Текст книги "Человек из Москвы"

Автор книги: Гревил Винн

сообщить о нарушении

Текущая страница: 3 (всего у книги 6 страниц)

Павлов и его коллеги наперебой старались развлечь жену могущественного генерала, и это позволяло Алексу, приехавшему на более короткий срок, чем в апреле, сэкономить много времени.

Он остановился в одной из гостиниц Кенсингтона Как и во время его предыдущего визита, в соседнем доме был оборудован операционный центр. Вновь оказавшись среди друзей, Алекс буквально излучал оптимизм. Его энергия казалась безграничной. Ребята из разведки сказали мне, что дали ему прозвище Бессонное чудо. Именно к концу пребывания Алекса в Лондоне мне довелось выдержать необычный экзамен.

Руководители разведки к тому времени закончили анализ всей переданной Алексом информации. Ее объем был настолько внушительным, что если поначалу у них и были какие-то сомнения, то теперь они рассеялись. Он уже предоставил им военные и технические данные огромной важности – и готов был предоставить еще больше.

Мне был известен лишь общий характер этой информации – деталей я не знал. Моя работа заключалась в том.. чтобы поддерживать постоянную связь, – факты и цифры предназначались не для моих ушей и глаз. Однако среди этой информации была и такая, которая касалась непосредственно меня: Алекс, получивший подготовку в ГРУ, знал все новейшие методы допроса политических заключенных, и, хотя мои коллеги из разведки их, в принципе, тоже знали, было решено, что эти свежие данные могут послужить для моего обучения.

– Это только предложение, Гревил, – сказал мой шеф в одно прекрасное утро. – Вы имеете право отклонить его, если это вам не по вкусу. Мы подумали, что, если дело вдруг плохо для вас обернется, вам не помешало бы предварительное знакомство с тем, что может вас ожидать. Мы могли бы устроить для вас нечто вроде испытания на выносливость, но...

– Идея мне нравится, – ответил я.

– Подождите, не торопитесь. Идите домой и обдумайте все как следует. Дело в том, что вы попадете в руки людей, которых вы не знаете и которые ничего не знают о вас. Я бы не сказал, что это будет особенно приятный опыт.

– Понимаю.

– Хорошо. И все-таки – подумайте как следует.

На следующее утро я бодро заявил:

– Ну что ж, я готов порепетировать!

– Только давайте без черного юмора. – сказал шеф, – За репетицией обычно следует концерт – а есть все шансы, что ваш концерт не состоится Словом, только на всякий случай.. Думаю, вы поступаете разумно, что не упускаете эту возможность

– А сколько это займет времени?

– Сами увидите, – ответил шеф.

Через несколько дней за мной заехали на машине и привезли за город, к одиноко стоящему среди холмов дому. Было примерно три часа дня.

Я сразу же обратил внимание на царившее повсюду запустение: сорняки, облупившаяся штукатурка... При доме был гараж с надстроенной над ним комнатой.

Едва переступив порог, я был схвачен краснолицым детиной с бычьей шеей, ростом в шесть футов и весом под сто килограммов, который поволок меня вверх по лестнице, а потом по коридору в комнату над гаражом.

Каменный пол, бетонные стены и никакой мебели. Единственный источник света – крошечное окно, расположенное так высоко, – что не дотянуться. На окне – металлический ставень в поднятом положении, которым, видимо, управляли из коридора – я увидел бежавший по потолку провод.

Не было сказано ни единого слова. Меня оставили одного, заперли дверь, а через несколько минут опустили ставень, и наступила темнота. При мне оставались сигареты, зажигалка и часы. Я сел на пол и закурил. Шло время.

Я все курил, и курил, и начинал чувствовать голод. В одиннадцать часов явились краснолицый и еще двое. Они забрали мои часы, сорвали с меня одежду и снова оставили в одиночестве – на этот раз голого. Было очень холодно и сыро, у меня начали ныть кости. Мне захотелось помочиться: я забарабанил в дверь. Никакого ответа. Помочившись в одном углу, я лег в противоположном. В конце концов я заснул, однако ночью периодически просыпался и машинально пытался натянуть на себя несуществующее одеяло. Моя спина была ободрана о шероховатый пол, но спать на боку было еще хуже: тазовая кость.

казалось, разрывает мне кожу. Никогда я не был лишен пищи и воды на такой длительный срок. В горле у меня как будто провели наждачной бумагой, а желудок терзали горячими щипцами.

В темноте теряется ощущение времени, но, думаю, был полдень следующего дня, когда в камеру вошел краснолицый с двумя своими приспешниками. Они потащили меня по коридору, втолкнули в какую-то комнату, швырнули на стул и направили в лицо яркий свет лампы.

– А теперь, – сказал краснолицый, – мы хотим полного признания!

– Какого признания?

В качестве ответа меня подняли со стула и швырнули на пол. Падая, я получил удар ребром ладони по шее. Потом меня снова посадили на стул, и краснолицый сказал:

– Нам известно, что с вами вступили в контакт работники советского посольства и вь; согласились работать на них. У нас есть доказательства. Сейчас нам нужно узнать некоторые детали. Упрямиться бесполезно: вы не выйдете отсюда до тех пор, пока не скажете все!

– Вы ошибаетесь... – начал я – и снова был сброшен на пол, на этот раз получив два удара: по печени и между лопаток. Это были опытные люди, они знали, как бить больно, не оставляя следов.

Так продолжалось около часа. Характер вопросов показывал, что они считают меня двойным агентом, работающим на Советы. У меня появилась скверная мысль, что они действительно так считают: краснолицый был слишком груб и примитивен, чтобы играть роль. Ему явно приказали использовать жесткие методы, чтобы побыстрее сломить мое сопротивление, и он твердо намеревался это сделать. Если я отрицательно отвечал на его вопросы, меня били. Когда меня привели обратно в карцер, я упал на пол.

Через два часа меня снова повели на допрос, потом снова и снова, через короткие интервалы, – до тех пор, пока я не утратил всякое чувство времени, от всей души жалея, что согласился на этот эксперимент. Не могу сказать точно, но, по-моему, только через три дня мне первый раз дали поесть: миску жидкой каши и немного чая без молока и сахара. Ставень подняли, и через высокий потолок протянулась узкая полоска света. В карцере воняло моей мочой. Я сильно ослаб и был сбит с толку, голова у меня разламывалась от боли. Тут у меня и появилась ужасная мысль: а если это не эксперимент, а настоящее расследование?

Я долго сидел, привалившись к стене, – голый, всеми покинутый и напуганный. Прежде чем мне удалось привести в порядок свои мысли, меня вновь повели на допрос. Однако на этот раз, когда меня бросили на стул и направили в лицо яркий свет, я перестал жалеть себя – внезапно меня охватила ярость. После первого же удара по шее я высказал краснолицему все, что о нем думал, а на его требование подписать бумагу о том, что со мной хорошо обращались, – в противном случае, заявил он, я не выйду из этого дома, – я ответил в самых сочных армейских выражениях. В результате – новое избиение.

Допросы были просто чередованием утверждений, отрицаний и избиений никаких вариаций и никакого продвижения. Один раз в день мне давали овсяную кашу и чай. Лицо у меня обросло щетиной, тело было грязным, вонючим, холодным и все в кровоподтеках. Страх перед краснолицым, упрямство – все прошло. Бесчувственный, как труп, я впал в глубокую апатию. Последующие три дня меня по-прежнему таскали из света в темноту и из темноты на свет. Моими единственными связными мыслями были яростные обвинения по адресу моего шефа и его сотрудников. Вонючие подонки! Недоверчивые сукины дети! Садисты! Где вы его нашли? В обезьяньем питомнике? Или специально вывели? Наверное, он был надзирателем в военной тюрьме, откуда его выгнали из-за садистских наклонностей. Все вы извращенцы, сборище гнусных, ненормальных предателей и садистов, тупых, "рязных сукиных...

Привет, Гревил! Как дела?

В проеме двери стояли двое моих друзей из разведки – улыбающиеся, в аккуратных костюмах.

– Не могу предложить вам сесть, – сказал я, – разве что на пол.

– Не стоит беспокоиться. Мы пришли пригласить тебя ча ужин.

Они посторонились: вошел краснолицый и, не говоря ни слова, повел меня в душевую, где лежала моя одежда.

Мои друзь ждали в новеньком "бентли". Мы проехали несколько миль до уютной придорожной гостиницы. У горящего камина был сервирован великолепный ужин.

Внутренний голос предупреждал меня не перегружать свой отвыкший от еды желудок, но я пренебрег этим предупреждением, поглотив столько еды и питья, сколько во мне могло поместиться. Это был замечательный вечер.

Ни тогда, ни потом никто не упоминал о доме среди холмов. Испытание было позади; теперь следовало подумать о более важных и неотложных вещах.

В ту ночь меня рвало так, что едва не вывернуло наизнанку.

Через несколько дней Алекс должен был уехать. В течение этого визита мы с ним виделись редко. Рассказать, пожалуй, стоит только о двух эпизодах.

Первый – когда мои коллеги посоветовали ему побывать на могиле Карла Маркса на Хайгейтском кладбище, чтобы произвести благоприятное впечатление на работников советского посольства. Мы увидели, что могила поросла сорной травой, а памятник покрыт плесенью. Как и подобает настоящему коммунисту, Алекс послал рапорт в Москву, откуда последовали строгие указания работнику советского посольства Павлову и благодарность товарищу Пеньковскому.

Второй эпизод связан с желанием Алекса увидеть британское судопроизводство в действии. В это время никаких знаменитых убийц не судили, и я повел его на процесс по одному очень запутанному делу: какого-то менеджера обвиняли в присвоении тридцати тысяч фунтов, принадлежащих компании, на которую он работал. Адвокат произнес очень скучную и, как мне показалось, не очень убедительную речь, которая базировалась на всякого рода мелких неувязках в деле. Я был уверен в виновности подсудимого – так же, как и прокурор, говоривший с энтузиазмом и закончивший свое выступление яркой тирадой – когда он сел, на лице его было написано явное удовлетворение. Однако судья, спокойно и сухо подытоживая услышанное, напомнил присяжным о том, что видимая сторона дела сама по себе еще не дает оснований для обвинительного приговора и следует обратить внимание на доводы защиты, позволяющие трактовать все сомнения в пользу подсудимого. Присяжные удалились на получасовое заседание и, вернувшись, огласили свой вердикт: "Не виновен".

Когда мы вышли из зала суда. Алекс, зачарованно внимавший каждому слову, чуть не плакал:

– В России такое случиться не может. Он наверняка виновен – его оправдали по чисто формальным причинам!

– Я тоже так думаю.

– Его признали невиновным, потому что не смогли доказать его виновность, вот что интересно! Это было самое прекрасное зрелище в моей жизни!

Суд

Первое заседание Военной коллегии Верховного суда СССР по делу О.В.Пеньковского и Г.М.Винна состоялось 7 мая 1963 года.

Большой зал до отказа набит пятью сотнями граждан, в официальных отчетах о процессе именуемых "представителями трудящихся Москвы". Больше ста из них-к.пакеры, всегда сидящие в первых рядах. Отвратительный сброд. На их похожих лицах – выражение нетерпеливого ожидания и враждебности. Это напоминает мне толпу на стадионе, где проходит коррида. Их обязанность, как я вскоре убеждаюсь, – аплодировать всякий раз, когда прокурор делает паузу. Где-то в последних рядах сидит моя жена, но я ее не вижу. У стены с изображением серпа и молота на возвышении сидят члены Военной коллегии: председательствующий – генерал-лейтенант юстиции – и два других генерала, называемых "народными заседателями". Рядом – секретарь суда, майор административной службы. Оба адвоката сидят перед скамьей подсудимых и чуть ниже; возле них – три переводчика. Я сразу же замечаю кнопки на их столах: это скверно, потому что таким образом они могут контролировать все, что я буду говорить в микрофон. Иностранные журналисты сидят в другом конце зала, под открытыми окнами, откуда доносится шум уличного движения. Уже перед началом суда ясно, что представители прессы услышат – если вообще услышат – только то, что сочтут нужным переводчики. Я также обнаруживаю, что провода моих наушников укорочены: мне придется сидеть, наклонив голову, тем более что заготовленный для меня текст находится на очень низко расположенной полке. Следовательно, мне не удастся дать присутствующим понять, что я все читаю по бумажке, – разве только сделать крамольные комментарии.

Вся сцена груба, рассчитана на дешевый эффект и имеет очень мало общего с правосудием. Я вспоминаю слезы на глазах у Алекса, когда мы выходили из зала лондонского суда.

Но вот звучит формула: "Встать, суд идет!" – и председательствующий объявляет судебное заседание открытым. Секретарь зачитывает список вызванных свидетелей, присутствующих экспертов и переводчиков. Алексу и мне задают вопросы о дате рождения, образовании и семейном положении. Затем нас спрашивают, нет ли у нас ходатайств или отводов, на что мы имеем право в соответствии с законом. Мы отвечаем: "Нет". Тот же вопрос адвокатам. Тот же ответ. Ни у кого нет никаких отводов и ходатайств. Какой в них прок?

– Подсудимый Пеньковский, признаете ли вы себя виновным?

– Да, признаю полностью

– Подсудимый Винн, признаете ли вы себя виновным?

– Да, признаю – кроме отдельных пунктов обвинения, о чем я дам показания в ходе суда.

Я вспоминаю слова Алекса о том, что ему обещали сохранить жизнь, если он во всем признается на суде. Не дам ломаного гроша за это обещание.

Допрос Алекса прокурором продолжался до двух часов. Вопросы и ответы следуют по всем пунктам обвинительного акта: наша первая встреча с Алексом, его приезд в Лондон, обстоятельства его вербовки, условные имена нескольких английских агентов, с которыми мы работали, пакеты, которые он передавал... Время от времени от меня требуют подтвердить указанное место или время, но в остальном это диалог Алекса с прокурором. Адвокат Алекса, по фамилии Апраксин, молчит в течение всего этого заседания: может быть, бережет силы для дальнейшего. Впрочем, уже в начале процесса совершенно очевидно: самое большее, что может сделать Апраксин, – это просить о смягчении наказаний. Отрицать обвинение невозможно.

Алекс скрывает все, что может, и прежде всего степень моей осведомленности. Я знаю, какому давлению он подвергается, чтобы в этом признаться: знаю по собственному опыту на Лубянке и по его виду в камере и во время допросов. Для суда они немного привели его в порядок. Но сломать его им не удалось. С самого начала судебного процесса он утверждает, что не я, а он сам был инициатором: "Я искал возможность войти в контакт с западной разведкой еще до знакомства с мистером Винном, – говорит он. – А познакомившись с ним, попробовал установить через него связь с английской разведкой.

Но сделал я это не сразу. Сначала я хотел познакомиться с ним поближе, изучить его. а потом уже поднять этот вопрос". Алекс хочет защитить меня. Это мало что изменит, но очень характерно для него, что он пытается это сделать.

Когда речь заходит о технических процедурах, суд настаивает на точном и подробном их описании. Среди многих других примеров два самых колоритных использование тайника и метод идентификации в Москве. Оба кажутся заимствованными из телефильмов, но некоторые стороны деятельности разведки иногда совпадают с тем, что показывают в телефильмах.

В обвинительном акте описывалась процедура пользования тайником: сначала Алекс делал черную пометку на одном из уличных столбов, затем, спрятав записку в условленном месте, звонил двум московским абонентам и, когда те отвечали, вешал трубку.

Прокурор требует описать местонахождение тайника.

Алекс говорит:

– Он находился на Пушкинской улице, в подъезде дома номер пять – между мясным и обувным магазинами, почти напротив Театра оперетты. Справа от входа там подвешена на крюках батарея, выкрашенная в темно-зеленый цвет. Между батареей и стеной – зазор сантиметров шесть. Этот дом мне показали на карте Москвы. Записку надо было положить в спичечный коробок, завернуть его в голубую бумагу, заклеить скотчем, потом обмотать проволокой и повесить сзади на крюк батареи.

Цвет батареи, ее расстояние от стены и завернутый в голубую бумагу спичечный коробок, разумеется, сами по себе не отягощают вину Алекса, но представителям трудящихся Москвы надо показать: ничто не ускользает от бдительных глаз правосудия.

Далее Алекс рассказывает, как проходили личные контакты в Москве:

– Я должен был прогуливаться по Садовнической набережной с сигаретой во рту и держать в руке книгу, завернутую в белую бумагу. Естественно, тому, кто шел на встречу со мной, описывали мою внешность. Этому человеку следовало подойти ко мне в расстегнутом пальто и тоже с сигаретой во рту. Пароль: "Мистер Алекс, я от двух ваших друзей, которые передают вам большой, большой привет!" Было условлено, что он должен интонационно выделить слова: "от двух ваших друзей" и "большой, большой".

Эти детали уже существеннее. Они болезненно напоминают мне о залитом ярким сентябрьским солнцем Париже, где применялся такой же способ идентификации.

Алекса тогда мучил вопрос, остаться ли ему на Западе, пока еще была такая возможность, – или вернуться в Москву, где становилось все опаснее. Он решил вернуться – и сидел теперь на скамье подсудимых, сгорбившийся и смирившийся, в фокусе кровожадных взглядов толпы. При словах "от двух ваших друзей" в зале злобно ропщут: они считают, что у этого человека не должно быть друзей.

Все три часа, в течение которых Алекс отвечает на вопросы прокурора, толпа ворчит и рычит: я всей кожей ощущаю кровожадный настрой сидящих в первых рядах, идущую от них волну ненависти, которая окатывает человека на скамье подсудимых. Он устал: отвечает на вопросы медленнее, и чем больше он ослабевает, тем громче становятся глумливые выкрики трудящихся. Они знают, что он обречен на смерть, но прежде хотят увидеть его страдания.

В два часа объявляют перерыв. Нас с Алексом разводят по камерам в здании Верховного суда. Стены в моей камере выкрашены в отвратительный малиновый цвет.

В четыре часа заседание возобновляется.

После нескольких вопросов о пребывании Алекса в Париже начинают выяснять, какие он получил инструкции по устройству и использованию тайников в Москве. Речь идет о зиме 1961 /62 года, когда Алекс, вернувшись из Парижа, действовал в одиночку. Я не мог быть тогда рядом с ним: все предлоги для приезда в Москву были исчерпаны, а новые найти не удавалось. Именно той зимой у меня и зародилась мысль об автопоезде. Но на его изготовление требовались месяцы, а оставлять Алекса в изоляции было нельзя. Следовало найти связника. Единственной подходящей кандидатурой была одна англичанка, жена человека, живущего в Москве. Она делала все, что могла, однако опыта у нее не хватало. Это был очень трудный и опасный период, и ее нельзя винить за все случившееся, однако именно в то время, пока Алекс работал с ней, за ним и началась слежка, приведшая к аресту. Теперь, когда Алекса допрашивают об этом периоде, я вновь чувствую себя отрезанным от него, чувствую, какую он испытывает безнадежность – как и той зимой, когда я находился в Англии и не мог связаться с ним.

В конце заседания прокурор спрашивает Алекса, осознает ли он тяжесть своих преступлений. Алекс отвечает, что полностью осознает.

– А что побудило вас совершить их? – спрашивает прокурор. – Какие ваши личные качества?

После долгого молчания Алекс начинает говорить монотонным голосом впечатление такое, будто в мертвом теле играет старая граммофонная пластинка:

– Самые низкие качества: нравственная деградация, вызванная ежедневными злоупотреблениями спиртными напитками, недовольство моим положением в Комитете, а также наследственные черты характера, которые, может быть, проявились не сразу, но со временем сделали и свою разрушительную работу. В трудные минуты меня потянуло к алкоголю. Я заблудился, споткнулся на краю пропасти и упал. На преступный путь меня толкнули хвастовство, тщеславие, неудовлетворенность моей работой и любовь к легкой жизни. Но все это не извиняет меня и никак не оправдывает мои преступления. Я осознаю свое нравственное падение. Я обманывал своих товарищей, говоря им, что у меня все в порядке. На самом же деле все в моей душе, в моих помыслах и делах было преступным.

Наступает мертвая тишина. Даже толпа не издает ни звука. Словно ее шумные требования сорвать все одежды с этого человека исполнились, и теперь, после своего ужасного заключительного признания, он стоит перед ней голый, беззащитный, выпотрошенный. Я с трудом выдержал его речь, зная, что это неправда, что он говорит с чужого голоса, под влиянием угроз и лживых посулов.

Но мое знание бесполезно. Имеет значение только то, что он сказал, – на основании его слов и будет вынесен приговор.

– У меня больше нет вопросов к Пеньковскому, – говорит прокурор.

Теперь, когда суд над Алексом практически закончен, встает адвокат Апраксин, который начинает задавать вопросы с целью найти смягчающие обстоятельства. Но никто уже не слушает. Напряжение в зале спало.

– Подсудимый Винн, – спрашивает судья, – у вас есть вопросы к подсудимому Пеньковскому?

– Нет, – отвечаю я, – у меня нет вопросов к подсудимому Пеньковскому.

Объявляется перерыв до десяти часов утра следующего дня.

Первый день был посвящен Алексу. Второй – мне.

Меня допрашивали долго и подробно, но из всего допроса я бы выделил три узловых пункта

Первый: расхождения в наших с Алексом показаниях, которые были совершенно неизбежны. Мы предварительно разработали план, согласно которому мне отводилась роль обычного бизнесмена, но, поскольку нас несколько месяцев интенсивно допрашивали порознь, естественно, задавались вопросы, которые мы не могли предвидеть и согласовать, поэтому на некоторые из них мы дали противоречивые ответы. Следствие ухватилось за это, чтобы показать на суде, что я зол на Алекса за его опровержения некоторых моих утверждений. Это делалось не ради облегчения моей участи: они хотели продемонстрировать, что даже безнравственный иностранец на дух не переносит выродка Пеньковского. Я все время придерживался линии, выработанной в беседах с адвокатом. Отход от нее означал, что слушания будут продолжены в закрытом заседании, а это не сулило Апексу ничего хорошего. Кроме того, ведя себя в соответствии с договоренностью, я частично облегчал свою участь.

Второй: вопрос о том, как именно меня использовала британская разведка. На протяжении всего следствия я утверждал, что мне ничего не было известно о моей действительной роли в этом деле, хотя с течением времени я начал кое-что подозревать. Русских вполне устраивало, что британская разведка будет выглядеть всемогущей, а я – игрушкой в ее руках. Устраивало это и меня. Тут все прошло именно так, как хотел Лондон.

Третий: мой бунт против заготовленного сценария. Несмотря на инстинкт самосохранения, я не мог стерпеть одно из его требований и дал несколько незапланированных ответов, что не пошло мне на пользу Не знаю, как это повлияло на мою участь, но я рад, что восстал.

Итак, это заседание начинается с вопросов, связанных с показаниями Алекса. Он, например, упомянул, что в Лондоне я возил его на своей машине по маршруту официальных встреч советской делегации, а заодно передавал его шпионские материалы. Меня спрашивают: "Так кем же вы были: шофером или кем-то поважнее?" Я отвечаю, что считал своей главной задачей помогать Пеньковскому во время его пребывания в Лондоне и окончательно понял свою роль в этом деле только после ареста.

Затем начинается подробный допрос, в ходе которого выясняют мельчайшие детали моих приездов в Москву, знакомства с Алексом и его пребывания в Лондоне.

Спрашивают о том, кто подал мне мысль о поездке в Советский Союз с коммерческими целями. Здесь мне легко ввести их в заблуждение: все ответы давно подготовлены в Лондоне, и я ни разу не менял своих показаний на этот счет.

– В одной из фирм, на которую я работал, – отвечаю я, – был служащий по обеспечению безопасности.

– Откуда вы узнали, что он сотрудник службы безопасности?

– Его так мне представили.

– Давал ли он вам какие-либо рекомендации о том, как вам следует вести себя в Советском Союзе?

– Да, он сказал, что я должен вести точные записи своих поездок и указывать в них фамилии советских инженеров и названия организаций, в которых они работают.

Таким образом, создается впечатление, что упомянутая мной служба безопасности – сугубо частная организация, не имеющая ничего общего с разведкой, а Пеньковский хотел выйти через меня на этого служащего, чтобы тот уже связал его с разведкой.

Затем меня подробно расспрашивают о гостиницах, где останавливался Алекс, и о его встречах с работниками разведки. Я называю эти гостиницы, поскольку они все равно известны – да и Алекс тоже о них говорил, – но твердо придерживаюсь версии о том, что никогда не присутствовал на этих встречах и ничего о них не знал.

Все идет по материалам следствия. Вот уже час, как я читаю написанный для меня текст. Из-за укороченных проводов моих наушников я сижу со склоненной головой.

Несколько раз я пытаюсь поднять ее и снова опустить, желая таким образом показать, что читаю по бумажке, но мне это не удается. Меня угнетает это чтение вслух, особенно когда я вижу, как сидящий ниже меня переводчик регулирует силу звука и иногда уменьшает ее настолько, что микрофон полностью выключается, несмотря на мое точное следование тексту. В конце зала нетерпеливо ерзают иностранные журналисты – им ничего не слышно.

Они с раздражением поглядывают на открытые окна, откуда доносится шум городского транспорта. Кровь у меня закипает, и на очередной вопрос я отвечаю дерзко. В эти минуты меня допрашивают о событии, происшедшем во время одного из моих последних приездов в Москву. Я тогда взял пакет для Алекса прямо на квартире у нашего агента. Моя версия: я не имел никакого представления о содержимом пакета. Однако я вынужден признать, что встреча происходила в полном молчании.

– Тогда он приложил палец к губам, – говорю я, – и написал на листке бумаги: "Передайте это вашему другу".

– А почему вы хранили молчание?

– Потому что, как мне сказали, в соседней комнате жила русская девушка, у которой было много знакомых мужчин. Для нас было важно, чтобы никто не знал о переговорах между Пеньковским и другими лицами – в противном случае пресса могла напечатать эту информацию до заключения договора.

– Но ведь в квартире не было представителей прессы!

И вот тут-то я отвечаю совсем не по сценарию:

– Да, но для западных граждан не секрет, что очень часто их квартиры в Москве прослушиваются при помощи спрятанных там микрофонов.

Прокурор разгневан. Он молчит, и вид его не предвещает ничего хорошего. В эту тягостную минуту я спрашиваю себя, не зашел ли я слишком далеко и не станет ли это поводом для окончания слушания дела в открытом заседании. Однако судья делает знак рукой и задает какойто ничего не значащий вопрос. Моя несдержанность как бы забыта.

Через несколько минут меня спрашивают, понимал ли я, находясь в Москве, что английская разведка использовала менл в качестве посредника. Тут я с удовольствием читаю свой текст, но не для того, чтобы угодить русским: все мои ответы на вопросы такого рода давно подготовлены и отрепетированы в Лондоне.

Вопрос прокурора:

– Во время наших поездок вы отдавали себе отчет в том, что являетесь связником между английской разведкой и Пеньковским?

– В то время – нет, но позднее у меня возникли некоторые подозрения, которые потом подтвердились в Англии.

– Вы хотите сказать, что в последний период начали испытывать серьезные подозрения?

– Да, именно так. С вашего позволения, я хотел бы сделать заявление высокому суду, что в то время я практически ничего не знал. Профессионалам это заявление может показаться наивным, но я – бизнесмен, коммерсант, я не знал методы, которые применяются разведслужбами. Теперь я это знаю.

Толпа смеется над простачком, а прокурор продолжает:

– Скажите, подсудимый Винн, как бы вы охарактеризовали англичанина, который, находясь на государственной службе, вошел бы в тайные, нелегальные сношения с представителями другой державы?

– Все зависит от того, о чем идет речь: если о выдаче государственных тайн, я лично ни за какие деньги даже и не помыслил бы участвовать в таком грязном деле. Но если имеются в виду коммерческие маневры, то этим я занимаюсь всю жизнь.

– Вы не считаете, что ваш ответ чрезмерно наивен?

– Я привык доверять людям. Я считал, что если не верить своим соотечественникам – образованным людям, которые занимают солидное положение в обществе, – то кому же тогда верить? Мои отношения с Пеньковским были корректными: я не устраивал ему допросов и не имел права требовать от него доказательств его лояльности.

– Но ведь Пеньковский прямо сказал вам о том, какого рода встречи у него были?

– Вовсе нет. Он никогда не употреблял таких слов, как "разведка", "шпионаж", "военные секреты". Ничего подобного он не говорил.

– Подсудимый Винн, что же еще, по-вашему, могло связывать Пеньковского с английской разведкой, кроме шпионажа?

– Разумеется, ничего другого я не вижу. Но я-то считал этих людей сотрудниками британского Министерства иностранных дел, думал, что они джентльмены, уважаемые люди, достойные доверия своих сограждан!

– Короче говоря, если мы правильно вас поняли, ваши соотечественники обманули вас?

– Совершенно верно. Именно поэтому я и нахожусь здесь.

В зале снова смеются, и на этот раз я с удовольствием присоединился бы к их смеху, потому что образ наивного бизнесмена – именно то, на что и делали ставку в Лондоне.

Затем возникает разногласие относительно переданного мне Алексом свертка, содержавшего фотоаппарат "Минокс", который следовало заменить. Алекса спрашивают, говорил ли он мне о том, что находится в свертке.

– Да, – отвечает он, – я сказал ему, что там сломанный фотоаппарат. Винн даже спросил меня, в чем поломка, и высказал предположение, что я, наверное, неправильно с ним обращался.

– Подсудимый Винн, был ли у вас с Пеньковским такой разговор?

На следствии я вынужден был признаться, что знал о фотоаппарате, но сейчас я отвечаю:

– Нет, он не сказал мне. что находится в пакете.

Дело в том, что Алекс совершил одну из немногих своих тактических ошибок. Ему ни в коем случае не следовало говорить, что мне было известно, какие вещи находились в передаваемых через меня пакетах: мое отрицание не повредит Алексу, но признание, что я был в курсе дела, нанесет мне серьезный ущерб.

Эта история с фотоаппаратом произошла во время моего последнего визита в Москву весной 1962 года.