Текст книги "Избранное"

Автор книги: Грэм Грин

сообщить о нарушении

Текущая страница: 46 (всего у книги 50 страниц)

– Таким ты меня больше никогда не увидишь.

Леон Ривас отвернулся.

– Акуино, Диего, – сказал он, – ступайте на свой пост. Через два часа мы вас сменим. Ты, Марта, снова иди в город и узнай, не пришли ли газеты из Буэнос-Айреса.

– Купите-ка лучше для Фортнума еще виски, – вставил доктор Пларр. – При его норме он быстро приканчивает бутылку.

– На этот раз никто ее с ним не разделит, – сказал отец Ривас.

– На что ты намекаешь? – спросил Акуино.

– Я ни на что не намекаю. Думаешь, я не заметил, как от тебя вчера несло?

В четыре часа Акуино снова включил радио, но на этот раз о заложнике даже не упомянули. Как видно, мир о них забыл.

– Они ни слова не сказали, что исчез ты, – заметил Акуино доктору Пларру.

– Они могут пока об этом и не знать, – ответил доктор Пларр. – Я потерял счет дням. Сегодня четверг? Помню, я отпустил секретаршу на весь конец недели. Она наверняка собирает индульгенции для душ, попавших в чистилище. Надеюсь, нам они не понадобятся.

Через час вернулся Пабло. Похоже, что никто ничего не заподозрил, но он отсутствовал дольше, чем собирался, ему пришлось постоять в очереди, чтобы почтить умершую, – собралось много народу. Когда он уходил, священник архиепископа все еще не появился. Единственное, что его тревожило, – это болтовня Хосе насчет радио. Старик был безмерно горд, ведь, кроме него, никто никогда не слышал здесь радио, а он даже держал его в руках. Пока что он, кажется, забыл о гринго.

– Скоро он о нем вспомнит, – сказал Диего. – Нам следовало бы отсюда уйти.

Пабло возразил:

– Как мы можем уйти? С раненым?

– Эль Тигре сказал бы: «Убейте его сейчас», – возразил Акуино.

– Ты ведь уже мог это сделать, – вставил Диего.

– Где отец Ривас? – спросил Пабло.

– На посту.

– Там должны быть двое.

– Человеку надо выпить. Мое матэ кончилось. Марта должна была принести еще, но отец Ривас послал ее в город купить виски для гринго. Он-то не должен испытывать жажды.

– Акуино, ступай на пост.

– Не тебе мне приказывать, Пабло.

Если такое бездействие будет продолжаться, подумал доктор Пларр, они перегрызутся.

Марта вернулась под вечер. Газеты из Буэнос-Айреса пришли; в «Насьон» несколько строк были посвящены доктору Сааведре, хотя автору и пришлось напомнить читателям, кто он такой. «Писатель, – сообщал он, – главным образом известен своей первой книгой – „Молчаливое сердце“», название при этом он перепутал.

Казалось, вечер тянется бесконечно. Словно сидя тут часами в молчании, они стали частью окружающего их молчания радио, молчания властей, даже молчания природы. Собаки не лаяли. Птицы перестали петь, а когда пошел дождь, он падал тяжелыми редкими каплями, такими же нечастыми, как их слова, в промежутках между каплями тишина казалась еще глуше. Где-то вдали бушевала буря, но она разразилась по ту сторону реки, в другой стране.

Стоило кому-нибудь из них заговорить, как ссора назревала из-за самого невинного замечания. Один только индеец оставался безучастным. Старательно смазывая автомат, он сидел, кротко улыбаясь. Затвор он прочищал нежно, с чувственным удовольствием, словно женщина, ухаживающая за своим первенцем. Когда Марта разлила суп, Акуино пожаловался, что он недосоленный, и доктору Пларру показалось, что она вот-вот швырнет ему в лицо тарелку с обруганным супом. Он ушел от них и отправился в смежную комнату.

– Было бы у меня хоть что-нибудь почитать… – сказал Чарли Фортнум.

– Для чтения тут мало света, – сказал доктор Пларр.

Комнату освещала всего одна свеча.

– Конечно, они могли бы дать мне еще свечей.

– Они не хотят, чтобы свет был виден снаружи. Когда наступает темнота, люди в квартале спят… или занимаются любовью.

– Слава богу, у меня все еще много виски. Налейте себе. Странные отношения, правда? Подстрелили как собаку, а потом дают виски. На этот раз я за него даже не заплатил. Что нового? Когда они заводят радио, они приглушают звук, и я ни черта не слышу.

– Ничего нового. Как вы себя чувствуете?

– Довольно скверно. Как вы думаете, успею я прикончить эту бутылку?

– Конечно, успеете.

– Тогда будьте оптимистом и налейте себе побольше.

Они выпили в тишине. Нарушили они ее лишь ненадолго. Доктор Пларр спрашивал себя, где сейчас Клара. В поместье? В консульстве? Наконец он спросил:

– Чарли, что заставило вас жениться на Кларе?

– Я же вам говорил – мне хотелось ей помочь.

– Для этого не обязательно жениться.

– Если бы я не женился, то после моей смерти она бы много потеряла из-за налога на наследство. Кроме того, я хотел ребенка. Я люблю ее, Тед. Хочу, чтобы она не боялась за будущее. Жаль, что вы ее мало знаете. Врач ведь видит пациента только снаружи… ну и, конечно, изнутри тоже, но вы же понимаете, что я хочу сказать. Для меня она как… как…

Он не находил нужного слова, и у доктора Пларра было искушение его подсказать. Она как зеркало, подумал он, зеркало, сфабрикованное матушкой Санчес, чтобы отражать каждого мужчину, который в него смотрит, – отражать неуклюжую нежность Чарли, подражая ей, и мою… мою… Но нужное слово ускользало и от него. Конечно, это была не страсть. Какой все-таки вопрос она ему задала перед тем, как он с ней расстался? В ней как в зеркале отражались даже его подозрения на ее счет. Он сердился на нее, будто она неведомо как причинила ему обиду. Ею можно пользоваться, как зеркалом при бритье, подумал он, вспомнив солнечные очки от Грубера.

– Вы будете надо мной смеяться, – несвязно говорил Чарли Фортнум, – но она немножко напоминает мне Мэри Пикфорд в тех старых немых фильмах… Я имею в виду, конечно, не лицо, но, знаете, что-то вроде… это можно назвать невинностью.

– В таком случае надеюсь, что ребенок будет девочкой. Мальчик, похожий на Мэри Пикфорд, вряд ли преуспеет в нашем мире.

– Мне все равно, кто родится, но Клара, кажется, хочет мальчика. – Он добавил с насмешкой над собой: – Может, она хочет, чтобы он был похож на меня.

Доктор Пларр почувствовал дикое желание сказать ему правду. Его остановил только вид раненого, беспомощно распростертого на крышке гроба. Волновать пациента было бы непрофессионально. Чарли Фортнум поднял стакан с виски и пояснил:

– Конечно, не на такого, каким я стал. Ваше здоровье.

Доктор Пларр услышал в соседней комнате громкие голоса.

– Что там происходит? – спросил Чарли Фортнум.

– Ссорятся.

– Из-за чего?

– Наверно, из-за вас.

Глава 2

В пятницу утром в начале десятого над кварталом появился низко летевший вертолет. Неутомимый и пытливый, он сновал то туда, то сюда, как карандаш вдоль линейки, чуть не над самыми деревьями, исследуя каждый проселок. Доктору Пларру это напомнило, как он сам прощупывает пальцами тело пациента в поисках болевой точки.

Отец Ривас велел Пабло присоединиться к Диего и Марте, которые стояли снаружи на часах.

– Весь квартал выйдет наружу, – сказал он. – Им бросится в глаза, если люди из этой лачуги не проявят интереса.

Он приказал Акуино караулить Фортнума в соседней комнате. Хотя Фортнум никак не мог сообщить о своем присутствии, отец Ривас не хотел рисковать.

Доктор Пларр и священник молча сидели, глядя в потолок, как будто в любой момент вертолет мог с грохотом свалиться им на голову. Когда машина пролетела, они услышали шорох листьев, падавших на землю, подобно дождю. А когда замер и этот звук, они продолжали безмолвно сидеть, ожидая возвращения вертолета.

Пабло и Диего вошли в комнату. Пабло доложил:

– Они фотографировали.

– Эту хижину?

– Весь квартал.

– Тогда они наверняка заметили вашу машину, – сказал доктор Пларр. – Их должно заинтересовать, что она здесь делает.

– Мы хорошо ее спрятали, – отозвался отец Ривас. – Мы можем только надеяться.

– Они искали очень упорно, – сообщил Пабло.

– Лучше сейчас же пристрелить Фортнума, – заметил Диего.

– Срок нашего ультиматума истекает только в воскресенье в полночь.

– Они его уже отклонили. Это доказывает вертолет.

– Продлите на несколько дней срок вашего ультиматума, – сказал доктор Пларр. – Дайте сработать моему обращению к общественности. Пока опасность вам не грозит. Полиция не посмеет на вас напасть.

– Срок назначил Эль Тигре, – сказал отец Ривас.

– Что бы вы ни говорили, должен же у вас быть какой-то способ с ним связаться.

– Такого способа нет.

– Вы же сообщили ему о Фортнуме.

– Та линия связи сразу же прервалась.

– Тогда действуйте сами. Пусть кто-нибудь позвонит в «Эль литораль». Дайте им еще неделю.

– Еще неделю, чтобы полиция за это время могла нас найти, – сказал Диего.

– Перес не решится искать слишком настойчиво. Он не хочет найти труп.

Снова послышался шум вертолета. Они уловили его приближение издалека, звук был не громче бормотания под нос. В первый раз вертолет шел с востока на запад. Теперь он летел над верхушками деревьев с севера на юг и обратно. Пабло и Диего вновь вышли во двор, их долгое бдение снова возобновилось под шелест падающих листьев. Наконец опять наступила тишина.

Часовые вошли обратно в хижину.

– Опять фотографировали, – сказал Диего. – Наверно, засняли каждую тропинку и каждую хижину в квартале.

– А вот муниципалитет никогда этого не делал, – сказал негр. – Может, теперь-то они поймут, как нам не хватает водопроводных колонок.

Отец Ривас вызвал со двора Марту и стал шепотом давать ей какие-то указания. Доктор Пларр пытался расслышать, что он говорит, но ничего не разобрал, пока оба не повысили голос.

– Нет, – говорила Марта, – нет, отец мой, я тебя не оставлю.

– Это приказ.

– Что ты мне говорил – я твоя жена или твоя женщина?

– Конечно, жена.

– Ну да, ты так говоришь, говорить тебе легко, но обращаешься со мной, будто я твоя женщина. Ты сказал «уходи», потому что бросаешь меня. Теперь я знаю, что я только твоя женщина. Ни один священник не захотел нас повенчать. Все тебе отказали. Даже твой друг отец Антонио.

– Я объяснял тебе десятки раз, что для брака священник не обязателен. Священник – только свидетель. Вступают в брак человек с человеком. Наш обет – только он имеет значение. Наши намерения.

– Откуда мне знать твои намерения? Может, тебе просто нужна была женщина, чтобы с ней спать. Может, для тебя я просто шлюха. Ты обращаешься со мной как со шлюхой, когда велишь мне уйти и оставить тебя.

Отец Ривас занес было руку, словно хотел ее ударить, потом отвернулся.

– Если ты не совершил из-за меня смертного греха, отец, почему ты не хочешь отслужить для нас мессу? Всем нам грозит смерть. Нам нужна месса. И той бедной женщине, которая умерла… Даже этому гринго здесь… Ему тоже нужна твоя молитва.

К доктору Пларру вернулась школьная привычка подшучивать над Леоном.

– Обидно, что ты покинул церковь, – сказал он. – Видишь, люди теряют к тебе доверие.

Отец Ривас посмотрел на него злыми глазами собаки, у которой хотят отнять кость.

– Я никогда тебе не говорил, что покинул церковь. Как я могу покинуть церковь? Церковь – это весь мир. Церковь – этот квартал, даже эта комната. У каждого из нас есть только одна возможность покинуть церковь – это умереть. – Он устало махнул рукой, его утомил этот бесполезный спор. – Да и той возможности нет, если правда то, во что мы порой верим.

– Она ведь только просила тебя помолиться. Ты забыл, как молятся? Я-то забыл. Все, что помню, «Богородице дево, радуйся», да и то путаю слова с английским детским стишком.

– Я никогда не умел молиться, – сказал отец Ривас.

– Что ты говоришь, отец мой? Он сам не знает, что говорит! – воскликнула Марта, словно защищая ребенка, который повторил похабное слово, подхваченное на улице.

– Молитва об исцелении болящих. Молитва о ниспослании дождя. Ты хочешь таких молитв? Что ж, их я знаю наизусть, только это не молитвы. Назови их прошениями, если уж хочешь как-то назвать эти шаманские причитания. С тем же успехом можешь подать их в письменном виде, да еще попросить соседа поставить подпись и бросить в почтовый ящик, адресовав господу богу. Но письма никто не доставит. Никто никогда его не прочтет. Ну конечно, время от времени бывают совпадения. Врач в виде исключения правильно прописал лекарство, и ребенок выздоровел. Или разразилась гроза, когда она тебе нужна. Или ветер переменился.

– А я все равно молился в полицейском участке, – заметил Акуино с порога соседней комнаты. – Молился о том, чтобы снова лечь в постель с женщиной. И не говори, что это была не настоящая молитва. Она была услышана. В первый же день на свободе я спал с женщиной. В поле, пока ты ходил в деревню покупать еду. Моя молитва исполнилась, отец мой. Хоть это было в поле, а не в постели.

Он пикадор, как и я, подумал доктор Пларр. Покалывает быка, чтобы придать ему резвости перед смертью. Это бесконечное повторение слова «отец» пронзало кожу, как стрелы. Почему мы так хотим его казнить – или мы казним самих себя?.. Какой жестокий спорт!

– Что ты здесь делаешь, Акуино? Я же сказал, чтобы ты пошел туда и караулил пленного.

– Вертолет ушел. Что он может сделать, этот гринго? Он только пишет письмо своей женщине.

– Ты дал ему ручку? Я забрал у него ручку, как только его сюда привели.

– А какой вред может быть от письма?

– Но я тебе приказал. Если все вы начнете нарушать приказы, никому из нас несдобровать. Диего, Пабло, ступайте на пост. Будь здесь Эль Тигре…

– Но его здесь нет, отец мой, – сказал Акуино. – Он где-то в безопасности, ест и пьет вволю. Не было его и у полицейского участка, когда ты меня спасал. Что же, он так никогда и не рискнет своей жизнью, как рискует нашей?

Отец Ривас оттолкнул его и пошел в соседнюю комнату. Доктору Пларру трудно было узнать в нем мальчика, который когда-то объяснил ему таинство троицы. Преждевременные морщины, избороздившие его лицо, выдавали запутанный клубок мучительных сомнений, похожий на клубок змей.

Чарли Фортнум лежал, опираясь на левый локоть. Забинтованная нога торчала над краем гроба; он писал медленно, с трудом и не поднял головы, когда отец Ривас спросил:

– Кому вы пишете?

– Жене.

– Вам, должно быть, трудно писать в таком положении.

– За четверть часа написал две фразы. Я просил вашего Акуино писать под мою диктовку. Он отказался. Сердится с тех пор, как меня подстрелил. Не желает со мной разговаривать. За что? Можно подумать, это я его ранил.

– Может быть, и ранили.

– Как?

– Вероятно, он считает, что вы его подвели. Он не думал, что у вас хватит храбрости его обмануть.

– Храбрости? У меня? Да у меня не больше храбрости, чем у зайца. Просто хотелось повидать жену, вот и все.

– А кто передаст ей это письмо?

– Может быть, доктор Пларр. Если после моей смерти вы его отпустите. Прочтет его жене вслух. Она не очень-то хорошо умеет читать, а почерк у меня хромал даже в лучшие дни.

– Если хотите, я напишу письмо под вашу диктовку.

– Большое спасибо. Я был бы вам очень благодарен. Я бы даже предпочел, чтобы это сделали вы, а не кто-нибудь другой. Такое письмо ведь все-таки секрет. Вроде исповеди. А вы все же священник.

Отец Ривас взял письмо и сел на пол возле гроба.

– Забыл, на чем я остановился.

Отец Ривас прочел:

– «Не беспокойся, детка, что ты останешься одна с ребенком. Ему лучше быть с матерью, чем с отцом. Я хорошо это знаю. Сам остался один с отцом, и это было совсем невесело. Одни только лошади, лошади…» Вот и все. Вы остановились на лошадях.

– «Наверно, ты подумаешь, – продолжал Чарли Фортнум, – что в том положении, в каком я нахожусь, надо уметь прощать. Даже отца. Пожалуй, он был не такой уж плохой. Дети чересчур легко ненавидят…» Лучше вычеркните там, где насчет лошадей, отец.

Отец Ривас зачеркнул указанные слова.

– Напишите вместо этого… но что? Я отвык откровенничать в письмах, вот в чем беда. Налейте мне капельку виски, отец. Может, мозги заработают или то, что от них осталось… я, конечно, говорю о своих мозгах.

Отец Ривас налил ему виски.

– Я предпочитаю «Лонг Джон», – сказал Чарли Фортнум, – но пойло, которое вы принесли, не такая уж дрянь. Если долго здесь пробуду, может, войду во вкус этого вашего аргентинского виски, однако с ним мне блюсти норму куда сложнее, чем с шотландским. Вам этого не понять, отец мой, но у всякого питья своя норма, кроме воды, разумеется. Вода вообще не для питья. От воды ржавеют внутренности, а то еще и брюшной тиф подхватишь. Нет от нее пользы ни человеку, ни животным, только этим чертовым лошадям. А что, если я вас попрошу выпить со мной по маленькой?

– Нет. Я, можно сказать, при исполнении служебных обязанностей. Будете продолжать письмо?

– Да, конечно. Я просто переждал, чтобы виски подействовало. Вы вычеркнули тот кусок насчет лошадей? Что же мне сказать еще? Понимаете, я хочу поговорить с ней просто, как если бы мы сидели вдвоем на веранде у нас в поместье, но слова никогда не давались мне легко – на бумаге. Надеюсь, вы меня понимаете. В конце концов, вы тоже вроде как женаты, отец мой.

– Да, я тоже женат, – сказал отец Ривас.

– Но там, куда я отправлюсь, никаких браков не бывает, так по крайней мере вы, священники, нам всегда толкуете. Это немножко обидно теперь, когда я так поздно нашел наконец подходящую девушку. Следовало бы завести на небесах посетительские дни, чтобы можно было чего-то ожидать, хотя бы время от времени. Как это делают в тюрьме. Какой же это рай, если не ждешь ничего хорошего? Видите, выпив свою норму виски, я даже ударился в богословие… На чем же я остановился? Ах да, на лошадях. Вы уверены, что мы вычеркнули лошадей этого старого ублюдка?

Из другой комнаты появился доктор Пларр; он ступал бесшумно по земляному полу, и ни тот, ни другой не подняли головы. Оба были заняты письмом. Он молча постоял у двери. На вид это была парочка старых друзей.

– «Пусть ребенок поступит в местную школу, – диктовал Чарли Фортнум, – а если это будет мальчик, только не посылай его в ту шикарную английскую школу в Буэнос-Айресе, где я учился. Мне там было нехорошо. Пусть он станет настоящим аргентинцем, как ты сама, а не серединкой на половинку вроде меня». Написали, отец мой?

– Да. Не написать ли ей что-нибудь о том, почему письмо написано разными почерками? Она может удивиться…

– Вряд ли она это заметит. Да и Пларр сумеет ей объяснить, как было дело. Бог ты мой, сочинять письмо все равно что запускать в ход «Гордость Фортнума» в дождливое утро. Рывок за рывком. Только покажется, что мотор заработал, а он тут же глохнет. Ну ладно… Пишите, отец: «Лежа здесь, я больше всего думаю о тебе, и о ребенке тоже. Дома ты всегда лежишь справа от меня, и я могу положить правую руку тебе на живот и почувствовать, как брыкается оголец, но здесь справа ничего нет. Кровать слишком узкая. Впрочем, довольно удобная. Мне не на что жаловаться. Я счастливее многих других». – Он сделал паузу. – Счастливее… – И тут он закусил удила: – «До того как я встретил тебя, детка, я был человек конченый. Каждый должен хоть к чему-то стремиться. Даже миллионер хочет нажить еще миллион. Но до того, как ты у меня появилась, к чему мне было стремиться – разве что выпить свою норму. Моим матэ я, в сущности, никогда особенно похвастать не мог. Потом я нашел тебя, и у меня появилась какая-то цель. Мне захотелось сделать так, чтобы ты была довольна, обеспечить тебе будущее, а тут вдруг появился еще и этот наш ребенок. Теперь у нас с тобой одна и та же забота. Я не собирался жить долго. Все, чего мне хотелось, – это сделать так, чтобы первые годы были у него хорошие – первые годы так важны для ребенка, они вроде бы закладывают основу. Ты не думай, что я оставил всякую надежду, я еще отсюда выберусь, несмотря на них всех». – Он снова сделал паузу. – Конечно, это только шутка, отец мой. Как я могу выбраться? Но я не хочу, чтобы она думала, будто я отчаялся… Ах ты, господи, «Гордость Фортнума» на какое-то время заработала, мы чуть не выбрались из кювета, но больше я не могу. Просто напишите: «Дорогая моя девочка, люблю тебя».

– Вы что, кончили письмо?

– Да. Пожалуй, да. Чертовски трудное дело – писать письма. Подумать только, бывает, увидишь на библиотечной полке чьи-то «Избранные письма». Вот бедняга! А то и два тома писем!.. Кое-что я все-таки позабыл сказать. Впишите в самом конце. Как постскриптум. Понимаете, отец мой, это же у нее первый ребенок. У нее нет никакого опыта. Люди говорят, что у женщины действует инстинкт. Но лично я в этом сомневаюсь. Напишите так: «Пожалуйста, не давай ребенку сладостей. Это вредно для зубов, они совсем мне зубы испортили, а если что-нибудь тебе будет неясно, спроси у доктора Пларра. Он хороший врач и верный друг…» Вот и все, что я могу придумать. – Он закрыл глаза. – Может, попозже добавлю что-нибудь еще. Хотелось бы дописать два-три слова, прежде чем вы меня убьете, те самые знаменитые предсмертные слова, но сейчас я слишком устал, чтобы еще что-нибудь сочинять.

– Не теряйте надежды, сеньор Фортнум.

– Надежды на что? С тех пор как я женился на Кларе, я стал бояться смерти. Есть только одна счастливая смерть – это смерть вдвоем, но, даже если бы вы не вмешались, я слишком стар, чтобы так умереть. Подумать страшно, что она останется одна и будет бояться, когда наступит ее очередь умирать. Я хотел бы находиться рядом, держать ее за руку, утешать: ничего, Клара, я ведь тоже умираю, не бойся, и не так уж плохо умереть. Вот я и заплакал, теперь вы сами видите, какой я храбрец. Только мне не себя жалко, отец. Просто мне не хочется, чтобы она была одинока, когда станет умирать.

Отец Ривас неопределенно взмахнул рукой. Может быть, хотел его благословить, но забыл, как это делается.

– Господь да пребудет с вами, – сказал он без особой уверенности.

– Оставьте его себе, вашего господа. Простите, отец, но я что-то не вижу даже и признаков его присутствия, а вы?

Доктор Пларр ушел в другую комнату, бешено злясь неизвестно на что. Каждое слово письма, продиктованного Фортнумом, он почему-то воспринимал как упрек, несправедливо направленный в его адрес. Он был так разъярен, что зашагал прямо к выходу, но, почувствовав, что автомат индейца упирается ему в живот, остановился. Ребенок, думал он, что ни слово – ребенок, верный друг, не давай ребенку сладостей, чувствую, как он брыкается… Он постоял на месте, хотя автомат все так же упирался ему в живот, и желчно сплюнул на пол.

– В чем дело, Эдуардо? – спросил Акуино.

– До смерти надоело сидеть здесь, как в клетке. Какого черта, неужели вы не можете мне поверить и меня отпустить?

– Нам нужен врач для Фортнума. Если ты уйдешь, ты не сможешь вернуться.

– Я ничем больше не могу помочь Фортнуму, а здесь я как в тюрьме.

– Ты не говорил бы так, если побывал бы в настоящей тюрьме. Для меня это свобода.

– Сто квадратных метров земляного пола…

– Я привык к девяти. Так что мир для меня намного расширился.

– Ты, наверно, можешь сочинять стихи в любой дыре, а мне здесь нечего, абсолютно нечего делать. Я врач. Одного пациента мне мало.

– Теперь я больше не сочиняю стихов. Они были частью тюремной жизни. Я сочинял стихи, потому что их легче запомнить. Это был способ общения, и все. А теперь, когда у меня есть сколько угодно бумаги и ручка, я не могу написать ни строки. Ну и плевать. Зато я живу.

– Ты зовешь это жизнью? Вам даже нельзя прогуляться в город.

– Я никогда не любил гулять. Всегда был лентяем.

Вошел отец Ривас.

– Где Пабло и Диего? – спросил он.

– На посту, – сказал Акуино. – Ты их сам послал.

– Марта, захвати одного из них и ступай в город. Может, это наша последняя возможность. Купи как можно больше продуктов. Чтобы хватило на три дня. И чтобы их нетрудно было нести.

– Отчего ты встревожился? – спросил Акуино. – Ты узнал плохие новости?

– Меня беспокоит вертолет… и слепой старик тоже. Ультиматум истекает в воскресенье вечером, а полиция может быть здесь задолго до этого.

– И что тогда? – спросил доктор Пларр.

– Мы его убьем и попытаемся скрыться. Надо запастись провизией. Придется обходить города стороной.

– Ты играешь в шахматы, Эдуардо? – спросил Акуино.

– Да. А что?

– У меня есть карманные шахматы.

– Давай их скорей сюда, сыграем.

Они уселись на земляном полу по обе стороны крохотной доски; расставляя фигурки, доктор Пларр сказал:

– Я играл почти каждую неделю в «Боливаре» с одним стариком по фамилии Хэмфрис. Мы играли с ним и в тот вечер, когда вы дали такую промашку.

– Хороший шахматист?

– В тот вечер он меня обыграл.

Акуино играл небрежно, торопился делать ходы, а когда доктор Пларр задумывался, напевал себе под нос.

– Помолчи, – попросил его доктор Пларр.

– Ха-ха. Прижал я тебя, а?

– Напротив. Шах.

– С этим мы живо справимся.

– Опять шах. И мат.

Доктор Пларр выиграл подряд две партии.

– Ты для меня слишком сильный игрок, – сказал Акуино. – Лучше бы мне сразиться с сеньором Фортнумом.

– Никогда не видел, чтобы он играл в шахматы.

– Вы с ним большие друзья?

– В некотором роде.

– И с его женой тоже?

– Да.

Акуино понизил голос:

– Этот младенец, о котором он все время говорит, – он твой?

– Мне до смерти надоели разговоры об этом младенце. Хочешь еще партию?

Когда они расставляли фигуры, они услышали ружейный выстрел, он донесся издалека. Акуино схватил автомат, но больше выстрелов не последовало. Доктор Пларр сидел на полу с черной ладьей в руке. Она взмокла от пота. Все молчали. Наконец отец Ривас сказал:

– Кто-то просто стрелял в дикую утку. Нам начинает чудиться, что все имеет к нам отношение.

– Да, – сказал Акуино, – и даже вертолет мог принадлежать городскому муниципалитету, если бы не военные опознавательные знаки.

– Сколько времени до следующей передачи известий по радио?

– Еще два часа. Хотя могут передать и экстренное сообщение.

– Нельзя, чтобы радио было все время включено. Это единственный приемник во всем квартале. И так уже о нем слишком много знают.

– Тогда мы с Акуино можем сыграть еще партию, – сказал доктор Пларр. – Я даю ему ладью фору.

– Не нужна мне твоя ладья. Я побью тебя на равных. У меня просто не было практики.

За спиной Акуино доктор Пларр видел отца Риваса. Маленький, пропыленный, он был похож на усохшую мумию, выкопанную из земли с дорогими реликвиями, захороненными вместе с нею, – револьвером и потрепанным томиком в бумажном переплете. Что это – требник? – спросил себя доктор Пларр. Или молитвенник? С чувством безысходной скуки он опять повторил:

– Шах и мат.

– Ты играешь слишком хорошо для меня, – сказал Акуино.

– Что ты читаешь, Леон? – спросил доктор Пларр. – Все еще заглядываешь в требник?

– Уже много лет как бросил.

– А что у тебя в руках?

– Детектив. Английский детектив.

– Интересный?

– Тут я не судья. Перевод не очень хороший, да и в книгах такого рода всегда угадываешь конец.

– Тогда что же там интересного?

– Ну, все же приятно читать повесть, когда заранее знаешь, чем она кончится. Повесть о вымышленном царстве, где всегда торжествует справедливость. Во времена, когда господствовала вера, детективов не было – вот что любопытно само по себе. Господь бог был единственным сыщиком, когда люди в него верили. Он был законом. Порядком. Добром. Как ваш Шерлок Холмс. Бог преследовал злодея, чтобы его наказать и раскрыть преступление. А теперь закон и порядок устанавливают люди вроде Генерала. Электрические удары по половым органам. Пальцы Акуино. Держат бедняков впроголодь, чтобы у них не было энергии бунтовать. Я предпочитаю сыщика. Я предпочитаю бога.

– Ты все еще в него веришь?

– Относительно. Иногда. Не так-то просто ответить – да или нет. Конечно, уже не в того бога, о котором нам говорили в школе или в семинарии.

– В своего личного бога, – сказал доктор Пларр, снова его поддразнивая. – Я-то думал, что это протестантская ересь.

– А почему бы и нет? Разве та вера хуже? Разве она менее истинная? Мы больше не убиваем еретиков – только политических узников.

– Чарли Фортнум – тоже твой политический узник.

– Да.

– Значит, ты и сам немножко похож на Генерала.

– Я его не пытаю.

– Ты в этом уверен?

Марта вернулась из города одна. Она спросила:

– Диего здесь?

– Нет, – ответил отец Ривас, – он ведь пошел с тобой… или ты взяла с собой Пабло?

– Диего остался в городе. Сказал, что меня догонит. Ему нужно забрать бензин. Бензина в машине, говорит он, почти не осталось и запаса нет.

Акуино сказал:

– Это неправда.

– Его очень напугал вертолет, – сказала Марта. – И старик тоже.

– Вы думаете, он пошел в полицию? – спросил доктор Пларр.

– Нет, – сказал отец Ривас, – в это я никогда не поверю.

– Тогда где же он? – спросил Акуино.

– Его вид мог показаться подозрительным, вот его и задержали. Мог пойти к женщине. Кто знает? Мы, во всяком случае, ничего не можем поделать. Только ждать. Сколько времени до последних известий?

– Двадцать две минуты, – сказал Акуино.

– Скажи Пабло, чтобы он вернулся в дом. Если нас засекли, ему нет смысла находиться снаружи, где его схватят в одиночку. Лучше всем держаться вместе до конца.

Отец Ривас взялся за свой детектив.

– Все, что нам остается, – это надеяться, – сказал он. И добавил: – До чего же удивительно спокоен там мир. Все так разумно устроено. Никаких сложностей. На каждый вопрос есть ответ.

– О чем ты говоришь? – спросил доктор Пларр.

– О том, каким выглядит мир в этом детективе. Можешь объяснить, что такое Бредшоу?

– Бредшоу?

Доктору Пларру казалось, что впервые с тех пор, как они еще ребятами вели долгие споры, Леон так спокоен. Не теряет ли он по мере того, как положение все больше осложняется, чувства ответственности, подобно игроку в рулетку, который, отбросив свою систему игры, даже не старается следить за шариком. Ему не следовало заниматься такими делами – он больше на своем месте в роли священника у одра больного, покорно ожидающего его конца.

– Бредшоу – английская фамилия, – сказал доктор Пларр. – У моего отца был приятель Бредшоу, он писал ему письма из города под названием Честер.

– А этот Бредшоу знает наизусть расписание поездов по всей Англии. Поезда там идут всего по нескольку часов в любую сторону. И всегда прибывают вовремя. Сыщику только надо справиться у Бредшоу, когда именно… До чего же странный мир, откуда вышел твой отец! Здесь мы всего в каких-нибудь восьмистах километрах от Буэнос-Айреса, а поезд по расписанию идет сюда полтора дня, но чаще всего опаздывает на двое, а то и на трое суток. Этот английский сыщик – человек очень нетерпеливый. Ожидая поезда из Эдинбурга – а это ведь примерно такое же расстояние, как отсюда до Буэнос-Айреса? – он шагает взад-вперед по перрону лондонского вокзала; если верить тому Бредшоу, поезд опаздывает всего на полчаса, а сыщик почему-то решает, что там наверняка что-то случилось. Всего на полчаса! – воскликнул отец Ривас. – Помню, когда я в детстве опаздывал из школы домой, мать волновалась, а отец говорил: «Ну что может случиться с ребенком по дороге из школы?»

Акуино прервал его с раздражением:

– А как насчет Диего? Он тоже опаздывает, и надо прямо сказать, меня это беспокоит.