Текст книги "Честь"
Автор книги: Григорий Покровский
сообщить о нарушении
Текущая страница: 31 (всего у книги 33 страниц)
33
«Дорогая мама!
С третьего по пятое августа у нас в колонии состоится родительская конференция. Приезжай. Обязательно приезжай, я буду ждать».
Все это было красиво выведено на аккуратном листочке бумаги, разрисованном цветными карандашами, и выглядело как пригласительный билет на торжественное собрание. Нину Павловну приглашение очень растревожило: отпуска ей еще не полагалось. И еще ее беспокоили два обстоятельства: умерла бабушка, и Нине Павловне больно было везти эту грустную весть Антону. И второе: она случайно встретила на улице Марину под руку с молодим человеком, в котором узнала Степу Орлова. У Степы был явно влюбленный вид, а Марина, очень, кстати, нарядная, заметив Нину Павловну, смутилась. Что это значит? И говорить об этом Антону или нет?
Получив отпуск за свой счет, Нина Павловна поехала в колонию.
– Доедем и приедем, – сказала она словами прошлогоднего попутчика своей новой соседке, направляющейся туда же. – Позвоним со станции, нам вышлют машину…
Но теперь не пришлось даже звонить: народа на конференцию съезжалось много, и к каждому поезду колония высылала специальную машину. Комната для приезжающих была, конечно, переполнена, у Никодима Игнатьевича жил писатель, и Нина Павловна вместе со всеми расположилась в только что отстроенном административном здании. Спали на полу, обед готовили прямо на открытом воздухе, но ради сына чего не перетерпишь – больше терпели! К тому же сюда доносились звуки из колонии: сигналы трубы – подъем, песня и игра оркестра. Все это говорило о жизни, которая шла там, за бывшей монастырской стеною.
Перед началом конференции майор Лагутин собрал родителей и рассказал об общей программе этих дней и правилах поведения, – оказывается, бывают родители, которые и здесь могут причинить вред: принести водку, пиво, в обход установленного порядка взять письма для передачи, рассказать ребятам ненужные вещи об их прежних дружках. Потом все пошли к стадиону и остановились возле красной ленты, преградившей вход. А на, стадионе выстроились ребята, и на солнце поблескивали трубы оркестра. Когда была разрезана лента, оркестр заиграл марш и навстречу родителям от каждого отряда вышел воспитанник с букетом цветов, а вверх полетели голуби. Начался парад: выход начальства, рапорт, «под знамя колонии», и под звуки гимна на высокую мачту был поднят флаг.
Нина Павловна, конечно, не удержала слез, когда на трибуну вышел Антон и от имени всей колонии рапортовал родителям об успехах и достижениях. Она даже не знала, почему плакала: ей и радостно было видеть сына на трибуне, и горько – ведь и в школе он мог быть одним из первых. Глупый он, глупый!..
А голос Антона громко разносился по стадиону:
– Дорогие родители! Прошел год после предыдущей конференции, на которой вы оставили нам свой родительский наказ. В своей повседневной жизни мы всегда помнили его и старались выполнять.
После парада родители разбрелись со своими сыновьями по всей зоне и расположились на стадионе, на травке под тенью тополей, на лавочках. Антон повел Нину Павловну в сквер перед спальней третьего отряда, и здесь, в беседке, она распаковала привезенные из дому лакомства. Она с удовольствием смотрела, как Антон ел, как по-хозяйски угощал ее и рассказывал о своей жизни. Как раз перед конференцией он сдал экзамен на слесаря четвертого разряда, а перед испытаниями выполнил пробную работу: узел для настольного сверлильного станка, которые колония изготовляет для школ.
Он смеялся, что Нина Павловна никак не могла понять технических терминов, которыми он щеголял: пиноль, шпиндель, узел. Нина Павловна тоже смеялась и в то же время радовалась: вот из ее Тоника получился молодой специалист. Она долго не могла собраться с силами и сообщать о смерти бабушки и «измене» Марины. О бабушке она наконец сказала, и Антон до слез огорчился. Но вдруг он вскочил, бросился за проходившим мимо парнишкой и подвел его к Нине Павловне.
– Мама! Это – Ваня Курбатов. Новенький. Мой подшефный, – сказал Антон. – К нему никто не приехал. Ну, одним словом, садись, и все! – решительно заявил Антон, обращаясь к товарищу.
Курбатов упорно отказывался, но Нина Павловна принялась угощать его, и мальчик сдался.
Когда Нина Павловна была здесь прошлый раз, осенью, все выглядело иначе. Сейчас вся колония была празднично разукрашена: арки, приветственные плакаты, замысловатые виньетки, выложенные вдоль посыпанных свежим песочком дорожек, герб из цветов и многое, многое другое, – все говорило о большой любви и заботе, с которой была подготовлена встреча с родителями. Но особенное впечатление произвели на нее новшества, которые появились за последнее время: бассейн, вальсы в столовой во время обеда и торжественное проведение «дня рождения» – так на третий день конференции все собравшиеся поздравляли воспитанников, родившихся в августе.
Все это время, занятое докладами, торжественными концертами, спортивными праздниками, вечером «подведения итогов», Нина Павловна много раз хотела заговорить с Антоном о Марине, но так и не нашла подходящего момента и только перед отъездом спросила:
– Тебе Марина пишет?
– А что мне Марина? – с какой-то нарочитой грубостью ответил Антон. – Я сам для себя живу.
Нина Павловна не стала ничего выяснять, хотя сердцем, конечно, почувствовала, что здесь далеко не все так гладко и просто. А разве можно вмешиваться в сердечные дела?
Зато перед самым отъездом Нина Павловна услышала радостную весть: Кирилл Петрович сказал, что в ближайший выезд областного суда Антон будет представлен к досрочному освобождению.
– Кирилл Петрович! Родной! – Нина Павловна схватила его за руку и тут же смутилась. – Вы меня простите, но… Неужели правда?
– А почему? Конечно! – ответил Кирилл Петрович. – Обязательную часть своего срока он отбыл и зарекомендовал себя хорошо. До сих пор препятствие было в том, что он не закончил профессионального обучения, а без специальности мы от себя не выпускаем. А теперь… Он вам говорил?
– Ну как же! И аттестатом хвалился! – ответила Нина Павловна.
– Ну вот! Это – путевка в жизнь. Мы считаем, что больше держать нам его у себя незачем. Теперь – что скажет суд!
Нина Павловна надавала Антону на прощание всяческих наказов и советов и уехала, полная трепетного ожидания. Неужели конец?
34
Неужели конец?
Кирилл Петрович и раньше намекал Антону на возможность досрочного освобождения, а разговор с мамой сразу приблизил эту возможность. Неужели конец?
Антон надоел Кириллу Петровичу вопросами – когда будет суд? Ему казалось, что он спрашивает редко и между прочим, но так ему только казалось. А Кирилл Петрович понимал нетерпение своего воспитанника и делал вид, как будто бы не замечает его настойчивости.
Вместе с Антоном к досрочному освобождению представлялся и Слава Дунаев.
Для Антона освобождение было рубежом, заглядывать за который у него не хватало сил, – резало глаза. А Славик шел на волю с твердой и ясной целью: стать воспитателем.
И он будет, он обязательно будет воспитателем, у него и в характере необходимые для этого черты: и душевность, и твердость, и общительность – цельная натура, «натуральная».
Одно только смущало Славика: ну-ка, не примут его в школу для воспитателей. Кто возьмет на себя ответственность? Была у него тайная надежда только на начальника, Максима Кузьмича.
И они ждали, два друга, и в этом ожидании еще более сдружились – скорей бы!
А дело шло: на ребят готовились характеристики, обсуждались на учебно-воспитательском совете, – все ждали приезда суда. И вот назначена дата и – последняя бессонная ночь.
И в эти бессонные часы родилось заявление, с которым Антон хотел обратиться к суду.
«Написать эти строки заставила меня моя совесть. Пишу их потому, что хочу честно, глядя в лицо правде, отказаться от всего, что позорит человека и мешает ему по-человечески жить.
Право, не знаю, с чего начать. Я не ищу никаких оправданий. Никто не виноват в том, что я не мог выработать в себе характер, будучи на свободе. Никто не виноват в том, что я никого не слушал и, мало что понимая, натворил гадких вещей. И я рад, что меня вовремя остановили в моих заблуждениях. А что могло бы быть, если бы этого не случилось?
Теперь я все понял и решил твердо и бесповоротно стать на тот путь, по которому идут все честные люди нашей страны, труженики, борцы за коммунизм. И я прошу: поверьте мне. Дайте мне возможность отдать все мои силы для этого великого дела. Я клянусь: все надежды, которые на меня возложат, я оправдаю, никого не подведу и честь советского человека никогда в жизни не замараю.
Прошу вас – не останьтесь безучастными к моей просьбе. Трудно дальше терпеть и ждать».
Антон показал написанное Кириллу Петровичу, но тот посоветовал заявление суду не показывать.
– Скажи сам. Скажи то же самое, но своим, живым словом. Живое слово лучше.
Антон так и поступил.
Как на иголках он сидел все время, пока разбирали другие дела, прислушивался и присматривался, как ведут себя ребята, как решает суд. Вот Ткаченко попробовал скрыть первую судимость и этим поставил под сомнение свою искренность. Вот Афонин, объясняя свое преступление, сказал: «Был сильно пьян». – «Значит, что же – каждый пьяный должен быть грабителем?» – спросил прокурор. Вот Дорошевич забыл число участников, забыл, когда было совершено преступление. «А разве это можно забыть? – спросил судья. – Значит, их так много было, твоих преступлений, если забыл».
Антон рассказал о себе все. С замиранием сердца он слушал речь прокурора, слова Кирилла Петровича, который от имени колонии выступал в качестве защитника. Особенно волновался Антон, когда ждал ответа Кирилла Петровича на вопрос судьи.
– А вы уверены в Шелестове?
– Вполне! – сказал Кирилл Петрович так твердо, что Антону захотелось тут же броситься ему на шею.
О том, как Антон ждал определения суда, нечего и говорить. О том, как выслушал его, – тем более: Шелестова Антона Антоновича – досрочно освободить, Дунаева Владислава Семеновича – досрочно освободить… Всего выпускали семь человек.
И тут же, в этот день, – «бегунок», обходной лист: в санчасть, в библиотеку, в мастерскую, всюду, куда положено, наконец, последнее – к начальнику службы надзора и – полная свобода.
В хлопотах она пришла совсем неожиданно. Антон даже растерялся – он не успел проститься с ребятами, для входа в колонию уже нужно брать пропуск. И вот он прощается, жмет руки, записывает адреса.
А вот – линейка, торжественная линейка, посвященная проводам: рапорт, «под знамя колонии», гимн – все как обычно. Только теперь это последняя линейка. И Антон рядом со Славой последний раз стоит в строю.
Вот начальник, Максим Кузьмич, в парадном мундире, с орденами, читает вслух определение суда и называет фамилии:
– Шелестов Антон Антонович!.. Дунаев Владислав Семенович!..
Антон, Славик, все семь человек выходят из строя и становятся перед ним.
– Поздравляю вас, товарищи, бывшие воспитанники, ныне свободные граждане Советского Союза, и желаю вам честно блюсти свое имя и трудиться на благо нашей великой родины!
Максим Кузьмич каждому пожимает руку, затем все освобожденные по очереди выступают перед строем и торжественно обещают честно трудиться. Снова гремит музыка, и под звуки марша шеренга счастливых уходит за зону.
Свобода!
У штаба их ждет машина, и сопровождающий Вика-Чечевика – дядя Харитон – повезет их на станцию, там купит билеты и вручит каждому.
Свобода!
И вот стучат колеса, и с соседями можно разговаривать как с равными, за окнами проносятся поля, леса, колхозы – пространства родины, а мысль спешит в Москву, где ждет мама, родной дом и… Получила ли мама телеграмму? Встретит ли? Может быть, даже Марина придет на вокзал? Нет, зачем мечтать о невозможном?
И вот Москва, перрон, толпа встречающих в среди них… среди них… Неужели не получила телеграмму?
– Мама!
35
Свобода!
Вот она – уже настоящая, полная. Москва – кипящая, бурлящая, сверкающая огнями. Улицы. Небо. Метро. Дом. Комната, где они будут жить с мамой вдвоем.
– Ну, еще раз здравствуй!
И хорошо, что мама наконец ушла от этого Якова Борисовича.
Разговоры, рассказы, планы.
– Никаких планов. Пока живи и отдыхай.
– Что ты, мама? Какой там отдых? Скорей прописаться. Пропишут ли?
– Почему не пропишут? Пропишут! А тогда и об институте будем думать, обо всем.
– Нет, мама! Я – слесарь. Я на работу буду устраиваться.
Так начиналась новая жизнь.
Антон стал другим, совсем другим, неузнаваемым – он рано вставал, быстро одевался, умывался, убирал постель, делал гимнастику, словно боясь растерять заряд, который получил в колонии. А когда Нина Павловна мельком заметила, что пора бы замазывать на зиму рамы, Антон тут же вызвался:
– Рамы? Ну, что ж! Сегодня замажу.
А придя с работы, Нина Павловна увидела, что не только рамы замазаны, но и пол в комнате натерт до блеска.
Антон брался за все и готов был, кажется, помогать во всем. Однажды она рассердилась, когда Антон вздумал чистить картошку.
– Уйди! Это совсем не мужское дело. Ни к чему!
Антон смеялся и, смеясь, рассказывал о тех многих работах, которые ему приходилось выполнять в колонии.
Нина Павловна была счастлива, видя радостное настроение сына. Это был лучший подарок, который она могла получить к Октябрьским праздникам, о чем и написала в своем благодарственном письме Кириллу Петровичу. Поэтому ее очень встревожило, когда у Антона вновь стали появляться иногда приступы грусти или он приходил домой расстроенный и какой-то поникший. На ее расспросы он отвечал коротко и неохотно:
– Так, мама!.. Пустяки!
Но Нина Павловна все-таки допыталась, что не так гладко и не так просто началось вхождение Антона в жизнь. Вот его встретила мать Толи Кипчака и, узнав, сказала: «Что, бандит? Вернулся?»
– А меня, мама, в колонии ни разу бандитом не назвали, – говорит Антон, и губы у него дрожат.
– Ничего, сынок! А ты не обращай внимания. Мало ли что глупая женщина может сболтнуть!
– Но она совсем не глупая! Ведь я действительно бандит!
– Не говори ерунды, Антон!
А разве это ерунда? Ведь это было! Было!
Вот он на улице столкнулся с Володей Волковым. Он когда-то пробовал помогать Антону по математике, но из этого ничего не вышло. И вот они встретились лицом к лицу, а Володя «не узнал» Антона, отвернулся. Было очень больно, но Антон ничего не сказал маме, он решил: «Ну, что ж! Значит так и нужно!»
А вот другая встреча, совсем неожиданная. Антон идет по улице, наслаждаясь тем, что может остановиться когда угодно и где угодно, поглазеть на богато обставленную витрину, зайти в музыкальный магазин и прослушать любую пластинку, взять билет в первое попавшееся кино и просмотреть картину. Свобода! И вдруг он слышит окрик:
– Эй ты, Цыпа!
Антон вздрогнул от этой своей прежней клички, сразу напомнившей ему старые, как будто бы ушедшие в вечность времена. Перед ним был Вадик, такой же краснолицый и толстоватый, с дерзкими, смеющимися глазами.
– Освободился тоже? Давно?
– Нет, недавно, – ответил Антон, не зная, как себя держать.
– Ну как, в темпе? Что о ребятах знаешь?
– Ничего не знаю… И знать не хочу!
– Ой ты? – пренебрежительно сказал Вадик. – Небось в активе был?
– В активе. А ты? – спросил Антон.
– Конечно!.. Ну ничего оправдаюсь.
– Значит, что же? В подполье был?
– А чего ж? Чтобы освободиться…
– Ну ладно! Я пошел, – решительно сказал Антон,
– Подожди. А живешь-то там же? Прописали?
– А тебе зачем?
– Знаться не хочешь?
– Не хочу.
– Сука!
Антон резко повернулся и пошел. Как же это все-таки получилось, что Вадик вышел из колонии, а остался тем же? Хитрюга был, хитрюгой и остался!
Антон был рад, что жил на отлете от всех своих прежних «корешков»: бабушка умерла, старый дом, в котором она жила, сломали, а на его месте росло новое большое здание и Антону незачем было ездить туда, где Витька Крыса собирал в былые времена своих «сявок».
А вот Антон ищет работу. Это, оказывается, тоже не так легко: то места нет, то требуются не те специальности. На одном заводе предлагали работу медника и даже уговаривали, всячески расписывая ее преимущества, но Антон хотел быть только слесарем. Но вот, кажется, нашел подходящее место: инструментальный завод, хороший, известный. «Вакансия есть, заполняйте анкету». Просмотрели анкету: «Зайдите через несколько дней». Зашел через несколько дней: «Извините, место, оказывается, уже занято».
– А ничего оно не занято. Просто брать не хотят запачканного такого, – говорит маме Антон, и губы у него опять дрожат.
Нина Павловна сама думает так же, но пытается успокоить сына:
– Ну что ты чепуху говоришь! Занято, – значит, занято. На другом заводе найдешь.
– А ни на какой другой завод я не пойду, – заявляет Антон.
– Это еще что за новости? Не раскисай, Антон! Не раскисай! – говорит Нина Павловна, а у самой начинают бродить злые мысли.
Один за другим у Нины Павловны рождаются разные планы – обратиться в Верховный Совет, написать в «Правду», позвонить писателю Шанскому и попросить помощи, но она решает совсем по-другому:
– Знаешь что?.. Пойдем к Людмиле Мироновне.
Они идут в детскую комнату, и Нина Павловна высказывает Людмиле Мироновне свои злые мысли…
– Что брать чужого нельзя – это он понял. Но ведь это не все. А вот как идти по жизни и как вести себя в случае ушибов жизни, он, да, пожалуй, и другие, подобные ему, не знают. А жизнь бьет.
– Да, случается, – согласилась Людмила Мироновна. – А почему вы так поздно пришли? – спрашивает Людмила Мироновна. – Я уже давно получила извещение из колонии об освобождении Антона и хотела сама идти к вам… Ну, Антон, давай поговорим. Тебе сколько же теперь?
– Восемнадцать.
– У-у… Так ты уже совсем взрослый. Давай по-взрослому и разговаривать. Ну, с чем пришел?.. Подготовил ты себя к жизни?
– Больше я ничего такого не сделаю! – ответил Антон.
– Ну, я и не сомневаюсь! И не об этом спрашиваю, – сказала Людмила Мироновна. – А что думаешь? Как жить хочешь?
– Работать хочу. Себя оправдать хочу. Чтобы мне верили…
Сказал это Антон приглушенным, упавшим голосом, потому что почувствовал здесь, пожалуй, самое главное свое наказание. Когда-то наказание виделось ему в решетке, в замке, в стене, окружавшей колонию, но вот все это исчезло, ушло в прошлое, и вдруг среди видимой свободы он почувствовал невидимую стену общественного недоверия. И это было страшнее всего.
И, словно уловив его мысли, Людмила Мироновна сказала:
– Я тебя очень понимаю, Антон. Но доверия нельзя требовать. Его нужно завоевать, как и любовь и дружбу. Ведь что такое доверие? Это – общественная стоимость личности. Как любовь и дружбу, его можно потерять в одно мгновение, а на то, чтобы его заработать, нужны и время, и сила, и выдержка, и вера, и большое богатство души, способной доказать обществу, чего ты стоишь. И к этому нужно быть готовым, Антон.
Людмила Мироновна следила, как ложатся и укладываются в душу Антона ее слова, и, почувствовав, что все как будто бы идет благополучно, добавила:
– Ты не только пряники получишь от жизни. Но ты не унывай и не отступай.
– Нет, Людмила Мироновна! Не отступлю!
– А теперь вы меня простите, но я попрошу: посидите минуточку там, в коридоре, сказала Людмила Мироновна, и, когда Нина Павловна с Антоном вышли, она позвонила на инструментальный завод, где Антону отказали в приеме на работу.
– Что у вас там получилось с Шелестовым? Почему вы его не приняли?
Начальник отдела кадров, пытаясь увильнуть от прямого ответа, сказал, что слесари сейчас заводу не требуются.
– Сейчас?.. – переспросила Людмила. Вы что? Взяли?
– Ну, взяли! – недовольно ответил голос в трубке. – Что я, перед вами отчитываться должен?
– А вы разве не привыкли отчитываться? – Людмила Мироновна начинала уже сердиться. – Вы Шелестову сказали, что место есть. Вы дали ему анкету. Почему вы потом отказали ему?
– Потому что я беру тех, кто мне нужен.
– То есть как это: «я», «мне»?..
– Очень просто: потому что я отвечаю за кадры и не могу засорять их. И я не хочу брать на свою шею того, которого через месяц, может, снова сажать придется.
– Вы, что же, и ему так объяснили? – спросила Людмила Мироновна.
– Нет, конечно, не так, но…
– Приблизительно, – подсказала Людмила Мироновна. – Придется, видно, нам с вами конфликтовать. В райисполкоме придется встретиться. Да, да! В комиссии по трудоустройству.
А пока Людмила Мироновна конфликтовала, приехал дядя Роман. Он был такой же шумный и напористый, а на лице его, обветренном и загорелом, казалось, отпечатались все его труды и заботы. Сверкая крепкими, белыми зубами, он так же шумно и увлеченно стал рассказывать о своей жизни, о работе в колхозе, обо всем, что ему пришлось ломать, строить и перестраивать.
– Ну, с мелочи, начиная с самой маленькой мелочи. Иду по дороге. Направо – рожь, налево – зеленка, смесь овса с викой. И шагает мне навстречу клоп – Ванька Кочанов. Вот такой! – Дядя Роман, нагнувшись, показал, какого роста был Ванька Кочанов. – Глаза синие, ну прямо смотрись в них, как в зеркало. Идет и несет клок зеленки, к рубашонке прижал. «Поросеночку, говорит, несу. Мамка поросеночка купила». А зеленка-то колхозная! Вот и разбирайся: тут тебе поросеночек, тут и мамка, тут и он сам… Ну ладно, всего не переговоришь и не переделаешь. Как у вас? Значит, освободился? – спросил дядя Роман, хлопнув Антона по плечу.
– А что толку, что освободился-то? – недовольно проворчала Нина Павловна. – Называется, выпустили, и живи как знаешь. – И она рассказала о мытарствах Антона в последнее время.
– Так, значит… мало? – усмехнулся дядя Роман, – Выпустили на свободу – и опять мало?.. Да я шучу, шучу! Подожди, какой завод-то? Знаю, знаю. Придется завтра съездить, поговорить.
На другой день голос дяди Романа гремел в кабинете начальника отдела кадров инструментального завода.
– Один будет отмахиваться, другой, – это что же получается? Хорошо, если парень выдержит. А если не выдержит? Тогда его все заметят и все закричат: бандит, рецидивист! И что же?.. Снова сажать в тюрьму? А поддержи его вовремя…
– Хитро. Они упустили племянничка, а мы его с хлебом-солью встречать должны. Соломку подстилать!
– Кто упустил, почему упустил, разбираться будем особо. А сейчас человека нужно в жизнь вводить, воспитывать.
– А что у нас – интернат? У нас – план, производство, нам некогда с каждым нянчиться, за ручку водить.
– Ну, знаете… – обозлился дядя Роман. – Вы коммунист, и я коммунист, и давайте тогда говорить по-партийному. Как это можно? Парень ошибся. Но парень прошел через наше воспитательное учреждение. Парень вторично прошел через наш советский суд и досрочно им освобожден. Почему вы отказали ему и вместо него взяли другого? Как вы могли разбить его надежды? Как вы могли испортить ему радость возвращения к жизни? Как вы могли подорвать в нем веру в наши, советские порядки и в наши законы? Как вы могли закрыть ему будущее? Разве этого хочет партия? Так пусть она нас рассудит. Я в райком иду!
Не желая ничего больше слушать, дядя Роман стремительно вышел из кабинета и тут же поехал в райком.
И еще одно испытание пришлось выдержать Антону. К нему домой заявился Сережка Пронин. На нем были брюки небесно-голубого цвета, огненные ботинки «на гусеничном ходу» и широкая, заграничного покроя куртка с деревянными застежками.
– Ну, как «там»? Рассказывай! Ты теперь навидался,
– Навидался! – нехотя ответил Антон.
– Ну, рассказывай, рассказывай! Ведь это дико как интересно!
– Нет, Сергей! Интересного ничего нет. Рассказывай ты. Как кончил школу? Куда поступил? Как ребята?
Но Пронин, оказывается, никуда не поступил – учиться ему «не фонтан», а работать, видимо, тоже.
– А ребята?
– А ребята – кто как. Володька Волков, конечно, поступил на физмат. Ну, на то он Член-корреспондент, до академика фактически допрет. Толик Кипчак провалился – куда ему, пигалице. А Орлов Степка сдал на исторический. Этот – битюг, этот вывезет, далеко не пойдет, а свое возьмет. Вот Маринка отколола – это да! Кончила без медали, а на экзамене отвечала – каждый билет от зубов отлетал. И поступить она могла бы как пить дать куда угодно, а вместо этого вертанула знаешь куда? На строительство! Ну известно, романтика! Призыв! Теперь ведь это мода: на производство. Ну вот, помню, она стала агитировать. Ну как же: комсорг! Вот и стала вроде агитатора, горлана-главаря: «Родина зовет! Родина требует!» – «А сама-то, детка, пойдешь? – спрашиваю я ее. – Самой-то небось в институте папаша местечко приготовил?» Ну, тут она, конечно, мне реплику подала, из скромности умолчу, а после этого как же ей не пойти? После этого ей первой идти надо. Ну и пошла! Ее и дружок, Степушка, отговаривал, а она…
– Подожди, какой дружок? – спросил сумрачно слушавший все это Антон.
– Ну, какие дружки бывают? – осклабился Пронин. – Ты о Степе плохо не думай. Он медведь-медведь, а ухватился намертво.
– Врешь ты! – не выдержал Антон.
– Как вру? Все время вместе – чего еще надо? Он и дома у них как дома. И Маринка… Ты думаешь, она святая? Ты знаешь, как она целуется-то?
– А ты-то знаешь?
– Я-то? А как же? Я ее знаешь еще когда целовал? В девятом классе. Когда ты там этими своими делами занимался.
– Врешь, гад, врешь!
Взбешенный Антон схватил Пронина за лацканы его заграничной куртки и начал трясти. Пронин испугался и, глядя в налившиеся кровью глаза Антона, залепетал:
– Что ты? Что ты?
Вырвавшись, он выскочил из комнаты и только тогда уже, приоткрыв снова дверь, крикнул:
– Рано тебя оттуда выпустили, бандита такого! Вот что!
Но Антон уже лежал на кровати, уткнувшись в подушку, и ничего не слышал. А когда через какое-то время пришел Степа Орлов и протянул ему руку, Антон посмотрел на него волком. Он ничего не говорил ему и ни о чем не спрашивал и так, молча, глядел исподлобья, пока Степа, просидев в недоумении минут пять, не ушел.
Нина Павловна сердцем почувствовала, что Антону нехорошо, и наконец решилась спросить:
– А Марине ты не звонил?
И ее удивило, как болезненно поморщился Антон:
– Не надо об этом, мама!
