Текст книги "Честь"
Автор книги: Григорий Медынский
сообщить о нарушении
Текущая страница: 25 (всего у книги 33 страниц)
19
Антон внимательно слушал все, что говорилось на собрании, и сопоставлял со своим не очень большим, но я не таким уж маленьким опытом. Он замечал и раньше, что в отделении возникали какие-то нелады, но сначала он расценивал их как мелкие и случайные ссоры. А теперь он понял, что все здесь значительно сложнее.
Теперь Антону стало ясно, почему Костанчи хотел замять историю с запиской и многое другое. Вспомнил он и слова Елкина насчет посылки и «лапы», вспомнил и понял все, что говорил Дунаев: из Костанчи действительно мог получиться тот самый «бугор», о котором рассказывал когда-то Мишка Шевчук.
Постепенно выяснилось, что в отделении совсем не все гладко, и ребята разбились на два лагеря, между которыми завязалась перепалка. Вместе с мелкими упущениями и нарушениями, которые можно было бы выправить на ходу, постепенно обнаруживались явные злоупотребления. И когда они обнаружились, Антон видел, как помрачнело лицо Кирилла Петровича и как сам же он предложил снять Костанчи с поста командира. Это было неожиданностью для Антона потому, что с самого начала он слышал от многих ребят, что Костанчи – любимец Кирилла Петровича.
Антону тоже хотелось выступить, но у него не хватало решимости. А когда Кирилл Петрович предложил ему взять слово, он почему-то испугался. Зато позднее, ложась спать, Антон рассказал Славе Дунаеву и о Елкине, о «лапе», о посылке и поделился всеми своими мыслями и соображениями.
– А почему же ты на собрании молчал? – спросил Слава.
– Почему?.. Да сам не знаю почему… Думал, так надо.
– Что «надо»? В лапу давать? Заставлять других постель за себя убирать? Ребят притеснять? От работы отлынивать, а самому командовать только? Так, что ли, надо?
– Да нет – зачем? Я не говорю! – промямлил Антон.
– Как же не говоришь! – продолжал допрашивать его Дунаев. – Сам ты не знаешь, что говоришь. Надо – не надо… Говоришь, что не думаешь. Просто ты об отделении не болеешь – вот что! И в коллективе живешь и не в коллективе, будто тебе ничего не нужно. Как чужой!
– Какой же я чужой? – обиделся Антон. – Делаю все, что надо, а потом… Мне в конце концов самому жить нужно.
– Как это – «самому»? – переспросил Дунаев.
– Очень просто! – насупившись, ответил Антон. – Мне бы освободиться поскорей, а там…
– Что «там»?.. Там тебя опять такие же окружат, и ты по новой пойдешь?
– Это почему же я пойду? – возмутился Антон.
– А потому!.. Если ты характер не выработаешь, как же тебе на волю идти?
– А почему ж я не выработаю! Думаешь, я так и не работаю над собой?
– А если ты над собой только будешь работать, и смотреть только за собой, и бояться только за себя, а не за коллектив, – что у тебя выйдет? Ничего не выйдет! – сказал Дунаев. – Бывают такие, все делают как нужно, а жизнью не интересуются, – он живет, ему хорошо, а до других ему дела нет… и до коллектива ему дела нет. А вся жизнь в коллективе и в обществе – когда все спаяны и все дышат одним: помочь друг другу и поддержать друг друга… Ну ладно! Все равно не поймешь! Давай спать! – оборвал вдруг Дунаев, вспомнив, что он теперь командир и разговаривать после отбоя не полагается.
«Почему же я не пойму?» – хотел еще раз спросить Антон, но Дунаев отвернулся к стене и скоро заснул. А Антон долго еще размышлял. Обиды постепенно утихали, отступали, и на первый план выдвигались слова Дунаева: «Если характер не выработаешь, как же тебе на волю идти?»
Характер!.. Сколько раз он слышал это слово и от мамы, и от учителей, и от дяди Романа, и даже от Якова Борисовича.
Но разве у него не было характера? Когда они, «три мушкетера», решили досаждать новой школе и ее директору, «солдату в юбке», Елизавете Ивановне, – разве это не было проявлением характера? Когда он собрался в два счета и уехал в Ростов, к отцу, – разве этот поступок не был решительным? Когда оттолкнул Якова Борисовича, который старался удержать его… Нет, это, конечно, был не характер! Когда он оттолкнул склонившуюся на колени мать, – какой же это был характер?
Антон вспомнил Маринку и ее заветную папку с наклейкой «Слова и дела», вспомнил и фразу, которую она процитировала там из статьи в «Комсомольской правде»: «В борьбе с трудностями возникают решающие качества, которые порождают твердый и непреклонный характер». Нет, это что-то совсем, совсем другое: твердый и непреклонный характер!
Воспоминание о Марине увело его мысли в сторону: почему она не ответила? Все-таки очень обидно! Антону написали все, от кого можно было и даже от кого нельзя было этого ждать: написала бабушка и обещала не помирать, пока не увидит Антона, написал дядя Роман и советовал, ухватившись за будущее, преодолеть настоящее. «Ты не отчаивайся, верь! И не смейся над этим, как тогда в Москве. Без веры, брат, человеку жить нельзя, если по-настоящему жить. Он тогда расползается, как мыло в воде. А кто верит в будущее, в человека верит, в себя, в лучшее – тот все переломит и переделает. Я это сейчас по своему колхозу вижу. Да что колхоз!.. Осмотрись кругом и скажи по доброй совести: сильнее стала наша Россия? Краше? Краше стала, сильнее! А кто это сделал? Кто в войну победил и выстоял? Кто сейчас целинные земли переворачивает и хлеб родить заставляет? Кто Сибирь-матушку заселяет и обстраивает? Кто сделал, что к нам теперь разные народы учиться ездят? А? Те, кто не верит ни во что, или другие? Вот в том ваше и горе: вы не видите этих, других-то. А не видя их, вы не можете следовать им, – в этом ваше второе горе. А третье само получается!
Ты уж прости за эти напоминания, а я, как всегда, правду-матку режу, и тут тебе много пошуровать нужно, если хочешь человеком выйти».
Прислала письмо и учительница Прасковья Петровна, чего Антон совсем не ждал. Она тоже писала, что верит в его силы и в его будущее, и передавала привет от ребят. И только Марина вот не ответила ни слова. Конечно, она имеет на это полное право, и у него нет никаких оснований обижаться и чего-либо требовать от нее, а все-таки очень обидно: не ответила!
С этими мыслями Антон и заснул и видел во сне памятник Павлику Морозову, и луну, пробивающуюся сквозь ветви деревьев, и чьи-то родные, близкие глаза,
Приятный, хотя и чем-то грустный сон был прерван резкой и прозаически-требовательной командой:
– Подъем!
И тогда Антон заметил, как сразу же, не разрешив себе ни минуты понежиться, вскочил с кровати Слава Дунаев, как он быстро заправил постель, умылся, оделся и по команде физорга стал на зарядку. Все это он и раньше делал так же аккуратно и добросовестно, но теперь словно появилась в нем какая-то новая пружинка, придавшая ему еще больше упругости и сосредоточенности. Он выстроил отделение, перед тем как идти в столовую, и отрапортовал Кириллу Петровичу. Кирилл Петрович поздоровался со своими «атлетами» и неторопливо, негромко сказал:
– Ну так вот! Вот мы и пережили с вами очень серьезный кризис. И ваша есть доля вины в этом и моя. Я понадеялся на отделение и ошибся. Ну, как же мы теперь будем жить?
– Разрешите! – Дунаев сделал шаг вперед. – Мы выходим на старт. Я так понимаю. Но чтобы пробежать всю дистанцию, нужно сделать первый шаг. И пусть таким шагом будет для нас завоевание суточного вымпела.
– Но пусть за первым шагом последует второй и третий, – добавил Кирилл Петрович. – И пусть каждый сообразует с этим нашим общим шагом свой шаг, каждый свой шаг жизни. Победа коллектива решается в душе каждого.
– А не соберем себя – и вымпел и все проплывет мимо. Ясней ясного! – снова за всех сказал Слава Дунаев.
Так оно и вышло: один получил замечание за курение в школе, у другого оказались незашнурованными ботинки, третий обругал мастера, – и вымпел снова проплыл мимо.
– Вот тебе и первый шаг. Ать-два! – дурашливо улыбаясь, проговорил Сенька Венцель.
– А ты что? Обрадовался? – цыкнул на него Антон.
Медно-рыжий – за что на воле получил кличку «Червонец», – пересмешник и зубоскал, Сенька всегда «валял дурака», задирал всех и все высмеивал, и невозможно было понять, когда он говорит всерьез, а когда шутит. Антон его и раньше недолюбливал, а когда узнал, что он на побегушках у Костанчи, то и совсем невзлюбил. И теперь… Отделение теряло баллы, отделение терпело, неудачу – над чем же тут смеяться?
Сам Антон неудачи отделения воспринимал совсем по-другому: он начистил ботинки, проверил свой костюм, пуговицы, ногти – все, к чему можно было придраться при очередном осмотре, и вообще со всей горячностью новообращенного брался за любое поручение и старался выполнять его как можно лучше и добросовестней. Слова Дунаева о коллективе задели его, и теперь он только и думал о том, чтобы принести какую-то пользу коллективу, «А что такое коллектив? Это – мы, ребята, мы сами! И если настоящей дружбы нет, какой тогда может быть коллектив? И чего тогда может добиться командир или актив? А если при воспитателе все вежливы между собой, а без него ругаются – какая это дружба? Не для воспитателя, Кирилла Петровича, не для начальника мы живем, а для самих Себя. И с душою нужно все делать, а не так – для формы! Кирилл Петрович сказал однажды золотое слово: самосознание. И не молчать! А то бывает – простоят на линейке пятнадцать минут, будто по обязанности, и ничего не скажут, а если скажут, то тоже по обязанности, а не по долгу совести. Прежде всего – искра! Если искра есть у ребят, все пойдет на лад».
Так думал Антон и так говорил, вмешиваясь в споры, горячась и доказывая.
Он охотно брался за все, что ему поручали и, когда на следующем собрании отделения его выбрали председателем библиотечной комиссии, он горячо взялся за работу.
Предшественник его, Мурашов, дело совсем запустил, в об этом много говорили на собрании: газеты подшивались неаккуратно, с пятого на десятое, не было учета читателей, не составлялись рекомендательные списки, не велась книга отзывов, не устраивались громкие читки, Антон проверил карточки читателей, и оказалось, что пятеро из его отделения вообще не берут книг в библиотеке. Он поговорил с заведующим и вместе с ним наметил, что нужно предпринять дальше.
Теперь Антона возмущал каждый, кто не думал о коллективе, кто не говорил о коллективе, кто не помогал или мешал коллективу. И больше всего его злил Сенька Венцель, его вечно растрепанный вид и манера огрызаться на каждое замечание. А Сенька заметил это и стал намеренно изводить Антона: как пройдет мимо, обязательно вытянется и «возьмет ногу»:
– Ать-два!
И наконец Сенька совсем вывел его из терпения. Дело было после обеда, когда вся колония выстроилась «на развод», чтобы идти в мастерские и на разные хозяйственные работы. И тогда обнаружилось, что Сеньки в строю нет,
– Где Венцель? – спросил Дунаев.
– Небось около кухни шьется, – ответил кто-то из ребят. – Ему все мало!
– А ну отыщи! – сказал Дунаев Антону.
Антон побежал к столовой и там действительно увидел Сеньку и страшно разозлился: отделение решило выбиваться на первые места, тут каждый балл дорог, а этот… Опоздает на работу – вот и слетело несколько баллов,
– Ты что ж, гад? Или работа тебя не касается? – крикнул Антон и сгоряча стукнул по спине пытавшегося увильнуть Сеньку.
И Сенька вдруг переменился: взгляд его стал злым, а лицо приобрело медно-красный оттенок.
– Ты что?.. Если ты новому командиру дружок, так и бить можешь?
…Антон легко мог отказаться, когда Сенька заявил о его выходке командиру. Но он не отказался, и ему пришлось стать перед строем и держать ответ.
– Я не знаю, как и получилось.
– Опять у тебя «получилось»? – спросил Дунаев. – И опять как сделал, так и получилось. Нечего тут оправдания искать! Предлагаю ходатайствовать перед руководством колонии о наложении на Шелестова административного взыскания.
Взыскание?.. Это за что же взыскание? За то, что помог Дунаеву, за то, что боролся за коллектив, за балл, за честь отделения? А что стукнул… Подумаешь! А если на такого типа ничего больше не действует?
И Антон обиделся на Дунаева, очень обиделся. А Слава, в свою очередь, был недоволен Антоном, и черная кошка вражды пробежала между ними.
20
Мишка Шевчук «ушел в камыши» – отсидеться, осмотреться и решить, как быть дальше. После неудачной выходки с зашитым ртом ему ничего другого и не оставалось. Когда он вернулся в отделение, ребята находились на работе. Исполняя приказ начальника, воспитатель Суслин отвел его в мастерские, пошептался о чем-то с Никодимом Игнатьевичем, и тот, не обмолвившись ни словом, поставил Мишку к тискам. Мишка ходил в мастерскую и раньше, но работал кое-как, спустя рукава, смешил ребят своими подвижными ушами, а то и просто, придравшись к любому пустяку, отказывался что-либо делать – то ботинки худые, то рука болит, то живот. Теперь пришлось для вида смириться, молча взять в руки молоток и напильник и стать к тискам.
Ребята приняли Мишку спокойно, но по взглядам и улыбкам он видел, что они все знают и понимают. Сначала Мишка терпел, но когда после отбоя командир насмешливо провел по его лицу пятерней: «Все, Миша! Все!» – Мишка вскипел и со злостью оттолкнул его руку.
– И ничего не «все»! Я еще покажу!
В эту ночь Мишка долго не спал. Один за другим он взвешивал оставшиеся для него варианты жизни. Он подумал, правда, о том, чтобы работать как все – о такой возможности у него не было и помыслов. Зато мысли его усиленно рыскали по всем обходным путям, какие только были возможны в его положении. Уехать? – теперь об этом не могло быть речи: ехать отсюда можно было только после чего-то большого и настоящего, «с музыкой». Здесь жить?.. Как? Жить в приниженном состоянии, чтобы каждый мог ухмыляться, да насмехаться, да по лицу лапами проезжать, – так жить ему не позволяла гордость… А как?
На одну минуту Мишке пришел в голову совсем невероятный вариант – самому стать командиром, «ссадить» старого и занять его место. Но он тут же отбросил его: нет, «не пролезет», ничего не получится. А как дальше жить, Мишка не знал; что ему нужно было, он тоже как следует не знал.
И Мишка стал жить «по-хитрому», «ушел в камыши»: все выполнять, порядка не нарушать, в школу, в мастерскую ходить, на глаза воспитателю не попадаться. Воспитатель Суслин сказал даже на собрании, что Шевчук пошел на исправление. Вот тогда Мишка и попробовал заговорить с Антоном как бы нечаянно, в мастерской, во время перерыва.
– Ну, как житюга?
– А что? Жизнь как жизнь. Хорошая! – коротко ответил Антон.
– С командиром-то поругался?
– Как «поругался»? Когда?
– Ну-ну! Будто я не знаю!
– А что ты знаешь? Откуда знаешь?.. И чего ты лезешь не в свое дело?
– Ну, валяй, валяй! Я говорил: ты парень вихлястый. А мы держимся!
Антон резко повернулся к Мишке и смерил его глазами: он сразу вспомнил и арестантский вагон, и решетки на окнах, и дурацкие Мишкины бредни… А потом – как будто кинокартину пустили обратным ходом – вдруг замелькали страшные кадры прошедшей жизни: тюрьма, суд, Абрамцево, и разговор за дверью, на лестнице, и гнусная улыбка Вадика, и недобрый взгляд Генки Лызлова. Во взгляде Мишки, в его вопросе и во всем неожиданном и непонятном разговоре Антону почудилось что-то недоброе.
Антон долго не мог успокоиться: что нужно Шевчуку? «Ты парень вихлястый, а мы держимся». Кто это – мы? И почему он, Антон, – «вихлястый»? Да, он сильно напутал во всей своей прошлой, нескладной жизни, но теперь… Теперь хоть на четвереньках, а он будет ползти на берег, и никакой Мишка его больше не собьет. Нет! Теперь он твердо знает своих друзей и свою дорогу. И зря Мишка хочет сыграть на его маленькой размолвке с Дунаевым.
«Человек без друзей – что дерево без корней» – написано на большом плакате возле клуба. А с кем же здесь дружить, как не со Славиком?
И почему-то сразу исчезла у него обида на Славу, и вспомнилось только хорошее, что принесла дружба с ним: и вечерние разговоры после отбоя, когда они лежали, бывало, в постелях, голова к голове, и беседовали обо всем, обо всем, о чем даже вспоминать не хотелось. Но как не вспоминать и как не поделиться, если рядом с тобой человек, которого ты любишь, и ценишь, и выделяешь среди других? И как не излить ему всю боль души?
– И вот я как в сказке: направо пойдешь – туда попадешь; налево пойдешь – сюда попадешь, – вслух размышлял Антон, подводя итоги. – И мог я пойти не сюда, а туда. Мог поехать в Абрамцево со своим классом, на экскурсию, а поехал… Мать оттолкнул, а поехал черт знает куда. А через неделю попал в то же Абрамцево, только не с классом, а с этой шпаной.
– Назад оглянешься, все, кажется, по-другому бы было, – так же тихо вторил ему Слава Дунаев. – Это я здесь за разум-то взялся и Кирилла Петровича за отца второго считаю, а там…
Дунаев выразительно покрутил головой и готов был, кажется, умолкнуть.
– Что там-то? – спросил Антон.
– А ты что, не знаешь? Завелся дружок, у него еще дружок и – пошло! Водка, деньги, девки! И на людей я смотрел не как на людей, и от жизни старался всего нахвататься, лишь бы пользоваться. А теперь… Знаешь, какие у меня теперь самые натуральные мысли?
– Какие?
– Воспитателем быть. Я все плохое видел и все хорошее и все понял и во всем разобрался, и теперь у меня самая главная цель в жизни – других воспитывать. Чтобы убить в них все зародыши подлых намерений.
Антон неоднократно замечал, что Дунаев что-то записывал на небольших листках бумаги, не сгибая, прятал в свою записную книжку. Один раз Антон спросил, что пишет Слава, но тот не то смутился, не то обиделся, а сейчас взял из-под подушки записную книжку, а позже подал Антону несколько листочков.
Антон прочел:
«Людей обычно судят по поступкам и осуждают, а если бы заглянуть в их души, они, может быть, были бы оправданы».
«Пройдя через ужас, начинаешь уметь распоряжаться жизнью и видеть ее красоту».
«Самое большое счастье на земле – это жить на свободе».
Вот какой это товарищ был и какая дружба: все общее – и мыло, и табак, и письма девушек. Да! И письма девушек! И хотя Антону хвалиться было нечем – Марина продолжала молчать, но зато он все рассказал о ней Дунаеву.
– И ты знаешь?.. Никаких нехороших мыслей у меня по отношению к ней не было, – говорил Антон. – Что мне тебе врать? Не было!.. Ну, как бы это выразиться? Да просто: Марина – и все!
– Ну, понятно! Понятно! – закивал в ответ Дунаев. – Честная, чистая!..
– И справедливая! – продолжал Антон. – И я гордился ею, что она, такая, дружит со мной. И верил я не в себя, а в нее верил и… И теперь… Она мне и теперь вот как нужна!
– И ты адрес ее знаешь? – спросил Дунаев.
– А зачем тебе адрес?.. Да нет! Что ты! – понял вдруг Антон. – Разве это мыслимо? После того, что на улице было. Как она повернулась и как пошла. Мне бы догнать ее тогда!
– Не мог ты ее догнать! – сказал Дунаев. – Совести у тебя на это тогда не хватило бы. Я сам… Я с другой связался нарочно, чтобы ту, Светланку, забыть, а все равно… Она тоже вроде твоей. Я сначала их всех ненавидел, просто, знаешь, за падаль считал. Как попал к развратным девкам в руки, ну от них и на всех стал отвращение переносить. Дерзким старался быть. Нарочно! А как Светланку встретил – все! Эта – другая! Ну, ты понимаешь! Иные девчонки сами себя не ценят. Парень – что? На то парень! По себе знаю – с одной так, а с другой совсем по-другому, если гордая. Вот и Светланка такая! И она поняла бы! Если б я все рассказал – поняла бы! А я вот не рассказал! Бывало, накипит, накипит в душе, – напьюсь, приду к ней, а она говорит: «Ты ко мне такой не приходи, ты трезвый приходи». А трезвый я не могу! Совесть играла! И как я с ней говорить буду? С ней чистыми словами надо говорить!
– А пишет? – спросил Антон.
– Пишет. Хочешь, я тебе письмо покажу? Нет, ты прочитай. Прочитай и скажи.
Антон прочитал, и у него перехватило дыхание.
«Ты спрашиваешь: простила ли я тебя? Славик, родной, я не знаю! Я ведь видела, я ждала, что с тобой может что-то произойти, и если бы ты знал, сколько раз я хотела поговорить с тобой очень серьезно, но ты все отмалчивался, или отшучивался, или приходил пьяный, и я откладывала разговор, и все начиналось сначала. Как я виню себя в этом!
Иногда мне хотелось забыть тебя. Да, да! Забыть навсегда. И, поверь, у меня хватило бы сил и характера – ты знаешь. Но с тобой случилось несчастье и… Нет! Теперь я тебя никому не отдам! Ты самый хороший, ты самый добрый человек в мире!»
– Ну как? – голос Дунаева доносился откуда-то издалека, из тумана.
– Что «как»?
– Нет, ты скажи как друг: искренне она пишет или нет?
– Ты просто дурной! – словно очнувшись, с неожиданной злостью ответил ему Антон.
– Нет, ты понимаешь? – продолжал допытываться Дунаев, – Может, она из сознательности? Чтобы меня поддержать. Видишь: «Но с тобой произошло несчастье»… А если бы не произошло? Она такая девчонка – она на все пойдет!
– А ты что – не веришь? Ты что – не чувствуешь?
– Не знаю! – вздохнул Дунаев. – Мучает меня это!..
«Ну, чем это не дружба? – вспоминает теперь тот разговор Антон, и ему становится грустно. – Неужели я все разрушил? И неужели опять одиночество?.. И что я за человек? Сначала сделаю, а потом начинаю разбираться».
Одиночество!.. Это было страшнее всего: одиночество и молчание Марины.
Антон вспоминает письмо, которое давал ему читать Дунаев, и терзания Славы: «Мучает меня это!» Чудак! Ну и чудак! Да если бы он, Антон, получил такое письмо!
Но Марина молчала. Это становилось невыносимым – хочешь поставить крест, так ты и ставь, напиши: нам не по пути. Но просто отрезать, и замолчать, и вычеркнуть человека из памяти… Антон садится и пишет сам.
Потом перечитывает и рвет. Через два дня пишет снова и, как положено, сдает письмо Кириллу Петровичу для отправки. Но через полчаса он бежит к нему и, запыхавшись, просит вернуть обратно – передумал!
И опять ждет, ждет, каждый день ждет и каждый день – напрасно. Он с завистью смотрит на Костю Ермолина, который чуть не каждый день получает письма от девушки, из-за которой он попал в колонию. Он видит, как у него меняются при чтении глаза: из грустных становятся теплыми и мечтательными. У Кости целая пачка писем, которые он никому не показывает, складывая в коробку из-под конфет.
Елкин – наоборот: носится с письмом, которое он получил от девушки. Все участники самодеятельности колонии недавно выезжали в город с концертом, был там и Елкин, познакомился с девушкой, студенткой педагогического института, и завел с ней переписку и теперь хвастается.
Он вообще в последнее время снова увивается вокруг Антона. Лезет со своими секретами: как бы получить увольнительную в город и встретиться с новой знакомой. Но у него ничего не выходит – Кирилл Петрович в ответ на его просьбы укоризненно кивает головой:
– Заслужить нужно, Елкин! Заслужить!
Елкин ворчит и грозится сбежать.
– А что?.. Отсижу потом в трюме суток трое, и вся любовь! – говорит он Антону. – Зато повидаюсь.
А потом он лезет в карман и достает еще письмо, совсем другое, от другой девушки, и дает Антону, своему «кунаку», почитать.
«Здравствуй, Илья!
Сегодня получила твое письмо и даже удивилась. Неужели ты думаешь, что у меня нет ни самолюбия, ни гордости?
Ты спрашиваешь – осталось ли у меня что-нибудь от прошлого? Нет, Илья, ни капельки! Все перегорело и вспыхнуть снова не может, все невозвратно поздно: сердце заставить нельзя, у него свой закон – кого захочет, того и любит.
И я теперь совсем не та, какая была, которая верила всему, и все прощала, и смотрела на тебя как на бога.
Ты казался мне хорошим человеком, но ты свернул в сторону и понесся по течению и оказался плохим пловцом. А плохой пловец идет ко дну. И все получилось гадко – ты мне дарил цветы, но и они, оказывается, были ворованные. И мне обидно, что я поверила тогда и тебе и себе и свою первую, глупую любовь и свое первое девчоночье чувство отдала такому негодному человеку, как ты.
Поэтому лучше не надо, Илья, не пиши мне больше. Я тебе больше не могу верить, а друг, которому нет веры, – зачем он? Мне хочется такого друга, который верил бы мне и которому я бы доверяла все, мне хочется такого друга, который уважал бы меня и был искренним, честным и открытым человеком.
Вот и все!
А тебе желаю: шути любя, но не люби шутя.
И помни, что в жизни есть счастье, которое зависит от тебя.
Люба.
Хотела написать коротко, а получился целый протокол».
Антон жалеет Любу с ее мечтой об искреннем и честном друге, особенно после того, как Елкин рассказал ее немудрую, наивную историю: еще совсем девочкой она привязалась к нему, носила ему какие-то яблочки, конфетки и позже, когда подросла, сохранила свою привязанность.
– Ребята, бывало, подсмеиваются: «Тебе Любка опять яблоки принесла!» – рассказывал Елкин. – Я смеюсь, а она краснеет. А потом, как подросли, гулять стали. Только надоело мне с ней в кино ходить по-пустому. И ребята говорят: «Что ты с ней возишься? Оттяни в сторону, и все!» Поехали мы Первого мая всей компанией в рощу, за рекой, ну я и оттянул. А она, знаешь… ударила меня по морде и бросилась в реку. Так прямо в платье и переплыла.
Такой гадостью повеяло от этого рассказа, от самого тона его и всех подробностей, на которые Елкин не скупился, что Антону стало не по себе.
– А зачем ты ей сейчас пишешь? – спросил он.
– Ну а как же! Все-таки! Чтобы девчонка была. А она – видишь? Друга ей надо! Лучше меня! Вот я ей написал. Знаю я, кто у нее в друзьях ходит. «Освобожусь и того, кто лучше меня, на фонаре повешу против твоего дома» – так и написал. По второму заходу будет легче, буду знать за что!
Очевидно, и действительно так написал, потому что скоро получил ответ и опять показал его Антону.
«Илья!
Как же тебе не совестно? Какую гадость ты пишешь! Как все грубо, цинично, даже читать противно!
И чем ты хвалишься? Что у тебя есть Люся, Клава и еще два десятка других. Ты что – задеть этим хочешь меня и тронуть мою душу? Глупости все это! Для хорошего мальчишки достаточно одной, а кто много раз влюбляется, тот по-настоящему не любит и не способен любить.
Так что оставлю тебя со всеми, которых ты за собой числишь. А мне достаточно одного.
Кстати, о нем, моем друге. Ты через кого-то узнал о нем и написал такие бандитские слова, что страшно даже.
Я сначала испугалась и хотела тебе написать, что никого у меня нет, никакого мальчишки, а потом рассказала ему, и он только посмеялся. Так знай, это – Игорь, с которым ты же и познакомил меня. Он шлет тебе привет и не обижается.
А от себя скажу: да, я дружу с ним и довольна этой дружбой, в ней я нашла все, о чем мечтала. Игорь – мальчик хороший, отзывчивый, не в пример многим другим, и менять его на тебя я не собираюсь и не хочу, чтобы ты был третьим лишним. И вспоминать я больше не хочу никакой прошлой грязи, когда на душе так прекрасно.
Еще раз прошу – не пиши мне больше. Все!
Л.»
Ну вот, Люба хоть отповедь дала, наотмашь, через плечо, крест-накрест! А неужели он, Антон, не заслуживает у Марины даже отповеди?
Мысли, мысли… Но с кем ими поделиться? С Ильей? А ну его к черту! Это поймет только Слава! Не нужно было ссориться с ним.
