Текст книги "Честь"
Автор книги: Григорий Медынский
сообщить о нарушении
Текущая страница: 19 (всего у книги 33 страниц)
6
Колония, куда привезли Антона, находилась в одном из городов южной России, до недавнего времени бывшем обыкновенным, ничем не примечательным районным центром с небогатой местной промышленностью. И только с последней весны поля, почти вплотную подходившие к городу с трех сторон, потеснились, уступив место начинающимся большим стройкам. С четвертой, северной стороны к городу подходил лес; мелкий, корявый соснячок разрастался и, веером расходясь на многие километры, превращался в большие настоящие леса с луговинами, болотами и тихими озерами. В озерах водилась рыба, и, в специальных питомниках – бобры.
У самой опушки, за рекою, отделяющей лес от города, когда-то был построен женский монастырь. Высокая стена с затейливой башней над входными воротами ограждала эту обитель от «зла мира». После революции монастырь был ликвидирован, а помещения его в разное время использовались по-разному. Теперь здесь расположилась детская трудовая колония. Об этом, кроме вышек и прожекторов по углам стен, говорила одна деталь: обычно двери запираются изнутри, а здесь ворота были схвачены снаружи двумя большими крюками. Снаружи – потому что «зло» было внутри.
Перед колонией, вернее перед «зоной», вокруг засаженной молодыми тополями площади с колодцем посредине, расположился небольшой поселок сотрудников, а возле самой стены – длинное деревянное здание – «штаб», управление. Туда и подъехала наглухо закрытая, без окон, серебристого цвета «спецмашина», из которой, озираясь, вылезли Антон и Мишка Шевчук. Тем же свободным, вольным шагом в сопровождении того же надзирателя через небольшой палисадник они прошли в штаб и сели на указанный им в маленьком зальчике диван. Почти напротив была обитая черной клеенкой дверь с табличкой: «Начальник колонии». Антон с опаской посматривал на нее: там скрывалась его судьба. Но «судьба» еще была заперта – о времени Антон представления не имел, но, очевидно, было еще рано, потому что в штабе не чувствовалось никакого движения и только издали доносилось пение строевой песни.
– Ну, так и есть! Шагаловка! – проговорил Шевчук.
Антон ничего не ответил, прислушиваясь, как одну песню перебивала другая, третья, точно один за другим шли взводы солдат.
Ждать пришлось долго. Наконец в коридоре послышались быстрые шаги, и в зальчик вошел невысокого роста военный. Он стал было отпирать обитую клеенкой дверь, но оглянулся и увидел ребят.
– А-а!.. Пополнение?
– Так точно, товарищ подполковник! – вытянувшись, ответил надзиратель.
– Та-ак! – Военный внимательным взглядом окинул ребят. – Ну, здравствуйте!
Шевчук промолчал, а Антон неуверенно проговорил свое «здравствуйте».
– Плохо отвечаете! – сказал подполковник. – Очень плохо! Ну ничего! Научим!
Он прошел в свой кабинет, а Мишка Шевчук развязно спросил у надзирателя:
– Хозяин?
– Подполковник Евстигнеев, начальник колонии, – пояснил тот.
– Понял? – подмигнул Мишка Антону. – «Научим!» Знаем мы, как они учат! Сейчас гнуть будут.
Ну, вот и начинается!.. Вагонные разговоры были просто разговорами, а теперь все приблизилось и стало почти, ощутимым: «Сейчас гнуть будут». В начальнике колонии, правда, не было ничего особенно страшного: открытое лицо и такие же открытые, веселые глаза, но это был «хозяин», а от «хозяина» всего можно ждать – так внушал Шевчук Антону в поезде.
Непонятно было, как отнестись и к Мишке. С одной стороны, это бывалый парень, который может знать то, чего не знает он, Антон, в этой новой, открывающейся перед ним странице жизни, а с другой стороны, что-то и пугало в нем и настораживало. Одним словом, сумятица в душе Антона была полная.
В кабинет между тем один за другим проходили люди – военные и штатские – и почему-то оставались там. «Значит, заседание будет», – подумал Антон. А в животе уже начинало подсасывать и урчать – хотелось есть. И вдруг дверь из кабинета открылась, и высокий курчавый военный с гвардейским значком на груди сказал:
– Шелестов!
Антон вздрогнул, поднялся и пошел.
– Ну так смотри! Рогом, рогом упирайся! – скорее угадал, чем расслышал он сзади себя шепот Мишки.
Антон шагнул через порог и остановился: прямо на него из-за большого письменного стола смотрели открытые глаза подполковника. Теперь он был без фуражки и видны были его светлые, соломенного цвета волосы, зачесанные назад. Кругом, вдоль стен, сидели люди – военные и невоенные, те самые, которые сюда входили. Антон растерянно оглянулся и замялся у порога.
– А что нужно сказать? – спросил подполковник.
– Здравствуйте! – тихо проговорил Антон.
– Ну, подойди ближе! – сказал подполковник. – Фамилия?
– Шелестов, Антон Антонович, – как на суде, ответил Антон.
– Та-ак! – подполковник посмотрел в дело Антона, присланное вместе с ним, перелистал его и, подняв глаза, спросил: – Ну, и как же ты теперь оцениваешь то, что с тобой стряслось?
Антон смутился. Себе он отвечал на этот вопрос в тысяче вариантов, на суде сказал перед всем залом, а здесь почему-то не нашел нужных слов. Он помялся и опустил глаза. Курчавый, большелобый военный, как теперь Антон рассмотрел – капитан, который вызвал его в кабинет, хотел было вмешаться, но подполковник быстрым взглядом остановил его.
– Так!.. Ну хорошо! Сколько классов кончил?
– Девять, – ответил Антон. – Только не перешел. Экзамен на осень, по математике.
– Да-а… – в раздумье проговорил подполковник. – А сейчас конец сентября, занятия идут полным ходом. Так где же мы будем учиться?
– А я… – Антон вспомнил Мишку Шевчука и его напутственный шепот, – я в колонию не поднимусь.
– Вот как? – удивился подполковник. – Это почему же?
– Так… – пробормотал Антон.
– А ну, глаза! – твердо сказал подполковник и, всматриваясь в Антона, повторил вопрос: – Это почему же? Ведь на все должны быть свои причины.
Потом он взял другое, лежащее рядом дело и перелистал.
– Так… Понятно!
Он переглянулся с сидевшим возле стола майором, и тот заметил:
– Тогда уж ты должен сказать: «Не поднимусь в зону». Так ведь тебя учили?
– Так… – тихо ответил Антон.
– Кто? – Антон молчал, и майор повторил вопрос: – Кто учил-то?
– Никто меня не учил, – ответил Антон. – Я сам.
– Все ясно! – сказал подполковник и, обратившись к человеку в темно-синем гражданском костюме, спросил: – Николай Петрович! А что, если нам рискнуть и определить его в десятый класс? Вытянет?
– Так он же в зону подниматься не хочет, – ответил Николай Петрович. – Что ж с ним говорить? Смешно!
– Слышишь? – сказал подполковник. – Директор школы возражает. Резонно возражает. Ничего не скажешь!
Все зашаталось под ногами Антона. Оказывается, все было так близко, почти в руках – попасть в десятый класс… И вдруг… Потрясенный неожиданной потерей этих возможностей, Антон сразу забыл о Мишке и о всех его разговорах.
– Да нет!.. Гражданин начальник!
– А у нас не тюрьма, – произнес подполковник, – У нас обычная форма обращения: товарищ начальник. А зовут меня Максим Кузьмич.
То, что страшный «хозяин», который, по уверению Мишки Шевчука, должен был его «гнуть», оказался обыкновенным Максимом Кузьмичом, совсем обезоружило Антона. Он растерянно молчал, не зная, что сказать и как сказать, как обратиться, а подполковник, окинул его еще раз понимающим взглядом, пришлепнул ладонью «дело».
– Ну, Антон! Давай договоримся: как будем жить? Ты знаешь, что мы имеем право досрочного освобождения?
– В тюрьме объясняли.
– При каких условиях возможно это освобождение?
– Если хорошо вести себя.
– Быть тихоньким, паинькой?.. Так, что ли? – спросил начальник. – Нет, нам не это нужно. Вот когда ты поймешь все, осознаешь, научишься и работать, и вести себя в обществе, тогда пожалуйста? Ясно?
– Ясно.
– Руку!
Подполковник вышел из-за стола и широким жестом протянул Антону руку. Тот нерешительно пожал ее.
– Крепче! Крепче! Вот так! Как насчет школы? Не подведешь?
– Не подведу.
– Ну смотри!.. Определяем тебя в третий отряд, девятое отделение. Это будет твой старший воспитатель, – указал он на того же курчавого военного с гвардейским значком, – капитан Шукайло, Кирилл Петрович. А теперь – в баню!
Антон пошел к двери и вдруг вспомнил, что там ждет его Мишка Шевчук. Он замешкался, и, заметив это, подполковник спросил:
– Что еще?
– А какой «масти» ваша колония?
–А какой тебе надо?
Антон растерянно молчал, а подполковник внезапно похолодевшим голосом скомандовал: – А ну в баню! Марш!
7
Едва за Антоном закрылась дверь, подполковник обвел глазами собравшихся. Это была комиссия по приему: старшие воспитатели, директор школы, врач, заведующий производственными мастерскими – по сути дела все руководство колонии.
– Вот я про это и говорил, – как бы ответил на этот взгляд директор школы. – Какой ему десятый класс? Он только успеваемость будет вниз тянуть.
– Николай Петрович! Как можно? – встрепенулся Шукайло. – Нам разве проценты? Нам парня тянуть нужно.
– Да ведь – кисель! – заметил кто-то в поддержку директора.
– Ну это как сказать! – не согласился опять Кирилл Петрович. – Просто набрался в тюрьме всякой всячины… Явно чужие песни поет.
– И знаете, с чьего он голоса поет? – Подполковник Евстигнеев взял следующее лежащее перед ним дело. – Пожалуйста – Михаил Шевчук! Две судимости, четыре взыскания за нарушение тюремного режима.
– Закономерное явление: тюрьма! – понимающе кивнул майор, сидевший рядом с ним, его заместитель.
– Конечно, тюрьма, – согласился капитан Шукайло. – Только зачем нам эта закономерность нужна? И зачем такую зеленую поросль обязательно через тюрьму пропускать? Оберегать ее нам нужно от этого! Всемерно оберегать!
– А что же прикажете делать с ней? Миловать? – резко повернулся к нему майор.
– Не знаю! – откровенно признался Кирилл Петрович и еще раз повторил: – Не знаю! Но что-то нужно искать, придумать. А была бы моя власть, я бы это богоугодное заведение взял и закрыл!
– Ну, это чепуха! Фантазия! Анархизм! – отмахнулся майор.
– Фантазия? – вступил в разговор подполковник. – А что в Программе партии записано? «Коренное изменение характера наказания… Чтобы система наказаний была окончательно заменена системой мер воспитательного характера». Конечно, до этого еще нужно дойти но это никак не фантазия! И если бы, например, такую ребятню, минуя тюрьму, прямо к нам направляли, на место…
– И то не всегда! – заметил Кирилл Петрович.
– Ито не всегда, – согласился начальник. – Я уверен, например, что для такого, как Шелестов, достаточно было суда, одного факта суда, и все! Вы заметили, как он смутился, когда я спросил его о прошлом?
– Вот именно! – как бы даже обрадовался Кирилл Петрович. – Кстати, Макаренко, как известно, был против всех этих напоминаний.
– Да, это известно! – перебил его подполковник. – Макаренко считал, что все должно быть оставлено за порогом. Но… но, Кирилл Петрович! Иногда не мешает подумать и самим, без ссылок и цитат. Честное слово! Времена-то меняются!
– А почему должно меняться наше отношение к ребятам? – упорствовал Кирилл Петрович. – Ребята ведь те же!
– Не знаю! – усомнился Максим Кузьмич. – И те же и не те же. Вопросы эти большие, и не здесь их решать, но на учебно-воспитательном совете поговорить о них не мешало бы. Разве наши ребята такие же, как у Макаренко? И уровень другой, и путь другой. Во времена Макаренко – беспризорность, голод, разруха, наследие прошлого. Стихия! У нас – другое. Все – тоньше, глубже, сложнее. Теперь это преступление против нашего настоящего.
– И против будущего, – добавил капитан Шукайло.
– И против будущего! – согласился Максим Кузьмич. – Значит, и относиться к нашим ребятам нужно по-другому, и, может быть, не помешает иногда и напоминание. Не простое напоминание. Осознание! Не укор, а оценка! Элемент сознательности, активности в переоценке своей жизни. Так, по-моему!.. И вот этой активности, осознанности Шелестов пока не обнаружил.
– Какая у него статья-то? – поинтересовался майор Лагутин.
– А какое это имеет значение: статья, срок? – ответил ему начальник. – Важна степень преступности и развращенности. У Шелестова все это наносное, и с ним решаем так: все эти песни, напетые тюрьмой, в нем нужно глушить и всю тюремную наволочь счищать. Сегодня же в работу, на строительство клуба. И сразу же в производственную мастерскую. Обязательно!
– В какую? – спросил капитан Шукайло.
– Выясните. И интересы его выясните, и наличие мест. Выясняйте и определяйте. Так же будем решать и со школой. На него нужно активное и энергичное воздействие. Чтобы тянулся, а не раскисал! Вот такую задачу и поставьте перед учителями, Николай Петрович! И вы, Кирилл Петрович, тоже обратите внимание.
– Понятно.
– Поехали дальше. Кирилл Петрович, раз уже сели у дверей, будьте любезны, пригласите Шевчука.
Шевчук вошел с форсом, надвинув на один глаз клетчатую кепку, руки в брюки, с иронической ухмылкой на лице. Он выдержал упорный взгляд подполковника и вызывающе отставил ногу.
– Кепка! – строго сказал подполковник.
Мишка посмотрел на него, как бы не понимая, в чем дело.
– Снять кепку. Стать как положено!
– П-жалуйста!
Шевчук не спеша стащил кепку с головы, чуть-чуть подтянул выставленную вперед ногу, и вдруг уши у него задвигались, как у овчарки.
– Брось паясничать! Не в цирке! Фамилия? – спросил подполковник.
– Там все прописано. Чего зря спрашивать? – процедил сквозь зубы Мишка, и теперь волосы на его голове стали ходить взад и вперед.
Но и это ни на кого не произвело впечатления, а подполковник стал еще строже.
– Изволь отвечать. Фамилия, имя, отчество?
– Ну, Шевчук, Михаил Илларионович. Как Кутузов.
– Похож! – раздался чей-то иронический голос.
– Вторая судимость?
– Ага!
– Что за «ага»?.. Первая за что?
– А я не запоминаю разные варианты.
– Освобожден досрочно?
– Досрочно.
– И опять.
– Как видите.
Пристальным, изучающим взглядом подполковник смотрел на Мишку, а тот, отставив опять ногу, стал блуждать глазами по стенам, потолку, глянул в окно и наконец уставился в пол.
– Подними глаза! – сказал подполковник.
– А у меня такой привычки нет, не выработалась, – ответил Шевчук упрямо, изучая рисунок ковра.
– А знаешь, у кого такой привычки нет? – заметил майор. – У кого совесть нечиста.
– Ну, насчет совести вы пионерам говорите, а нам это нужно как рыбе зонтик. И вообще напрасно время тратите: меня морально не возьмешь!
– А знаешь, что я тебе скажу, Михаил Илларионович! – уже без строгости, а с легкой, не то добродушной, не то шутливой улыбкой сказал подполковник. – Дураков-то не сеют, они сами родятся.
– Понятно! – тоже улыбнулся Мишка. – Ну что ж, с дурака спросу меньше.
– Голова, я вижу, у тебя совсем не так пляшет. Давай-ка лучше о будущем думать, – продолжал подполковник.
– А что о нем думать? Мне только на волю выйти – я себя покажу.
– Ты сначала выйди, а там видно будет, где ты приземлишься, – вмешался опять заместитель начальника. – Есть голова на плечах – одумаешься, а нету – пропадешь.
– А это не ваша печаль, – пренебрежительно ответил Мишка. – У каждого своя голова – как хочет, так а пляшет.
– И кого ты из себя строишь? – все больше вглядываясь в него, спросил подполковник. – Мы ведь всяких видали.
– На том сидите, – усмехнулся Шевчук.
– А как же? На том сидим! Так что ты эти штучки брось. Давай-ка лучше о профессии думать. Какую выбираешь: слесаря, токаря, литейщика? Или, может, строителем хочешь быть? Любую!
– А у меня профессия есть.
– Это какая же?
– Вор.
– И что же ты – всю жизнь думаешь воровать?
– Я на то создан, – с напыщенной важностью ответил Шевчук. – Был вором, вором и останусь и считаю это за гордость.
– Та-ак!.. Ну, а если все будут воровать?
– Все не смогут. Это не начальником в кресле сидеть. На это сила нужна.
– Ты думаешь? – прищурив на него глаза, спросил начальник.
– Я думаю! – точно так же прищурил глаза Шевчук. – И техника нужна.
– Насчет техники – это правильно! – согласился подполковник. – Кто чему учился. А насчет силы… Может, наоборот? Сила нужна, чтобы отойти от этих дел?
– На это подлость нужна!
– А может, тоже наоборот? Как понимать подлость!
– Подлость есть нарушение воровских законов. За это нож полагается.
Сквозь кривую пренебрежительную полуусмешку, с которой Шевчук вел свой поединок с начальником, блеснуло вдруг что-то исступленное и диковатое, заставившее всех сразу примолкнуть и насторожиться: этим людям, по многу лет работающим в колониях, действительно приходилось видеть всяких, но такие тоже попадались не часто.
– И ничего вы от меня не добьетесь! – все больше распаляясь, продолжал Шевчук. – И в зону я не поднимусь, хоть режьте. Я решил жизнь посвятить преступному миру, а здесь мои враги. Чтобы бугры мне ребра ломали, табуретки на головы надевали…
– А у нас бугров нет, – заметил подполковник – у нас командиры.
– Ну, все равно бугры. Актив! Не пойду я к вам! Не пойду!
Исступление, сначала лишь блеснувшее у Мишки, разгоралось все больше и больше. Его бледное, испитое лицо стало дергаться, и он, сжав кулаки, напрягся, точно готовый к прыжку. И кажется, если бы не сидело здесь десять – двенадцать человек, он бросился бы через стол на начальника. А начальник опять смерил его пристальным, сделавшимся сразу очень спокойным, но по-прежнему изучающим взглядом и вдруг сказал:
– А палец где сбил?
Шевчук сразу замолчал, посмотрел на начальника, потом на сбитый палец и уронил кепку, но тут же нагнулся и поднял ее.
– Ногти отрастил! – как будто ничего не заметив, покачал головою начальник. – Ну? В каком классе учиться будешь?
– Ни в каком я не буду учиться, – еще больше обозлился Мишка. – И вы эти приемчики бросьте. Не подловите!
– А почему зуба нет? – опять, словно не замечая его раздражения, спросил майор.
– Не вырос.
– Будем вставлять.
– Смотрите последние не выбейте!
Шевчук дерзко, с вызовом глянул на подполковника, но на лице его опять не обнаружил ни раздражения, ни гнева.
– А чем заниматься любишь? – спросил начальник клуба. – В футбол играешь, в шахматы?
– В карты играю.
– Ну, в карты у нас играть нельзя.
– А я без карт не могу, инстинкт выработался.
– А проиграешься, чем расплачиваться будешь?
– Я не проиграюсь. Я все время выигрываю.
– Это почему же?
– Секрет знаю.
– Сколько классов-то кончил? – спросил директор школы.
– Четыре класса, пятый коридор.
– А что читал? Что любишь читать?
– Да мало ли их! – пожал плечами Мишка. – Ну, Джека Лондона читал и другие. Про любовь, про войну.
– Про преступления, – подсказал директор школы.
– Ну, это само собой. С убийствами!
– Отец есть? – спросил подполковник,
– Нету.
– Мать?
– Тоже нету. Никого у меня нету.
Больше часа шел этот поединок с исступленным, одичавшим упрямцем, решившим во что бы то ни стало отстоять втиснутую кем-то в его голову напыщенную «воровскую гордость». Люди посматривали на часы, на столе у начальника звонил телефон, и он, взяв трубку, снова опускал ее на рычаг, не прерывая разговора. А Шевчук все стоял и требовал, чтобы его отправили во «взрослую» колонию или в «режимку» – куда угодно, лишь бы не оставаться здесь, во власти ненавистного ему «актива».
– Ну хорошо, Михаил! – решил наконец подполковник. – На сегодня, пожалуй, хватит. Иди поразмышляй!
– Эрудированный товарищ! – покачал головою директор школы, когда Шевчук с тем же форсом, сдвинув на затылок кепку, вышел.
– А может, его и действительно прямо в колонию со строгим режимом переправить? – предложил майор Лагутин.
– Что значит «переправить»? – вспыхнул подполковник. – Не тару, не бочку пустую берем.
– Но у нас их пятьсот человек, – заметил майор. – Мы только что приняли Шелестова, и вот рядом с ним – Шевчук. И если он с самого начала так проявляет себя, зачем нам эту заразу брать?
– Не испытав и ничего не сделав? – возразил опять подполковник. – Как же так? Да из него, может, скорее толк получится, чем из Шелестова.
– Ну, это еще как сказать! – не согласился теперь Кирилл Петрович.
– Не будем спорить! – Максим Кузьмич, взглянув на часы, взялся за лежавшую перед ним фуражку. – Можете, товарищи, идти по рабочим местам.
8
Антон вышел из кабинета в полном смятении. И все, что он чувствовал, очевидно, было написано на его лице, потому что Мишка Шевчук, едва увидев Антона, прошипел:
– Раскололся?.. У-у, дубовая голова! А я горбатым от них уйду, а не сдамся. Меня они не сломают.
Антон ничего не ответил, но, когда его повели вдоль большой каменной стены к башне, под которой была вахта, вход в колонию, когда он увидел опять дверь, обитую железом, с таким же «глазком», как в тюрьме, на него снова напала оторопь. А может, Мишка прав? Он много видел и много знает. Может, и действительно так? Что там, за этой дверью с большой железной задвижкой? Как встретят его ребята? Что за ребята? Какие? Что за актив? Бугры!.. Какое зловещее слово – «бугры»!
Но задвижка щелкнула, дверь открылась, закрылась и проглотила Антона со всеми его сомнениями – он вошел в «зону». Перед ним была небольшая полукруглая площадка, посыпанная желтым песочком и обрамленная по-осеннему золотистыми липами. Под деревьями по всему полукружию стояли лавочки, крашеные, со спинками, как в каком-нибудь московском сквере. Прямо против вахты на постаменте возвышался большой бюст Ленина, а по сторонам, также по всему полукружию, – плакаты, Диаграммы, лозунги. С этой площадки лучами расходились дорожки, такие же чистые и посыпанные песком. Вдоль дорожек тоже выстроились липы, уже роняющие свою листву, рос багряный кустарник, цветы. Цветов было много, как в парке культуры, и для Антона они были совсем неожиданны здесь, за каменной стеною со сторожевыми вышками и за дверью, обитой железом.
Никаких «бугров» не было. Кругом было почти пусто и тихо. Изредка попадались ребята в костюмах из черной бумажной материи, они шли по каким-то своим делам, а почти никто не обращал на Антона внимания, а если кто и смотрел вслед, то это был обычный любопытный взгляд – новенький?
Здесь же, за липами и цветами, виднелись корпуса – невысокие, одноэтажные, очевидно, старые домики, более новые, двухэтажные строения и большое кирпичное здание, по виду своему напоминающее церковь. Возле этого здания копошились ребята.
В один из корпусов и привели Антона после бани. У входа, развалясь на лавочке, сидел парень в таком же, как у всех, черном костюме. У него были ярко-красные, мокрые губы, румяное лицо и вздернутый нос с широкими, открытыми ноздрями,
– Капитан Шукайло не приходил? – спросил его сопровождавший Антона надзиратель.
– Нет.
– А командир?
– Командир в школе. А что?
– Новенький.
– А зачем командир? Я дежурный! – Парень смерил Антона взглядом и подвинулся, давая ему место. – Садись, малый!
Антон нерешительно глянул на сопровождающего, и тот сказал:
– Ну и что? Ты теперь дома. Садись! А я капитана поищу.
Ребята стали знакомиться – откуда, как зовут, с каким, сроком попал в колонию?
Дежурным оказался Илья Елкин, ученик десятою класса. Ему было уже восемнадцать лет, он собирался в колонию для взрослых и был недоволен, что его туда не направляют.
– А тут что? Разве плохо? – насторожился Антон.
– А то хорошо? – ответил Елкин. – Это они говорят только: досрочное освобождение, досрочное освобождение… Для дураков! А я вот два года тяну, и хоть бы год сбросили. То все хозяин прижимал, не хотел на суд направлять…
– На какой суд? – не понял Антон.
– Ну, областной выезжает сюда, по пересмотру, для скидки. А все равно: колония направила, а суд отказал. Они заодно друг с другом, лапа в лапу. А если так – пусть тогда во взрослую отправляют; там, говорят, хоть пожить можно!
– А здесь?.. Здесь плохо? – продолжал допытываться Антон.
– А какая тут жизнь? Работа, школа, туда-сюда, в уборную некогда сходить, всюду строем, с песней, и везде общественники над душой стоят.
– Бугры? – спросил Антон.
– Ну да! Сами выслуживаются, а над нами гонорок свой показывают.
– Гнут?
– Сам увидишь. За каждую двойку наваливаются. А мне эти двойки… Я взял бы и все чернильницы побил к такой-то матери. – Елкин грубо, нехорошо выругался. – И работа. Видел – клуб строим? Тоже нашими руками.
Картина получилась вроде той, какую нарисовал Мишка Шевчук: и «бугры», которые «гнут», и двойки, за которые «наваливаются». Не хватало табуреток, надеваемых на голову, но, очевидно, Елкин просто боится об этом говорить. «Сам увидишь…»
А главное, исчезала надежда на досрочное освобождение. Может, это действительно разговоры для дураков? Может, и действительно нужно было послушать Мишку, «упереться рогом» и добиться вместе с ним отправки куда-то еще, где лучше? Вот Мишка, очевидно, так и не согласился идти в эту колонию и его отправили отсюда.
Антон старался как можно дольше мыться в бане, чтобы дождаться своего попутчика, и не дождался. Значит, и ему, Антону, можно было «упереться» и поехать в другую колонию, без «бугров».
На душе у Антона стало опять очень тяжело и грустно – как он легко верит одним и не верит другим, кому нужно, и как он снова ошибся и упустил возможность отстоять свою судьбу. Да, судьбу нужно отстаивать, а не попадаться, как голавлю, на первого червяка. То ли дело Мишка! Вот это да! Это парень.
В таком смятении и застал его капитан Шукайло. Он задержался при затянувшемся разговоре с Мишкой Шевчуком и спешил. Кирилл Петрович быстро вышел из-за угла, когда Елкин рассказывал Антону, как он, Елкин, организовал в колонии хореографический кружок и готовит в нем с ребятами какую-то необыкновенную пляску к предстоящему Октябрьскому празднику в новом клубе.
– А говорят, это не положено – на сцене выступать, – заметил Антон.
– А хрен их знает. Положено – не положено… Теперь эти законы строгость потеряли. А ты меньше слушай. Живи, чтобы тебе легче было. А я люблю петь, плясать. Выйду на волю и знаешь куда пойду? В цирк. Клоуном. Ездить везде!.. У меня вообще нрав такой – веселый, жизнерадостный. А чего унывать?
В это время и появился из-за угла Кирилл Петрович.
– Правильно, Илья! Вот это правильно! – сказал он, услышав последние слова Елкина. – Вот так и нужно встречать нового товарища. Чего унывать? Ну, рассказал ему о нашей жизни?
– Рассказал. О клубе рассказал, что клуб строим.
– Да-да! – с увлечением подтвердил Кирилл Петрович. – В Октябрьские праздники открывать будем, а сейчас всей колонией работаем. Не видел?
– Видел, – сказал Антон.
– А спальню видел?
– Нет.
– Что ж ты не показал? – спросил Кирилл Петрович у Елкина. – А ну открывай!
Елкин толкнул дверь, и они вошли в спальню.
Спальня удивила Антона. Это было совсем не то, что он ожидал. Все-таки колония, место заключения, и вдруг – крашеные полы и фикусы. Вдоль степ двумя рядами стояли одинаково заправленные кровати, стояли, правда, тесновато, но перед каждой – тумбочка! На окнах висели вырезанные из цветной бумаги занавески, а на стенах и биография Ленина, и пятилетний план, и «Что читать?», и «Обязанности дежурного», и стенгазета.
– А это наши бывшие воспитанники, – указал Кирилл Петрович на разукрашенный лист картона с многочисленными фотографиями. – Вот Травкин Борис, наша гордость. Один из первых в колонию пришел, ее строитель, на полу еще спали. Работал как зверь. Командиром стал, первым Красное знамя со своим отделением получил, школу с золотой медалью кончил, досрочно освободился, сейчас – офицер Советской Армии. Этот – институт кончает. Этот – трактористом работает, в прошлом году на целину уехал. Этот – на заводе, женился уже, дочка родилась.
Антон смотрел и слушал – и верил всему этому и не верил: слишком много он испытал за последнее время, чтобы принять все за чистую монету с первого слова, слишком много оп видел грязи, чтобы сразу поверить людям! А Кирилл Петрович называл новые и новые имена, и за каждым вставала своя судьба – с печалями, успехами и радостями. И эти радости словно отражались на лице воспитателя, немного угловатом и энергичном, и заставляли его светиться. Увлечение помешало воспитателю заметить переживания своего нового воспитанника, а Шелестов постепенно перевел свой взгляд с фотографий на лицо воспитателя, потом на гвардейский значок, алевший на его поношенном кителе, и спросил:
– Вы в гвардии были?
– В гвардии.
– Танкистом?
– Нет. Авиадесант… А что? Думаешь, это хуже? Ух, брат!.. – Но, боясь, видимо, увлечься нахлынувшими воспоминаниями, Кирилл Петрович перешел к другой стене. – А это уголок «Наши заслуги»: Почетные грамоты за спорт, за самодеятельность… А вот наказ родителей. У нас каждый год собирается родительская конференция. Была она и этим летом и вот приняла обращение к ребятам. Читай!
И Антон читает.
«Дети наши! Милые!
Мы живем в Советской стране, стране сознания, в стране культуры, в обществе передовых людей мира. Наше родительское сердце верит, что вы, тяжело провинившиеся перед народом, поймете свой ошибки и сделаете все для их исправления. Мы верим в ваши успехи и в ваши прекрасные мечты на благо нашей любимой родины.
Пусть вас не смущает и не пугает будущее. Ваша жизнь впереди, и много еще хорошего будет в жизни. Но помните, что только честный, настойчивый человек, любящий труд и общество, достоин называться советским человеком. В труде, в учебе, в служении своему народу заключается красота жизни. Легкая жизнь, нечестный заработок – это скользкий путь, который приводит к презрению и изгнанию из общества. А что может быть лучше, краше, чем любовь и доверие общества?
Желаем вам, дорогие ребята, счастья в будущем, желаем как можно скорее восстановить утерянную вами честь и заслужить гордое звание настоящего советского человека. Ваше будущее в ваших руках».
Эти слова родителей растрогали Антона, Перед ним вдруг как живая встала мама с ее испуганными глазами, с ее вырвавшимся при чтении приговора криком, с кривой улыбкой, которой она силилась скрасить его путь после суда. Углубившись в чтение, он тоже не заметил, как пристально следил за его лицом Кирилл Петрович.
Вот пришел человек, новый и совершенно незнакомый пока воспитанник, уравнение со многими неизвестными. Что он принес с собой? Что вынес из испытаний, через которые прошел? Самооплакивание, жалость к себе? Или протест, или злобу? Духовный паралич или добрую волю и веру в будущее?
– У тебя кто есть – и папа и мама? – спросил Кирилл Петрович, когда Антон прочитал «обращение» до последней точки.
– Нет. Одна мама! – коротко ответил Антон, и в этой решительной краткости было что-то, заставившее воспитателя насторожиться.
– А ну давай-ка побеседуем! – сказал Кирилл Петрович, усаживаясь с Антоном возле стола, накрытого белой простыней вместо скатерти.
Отослав Елкина, он подробно расспросил Антона обо всей его семье – о маме, о бабушке, о Якове Борисовиче и всех родственниках, об отношениях с ними, о школе и вообще о всей предшествовавшей жизни.
– Так!.. – сказал он, когда все ему стало ясно. – Ну, а теперь поговорим о перспективах.
