Текст книги "Иллюзия себя: Что говорит нейронаука о нашем самовосприятии"

Автор книги: Грегори Бернс

сообщить о нарушении

Текущая страница: 2 (всего у книги 18 страниц) [доступный отрывок для чтения: 7 страниц]

Но вообще-то нынешнее «я» не так уж и важно. Давайте посмотрим правде в глаза: нашему сознанию трудно сосредоточиваться на настоящем, которое само по себе постоянно уплывает в прошлое, тогда как наше внимание мечется между тем, что было, и тем, что будет. Нынешнее «я» – это не более чем двухсекундная перемычка между «я» прошлым и «я» будущим.

Поэтому лучше присмотримся повнимательнее к нашему прошлому «я». Знания о нем мы черпаем из двух источников – внутреннего и внешнего. Внутренний источник пополняется нашими воспоминаниями. И хотя природу воспоминаний мы так пока и не разгадали, сегодня ученые знают о ней гораздо больше, чем даже лет десять назад. Говоря кратко, у нас разные типы памяти – одна память для фактов, другая для пережитого, третья для движений мышц, – и данные из всех этих потоков хранятся в мозге по-разному. Но главное, что мы повсюду носим такую информацию с собой.

Внутренним воспоминаниям противопоставлены внешние, которые в свою очередь делятся на два типа. Первый – это записи. К ним помимо письменных текстов (дневников, журналов и т. п.) относятся аудио, видео и фотографии. Запись – моментальный снимок некоего момента, и его преимущество в том, что он не меняется. Если с фотографией, запечатлевшей вас за партой в третьем классе, ничего не случится, вы всегда будете на ней одинаковым. Второй тип внешних воспоминаний – поступающие от других людей. Эти данные, в отличие от записей, меняются постоянно. Когда на встречах с друзьями и родными мы погружаемся в прошлое, нередко возникает та самая ситуация, когда слепой ведет слепого. Кто сейчас скажет, как в действительности обстояло дело на том ужине в честь Дня благодарения 10, 20 или 30 лет назад? У вашего двоюродного брата точно такая же вероятность, как у вас, ошибочно помнить события вашего общего детства. Но это не мешает нам заполнять пробелы в воспоминаниях из тех источников, которые нам доступны. В неврологии такое заполнение лакун в нашей памяти вымыслом называют конфабуляцией.

Вы уже, думаю, догадываетесь, какая здесь назревает проблема. Наша психика устроена так, что мы ощущаем воспоминания о своем прошлом «я» как свитые с нынешним «я» в один временной континуум. Иными словами, между тем вашим «я», которое сейчас читает эти строки, и каждым «я» из вашего прошлого с самого появления вас на свет существует неразрывная связь. Иначе чьи у вас тогда сейчас воспоминания?

Материальные свидетельства только усложняют дело. Ваша детская фотография естественным образом отличается от какого-нибудь недавнего снимка. Специалистам в области нейронаук давно известно, что мозг, как и остальной организм, созревает по крайней мере лет до 25, и это дает нам основания усомниться в надежности детских воспоминаний, если учесть, что физический субстрат, в котором они содержатся, успел с тех пор тоже поменяться.

Тем не менее мы убеждены в точности своих воспоминаний, особенно обретающих для нас повышенную значимость, – о рождениях, смертях, важных жизненных вехах и травмирующих событиях. Гарвардские психологи Роджер Браун и Джеймс Кулик назвали эти поворотные моменты воспоминаниями-вспышками^{5}. Когда в 1970-х гг. они исследовали воспоминания людей об убийстве Кеннеди, выяснилось, что большинство способно вспомнить свои действия в момент получения известия об этом событии с необычайно высокой перцептивной точностью – оно словно отпечаталось в их мозге, как снимок, сделанный со вспышкой. То же самое касается терактов 11 сентября.

Однако некоторое время спустя ученые начали оценивать точность этих воспоминаний более придирчиво. И оказалось, что воспоминания-вспышки все-таки теряют четкость. Как показали результаты долговременного исследования воспоминаний об 11 сентября, ключевые подробности люди забывают уже через год^{6}. После этого точность снижается медленнее, но и через 10 лет люди свято верят, будто помнят всё «как сейчас». Иными словами, точность уменьшается, однако уверенность в ней остается такой же большой. Поэтому, что еще хуже, корректировать такие неточные воспоминания люди вряд ли будут, зато будут снова и снова повторять запомнившееся, все глубже впечатывая его в мозг. Судя по всему, даже самые яркие и живые воспоминания о важнейших событиях в жизни содержат изрядную долю конфабуляции. В этом смысле воспоминания похожи на слепые пятна. Мозг дорисовывает недостающее с помощью симуляции.

Если в нашем прошлом «я» столько дыр, то что там с нашим будущим «я»? Будущее еще не написано, но нельзя сказать, что оно абсолютно неведомо. Например, мы довольно хорошо представляем себе, какая погода будет завтра. И если исключить форс-мажоры и катастрофы, скорее всего, вы вполне верно (в разумных пределах) предскажете свой завтрашний день. Эти краткосрочные прогнозы даются нашему мозгу великолепно. На временны́х шкалах с коротким шагом – от мига к мигу или изо дня в день – поддерживается высокий уровень непрерывности. На таких отрезках наша жизнь почти не меняется. Поэтому при всем своем несовершенстве наши системы памяти работают достаточно надежно, чтобы мы могли в начале недели планировать на выходные ужин в ресторане или концерт. Это возможно, потому что день ото дня остальной мир тоже почти не меняется.

На временны́х шкалах с более длинным шагом надежность предсказаний слабеет. Чем – в вашем представлении – вы будете заниматься через год? А через 10 лет? Я при попытке вообразить себя пусть даже через каких-нибудь 12 месяцев не могу отделаться от ощущения, что вглядываюсь в густой туман. Велика вероятность, что я и через год буду делать все то же самое, что сейчас, – преподавать, заниматься наукой, писать книги. Это одновременно успокаивает и угнетает. Успокаивает – потому что стабильность сопряжена у нас с чувством комфорта. Угнетает – потому что она обозначает неотвратимость, как у ракеты, которая в полете уже не может сменить траекторию.

Будущее таит в себе проблему, поскольку, предполагая, какими мы станем, мы способны опираться лишь на прошлый опыт. Нравится нам это или нет, мозг невольно подхватывает наше прошлое и проецирует на будущее. Будущее «я» – это чистейшая разновидность симуляции, но, как и в других приведенных мною примерах, качество симуляции зависит от входных данных. И если входными данными у нас выступают воспоминания, размытые и ненадежные, то и будущее «я» окажется вымыслом. В силу любопытной особенности наших систем памяти мы свои прошлые предсказания обычно не помним. Любая приличная искусственная нейронная сеть располагала бы встроенными механизмами самокоррекции, позволяющими учиться на своих ошибках. Человек же страдает предвзятостью подтверждения (одно из когнитивных искажений): мы помним свои оправдавшиеся предположения и благополучно забываем ошибочные. Поэтому, мало того что наше будущее «я» – вымысел, совсем не обязательно этот вымысел (прогноз предстоящих событий) со временем будет становиться вернее.

Что же тогда в сухом остатке? Как видно из уже приведенных примеров, в каждый следующий момент мы – на разных уровнях – уже не те, что были до того. Наши воспоминания неточны, и мозг заполняет вымыслом пробелы во временно́м пунктире, создавая иллюзию цельной фигуры, движущейся по непрерывному жизненному пути. Если это вас не тревожит, значит, вы достигли небывалого душевного равновесия и читать дальше вам нет смысла. Но обычно все недоумевают, как нам удается существовать с такой симуляцией. Как мы увидим в следующих главах, человек, по данным современной науки, все-таки может научиться поворачивать этот супертанкер и в какой-то мере управлять процессом создания иллюзии, которую мы называем собой. Так что у нас брезжит надежда на новый нарратив.

Но прежде чем мы примемся писать и переписывать личные нарративы, нам нужно будет покопаться в тех материалах, из которых мозг эти нарративы строит. Воспоминания, хоть и несовершенные, – это кирпичики нарратива, однако их необходимо укладывать в нужном, смыслообразующем, порядке. В следующей главе мы разберемся, как истории, которые мы слышим в детстве, становятся шаблонами для укладки воспоминаний. Поскольку эти истории и есть первые нарративы, с которыми мы встречаемся, они влияют на нас очень сильно, и это влияние сохраняется на всю жизнь.

Глава 2

Ранние воспоминания

Сколько я себя помню, этот обычай в нашей семье был неизменен: ближе к концу застолья на День благодарения, когда наступала пора переходить к пирогам, папа спрашивал: «У кого какое самое первое воспоминание в жизни?» Поначалу я этого вопроса боялся, но со временем он превратился в дежурную забаву, и мы все радостно выдумывали самые откровенные небылицы, мороча папе голову. Но если отнестись к вопросу серьезно и попытаться ответить честно, я вряд ли смогу с уверенностью назвать свое самое раннее воспоминание. Мы столько раз играли в эту игру, что я уже не различу, о чем вспомнил сам, а о чем мне рассказали.

Как ни поразительно, тот самый жизненный этап, который психологи считают едва ли не ключевым в формировании идентичности, размывается в нашей памяти сильнее всего. Нам трудно выявить источник ранних воспоминаний, поскольку их одной общей грудой сваливают в начальную главу нашей жизненной истории, которую пересказывают как семейное предание из уст в уста наши родители и старшие родственники.

В этой главе мы рассмотрим рассказанные в детстве истории как наследие, которое остается с нами на всю жизнь. С помощью историй родители объясняют детям, как устроен мир, но вместе с информационной составляющей они передают и ожидания – какими им хотелось бы видеть своих детей в дальнейшем. Родители могут сами не осознавать, почему и зачем они рассказывают эти истории, и даже не отдавать себе отчета, в каком количестве подобные истории рассказываются, но влияние их все равно огромно. Раннее детство – колыбель личного нарратива, поскольку все эти истории создают шаблон, образец, с которым мы сопоставляем в дальнейшем любые прочие истории, прежде всего историю собственной жизни.

Чтобы понять, почему эти истории обретают над нами такую власть, нам нужно будет углубиться в природу памяти как таковой и выяснить, как мы нарабатываем знания в детстве и отрочестве, когда сам мозг развивается и меняется с немыслимой скоростью. Как мы увидим, систематическое восприятие и рассказывание историй закрепляют в нашем сознании мысль, что мы совершаем путешествие, в котором нам отведена роль героя.

Но прежде чем мы с головой уйдем в науку, я должен сделать еще одно небольшое отступление, касающееся природы самого знания. К вопросу о том, как мы определяем истинность тех или иных данных, мы будем возвращаться на протяжении этой книги еще не раз, поскольку именно на него опирается весь свод наших представлений о себе.

Когда мы слышим какое-то утверждение, не располагая собственной информацией из первоисточника, вполне логично спросить утверждающего, откуда он это знает. О двух разновидностях знания первым заговорил Бертран Рассел – британский философ, математик и нобелевский лауреат. Есть то, с чем мы знакомы непосредственно, не понаслышке, – у велосипедиста, например, это умение ездить на велосипеде. Такое знание Рассел называет знанием-знакомством. И есть знание-описание, или пропозициональное знание, – например, что 2 + 2 = 4. Но как мы это знаем? Потому что так нас учили в школе и все вокруг с этим согласны. Впрочем, базовая арифметика – это тоже знание-знакомство, потому что можно посчитать на пальцах или на палочках и самостоятельно убедиться, что две палочки плюс две палочки будет четыре палочки. А утверждение, допустим, что первым президентом США был Джордж Вашингтон? Никто из нас в те времена не жил, поэтому тут остается только поверить. Это пропозициональное знание, или, проще говоря, убеждение, вера.

Убеждение – это отношение, которого человек придерживается, к тому, что считает истинным. Оно может основываться на фактах (хотя достоверность фактов тоже варьируется в зависимости от убеждений), а может не требовать доказательств, как вера в Бога. В эпистемологии – философии знания – причины, по которым мы придерживаемся того или иного убеждения, называются обоснованиями. Вы можете быть убеждены в чем-то, потому что видели это собственными глазами; потому что вывели логически; потому что вам сообщил кто-либо. Важно, что обоснование убеждения можно изложить – себе или другим – только посредством нарратива. Чем пристальнее мы изучаем природу знания, тем труднее нам отделить само знание от историй, которые мы рассказываем о том, что знаем (или думаем, что знаем). В свете этого значимость первых историй – тех самых, которые мы слышим в детстве, – увеличивается еще больше, ведь они не только образуют шаблон, с которым сопоставляются все остальные истории, – они остаются с нами на всю жизнь и определяют, что именно мы будем принимать как данность.

Теперь к вопросу моего отца на День благодарения: первое, что я помню о себе, – то, как я застрял у подножия крутого склона. Мне три года, может, четыре. Позади высится угрюмый лес, пахнет прелью и сырой землей. Я гребу руками эту землю с прелой листвой, безуспешно пытаясь вскарабкаться обратно на игровую площадку. Но вообще-то стопроцентной уверенности в достоверности этого воспоминания у меня нет, потому что я совершенно не помню, как в результате выбрался из леса. После бесчисленных Дней благодарения это воспоминание, столько раз рассказанное и пересказанное, стало больше похоже на остатки с праздничного стола – искаженную версию оригинала, в чем-то лучшую, в чем-то худшую, но точно не изначальную. И все же это воспоминание, подлинное или нет, служит ориентиром для моего прошлого «я» и играет существенную роль в истории, которую я о себе рассказываю.

Одно из самых важных и глубоких открытий в области исследования человеческого мозга заключается в том, что существуют разные виды воспоминаний. В 1980-х профессор психологии и неврологии Калифорнийского университета в Сан-Диего Ларри Сквайр изучал, как влияет на память больных, перенесших инсульт, локализация очага поражения. Как ему удалось установить, существует по меньшей мере два весьма различающихся типа систем памяти^{7}. Память первого типа, которую Сквайр назвал недекларативной, включает широкий спектр воспоминаний, не требующих маркирования и языковых средств. Это простые условные рефлексы (их еще называют павловскими) и моторная память, формирующаяся, например, когда мы осваиваем велосипед или учимся играть на музыкальном инструменте. Вторая система, названная Сквайром декларативной, отвечает за две разновидности воспоминаний – знание фактов и знание событий. Фактическое знание, например имени президента США, обозначается как семантическое. Событийное знание – например, воспоминания о случаях из детства – называется эпизодическим. Как выяснил Сквайр, декларативная и недекларативная системы памяти даже базируются в разных областях мозга. Декларативной памятью заведуют медиальные отделы височных долей, где располагается гиппокамп. Повреждение гиппокампа ведет к антероградной амнезии – неспособности после травмы формировать новые воспоминания. За недекларативную память в силу большого разнообразия ее форм отвечает довольно широкий круг прочих систем мозга^[2].

Множественность систем памяти – фактор настораживающий и вместе с тем имеющий далекоидущие последствия. Каждая система запечатлевает какую-то одну составляющую нашей личной истории. Если бы наш мозг был точным записывающим устройством (он таковым не является, просто аналогия удобная), разные системы памяти можно было бы сравнить с дорожками в кинофильме – разные ракурсы, диалоги, музыка, фоновые шумы, спецэффекты. В совокупности они обеспечивают полноценный насыщенный, иммерсивный чувственный опыт. А порознь дают лишь обрывочные фрагменты и нередко диссонируют друг с другом.

Продолжая аналогию с фильмом, можно сказать, что задача мозга – соединить все эти обрывки в связный бесшовный нарратив. Как и в работе над кинокартиной, единственный способ это сделать – монтаж. Когда изучение памяти только начиналось, большинство исследователей интересовало в первую очередь, где и как мозг хранит воспоминания разных типов, а тому, как эти разные по характеру воспоминания склеиваются в одно целое, внимания почти не уделяли. Теперь все иначе. Ученых все больше интересует мозг как режиссер монтажа.

Даже когда события разворачиваются в реальном времени, мозг немного запаздывает с интерпретацией. Для начала воспоминание нужно сохранить, то есть произвести кодирование. Что-то кодируется мгновенно – об этом свидетельствует наша способность вспомнить, что происходило несколькими секундами ранее. В этом состоянии воспоминание содержится в буферном хранилище. Такие данные еще только предстоит переправить в систему долговременной памяти, иначе они исчезнут навсегда. Вторая стадия хранения, которую называют консолидацией, может длиться от нескольких минут до нескольких часов, а иногда и дней. Критическую роль в консолидации воспоминаний о событиях дня играет сон. И только закрепленное воспоминание можно будет впоследствии из памяти извлечь.

Дихотомия «кодирование/извлечение» схожа с функциями «запись» и «воспроизведение» на видеокамере, однако недавние исследования позволяют предположить, что эти процессы не настолько отделены друг от друга, как нам представлялось. Разумеется, мозг не видеокамера, которая запечатлевает любое событие в высоком пространственном и временно́м разрешении. Как же мозг понимает, что именно записывать? Согласно теории «обработка, соответствующая передаче», в любой запоминающейся ситуации гиппокамп фиксирует паттерны активности вовлеченных когнитивных систем^{8}. Так, например, воспоминания о взрыве «Челленджера» или теракте 11 сентября преимущественно визуальны. У видевших все это воочию – в основном на телеэкране – гиппокамп работал вовсю, увязывая россыпь зрительных образов в единую картину. Как установил ученый в области нейронаук из Техасского университета в Далласе Майкл Рагг, при извлечении этих образов из памяти гиппокамп побуждает зрительную систему проигрывать их заново. Таким образом, механизм эпизодической памяти состоит в восстановлении активности систем мозга, работавших в момент изначального получения опыта, причем в той же последовательности. Этот процесс может начаться и в случае переживания чего-то схожего с исходным событием – в этом случае он включается спонтанно, и мы «переносимся в прошлое».

Учитывая, насколько важную роль играет гиппокамп в формировании эпизодических воспоминаний, неудивительно, что недостаточно созревший мозг маленького ребенка такие воспоминания сохраняет плохо. Никто не помнит, как появился на свет. Детская амнезия – явление признанное, и причины ее начинают проясняться благодаря современным исследованиям. На биологическом уровне разные области мозга развиваются с разной скоростью. Один из способов проследить за созреванием мозга – измерять степень миелинизации каждой его области. Нейроны связаны друг с другом длинными отростками, которые называются аксонами, а миелин – это покрывающее некоторые из них, похожее на воск вещество, облегчающее и ускоряющее электрическую проводимость в нервной системе. У новорожденного ребенка уровень миелинизации мозга очень низкий, полностью формирование миелиновой оболочки в большинстве систем мозга завершается к концу подросткового периода, но темпы миелинизации у разных систем значительно различаются. Первыми, примерно годам к пяти, созревают, судя по всему, связи между гиппокампом и теми структурами, которые управляют эмоциональными процессами^{9}. Примерно к этому же возрасту образует 90 % своих связей и зрительная система. Лобные доли мозга, отвечающие за сложное мышление, достигают взрослого уровня миелинизации последними, обычно к двадцати с небольшим.

Когда-то детская амнезия считалась всеобъемлющей, то есть предполагалось, что собственных воспоминаний из этого раннего периода у человека не остается вообще, но, как показали работы психолога Робин Фивуш из Университета Эмори, это не совсем так. Фивуш продемонстрировала, что уже в два с половиной года дети помнят события шестимесячной давности^{10}. Два года – это, видимо, тот рубеж, до которого воспоминания действительно ни у кого не откладываются в долговременную память^{11}. Однако после 2 лет начинает включаться система гиппокампа, и события, вызывающие сильное эмоциональное возбуждение (например, чья-то смерть), могут сохраниться в памяти. К четырехлетнему возрасту эта система уже функционирует практически в полную силу и основной этап детской амнезии подходит к завершению.

Сейчас мы знаем, что детская амнезия заканчивается не в одночасье. Она скорее сходит на нет по мере того, как мозг обретает свою взрослую форму. В критический период нашего развития – примерно с четырехлетнего возраста до начала подросткового – воспоминания несколько оторваны от систем, участвующих в их воспроизведении. И в довершение всего взрослый мозг, извлекающий воспоминания этого периода, физически отличается от того мозга, который их кодировал. Можно сравнить это с просмотром на современном экране c разрешением 4К запись с видеокассеты. Из этого парадокса следует, что детским воспоминаниям, которые не будут время от времени обновляться, возможно, грозит та же участь, что и устаревшим цифровым носителям. (Ну-ка, у кого завалялись дома дискеты? А дисковод найдется?)

Однако есть парадокс еще более существенный – он возникает из-за того, что взрослое нынешнее «я» физически отличается от прошлого детского «я», которое и кодировало изначально эти воспоминания. Отличается настолько, что мы вполне резонно можем усомниться в тождественности этих прошлых «я» (особенно совсем давних) нашему нынешнему «я». И если они действительно совсем не одно и то же, чьи тогда у нас воспоминания? Каким образом при всех этих различиях наши представления о себе могут выткаться в связный нарратив?

В начале 2000-х психолог из новозеландского Университета Отаго Элейн Риз приступила к своему эпохальному исследованию происхождения автобиографических воспоминаний у детей^{12}. Участниками проекта стали 50 малышей с матерями – эксперимент начинался, когда ребенку исполнялось 19 месяцев. Затем ученые приходили к участникам домой примерно каждые полгода, пока ребенку не исполнялось 5 лет, документируя изменения в языковых и когнитивных способностях, но основное внимание фокусируя на появляющихся у детей воспоминаниях. Достоверность воспоминаний подтверждали матери. Первые результаты исследования были ошеломляющими. Как выяснила Риз, в этом возрастном промежутке многие дети способны вспомнить, что с ними происходило до 3 лет, а кто-то даже до двух (правда, с точностью лишь 50 %), опровергая тем самым господствовавшее представление, что воспоминания о первых трех годах жизни не сохраняются ни у кого. После двухлетнего возраста более 75 % детских воспоминаний выглядели вполне точными, но дальше наступала заминка: к пяти с половиной годам какие-то из самых ранних воспоминаний уже успевали забыться.

Через несколько лет после завершения первого этапа исследования научная группа Риз вновь проверила детей (к тому времени им уже исполнилось двенадцать). Для начала подростков просили описать самое раннее свое воспоминание, а затем обращались к событиям, которые они обсуждали во время первого этапа. И снова оказалось, что самые ранние воспоминания приходятся на тот период, когда ребенку было около двух с половиной лет, – это существенно раньше того возраста, с которого помнит себя большинство взрослых. На основании этого Риз предположила, что у подростков процесс стирания самых ранних воспоминаний еще продолжается. Это значит, что детскую амнезию точнее было бы определять как протяженный процесс, а не однократное внезапное проявление. Однако глубина извлекаемых воспоминаний у подростков варьировалась. «Возраст самого раннего воспоминания коррелировал со степенью понимания подростком жизненных событий и с его знанием семейной истории», – пишет Риз^{13}. Иными словами, память о детстве – и по объему, и по точности и количеству деталей – непосредственно связана с социальным развитием, то есть с умением рассказывать истории.

Мы все отчетливее убеждаемся, что для детства характерна неравномерность темпов развития разных частей нервной системы. И пока включаются системы памяти, остальной мозг продолжает меняться. Эти процессы созревания предполагают не только откладывание воспоминаний в хранилище. Чтобы встроить воспоминания в связный нарратив, что-то, наоборот, приходится из памяти удалять. На двусторонний процесс запоминания и забывания очень сильно влияют истории, которые ребенок слышит, а затем и сам начинает себе рассказывать.

Если развитие памяти ученые вниманием не обделяют, то не менее интересному направлению исследований – тому, как дети рассказывают истории, – посвящают свою научную карьеру считаные единицы. Как я уже упоминал, ощущение себя опирается не только на воспоминания, но и на те нарративы, которые мы выстраиваем, чтобы увязать эти воспоминания воедино.

В период от детства до окончания подросткового возраста память, воображение и забывание срастаются в стабильное по преимуществу ощущение себя. Психолог из колледжа Уильямса в Массачусетсе Сьюзан Энгель пишет: «Теми, кто мы есть, нас делает пережитое, но отчасти нас определяет и воображаемое»^{14}. Работая с детьми, Энгель выделила пять стадий усложнения детского сторителлинга.

Сперва ребенок осознает наличие у себя расширенного «я». Как показало исследование памяти научной группой Риз, где-то в возрасте от 2 до 3 лет ребенок понимает, что у него есть прошлое и это прошлое можно описать. Ему становится ясно, что его воспоминания – то, что случилось с ним самим, и что он существовал в прошлом. Для взрослого это самоочевидно, однако в действительности, чтобы связать прошлое «я» с нынешним, требуется соответствующая когнитивная прошивка, позволяющая совершать мысленные путешествия во времени. Так мы начинаем выстраивать протяженное в пространстве и времени представление о себе, на которое во всем нашем животном царстве способен только человек^[3].

Довольно скоро, примерно в три года, наступает вторая стадия. Уразумев свою протяженность во времени, ребенок принимается включать в это осознание одновременные события, происходящие с другими людьми из своего окружения, – главным образом с членами семьи. Выслушивая истории от родителей и других близких и рассказывая им свои, ребенок усваивает некую версию прошлого, основанную не только на пережитом лично, но и на знаниях, которыми с ним делятся. Как демонстрируют результаты исследования Риз, количество и плотность воспоминаний об этом периоде в жизни ребенка прямо зависят от того, насколько практикуется в его семье рассказывание историй.

На третьей стадии ребенок распространяет свое расширенное «я», уже включающее родных, на друзей и знакомых. В возрасте от 3 до 5 лет дети делятся друг с другом историями о происходившем как с ними самими, так и с другими людьми. Обмен воспоминаниями дает человеку важную обратную связь. Ровесники маленького рассказчика реагируют только на интересное, так что ребенок быстро вычисляет критерии увлекательности: нужен зачин, который захватит слушателя элементами интриги, саспенса, напряжения, вызывающими горячее желание выяснить, что же было дальше. Поначалу дети не различают само событие и свои переживания. На третьей стадии ребенок будет рассказывать о походе в парк развлечений только от своего собственного лица, не обладая пока способностью поведать эту историю с точки зрения кого-то другого. Однако к концу этой стадии у детей уже пробуждается понимание, что события случаются не сами по себе, а вследствие чьих-либо действий.

Решающая стадия – четвертая. В возрасте от пяти до девяти дети увеличивают репертуар историй. Они примеряют их, как наряды, определяя по отклику родителей и сверстников, какие подходят лучше всего. На этой стадии дети обычно демонстрируют на удивление высокое мастерство сторителлинга – иногда не столько за счет умения выстраивать сюжет, сколько за счет непосредственности в припоминании личных подробностей. В примере из книги Энгель хорошо видна могучая сила детской наблюдательности даже в такой простой истории:

У меня была машинка, я катался на ней по дому. Когда мама с папой поссорились, я растолкал их в разные стороны друг от друга. Потом папа уехал в Олбани. Когда я был маленьким и купался в ванне, мне все время было страшно, что меня утащит в слив^{15}.

Мы бы сказали, что это последовательность из трех событий и довеском к ней служит самонаблюдение при совершенно других обстоятельствах, не связанных с этими тремя. Но поскольку рассказчик предпочел преподнести все четыре факта именно так, повествование обретает внутреннюю взаимосвязь. Нарративом эти четыре предложения делает сама конструкция. Как отмечает Энгель, во взрослой прозе такое детское простодушие бывает признаком высокого писательского мастерства.

Простотой повествовательной структуры славился Эрнест Хемингуэй. В «Фиесте» он рассказывает историю Джейка Барнса, американского писателя, который после окончания Первой мировой войны живет в Париже. Когда знатная ночная попойка заканчивается для Джейка стычкой с его приятелем Робертом, дальнейшие события Хемингуэй описывает (от лица героя) так:

Я никак не мог найти ванную комнату. Наконец нашел. Там была глубокая каменная ванна. Я отвернул кран, но вода не шла. Я посидел на краю ванны. Когда я встал и хотел уйти, оказалось, что я снял ботинки. Я поискал их, нашел и понес вниз. Я нашел свой номер, разделся и лег в постель^{16}.

Поразительное сходство – как структурное, так и тематическое – с рассказом ребенка. Поиски ванной подгулявшим героем приобретают благодаря этой безыскусной простоте неожиданную проникновенность.

Нарративы объясняют нам, почему что-то происходит, или, как в приведенных примерах, позволяют представить состояние сознания рассказчика. Писательская манера Хемингуэя, как и манера изложения, характерная для многих детей, демонстрирует, что для хорошего нарратива совсем не обязательны мудреные слова. Кроме того, она позволяет предположить, что истории из нашего детства – и те, которые мы рассказывали, и те, которые слушали, – остаются с нами на всю жизнь. Их сила не только в содержании, но и в самой структуре.

У нарративов, встречающихся детям на этой решающей стадии в возрасте от пяти до девяти, два источника – события, происходившие с самим ребенком, и истории, услышанные от других. Каждый день несет с собой новый опыт и переживания, которые нужно интегрировать в быстро меняющийся мозг. Как показывают исследования Риз, Энгель и других, рассказывание историй – это не просто побочный эффект процесса развития. Это и есть сам процесс. И истории, которые откладываются у нас в памяти примерно в 7–9 лет, будут, возможно, самыми долговечными, поскольку именно в этот период мозг, как и остальной организм, начинает приближаться к тому, чтобы принять свою взрослую форму.