше от Союза, тем лучше…

Вначале я слышать не могла. Я – Платэ. Бабка в самые страшные годы осталась…

К тому же, если бежишь из страны, все окружающие хоронят тебя заживо. Ты – предатель, отброс общества… Поэтому гражданство у тебя отбирают, а там, больной ты человек или старый – плати ВЫКУП – девятьсот рублей с носа, затем тебя облагодетельствуют – поменяют СТО твоих «деревянных» на доллары и – катись колбаской.

Меня не очень трогало, что скажет о моем исчезновении горячий русский патриот Пшежецкий или даже мой друг детства Коля Платэ, но – замечательный Альфред Феликсович! Ему, россиянину до мозга костей, придется живыми хоронить не только меня, но и свою любимую родную сестру Верочку – мою маму…

По правде говоря, если б грозило только расставание с близкими, я бы, наверное, и босиком ушла.. Но страшно застрять на полдороге, а я эастряну навсегда, если родное государство решит, что мне лучше посидеть на месте. И никогда, никогда!! не удастся рассказать о каторге, которую весь свет принимает за мир социализма и счастья..

Но… подошел час – четыре штампа в моем паспорте говорили о том, что от прежней Любы Рябовой осталась только фамилия. Первый штамп – развод с Сергеем Рябовым, второй – выписка из адмиральского дома, третий – прописка в доме для простых смертных, четвертый – брак с Юрием Маркишем.

Мой второй муж подал документы на выезд из СССР, вместе со своей матерью, в декабре 1972 года. В феврале стало известно, что разрешение получено. 3 марта мы расписались. Фамилию я не меняла, решив остаться Рябовой до тех нор, пока буду в России. Родственники и семья первого мужа знать – не знали о нашей свадьбе и могли представить меня, скорее, на Луне или на Марсе, чем за пределами замечательной советской страны, где им всегда было так хорошо…

Когда в марте Юре Маркишу предложили притти за визой, он заявил, что не уедет без жены. Это была опасная игра и победить в ней можно было только при большой удаче и трезвом расчете. Расчет был прост: у мужа было достаточно конфликтов с погромной советской системой на протяжении всей его жизни. Теперь, когда разрешение, на выезд получено, его постараются выдворить из страны как можно скорее. Мне предстояло сыграть роль безобидного довеска.

– Поверь, у них не будет времени тщательно тебя проверять,– уговаривал меня Юра.

Его виза кончилась 15 апреля 1973 года, а я все еще не подавала документы…

С новой пропиской я отправилась в поликлинику другого района, где меня никто не знал и пожаловалась на астму. Врач, несколько раз клюнув меня фонендоскопом, написал справку: «бронхиальная астма». Естественно, не упоминая в ней ни хлорэтилмеркаптана, ни трудовых увечий – в общем всего того, что было ему неизвестно и что могло бы вызвать подозрение. К тому же в это время у меня в руках был уже второй диплом, который давал мне право называть своей специальностью журналистику. Характеристика с последнего места работа указывала, что я работала редактором и «к работе относилась добросовестно».

Последняя отметка в трудовой книжке позволила мне причислить себя к рангу домохозяек – существ безобидных. Оставалось сделать последний, но самый трудный шаг – подать документы и два-три месяца ждать…

Когда я заполнила анкету ОВИРа, мне показалось, что на свет появилась еще одна, третья, Рябова, то ли журналист, то ли домохозяйка откуда-то с Садово-Сухаревской улицы. Это было очень робкое существо, в рубрике «причины для эмиграции» было написано: «вынуждена поехать вслед за своим мужем Маркишем Юрием Марковичем.»

Разрешение на выезд дали через две недели. Документы были отправлены в Израиль дипломатическим путем.

Когда самолет голландской авиакомпании KLM приземлился в аэропорту Джона Кеннеди, я ликовала. Ощущение счастья, заполонившее меня, было столь ярко, огромно, что во мне вдруг зазвучала давно забытая песенка детских лет о мамочке Вере-спасительнице.

Сделал первый шаг к свободе и увидела неподалеку … удлиненое собачье лицо, знакомое до ужаса. Грачев? Чушь! Старые страхи? Навязчивые видения? Урод здесь невозможен…

Тут только увидела на табло: «Аэрофлот»… рейс… багаж…

Неужели все-таки Грачев?!

Но на стоянку он вышел почти следом за мной. И сразу заметил меня. И я, и он остолбенели.

– Рябова?! Здесь? – вырвалось у него. – Откуда?!

– А вы?

– Я на международный медицинский конгресс.

– Передавать опыт?… – и я оборавла себя, не продолжив: «…истребелния собственного народа?»

Но он услышал меня полностью, зазмеился улыбочкой.

3 сентября 1975 года взломали дверь только что снятой мною квартиры, украли большую часть заготовок и записных книжек. (После той случайнойвстречи в аэропорту прошла неделя.)

HUMANS USED AS GUINEA PIGS IN THE SOVIET UNION

Так называлось слушание в СЕНАТЕ США (30 марта 1976 года), посвященное использованию в СССР людей, отнюдь не по их доброй воле, как животных, при испытании боевых отравляющих веществ. В основе слушания был случай отравления и «лечения» в СПЕЦбольнице Любы Рябовой. Естественно, он вызвал в Москве, в ведомстве генерала от жандармерии Андропова, большой переполох.

Однако уничтожать «уплывшие» в ШТАТЫ записки Любы Рябовой и ее работу о СПЕЦжизни в СССР советская разведка начала еще за год до СЛУШАНИЯ В СЕНАТЕ США.

О первом шаге андроповых вы уже знаете. Разбой ГБ начался 3 сентября 1975 года в Нью-Йорке. Большая часть документов была срочно «изъята». Вместе ними исчезли копии документов, черновики и вся переписка. Ночные тумбочки, ящики с бельем, чемоданы были раскрыты, и их вид красноречиво говорил о тайном обыске. Воры не позарились на несколько золотых колец и антикварных вещей. Пятьдесят долларов валялись около опустевшего письменного стола…

Чиновный люд реагировал на эту кражу по разному.

– О чем писали? – спросил один из полицейских.– Эксперименты с отравляющими веществами на людях? Фантастика для кино? Что-то документальное?.. Не может быть!

– Подумаешь, эксперименты на людях! – перебил второй.– Наши студенты иногда на этом хорошо зарабатывают…

– Если грабители появятся и предложат выкупить рукопись, – дайте нам знать, – сказали в FBI

– Только полная идиотка могла держать такой материал дома,– заключил известный художник, недавно унесший ноги из Советского Союза.

– Нелепо красть рукопись, – заметил корреспондент телевидения.– Надежнее уничтожить опубликованную книгу с помощью продажной прессы.

– Я думаю, это только начало, – сказала я ему.

И не ошиблась.

После появления статей о краже рукописи несколько редакций США и Европы получили письма, содержащие «исчерпывающую информацию» обо мне. На десяти страницах машинописного текста красочно расписывались все людские пороки, присущие мне чуть ли не c пеленок. Но одна фраза мне показалась «любопытной»: «Всем известно, что в Нью-Йорке нет агентов КГБ».

Я не берусь судить, сколько агентов КГБ в Нью Йорке. Но иногда, я просто удивляюсь необыкновенным встречам. Например, столкнулся со мною, нос к носу, бывший полковник и обладатель советского секретного допуска. Оказалось, что он безо всяких преград эмигрировал в США в почтенном возрасте, и на прекрасном английском языке объяснял всем, что он верующий иудей. Вспоминая его изуверские, в споре с Сергеем, антисемитские речения, я невольно повторяла из Козьмы Пруткова: «Не верь ушам своим». Бывший юдофоб не скрывал, что прекрасно осведомлен обо всем, связанным с моими бедами и моим «бегством».

Благодаря огласке, об украденных записях узнали и мои бывшие соотечественники, живущие на Западе. 10 сентября 1975 года я получила письмо от известного ученого, профессора Давида Семеновича Азбеля; «Уважаемая Люба! Я из той же «самой счастливой на земле страны». Тоже химик, но «немножко» постарше Вас и к тому же профессор. Я знаком до некоторой степени с проблемой «кротов». Это острая и взрывчатая проблема! Согласно моему опыту, травить вас будут крепко в прямом и переносном смысле слова.

Кое-кто уже пытался внушить мне, что ваша история «плод болезненной фантазии». В свете подписанных соглашений о запрещении химического оружия, наши любимые власти сделают все возможное, чтобы Вас скомпрометировать. Может быть, объявят сумасшедшей, попытаются найти «надежных» свидетелей вашего сумасшествия, а так же превратить хлорэтилмеркаптан в безобидный витамин. Если же им это не удастся, то, как свидетельствует российская история, пойдут и на «мокрое дело», – фирма не стесняется в затратах. Будьте крайне осторожны.

Раз уж вы замахнулись… рассказать людям о столь страшных делах, примите и мою лепту…»

24 сентября 1975 года в Нью– Йорке, в газете «Новое русское Слово» появилась статья профессора Азбеля.

Тем самым, идея сумасшествия автора и его «фантастического романа о СПЕЦбольнице на некоторое время умерла. Хотя советское ГБ со своими «идеями» никогда не расстается…

В середине сентября 1975 года профессора Азбеля и меня пригласили выступить свидетелями на Международном Сахаровском Слушании в Копенгагене, И калейдоскоп детективных событий закрутился. О них поведал сам профессор Азбель в Копенгагене.

«19 сентября 1975 г. у меня была назначена встреча с Л.Рябовой. Вместо двух часов пополудни я приехал утром. И стал свидетелем попытки взломать дверь, чтобы проникнуть в ее квартиру. Взломщики полагали, что Люба в квартире одна, т.к. ее муж в это время на работе.