Текст книги "Избранное"
Автор книги: Грэм Грин
Жанр:
Классическая проза
сообщить о нарушении
Текущая страница: 18 (всего у книги 50 страниц)
Я полол георгины – «Золотой лидер», «Полярная красавица», «Реквием», – когда позвонил телефон. Непривычный к его звуку, нарушившему тишину моего маленького сада, я решил, что кто-то набрал неверный номер. Друзей у меня почти не было, хотя до ухода в отставку я тешил себя мыслью, что у меня масса знакомых. Даже клиенты двадцатилетней давности, знавшие меня еще клерком в том же отделении банка, затем кассиром и, наконец, управляющим, так и остались добрыми знакомыми, не больше. Редко бывает, чтобы управляющего выдвигали свои же сослуживцы, которыми, волей-неволей, ему придется руководить. В моем случае, однако, сыграли роль особые обстоятельства. Я почти год исполнял обязанности управляющего, так как мой предшественник на этом посту тяжело заболел. Среди моих клиентов был один очень влиятельный вкладчик, который проникся ко мне симпатией. Он грозился вынуть вклады, если меня не оставят на этой должности. Звали его сэр Альфред Кин. Он составил себе состояние на цементе, а тот факт, что мой отец был строителем, выявил общность наших интересов и сблизил нас. Обычно трижды в году он приглашал меня на обед и всегда советовался со мной в отношении своих денежных бумаг, хотя ни разу не воспользовался моими советами. Он говорил, что они помогают ему принять собственное решение. У него была незамужняя дочь Барбара, которая занималась плетением кружев, скорее всего, для церковных благотворительных базаров. Со мной она была неизменно мила и любезна, и матушка считала, что мне бы следовало уделить ей должное внимание, поскольку она безусловно унаследует деньги сэра Альфреда. Мотив, выдвигаемый матушкой, казался мне непорядочным, да и вообще, надо сказать, я мало интересовался женщинами. Банк целиком поглощал мою жизнь, как сейчас поглощали георгины.
К несчастью, сэр Альфред скончался незадолго до моего ухода на пенсию, а мисс Кин переехала жить в Южную Африку. Естественно, что я принимал самое горячее участие во всех ее непростых хлопотах, связанных с переводом на нее вкладов и бумаг: я запрашивал Английский банк, когда требовалось добиться нужного разрешения, и напоминал о том, что до сих пор не получил ответа на письмо от 9 числа сего месяца. В последний свой вечер в Англии, перед тем как отправиться в Саутгемптон, где она должна была сесть на пароход, мисс Кин пригласила меня на обед. Это был грустный обед без сэра Альфреда, человека живого и веселого, который безудержно хохотал над собственными остротами. Мисс Кин попросила меня позаботиться о вине, и я выбрал «амонтильядо», а к обеду «шамбертен» – любимое вино сэра Альфреда. У них был большой особняк, типичный для Саутвуда, с кустами рододендронов вокруг дома. В тот вечер кусты были мокрые, и с них капало от мелкого, зарядившего надолго ноябрьского дождя. Над обеденным столом, как раз над тем местом, где всегда сидел сэр Альфред, висела картина кисти Вандервельде, изображающая рыбачью лодку в шторм, и я выразил надежду, что морское путешествие мисс Кин окажется не столь бурным.
– Я продала дом целиком, как есть, со всей мебелью, и буду жить у моих дальних родственников, – сказала мисс Кин.
– Вы хорошо их знаете?
– Ни разу не видела. Родство очень далекое. Мы иногда обменивались письмами. Марки на конвертах у них как заграничные. Без королевы.
– Зато у вас будет много солнца, – сказал я.
– А вам приходилось бывать в Южной Африке?
– Нет, я редко выезжал за пределы Англии. Однажды в юности я поехал в Испанию со школьным приятелем, но мой желудок не вынес моллюсков, а может, дело было в оливковом масле.
– Мой отец был натурой очень властной. У меня никогда не было друзей, я хочу сказать, за исключением вас, мистер Пуллинг.
Мне до сих пор удивительно – в тот вечер я был так близок к тому, чтобы сделать предложение, и, однако, что-то меня удержало. Интересы наши все же различались – плетение кружев и выращивание георгинов не имеют ничего общего, если только не считать и то, и другое занятием довольно одиноких людей. В то время слухи о готовящемся крупном слиянии банков уже дошли до меня. Отставка была неминуема, и я понимал, что дружеские связи, которые установились у меня с моими клиентами, долго не продлятся. А если б я отважился и сделал предложение, приняла бы его мисс Кин? Вполне возможно. По возрасту мы подходили друг другу: ей было около сорока, а я через пять лет готовился разменять шестой десяток, и, кроме того, я знал, что матушка одобрила бы мой поступок. Все могло сложиться совсем иначе, заговори я тогда. Я бы никогда не услышал историю о моем появлении на свет, так как со мной на похоронах была бы мисс Кин, а в ее присутствии тетушка не захотела бы рассказывать. И я бы никогда не пустился путешествовать с тетушкой. Я был бы от многого избавлен, но, как водится, многое бы и потерял.
Мисс Кин сказала:
– Я буду жить около Коффифонтейна [55]55
Небольшой город в центральной части Южно-Африканской Республики.
[Закрыть].
– А где это?
– Я плохо себе представляю.
– Прислушайтесь! Льет как из ведра.
Мы поднялись и перешли в гостиную, где был накрыт столик для кофе. На стене висел венецианский пейзаж, копия Каналетто.
Все картины в доме были изображением чужих стран, и мисс Кин уезжала в Коффифонтейн. Я знал, мне никогда не выбраться так далеко, и, помню, мне захотелось, чтобы она осталась в Саутвуде.
– Путь туда, должно быть, не близкий, – сказал я.
– Если бы хоть что-нибудь держало меня здесь… Сколько вам кусков сахару? Один или два?
– Спасибо, я пью без сахара.
Была ли это попытка вызвать меня на откровенный разговор? Я потом не раз задавал себе этот вопрос. Я не любил ее, и она, очевидно, тоже не испытывала ко мне горячих чувств, но мы, возможно, и могли бы как-то устроить совместную жизнь. Через год я получил от нее весточку. Она писала: «Дорогой мистер Пуллинг, я все думаю, как там у вас в Саутвуде и идет ли там дождь. У нас тут зима, очень красивая и солнечная. У моих родственников здесь небольшая (!) ферма, десять тысяч акров, и им ничего не стоит проехать сотни миль, чтобы купить барана. Ко многому я еще не привыкла и часто вспоминаю Саутвуд. Как ваши георгины? Я совсем забросила кружева. Мы проводим много времени на свежем воздухе».
Я ответил ей и сообщил все новости, какие знал, хотя в это время я уже успел уйти в отставку и больше не был в центре саутвудской жизни. Я написал ей о матушке, о том, что здоровье ее сильно сдает, и еще писал о георгинах. У меня был сорт довольно мрачных темно-пурпурных георгинов под названием «Траур по королю Альберту», который так и не прижился. Я не очень об этом сожалел, так как не одобрял саму идею дать такое странное название цветку. Зато мой «Бен Гур» цвел вовсю.
Я не откликнулся на телефонный звонок, будучи уверен, что это ошибка, но, поскольку телефон продолжал звонить, я оставил георгины и пошел в дом.
Телефон стоял на бюро, где хранились счета и вся переписка, связанная со смертью матушки. Я никогда не получал такого количества писем с тех пор, как ушел с поста управляющего: письма от адвоката, письма от гробовщика и из Налогового управления, крематорские счета, врачебные счета, бланки государственной медицинской службы и даже несколько писем с соболезнованиями. Я вновь почувствовал себя почти деловым человеком.
Послышался голос тетушки:
– Почему ты так долго не отвечал?
– Возился в саду.
– Кстати, как твоя газонокосилка?
– Была мокрая, но, к счастью, все поправимо.
– Я хочу рассказать тебе потрясающую историю – ко мне после твоего ухода нагрянула полиция.
– Нагрянула полиция?
– Да, слушай внимательно. Они могут заявиться и к тебе тоже.
– Боже, с какой стати?
– Прах матери все еще у тебя?
– Конечно.
– Дело в том, что они захотят на него взглянуть. Они могут взять его на анализ.
– Но, тетя Августа, объясните мне толком, что же произошло?
– Я и пытаюсь это сделать, но ты без конца прерываешь меня ненужными восклицаниями. Произошло это в полночь. Мы с Вордсвортом уже легли. Хорошо, что на мне была моя самая нарядная ночная рубашка. Они позвонили снизу и сообщили в микрофон, что они из полиции и что у них имеется ордер на обыск моей квартиры. Я сразу же спросила, что их интересует. Знаешь, Генри, в первый момент мне пришло в голову, что это какая-то расистская акция. Сейчас столько законов одновременно и за и против расизма, что никому не под силу в них разобраться.
– А вы уверены, что это были полицейские?
– Я, конечно, попросила их предъявить ордер. Но кто знает, как он выглядит? Они с таким же успехом могли предъявить читательский билет в библиотеку Британского музея. Я их впустила, но только потому, что они были очень вежливы, а один из них, тот, что в форме, был высокий и красивый. Их почему-то поразил Вордсворт или, скорее всего, цвет его пижамы. Они спросили: «Это ваш муж, мэм?» На что я им ответила: «Нет, это Вордсворт». Мне показалось, что имя заинтересовало одного из них – молодого человека в форме, – и он потом все время исподтишка посматривал на Вордсворта, будто старался что-то припомнить.
– Что же они искали?
– К ним поступили сведения, как они сказали, что в доме хранятся наркотики.
– Тетя Августа, а вы не думаете, что Вордсворт?..
– Нет, не думаю. Они соскоблили пыль со швов у него в карманах, и тут стало ясно, зачем они пожаловали. Они спросили у него, что было в пакете из оберточной бумаги, который он передал человеку, слонявшемуся по улице. Бедняжка Вордсворт ответил, что не знает, но тут вклинилась я и сказала, что это прах моей сестры. Не пойму почему, но они тут же начали подозревать и меня тоже. Старший, который в штатском, сказал: «Мэм, оставьте этот легкомысленный тон. Как правило, он делу не помогает». Я ему ответила: «Может быть, мне изменяет чувство юмора, но я не вижу ничего легкомысленного в прахе моей покойной сестры». «Порошочек, мэм?» – спросил тот, что помоложе и, очевидно, посметливее – это ему показалось знакомым имя Вордсворта. «Если угодно, можно и так называть, – сказала я. – Серый порошок, человечий порошок», после чего они поглядели на меня, будто напали на след. «А кто этот человек, которому передали пакет?» – спросил тот, что в штатском. Я сказала, что это мой племянник, сын моей сестры. Я не считала нужным посвящать представителей лондонской полиции в ту давнюю историю, которую я тебе рассказала. Затем они попросили дать им твой адрес, и я дала. Тот, что посмекалистей, поинтересовался, для чего тебе нужен порошок. Он спросил: «Для личного употребления?» И я ему сказала, что ты собираешься поместить урну с прахом у себя в саду среди георгинов. Они самым тщательнейшим образом все обыскали, особенно комнату Вордсворта, и забрали с собой образчики всех его сигарет, а заодно и мои таблетки аспирина, которые лежали приготовленные на ночь на столике у кровати. Потом они очень вежливо пожелали мне спокойной ночи и удалились. Вордсворту пришлось спуститься, чтобы закрыть за ними дверь. Внизу смекалистый вдруг спросил у Вордсворта, какое у него второе имя. Вордсворт сказал «Захарий», и тот ушел с недоумевающим видом.
– Странная история, – сказал я.
– Они даже прочитали некоторые из моих писем и спросили, кто такой Абдул.
– А кто он?
– Человек, с которым меня связывает очень давнее знакомство. К счастью, сохранился конверт со штемпелем: «Тунис, февраль, 1924 год». Иначе они истолковали бы все как относящееся к настоящему моменту.
– Я вам сочувствую, тетя Августа. Представляю, какое это было ужасное испытание для вас.
– В некотором роде это было даже забавно. Но у меня почему-то появилось ощущение вины…
Раздался звонок в дверь. Я сказал:
– Подождите минуту, тетя Августа, не вешайте трубку.
Я пошел в столовую и, взглянув в окно, увидел полицейский шлем. Я вернулся к телефону.
– Ваши друзья уже здесь, – сказал я.
– Так быстро?
– Я позвоню, как только они уйдут.
Впервые в жизни я удостоился визита полиции. Их было двое. Один невысокий, средних лет, с простоватым добродушным лицом и сломанным носом. На голове у него была фетровая шляпа. Второй был красивый высокий молодой человек в полицейской форме.
– Вы мистер Пуллинг? – спросил детектив.
– Именно так.
– Вы не разрешите нам зайти на минуту?
– У вас есть ордер?
– Нет, что вы. До этого еще не дошло. Нам бы хотелось кое-что спросить у вас.
У меня вертелся на языке ответ о гестаповских приемах, но я решил, что разумнее промолчать. Я провел их в столовую, но сесть не предложил. Детектив показал мне удостоверение, из которого я узнал, что передо мной сержант сыскной полиции Джон Спарроу.
– Вам знаком человек по имени Вордсворт?
– Да, это друг моей тетушки.
– Вы вчера получили из его рук пакет в оберточной бумаге?
– Совершенно верно.
– Вы не будете возражать, если мы обследуем этот пакет?
– Безусловно буду.
– Как вы, наверное, догадываетесь, сэр, мы с легкостью могли бы получить ордер на обыск, но нам хотелось все сделать как можно деликатней. Давно вы знаете этого Вордсворта?
– Вчера видел впервые.
– А не могло так быть, сэр, что он попросил вас об одолжении – куда-то доставить пакет, а вы, зная, что он в услужении у вашей тетушки, не заподозрили в этом ничего дурного и…
– Не понимаю, о чем вы говорите. Это мой пакет. Я забыл его на кухне…
– Это ваш пакет? Вы это признаете?
– Вы прекрасно знаете, что в этом пакете. Тетушка вам сказала. Это урна с прахом моей матери.
– Ваша тетушка уже успела позвонить вам?
– Да, как видите. А чего вы, собственно, ожидали? Поднять с постели старую даму посреди ночи…
– Двенадцать только пробило, сэр, когда мы пришли. Итак, этот прах… Это прах миссис Пуллинг?
– Именно так. Можете убедиться сами. Пакет на книжном шкафу.
Пока я не подготовил клумбу, я временно поставил урну на шкаф, как раз над полкой с собранием сочинений сэра Вальтера Скотта, которое досталось мне в наследство от отца. Несмотря на свою лень, отец был страстным книгочеем, причем библиотека его не отличалась большим разнообразием. Отца вполне устраивало быть обладателем книг нескольких любимых авторов. К тому времени, когда он кончал собрание Вальтера Скотта, он успевал забыть содержание первых томов и с удовольствием принимался в очередной раз за «Гая Мэннеринга». Помимо Скотта, у него было полное собрание Мэриона Кроуфорда [56]56
Американский писатель (1854–1909).
[Закрыть] и поэзия девятнадцатого века – Теннисон, Вордсворт, Браунинг и «Золотая сокровищница» [57]57
Популярная поэтическая антология, изданная в 1861 г. Фрэнсисом Палгрейвом (1824–1897).
[Закрыть] Палгрейва. Отец очень любил этих поэтов и свою любовь передал мне.
– Если вы не возражаете, я взгляну, что там внутри, – сказал детектив, но урну оказалось не так просто открыть.
– Она запечатана клейкой лентой, – заявил он.
– Ничего удивительного. Даже коробка печенья…
– Мне бы хотелось взять пробу на анализ.
Я уже начал злиться и потому сказал раздраженным тоном:
– Не думайте, что я позволю вам проделывать какие-то манипуляции с прахом моей несчастной матери в вашей полицейской лаборатории…
– Я разделяю ваши чувства, сэр, – сказал он. – Но у нас есть серьезные улики. Мы взяли пыль с карманных швов у этого Вордсворта и при анализе обнаружили травку.
– Травку?
– Марихуану, чтобы вам было понятней. По-французски cannabis – конопля.
– Но какое отношение имеет пыль из карманов Вордсворта к праху моей матери?
– Нам ничего бы не стоило, сэр, получить ордер, но, учитывая то обстоятельство, что вы могли стать невинной жертвой обмана, я бы предпочел с вашего разрешения взять ненадолго урну. На суде так будет выгоднее для вас.
– Но вы можете навести справки в крематории. Похороны состоялись только вчера.
– Мы уже навели, но, видите ли, сэр, вполне возможно, что этот Вордсворт – но только не думайте, что я беру на себя смелость навязывать вам линию поведения при защите, – выбросил прах вашей матери и заменил его марихуаной. Не исключено, что он знал, что за ним следят. Мне кажется, со всех точек зрения для вас лучше будет удостовериться, что это действительно прах вашей матери. Тетушка ваша сказала, что вы собираетесь хранить его у себя в саду, и вряд ли вам будет приятно каждый день смотреть на урну и задавать себе один и тот же вопрос: что это – прах дорогой для вас усопшей или незаконная партия марихуаны?
У него была благожелательная манера говорить, и постепенно я начал проникаться его доводами.
– Мы возьмем только крошечную щепотку, сэр, меньше чайной ложки. И я обещаю вам отнестись к останкам со всем должным уважением.
– Ну хорошо, берите вашу щепотку. Насколько я понимаю, вы исполняете свой долг.
Молодой полицейский непрерывно что-то писал. Детектив сказал ему:
– Отметьте, что мистер Пуллинг всячески старался помочь и добровольно передал нам урну. Это будет свидетельство в вашу пользу на суде, сэр, если худшему суждено свершиться.
– Когда я получу урну назад?
– Самое позднее – завтра, если все будет в порядке, конечно.
Он дружески пожал мне руку, словно не сомневался в моей невиновности, но вполне возможно, что это был просто профессиональный прием.
После их ухода я сразу же бросился звонить тетушке.
– Они забрали урну, – сказал я. – Они думают, там марихуана вместо праха матушки. А где Вордсворт?
– Он ушел после завтрака и еще не возвращался.
– Они обнаружили марихуану в пыли, накопившейся в швах его карманов.
– О господи, какое непростительное легкомыслие. Бедный мальчик, он был, мне кажется, немного расстроен. Попросил у меня дашбаш перед уходом.
– И вы ему дали?
– Видишь ли. Генри, я все-таки искренне к нему привязана, а кроме того, он сказал, что у него день рождения. В прошлом году мы никак не отметили его день рождения, так что я дала ему двадцать фунтов.
– Двадцать фунтов! Я, например, не держу в доме такой суммы.
– Это даст ему возможность добраться до Парижа. Мне кажется, он как раз поспеет на «Золотую стрелу», а паспорт всегда у него с собой – он его носит на случай, если потребуется доказать, что он не иммигрант без права проживания. Знаешь, Генри, мне самой тоже очень захотелось немного подышать морским воздухом.
– В Париже вам его не найти.
– Я вовсе не думаю о Париже. Я думаю о Стамбуле.
– Но Стамбул не на море.
– Напрасно ты так считаешь. Какое-то море там есть, называется Мраморное.
– Почему вдруг Стамбул?
– Мне напомнило о нем письмо от Абдула, которое нашла полиция. Странное совпадение. Сначала то письмо, а сегодня с утренней почтой пришло второе – впервые после большого перерыва.
– От Абдула?
– Да.
Я проявил слабость, но тогда я еще не сознавал всей глубины тетушкиной страсти к путешествиям. Знай я это, я бы подумал, прежде чем сделать свое роковое заявление: «Никаких особых дел у меня на сегодня нет. И если хотите поехать в Брайтон…»
Глава 5Брайтон был первым настоящим путешествием, которое я совершил в обществе моей тетушки и которое, как оказалось, стало весьма причудливым прологом грядущих событий.
Мы приехали ранним вечером, так как решили переночевать в гостинице. Меня удивил размер тетушкиного багажа, состоящего из небольшого чемоданчика белой кожи для косметики и туалетных принадлежностей, baise en ville [58]58
На случай любовного свидания (франц.).
[Закрыть], как выражалась тетушка.
Что касается меня, то я плохо себе представляю, как можно уехать хотя бы на сутки без довольно тяжелого чемодана. Я чувствую себя неуютно, если у меня нет с собой второго костюма, чтобы переодеться, и пары туфель к нему. Мне всегда необходимо иметь в запасе свежую рубашку, смену белья, чистые носки, и, кроме того, принимая во внимание капризы нашего английского климата, я предпочитаю захватить на всякий случай еще и шерстяной свитер.
Взглянув на мой чемодан, тетушка объявила:
– Придется брать такси. А я-то надеялась, что мы прогуляемся пешком.
Я заранее заказал номера в «Королевском Альбионе», так как тетушке хотелось быть поближе к Дворцовому Молу и Олд-Стину. Она сказала мне – думаю, совершенно безосновательно, – что Олд-Стин назван так в честь порочного маркиза из «Ярмарки тщеславия». «Мне нравится находиться в самом центре этой чертовщины, – заявила она. – И автобусы отсюда черт знает куда идут». Она говорила так, будто конечные пункты их следования были не Льюис и Петчем, не Литлгемптон и Шорэм [59]59
Городки и деревни в окрестностях Брайтона.
[Закрыть], а в лучшем случае Содом и Гоморра. Очевидно, она впервые приехала в Брайтон совсем еще юной, полной надежд, которые, боюсь, отчасти осуществились.
Я мечтал о ванне, стакане хереса и тихом уютном обеде в гриль-баре. Я думал, мы рано ляжем, чтобы хорошенько выспаться и отдохнуть перед утренней прогулкой по набережной и прилегающим улочкам, которая потребует от нас большой затраты физических сил, но тетушка взбунтовалась.
– Мы не будем обедать раньше чем через два часа, – сказала она. – Прежде всего я хочу, чтобы ты познакомился с Хэтти, если она еще жива.
– Кто такая Хэтти?
– Мы когда-то работали с ней вместе с человеком по имени Карран.
– Сколько лет назад это было?
– Лет сорок, а то и больше.
– Тогда вряд ли…
– Но я-то ведь здесь, – сказала она тоном, не допускающим возражений. – К тому же в позапрошлом году я получила от нее рождественскую открытку.
Вечер был свинцово-серый, в спину нам задувал ветер со стороны Кемп-Тауна. Вода прибывала, и волны, откатываясь, ворошили и шлифовали гальку. Экс-президент Нкрума смотрел на нас с витрины мастерской, где изготовляли восковые фигуры. На нем был серый френч со стоячим воротником. Тетушка задержалась перед витриной и, как мне показалось, с некоторой грустью смотрела на экс-президента.
– Интересно, где сейчас Вордсворт, – сказала она.
– Думаю, скоро объявится.
– А я очень в этом сомневаюсь, – сказала тетушка и добавила: – Дорогой Генри, в моем возрасте уже не ждешь, что связь продлится долго, ты только представь себе, какой сложной была бы моя жизнь, если бы я поддерживала отношения со всеми мужчинами, которых я знала близко. Одни умерли, некоторых я сама оставила, некоторые покинули меня. И если все они были бы здесь со мной, нам пришлось бы снять целое крыло в «Королевском Альбионе». Я была очень привязана в Вордсворту, пока он был со мной, но чувства мои теперь уже не так горячи, как прежде. Я вполне могу смириться с его отсутствием, хотя сегодня вечером мне без него немного грустно. В постели его трюки ни с чем не сравнимы.
Ветер сорвал с меня шляпу и швырнул о фонарный столб. Я был так потрясен ее вульгарной откровенностью, что не успел поймать шляпу, а тетушка хохотала, совсем как молоденькая. Когда я вернулся со шляпой, на ходу стряхивая с нее пыль, тетя Августа все еще стояла перед витриной с восковыми фигурами.
– Это бессмертие своего рода, – сказала она.
– Что именно?
– Я не имею в виду эту брайтонскую мастерскую, их изделия – дешевка. Я говорю о музее мадам Тюссо [60]60
Лондонский музей восковых фигур; открыт в 1802 г., назван по имени основательницы; экспонаты представляют людей, знаменитых в самых разных отношениях.
[Закрыть] где выставлены Криппин [61]61
Доктор Харви Криппин (1862–1910) – известный преступник, приговоренный к повешению за отравление жены.
[Закрыть] и королева [62]62
Имеется в виду ныне царствующая королева Елизавета II.
[Закрыть].
– Я бы предпочел, чтобы написали мой портрет.
– Но портрет не обойдешь со всех сторон, а у мадам Тюссо – я где-то об этом читала – они надевают на вас вашу же собственную одежду. Я бы охотно дала им голубое платье… Да что зря говорить… – сказала она со вздохом сожаления. – Вряд ли я когда-нибудь буду столь знаменитой. Тщетные мечты…
Она отошла от витрины, и я видел, что она слегка удручена.
– Преступники, королевы, политические деятели, – пробормотала она. – Любовь невысоко котируется, если, конечно, ты не Нелл Гвинн [63]63
Любовница короля Карла II.
[Закрыть] или не новобрачная в ванне [64]64
Имеется в виду знаменитая уголовная история, когда убийца топил в ванне своих молодых жен.
[Закрыть].
Мы подошли к двери бара «Звезда и подвязка», и тетушка предложила зайти туда и что-нибудь выпить. Все стены внутри пестрели надписями философского содержания: «Жизнь – улица, идущая в одном направлении, обратного пути нет»; «Брак – великий институт для тех, кто любит институты»; «Не пытайтесь убедить мышь в том, что черный кот приносит счастье». Помимо надписей там висели еще старые программы и фотографии. Я заказал для себя херес, а тетушке портвейн с коньяком. Отойдя от стойки, я увидел, что она внимательно рассматривает какую-то пожелтевшую фотографию: слон и две дрессированные собачки были сняты во время представления перед Дворцовым Молом. Перед ними стоял крупный мужчина – фрак, цилиндр, цепочка от карманных часов, – а рядом стройная молодая женщина в трико с хлыстом в руке.
– Это Карран, – сказала тетушка. – С этого начиналось. А это Хэтти. – Она указала на молодую женщину. – Какое это было время!
– Но вы ведь не работали в цирке, тетя Августа?
– Нет, конечно, но я случайно там оказалась в тот момент, когда слон наступил на ногу Каррану, и после этого мы стали близкими друзьями. Бедняга, он был вынужден лечь в больницу, а когда он оттуда вышел, цирк переехал в Уэймут без него. Хэтти тоже уехала, но она, правда, потом вернулась, после того, как мы все устроили.
– Устроили что?
– Я тебе все это как-нибудь потом расскажу, а сейчас мы должны найти Хэтти.
Тетушка залпом выпила свой портвейн с коньяком, и мы вышли на холод и ветер. Напротив бара был канцелярский магазин, где продавались юмористические открытки и куда направилась тетушка, чтобы навести справки. Металлическая карторама с открытками поворачивалась со скрежетом, словно ветряная мельница. Я заметил открытку с изображением бутылки пива Гиннеса и толстухи с аквалангом, парящей в воздухе вниз головой. Надпись гласила: «Днищем вверх!» На другой открытке пациент в больнице обращался к хирургу: «Я не просил делать мне обрезание, доктор!» Но тут появилась тетушка.
– Это здесь, – сказала она. – Я чувствую, что не ошиблась.
В окне соседнего дома между стеклом и тюлевой занавеской мы увидели объявление: «Чайная Хэтти. Столики только по предварительной записи». Возле двери были выставлены фотографии Мэрилин Монро, Фрэнка Синатры и герцога Эдинбургского, очевидно с автографами, хотя автограф герцога вызывал некоторое недоверие. На наш звонок вышла старая дама. На ней было черное вечернее платье и масса агатовых украшений, которые побрякивали, когда она двигалась.
– Слишком поздно, – сказала она недовольно.
– Хэтти! – сказала тетушка.
– Впуск прекращается ровно в шесть тридцать, если нет предварительной договоренности.
– Хэтти, я Августа.
– Августа!!
– Хэтти, ты нисколько не изменилась!
Но я вспомнил фотографию молоденькой девушки в трико с хлыстом в руке, скосившей глаза на Каррана, и решил, что время все же коснулось Хэтти, и в гораздо большей степени, чем показалось тетушке.
– Хэтти, это мой племянник Генри. Ты ведь знаешь про него?
Они обменялись взглядами, от которых мне стало не по себе. Почему я мог быть предметом их разговора в те далекие годы? Была ли посвящена Хэтти в тайну моего рождения?
– Заходите, заходите, пожалуйста. Оба заходите. Я только собиралась выпить чашечку чаю – непрофессиональную, – добавила, хихикнув, Хэтти.
– Сюда? – спросила тетушка, открывая дверь в комнату.
– Нет-нет, дорогая. Это для клиентов.
Я успел заметить на стене гравюру сэра Альма-Тадемы [65]65
Художник голландского происхождения, в 1873 г. принявший британское подданство.
[Закрыть] – толпа высоких голых женщин в римской бане.
– А вот, дорогая, и моя берложка, – сказала Хэтти, отворив другую дверь. Комната была небольшая, вся заставленная вещами, и мне показалось, что почти все было накрыто сверху розовато-лиловыми шалями с бахромой – стол, спинки стульев, полочка над камином; шаль свешивалась даже с поясного портрета крупного мужчины, в котором я узнал мистера Каррана.
– Преп, – сказала, взглянув на портрет, тетушка Августа.
– Преп, – повторила Хэтти, и обе они рассмеялись какой-то шутке, им одним ведомой.
– Это сокращение от «преподобный», – пояснила мне тетушка, – но это мы просто придумали. Помнишь, Хэтти, как мы объясняли это полиции? Его карточка до сих пор висит на стене в «Звезде и подвязке».
– Я там сто лет не была, – сказала Хэтти. – Покончила с крепкими напитками.
– И ты там тоже есть, и слон. Ты не помнишь, как звали слона?
Хэтти достала еще две чашки из посудного шкафчика – на него тоже была наброшена шаль с бахромой.
– Помню, что это было не избитое имя, вроде Джумбо. Что-то классическое. Боже, что делается с памятью в нашем возрасте, Августа!
– Цезарь?
– Нет, не Цезарь. Возьмите сахару, мистер…
– Зови его Генри, Хэтти.
– Один кусочек, – сказал я.
– О боже, боже, какая у меня была когда-то память.
– Вода кипит, дорогая.
Возле спиртовки с кипящим чайником стоял большой чайник для заварки. Хэтти налила чаю в чашки.
– Ой, простите, совсем забыла про ситечко.
– Ну и бог с ним, Хэтти.
– Все из-за клиентов. Им я никогда не процеживаю чай, поэтому забываю делать это для себя.
На столе стояла тарелка с имбирным печеньем. Я взял одно для приличия.
– С Олд-Стин, – сказала мне тетушка. – Старая добрая лавка. Такого имбирного печенья нигде нет.
– Они сделали нынче там игорное бюро, – сказала Хэтти. – Плутон, милочка? Не был ли он Плутон?
– Нет, не Плутон, это я точно знаю. Мне кажется, имя на букву «Т».
– На «Т» ничего классического в голову не приходит.
– Это имя было дано не просто так – оно было с чем-то связано.
– Безусловно.
– С чем-то историческим.
– Скорее всего.
– А ты помнишь собак? Они там тоже на фотографии.
– Ведь это они навели Каррана на мысль…
– Преп, – снова повторила тетушка, и они дружно рассмеялись общим воспоминаниям.
Мне вдруг стало тоскливо от своей несопричастности, и я взял еще одно печенье.
– Мальчик, оказывается, сластена, – заметила Хэтти.
– Подумать только, эта лавчонка на Олд-Стин пережила две войны.
– Мы тоже, – сказала Хэтти. – Но нас не превратили при этом в игорное бюро.
– Нас сокрушить может только атомная бомба, – сказала тетушка.
Я решил, что мне пора принять участие в разговоре.
– Ситуация на Ближнем Востоке очень тревожная, – сказал я, – судя по тому, что сегодня пишет «Гардиан».
– Кто их разберет, – ответила Хэтти, и обе они с тетушкой погрузились в свои думы. Тетушка достала из чашки чаинку, положила ее сверху на руку и прихлопнула другой рукой. Чаинка прилепилась к вене, окруженной просом, как называла старческие пятнышки моя мать.
– Пристал, никак не избавиться. Одна надежда, что он высокий и интересный мужчина.
– Это не новый знакомый, – поправила ее Хэтти. – Это воспоминание о ком-то ушедшем, но таком, которого ты все еще забыть не можешь.
– Живой или мертвый?
– Может быть и то, и другое. Зависит от того, насколько крепкая чаинка.
– Если он жив, тогда это может быть бедняжечка Вордсворт.
– Вордсворт умер, дорогая, притом много лет назад.
– Это не тот Вордсворт. Мой Вордсворт крепкий, как дерево. Я все думаю, кто бы это мог быть из покойников?
– Может, бедняжечка Карран?
– Он не идет у меня из головы с той минуты, как я приехала в Брайтон.
– Ты не будешь возражать, дорогая, если я сделаю чашечку настоящего профессионального чая тебе и твоему другу?
– Племяннику, – на сей раз тетушка поправила ее. – Да, это будет забавно.
– Я поставлю еще чайник. Чаинки должны быть свежие. Для профессиональных целей я беру «Лапсан сучон», а обычно пью цейлонский – «Лапсан» дает большие чаинки, по ним хорошо гадать.
Когда она вернулась, сполоснув заварной чайник и наши чашки, тетушка сказала:
