Текст книги "Человек из Москвы"

Автор книги: Гревил Винн

сообщить о нарушении

Текущая страница: 2 (всего у книги 6 страниц)

Помещение это грязное, а допрашивает меня пара неряшливых увальней. Пока что моя мысль развивается правильно. В целом правильно, но односторонне, потому что эти громилы могут сделать со мной все, что захотят. Да, все, ни перед чем не остановятся. Однако я стараюсь не думать об этом: незачем повергать себя в уныние. Это за меня сделают другие. В течение этих первых двух суток необходимо держать их на дистанции, чтобы суметь приспособиться. Лондон много раз предупреждал меня об этих первых двух сутках.

В конце концов, кое в чем мне придется признаться, но важно, чтобы я, а не генерал выбрал, когда и в чем именно. Генерал должен считать, что он медленно вытягивает из меня все, что я знаю. Нельзя позволить ему вытянуть из меня действительно все, но он должен считать, что берет верх. Для того чтобы добиться этого, потребуются большая изобретательность и тонкий расчет, поэтому сейчас, пока шок от ареста еще не прошел и я могу сделать ошибку, мне необходимо избегать признания в чем бы то ни было.

Генерал умолкает, и переводчик спокойно передает мне его слова:

– Сколько вам платили за вашу шпионскую деятельность?

– Я не шпион. Я бизнесмен.

Переводчик повторяет мои слова по-русски. Он не на моей стороне, но и не против меня. Шея у генерала слегка раздувается. Он поворачивается к подполковнику и что-то бормочет. Подполковник – щербатый субъект с блестящими черными глазами. Его надо остерегаться.

Переводчик говорит:

– Вы в нашей власти. Вам отсюда не убежать. Мы можем держать вас здесь всю жизнь. Можем расстрелять, если захотим.

Я очень вежливо отвечаю, что отдаю себе в этом отчет.

– Тогда не теряйте времени и говорите правду. Мы все о вас знаем.

– Но позвольте спросить, какой смысл рассказывать то, что вы и так знаете?

– Наглость только ухудшит ваше положение!

– Пожалуйста, выслушайте меня внимательно. Вы сказали, что все обо мне знаете. Но, значит, вы должны знать, что как бизнесмен я часто приезжал в вашу страну только для того, чтобы развивать взаимовыгодную торговлю.

Генерал чешет шею, потом наваливается грудью на стол и толкает в мою сторону портсигар. Я беру сигарету.

Переводчик чиркает спичкой. Подполковник хмурится.

Генерал перебирает стопку машинописных листов, делает глубокий вздох, словно желая успокоиться, и говорит:

– Вы много раз посещали английское посольство в Москве – у нас все заснято на фотопленку. Зачем вы туда ходили?

– Это место светского общения. Наш клуб.

– Это английское шпионское гнездо!

– Осмелюсь заметить, что генерал ошибается.

Переводчику не нравится моя ремарка, но он все-таки невозмутимо повторяет ее по-русски. Генерал стучит кулаком по столу и орет. Мне переводят:

– Не лгите! Предатель Пеньковский передавал вам материалы, нам это известно. Мы все засняли на фотопленку!

– Если генерал будет настолько любезен, что позволит мне взглянуть на снимки, я попробую рассеять это недоразумение.

– Не указывайте мне, что делать, – мы сами решим, когда и что вам показать! Вызывающее поведение может повлечь за собой только наказание.

– У меня нет никакого намерения вести себя вызывающе. Я просто хочу помочь генералу разобраться во всех неясностях, которые могут быть на фотографиях.

Я привожу здесь только схему допроса, потому что генерал постоянно повторял свои вопросы, а я каждый раз давал один и тот же ответ. Иногда генерал начинал кричать, иногда цедил слова сквозь зубы, иногда, прежде чем задать мне вопрос, долго совещался о чем-то с подполковником – но, как бы он ни бушевал и ни гримасничал, переводчик все время говорил ровным, мягким голосом.

Однажды утром допрос вдруг прерывают, заводят меня в лифт и привозят на этаж, где я еще не бывал. Мы проходим по коридору и останавливаемся у двери одной из камер. Наверное, меня хотят сюда перевести. Но нет: подполковник отдает какой-то приказ, охранник зажимает мне рот рукой и поднимает заслонку над глазком в двери.

Подполковник спрашивает:

– Посмотрите на этого человека, мистер Винн: вы его узнаете?

Я смотрю в глазок и вижу сидящего на железной кровати Пеньковского. Кисти его рук безжизненно свисают между коленей, голова опущена. У него осунувшееся, поросшее щетиной лицо, но все-таки я его узнаю: да, это Пеньковский. Впрочем, нет: это то, что осталось от Пеньковского. Ужасное зрелище. Он сидит неподвижно, с опущенной головой, – словно бык, ослабевший от нанесенной пикадором раны, кровь из которой, по капле унося силы, стекает по его плечам. Нет, они не пустили Пеньковскому кровь – они высосали его силы голодом и бессонницей. Передо мной лишь его тень. Меня начинает мутить. Я хочу, чтобы он пошевелился, – но он не шевелится.

Алекс, что они сделали с тобой?

Маня ведут назад. Подполковник говорит мне через переводчика:

– Вы сейчас видели предателя Пеньковского, мистер Винн. Он рассказал нам все, так что запираться совершенно бессмысленно.

– Я уверен, что он сказал правду. А правда, как ему отлично известно, состоит в том, что я был в Советском Союзе только как бизнесмен – и ни в каком другом качестве.

– А как быть с письмами и пакетами? – Он улыбается гаденькой улыбкой: У нас есть фотографии, на которых ясно видно, как вам передают пакеты. Отрицать это просто глупо с вашей стороны.

Теперь надо соображать очень быстро. Одно из правил, которое мне неустанно повторяли во время подготовки, заключается в следующем: никогда не отрицайте того, что наверняка известно следователю. Отрицание установленных фактов разрушает у следователя иллюзию, что он по капле выдавливает из вас правду. У нас с Алексом была договоренность: в случае ареста признаваться лишь в том, что уже известно, но твердо настаивать, что я только бизнесмен, и ничего больше. Уверен: что бы они с ним ни делали, он будет придерживаться этой версии. Поэтому я говорю:

– Да он действительно передавал через меня какието письма и посылки адресатам в Лондоне и Париже. По его словам, это были деловые письма и подарки. Он просил меня передать их просто потому, что это позволяло сэкономить время. Я не читал этих писем и не рылся в посылках, поэтому не имею ни малейшего представления об их содержимом.

– Но вы, конечно, помните какие-нибудь фамилии и адреса на конвертах?

– Боюсь, что нет. Я не любопытен. Передав их по назначению, я об этом просто забывал.

– А я-то думал, что, как и положено профессиональному шпиону, вы запоминаете такие вещи автоматически!

Я любезно отвечаю:

– Но я не профессиональный шпион!

Уже несколько суток у меня сильно болит нога; ночью мне кажется, что стальные спицы в моем бедре превращаются в леденящие и колющие сосульки. Мои тюремные ботинки сильно жмут: я говорю заместителю начальника тюрьмы, что нечего надеяться на мое сотрудничество со следователями, пока я передвигаюсь, подобно крабу. К моему удивлению, через час заместитель возвращается и заявляет, что вернет не только мои ботинки, но и всю одежду. На допросе подполковник делает гримасу, отдаленно похожую на улыбку, и говорит:

– Ну вот видите, мистер Винн, мы ведем себя вполне прилично, обращаемся с вами культурно.

– Очень рад. Надеюсь, культурное обращение подразумевает и право на бритье, – отвечаю я, почесывая свою щетину. – По-моему, эта растительность просто неприлична.

– Бритва запрещена, мистер Винн. Я уверен, что вы понимаете: нам совсем не хочется, чтобы вы порезались.

– В моем чемодане есть электробритва.

– Электробритвой пользоваться можно.

И вот я уже бреюсь в своей камере. Но ежедневные допросы продолжаются и начинают действовать на меня как снотворное из-за монотонности и отсутствия криков.

Мне дают послушать магнитофонную запись нашего разговора с Пеньковским, который происходил в ресторане:

Алекс благодарил меня за переданное ему письмо.

– От кого было это письмо, господин Винн?

– Не уверен, что помню точно, но, кажется, от какого-то парижского бизнесмена.

– А почему надо было привозить письма из Парижа контрабандным путем?

– Прошу прощения, но контрабандой я не занимаюсь.

Я согласился передать письмо, потому что – думаю, вы не станете этого отрицать – советская почта – не самая оперативная в мире.

– Разве вам было неизвестно, господин Винн, что доставлять письма контрабандным путем запрещено?

Уже из одного этого совершенно ясно, что вы шпион!

– Не вижу никакой связи. Я не знал, что передавать письма запрещено. У нас, в демократических странах Запада, это обычная дружеская услуга. Мне не были известны ваши порядки, но это еще не делает меня шпионом.

День за днем бесконечные монотонные вопросы: металлический голос подполковника и мягкий – переводчика, под молчаливо взирающим со стены Лениным. Я не перестаю спрашивать себя, что означает возврат моей одежды, электробритвы и сравнительное улучшение питания. Не воображают ведь они, в самом деле, что одежда и несколько кусков пищи развяжут мне язык? Крестики на моем календаре говорят о том, что я нахожусь на Лубянке больше полутора месяцев, в течение которых по-прежнему отрицаю все, кроме нескольких фактов, не дающих возможности даже советскому суду признать меня шпионом. Нет, причина этой снисходительности, наверное, в другом: судя по всему, британское посольство подняло шум и вынудило их разрешить мне свидание с его представителем. Разумеется, в случае визита британского дипломата я должен хорошо выглядеть и не жаловаться на слишком дурное обращение.

Похоже, так оно и есть: в одно прекрасное утро меня приводят в комнату, где стоят мои чемоданы, просят показать мой лучший костюм и через час приносят его вычищенным и выглаженным – вместе с галстуком и начищенными ботинками. Как только я одеваюсь, надсмотрщик и охранник – оба в штатском – ведут меня в административный корпус. По дороге я замечаю, что все другие охранники тоже одеты в гражданские костюмы. В честь визитера? Я думаю о том, кто это может быть, знаю ли я его. Охранник тем временем подводит меня к какойто двери, из-за которой появляется переводчик. Он меня предупреждает:

– Мистер Винн, сейчас вы зайдете в эту комнату и увидите там человека, которому будете очень рады. Но помните: если вы скажете что-нибудь плохое о Советском Союзе, ваше свидание будет немедленно прервано!

Войдя в комнату, я вижу подполковника в цивильном костюме – но рядом с ним стоит не представитель посольства, а моя жена.

В первый миг я не верю своим глазам. По всему моему телу пробегает дрожь, голова начинает кружиться, и я спрашиваю себя, не сошел ли я с ума. Переводчик предупредил меня о свидании с каким-то человеком, но это не какой-то человек – это Шейла.

Мы молча обнимаемся: я чувствую тепло ее тела, ее кожу сквозь платье, щеку, прижатую к моей. Когда мы отстраняемся друг от друга, она улыбается и говорит: "Привет, Грев!" А я – я не в состоянии произнести ни слова, меня бьет дрожь, и я могу только плакать: это не потоки слез, это маленькие слезинки, которые жгут мне глаза.

Шейла – славная девочка, она не плачет, хотя я вижу, как трудно ей сдерживаться. "Ну вот я и здесь, – говорит она. – Тебе от всех привет, особенно от Эндрю!" Овладев собой, я спрашиваю, получил ли Эндрю игрушечную гоночную машину, которую я послал ему из Вены, и она отвечает, что получил, машина замечательная: "А теперь посмотри: я привезла тебе кое-что из вещей".

На полу стоит чемодан. Подполковник делает знак переводчику – тот кладет чемодан на стол и открывает его. Внутри находятся ботинки на меху, перчатки, шерстяное белье, два толстых свитера и теплые носки. И еще много сигарет и бутылка виски.

Подполковник сообщает, что нам дается один час, и жестом приглашает сесть. Потом осматривает содержимое чемодана, разрешая кивком головы все, кроме виски.

Нам переводят его шутку: лучше бы миссис Винн взяла эту бутылку с собой, чтобы не замерзнуть на обратном пути. Мы садимся за стол, Шейла протягивает ко мне руки, мы сцепляем пальцы и попеременно сжимаем их, один за другим, как мы любили когда-то делать. Воспоминания о прикосновении ее рук и звуке ее голоса я отнес к числу запретных здесь, на Лубянке. Когда ночью они все-таки начинали меня одолевать, я принимался декламировать про себя стихи или составлять планы на будущее. Но сейчас я уже не борюсь с собой, я сжимаю ей руки и вглядываюсь в ее лицо.

Она рассказывает об Эндрю, о своих делах, о друзьях и соседях. В ее глазах я вижу наш дом. Она спрашивает, как меня кормят. Я отвечаю: "Неплохо, но не совсем так, как дома".

– Наверное, ты бы не отказался от гуляша?

– Безусловно, нет.

– Последнее время я его не готовлю.

– Но ты ведь не разучилась, правда?

– Нет, не разучилась.

Ее наручные часы показывают, что прошло уже полчаса: увидев, куда я смотрю, она поворачивает их на внутреннюю сторону запястья, слегка улыбается и продолжает свой рассказ.

В присутствии переводчика нет никакого смысла хитрить, вставить, например, какую-нибудь фразу с двойным смыслом, – Да, впрочем, и нет нужды передавать шифрованные послания. И мне вовсе не хочется, чтобы она разделила мою участь.

Нам остается только несколько минут. Я хочу слушать и слушать ее рассказы об Эндрю, о доме... Когда мы обсуждаем, что лучше подарить Эндрю на Рождество, подполковник делает знак переводчику, и тот объявляет:

"Вам пора прощаться, свидание окончено!"

Мы встаем. Появляются надзиратель с охранником.

Меня охватывает оцепенение. Ведь должен же быть какой-то выход... Но выхода нет. Шейла обнимает меня, быстро целует в губы и мягко подталкивает к двери. Я выхожу не оглядываясь.

Меня приводят в камеру, охранник вносит туда охапку моих вещей, затем дверь запирают, и я остаюсь один.

Невозможно было представить ее приезд сюда, а теперь так же невозможно смириться с мыслью, что она уехала. Я сажусь на кровать, все еще чувствуя вкус ее губ.

Наступившую пустоту слишком трудно описать.

У меня нет даже слез.

Когда в апреле 1961 года Алекс широкими шагами вышел из помещения таможни в главный зал лондонского аэропорта, он нес два тяжелых чемодана с такой легкостью, будто это были спичечные коробки. Поскольку с ним были еще шесть соотечественников, он поздоровался со мной с официальной сдержанностью и представил всех шестерых. Но когда мы вошли в гостиницу, расположенную недалеко от Марбл-Арч [Триумфальная арка в Лондоне], и его коллег развели по номерам, он схватил меня в медвежьи объятия и воскликнул: "Я не могу в это поверить, Гревил, просто не могу поверить!"

Всех членов советской делегации поселили в двухместных номерах – только Алексу достался одноместный, что позволяло ему после окончания официальной программы незаметно уходить ночью в расположенный поблизости дом, где начиналась его другая, настоящая работа.

Один этаж этого дома был арендован британской разведкой. В большинстве помещений там работали правительственные служащие, не подозревавшие о том, что происходит за дверьми остальных комнат. За дверьми же были два или три кабинета, комната для совещаний и – самое главное-операционный центр. Здесь были размещены пишущие машинки, магнитофоны, шифровальные аппараты, радиоаппаратура, фильмоскопы и кинопроекторы и установлена прямая телефонная связь с Вашингтоном. Дежурство несли стенографистки, машинистки, переводчики, врач, вооруженный стетоскопом, шприцем и тонизирующими медикаментами – для того чтобы Алекс, который за все время своего пребывания в Лондоне ни разу не спал больше трех часов в сутки, чувствовал себя свежим и бодрым, – и, конечно, череда офицеров британской и американской разведок.

Привезенные мной материалы так поразили Лондон – который, надо отдать ему должное, не проявил эгоизма и поделился бесценной информацией с американцами, – что в первую же ночь в комнате для совещаний собралось много людей, которым не терпелось познакомиться с Пеньковским лично.

Поскольку мое присутствие на этой встрече не было сочтено необходимым, Алекс, зайдя в комнату, увидел только незнакомые лица. Среди многочисленных собравшихся были, в частности, руководители разведслужб и некая очень высокопоставленная персона, чье имя – одно из самых известных в Англии. Все они начали по очереди приветствовать Алекса. Однако тот, оглядев комнату, спросил: "А где Гревил Винн?" – и, несмотря на всевозможные заверения, отказался говорить с кем бы то ни было до тех пор, пока меня не вызвали из моего дома в Челси.

Может быть, он проявил чрезмерную осторожность, но я очень хорошо его понимаю. Алекс доверился мне, а доверие в опасном мире шпионажа – самое редкое чувство. И для Алекса еще более редкое, чем для меня. За все годы моей работы в разведке, в какой бы изоляции, в каком бы трудном положении я ни оказывался, всегда находились люди, на которых я мог полностью положиться.

Алекс же до нашего знакомства чувствовал себя в полном одиночестве. Разумеется, я сообщил ему номер комнаты, описал человека, который откроет дверь, и назвал его имя. Однако риск все-таки был – пусть и ничтожный, но достаточно реальный с точки зрения человека, для которого единственным способом самосохранения на протяжении многих лет были предельная осторожность и следование инстинкту.

В первую ночь Алексу не стали задавать много вопросов: необходимо было, чтобы он почувствовал себя среди друзей, в безопасности.

Через несколько ночей в той же самой комнате Пеньковскому довелось испытать самое большое потрясение в своей жизни: он встретил там старого друга – советского офицера, с которым вместе служил. Он буквально застыл от изумления: ведь этот человек считался мертвым! Алекс лично присутствовал на его похоронах в Москве, а теперь этот человек стоял перед ним, живой и улыбающийся. Похороны были фиктивными: русские знали, что он перебежал на Запад, но не хотели огласки.

Когда Алекс наконец понял, что перед ним не привидение, один из офицеров разведки спросил его, помнит ли он еще одного сослуживца. Да, Алекс помнил его, но не знал, что с ним случилось. "А капитан такой-то?" "Погиб в авиационной катастрофе". – "А генерал Н.?" – "Разбился на машине". Алекс становился напряженным и подозрительным, ошибочно решив, что это начало допроса.

Но это был не допрос. Не прошло и недели, как, придя в очередной раз в эту комнату, он встретил там двадцать русских, которых прежде знал. Все они были живы, хорошо одеты и прекрасно выглядели. Многие прилетели из Америки специально для встречи с ним. Другие прибыли из разных концов Англии. Только для того чтобы убедить Алекса Пеньковского, двадцать человек пригласили из Соединенных Штатов и Англии на это свидание. Все они когда-то были советскими гражданами, но предпочли жить в свободном мире. Алекса словно поразило током: он не мог поверить своим глазам.

– Мы пригласили их сюда, полковник Пеньковский, для того чтобы вы знали: вы – желанный гость и находитесь среди друзей!

По отношению к советской делегации тоже следовало проявить гостеприимство, хотя и по другим причинам. В течение двух дней мы осматривали достопримечательности. И какие это были достопримечательности для русских, никогда прежде не выезжавших за пределы Советского Союза! Рестораны и магазины казались им сошедшими со страниц самых пленительных сказок, и, хотя их скудные суточные не давали возможности развернуться все шестеро счастливо улыбающихся русских охотились главным образом в "Вулвортсе" [Универсальный магазин, специализирующийся на продаже дешевых товаров широкого потребления], на Оксфордстрит, – они активно изучали витрины и делали самые экстравагантные мысленные покупки на Бонд-стрит [Улица, где расположены дорогие магазины, в частности ювелирные], особенно в "Хэрродзе" [Один из самых фешенебельных и дорогих универсальных магазинов Лондона]. Реально там отоваривался только Алекс, получивший множество заказов – и кучу денег – от генералов и их жен в Москве. Он покупал кинокамеры, электробритвы, духи, туалетную воду, дезодоранты и шелковые чулки – Десятками пар. Именно тогда, обремененный многочисленными пакетами и свертками, он впервые простонал (эту фразу я потом часто от него слышал): "О мой народ, мой бедный народ!" При этих словах я вспоминал жалкие витрины и прилавки московских магазинов.

Маршрут поездки делегации включал посещения заводов в Вулвергемптоне, Уэст – Хартлипуле, графстве Дарем, Бирмингеме, Шеффилде, Лидсе, Манчестере, Слау и Лондоне. Все было заранее согласовано с разведкой. Для того чтобы дать "работу" одному из членов делегации, которому Павлов из советского посольства вручил фотоаппарат, в цехах некоторых заводов на самое видное место выставили привлекательного вида, но не представляющее никакой ценности оборудование. Было забавно наблюдать за этим человеком, постоянно ищущим предлоги, чтобы со спрятанным в кулаке фотоаппаратом отойти в сторонку – поближе к станку, который специально для него и был поставлен.

Алекс с удовольствием принял участие в этой игре: на вопрос Павлова, может ли "буржуй" Винн за взятку, "используя свои контакты", раздобыть нужные Советскому Союзу детали компьютеров, Алекс ответил, что нет ничего проще. Когда он мне об этом рассказал, я затребовал устаревшую модель нужного типа, которую собственноручно передал Алексу во дворе советского посольства.

Взятка исчислялась суммой в пятьдесят фунтов. Алекс вручил их мне, а я – британской разведке, которая попросила меня оставить их за труды.

С деятельностью советской делегации все обстояло благополучно. Ее члены сновали всюду, как воробьи.

Алексу же не терпелось снова вернуться в операционный центр, где он мог разгрузить свою переполненную память.

Наши дни были загружены официальными делами: посещениями заводов и промышленных выставок, а ночи – опросами и инструктажем в операционном центре. Пока члены советской делегации спали, Алекса тайком доставляли в упомянутый мной дом. где он почти всю ночь разъяснял и уточнял информацию, содержащуюся как в тех документах, которые он переслал со мной, так и в тех, которые в большом количестве привез сам. В своей прекрасно натренированной памяти он хранил множество секретных сведений о деятельности и организации советской разведки, вооруженных сил и гражданского сектора.

Хотя он и получил необходимую для разведчика подготовку, ему еще предстояло многому научиться: пользоваться мощной рацией с высокочувствительным приемником, чтобы поддерживать связь с Лондоном, освоить процедуру шифрования и нашу новейшую микрофотоаппаратуру. Я редко присутствовал на этих занятиях, но наши эксперты сказали мне, что у них никогда не было более способного ученика. Одержимый идеей свободы для своей родины, Алекс проявил фантастическую работоспособность. Часто только приказ врача мог заставить его лечь спать.

Эта любовь к свободе была стержнем, сутью его личности. Когда нам выпадало немного свободного времени, он не переставал говорить о том, что люди в нашей стране вольны сами распоряжаться своей жизнью. В Бромптонской римско-католической церкви в Лондоне он целый час наблюдал за молящимися. "Может быть, религия и не дает ответа на все вопросы, Гревил. Да, я уверен, что не дает. Но, по крайней мере, она свободна, она существует не по указке государства. И потом, религия несет в себе какие-то принципы, нечто такое, что помогает жить. А в нашей стране ничто не может существовать без дозволения государства!"

Он побывал у меня дома, познакомился с моей женой, сыном и некоторыми нашими друзьями. Это было для него еще одним откровением, ибо в Советском Союзе запрещено приглашать иностранцев к себе домой. Алекс (которого я представил как своего знакомого из Белграда) оказался душой компании. Мы выпили вина, сыграли партию в карты и немного потанцевали в гостиной. Было очень весело. К каждой женщине, с которой его знакомили, Алекс относился так, будто она была самой привлекательной на свете: он держал ее за руку и делал преувеличенные комплименты, но с таким шармом и обезоруживающей искренностью, что ни мужья, ни кавалеры не протестовали. Однако эту его веселость как рукой снимало, когда нужно было работать или когда он уставал. Один раз, сажая его в такси в два часа ночи, я сказал: "Выспись хорошенько, Алекс!", на что он с улыбкой ответил: "Еще рано, дружище!" – и отправился работать в операционный центр, в то время как я с облегчением пошел домой спать.

Через несколько дней советская делегация должна была вылететь домой, в Москву. Перед отъездом Алексу пришлось купить большой чемодан – для всей той контрабанды, которая предназначалась его генералам.

– А как же московская таможня? – спросил я.

– Не беспокойся: я проскользну через нее, как намы ленный, – об этом позаботится генерал Серов. Его жена обожает хорошие духи!

Мне очень хотелось надеяться, что все так и будет: в чемодане Алекса были спрятаны мощная рация, шифровальная машина и новейший фотоаппарат "Минске" с сотнями футов высокочувствительной пленки.

Через три недели я снова был в Москве. Официальной целью моего приезда было подведение итогов работы советской делегации и обсуждение дальнейших обменов. В гостинице "Метрополь" я передал Алексу тридцать роликов чистой пленки и получил от него двадцать роликов, отснятых после его возвращения из Англии. По его словам, это были самые ценные сведения из всех, которые ему до сих пор удалось раздобыть: фотокопии списков нескольких сот советских агентов и досье на них, которые хранились в подвалах ГРУ.

– Как же они пустили тебя в эти подвалы?

Алекс улыбнулся:

– Я имею доступ ко всем материалам, потому что дважды в год меня приглашают чуда в качестве консультанта. Очень важная работа!

– А если бы кто-нибудь вошел в самый неподходящий момент?

– Вряд ли. Я спускаюсь в подвалы с двумя вооруженными охранниками, которые меня гам запирают!

Все это казалось очень простым, но я-то знал, какие стальные нервы нужно было иметь, чтобы отважиться на такое! Достаточно было личного обыска – и фотоаппарат "Минокс" стал бы для него смертным приговором.

Отчет советской делегации о поездке в Англию был полностью одобрен. Вопросы мне задавали больше для проформы: думаю, это свидетельствовало об уверенности русских в том, что, посетив английские заводы, они теперь сами смогут поддерживать с ними контакты и получать все необходимое и без моей помощи. Гвишиани с Левиным лестно отозвались о моих трудах по организации визита советской делегации и пожелали приятно провести время в Москве. Визу мне выдали только на десять дней, посоветовав не скучать: "Что вы больше любите, мистер Винн: оперу или балет? Вы хорошо поработали.

Мы ценим ваш вклад в развитие торговли между нашими странами. Так что развлекитесь немного! Полковник Пеньковский обо всем позаботится".

Мы с Алексом воспользовались этим предложением и неплохо провели вместе несколько вечеров. Но веселились мы меньше, чем в Лондоне: по сравнению с ресторанами Сохо [Район в центральной части Лондона, где находится много ресторанов, ночных клубов, казино и других увеселительных заведений.] московские рестораны производили угнетающее впечатление; приглашений домой не было, и, разумеется, мы не нашли ничего похожего на клуб "Астор".

Несмотря на свой чин и влияние, Алекс считал рискованным приглашать меня к себе в гости, но несколько раз приходил в ресторан и в театр с женой. Это была симпатичная темноволосая женщина с задумчивым и грустным лицом. Алексу было запрещено говорить ей, что он офицер ГРУ, и для ее же безопасности – на случай его ареста – он ни словом не обмолвился о своих связях с Западом. Все годы подготовки и работы в разведке он хранил свой секрет, тем самым обрекая себя на одиночество – и как хорошо я понимал это одиночество! Теперь же, как никогда, важно было, чтобы она оставалась в неведении, считая его обычным полковником Советской Армии, По признанию самого Алекса, эта фальшь омрачала ему семейную жизнь, держала его в постоянном напряжении.

Он все время был повернут к ней только одной своей стороной и не мог расслабиться даже у себя дома – а возможность расслабиться была главным условием, чтобы не сойти с ума под гнетом постоянной опасности.

– Сложность в том, Гревил, – откровенно говорил он мне, улыбаясь своей обаятельной улыбкой, – что мне необходимы другие женщины, действительно необходимы.

Не для того, чтобы отдать им свое сердце – это было бы слишком опасно, – а просто чтобы приятно провести время. Мне иногда нужно немножко сладкого, чтобы как-то забыться.

– Ну, в Москве девушек хватает, правда ведь?

– Да, но нужно быть очень-очень осторожным. Например, есть такая девушка Таня, с которой я не рискую встречаться чаще, чем раз в месяц. В ГРУ таких вещей не любят, и, кроме того, она может оказаться подсадной это всегда возможно.

– А кто она – танцовщица?

– Нет, работает в Министерстве иностранных дел – по-вашему, в Форин Офисе. Видел бы ты, какая у нее фигура!

– А почему бы не пригласить ее сегодня вечером куда-нибудь вместе с нами?

– Мой бог, ни в коем случае! За нами, скорее всего, следят – нам нельзя появляться вместе с Таней. И потом, малышка неглупа: если она увидит, какие у нас с тобой тесные отношения, мысль у нее может заработать, а это совершенно ни к чему.

Перед моим отъездом из Москвы мы узнали две хорошие новости: во-первых, в июле Алекс должен снова приехать в Лондон на советскую промышленную выставку в Эрлз-Корт [Один из крупнейших выставочных комплексов Лондона], где он будет, в частности, гидом мадам Серовой, которая посетит Англию с коротким гостевым визитом; во-вторых, в сентябре должна состояться еще одна советская выставка – в Париже, на которую, возможно, Алекс тоже приедет. Неожиданное приглашение от Левина из Комитета по науке и технике получил и я: "Мы надеемся, что вы посетите нашу выставку, мистер Винн. Она будет крупнейшей в Европе за всю ее историю. Будем рады увидеть вас там в числе наших гостей! Я тоже буду рад: как ни хорошо было приезжать в Москву, чтобы получить у Алекса фотопленки и документы, но еще лучше, если Алекс мог приехать на Запад, где его ожидала целая команда офицеров союзных разведок.

В тот удивительно удачный год все казалось возможным. Перед моим отъездом мы пошли погулять по парку Горького. Пригревало солнце, деревья стояли в цвету.

Стоя под огромным каштаном, розовая крона которого неподвижно прорисовывалась на фоне чистого голубого неба, Алекс глубоко вздохнул и широко раскинул руки.

словно хотел обнять весь небосвод.

– Гревил, для нас нет ничего невозможного, ничего!

– Не говори так, – ответил я, – это нехорошо.

– Чепуха, это восхитительно! Ты только подумай: Лондон и Париж!

Я думал об этом в течение всего июня, пока был в Лондоне и в ожидании приезда Алекса усиленно гоговился к встрече с ним.

В июле приехал Алекс. Его работа на выставке была не слишком обременительной, и практически единственной его заботой была опека мадам Серовой – но в этом ему с радостью помогали работники советского посольства: