Текст книги "Иллюзия себя: Что говорит нейронаука о нашем самовосприятии"

Автор книги: Грегори Бернс

сообщить о нарушении

Текущая страница: 6 (всего у книги 18 страниц) [доступный отрывок для чтения: 7 страниц]

История Евы так и осталась бы в анналах психиатрии, если бы в 1953 г. Тигпен и Клекли не сделали о ней доклад на конгрессе Американской психиатрической ассоциации, где присутствовали представители прессы. Когда случай Евы получил огласку, публика забурлила. Тигпен и Клекли уговорили Еву передать им права на публикацию ее истории и в 1957 г. издали книгу «Три лица Евы» (The Three Faces of Eve), которая стала бестселлером. В том же году был снят одноименный фильм с Джоан Вудворд, получившей затем «Оскар» в номинации «Лучшая женская роль» за экранный образ Евы. В книжной и кинематографической версиях обе Евы в итоге исчезали, а Джейн жила долго и счастливо до конца дней своих.

Однако при всей сенсационности истории Евы ей далеко было до щедро приправленной перцем истории Сибил.

Сибил (настоящее имя Ширли Мейсон) страдала от множества физических расстройств и провалов в памяти с детства, которое у нее пришлось на 1950-е гг., проведенные в Миннесоте. Единственная дочь в семье адвентистов седьмого дня, юная Ширли проводила много времени за игрой с куклами и воображаемыми друзьями, хотя мать считала ее фантазии кознями дьявола^{51}. По совету семейного врача Ширли направили к психиатру Конни Уилбур, которая принимала в Омахе (штат Небраска), Уилбур лелеяла собственные мечты и амбиции. Женщины-врачи были тогда редкостью, и удел прозябать на Среднем Западе, когда каждому известно, что Мекка и передний край психоанализа – это Нью-Йорк, Уилбур не прельщал. К Ширли, необычайно умной по сравнению с обычными пациентками, Уилбур прониклась симпатией. Ширли же в свою очередь идеализировала доктора Уилбур как представительницу того типа утонченных образованных женщин, которой она сама надеялась когда-нибудь стать. Но Уилбур уже строила планы уехать из Омахи, чтобы делать карьеру на Восточном побережье. Сеансы терапии закончились спустя полгода. И только по стечению обстоятельств жизненные пути Ширли и Уилбур пересеклись вновь – через девять лет.

Как Ширли нашла доктора Уилбур в Нью-Йорке, неизвестно, но сделать это было нетрудно, поскольку Уилбур преуспевала, подкрепляя психотерапию мощными успокоительными препаратами нового поколения. Эти лекарства, в большинстве своем барбитураты, такие как тиопентал и амобарбитал, завоевали популярность не только у психиатров, но и у следователей в качестве «сыворотки правды». Уилбур назначила Ширли коктейль успокоительных, включавший и секонал (секобарбитал) от бессонницы, и аспиринно-амфетаминную смесь от менструальных болей^{52}. Спустя несколько месяцев приема возбуждающих и успокаивающих средств Ширли на очередном сеансе у доктора Уилбур заявила, что она девочка по имени Пегги. Еще через неделю она представилась как Вики и объяснила, что Пегги на самом деле две – есть Пегги-Лу, а еще есть Пегги-Энн.

Уилбур хотела знать, что происходит, когда Ширли слоняется по Нью-Йорку, проявившись в той или иной из своих субличностей. Выяснить это можно было только путем «пентоталового допроса». Они начали регулярные сеансы, вступлением к которым становилась неизменная инъекция пентотала прямо в вену. Дальнейшую беседу Уилбур записывала на пленку.

Все это могло бы остаться между пациентом и врачом, но у Уилбур были другие планы. Накопив за 1960-е гг. не одну коробку записей и катушек пленки, Уилбур пришла к писательнице Флоре Шрайбер с предложением написать книгу по мотивам истории Ширли. Она познакомила Флору с пациенткой, которая действительно горела желанием, чтобы о ее случае узнали другие страдающие от аналогичных проблем^{53}. В окончательной версии книги имя Ширли изменили на Сибил, и именно под этим названием опубликованная история появилась в 1973 г. на витринах книжных магазинов. И тут же стала бестселлером. В 1976 г. на экраны вышел одноименный телефильм, в котором Салли Филд сыграла роль Сибил, а Джоан Вудворд (двадцатью годами ранее примерившая три лица Евы) перевоплотилась из пациентки в психиатра.

Эти истории расстройства множественной личности, пусть и захватывающие, представляют собой примеры крайнего проявления способности, живущей в каждом из нас. Сейчас психиатры обозначают психические состояния, в которых человек чувствует себя как будто бы кем-то другим, термином «диссоциация». Она может принимать форму внетелесного переживания – когда человеку кажется будто он парит сам над собой, или наблюдает происходящее словно со стороны, или (это и есть крайнее проявление) когда его психика расщепляется на несколько разных субличностей. Способность к диссоциации таит в себе важные ключи к выстраиванию себя, поскольку демонстрирует изменчивость нашей памяти. У каждого из нас есть воспоминания «от третьего лица», которых, если вдуматься, у нас быть не должно, поскольку со стороны мы себя видеть не можем.

Одно из самых ярких и живых моих воспоминаний от третьего лица – травмирующее переживание времен юности. В шестнадцать я повсюду разъезжал на велосипеде. И даже когда мне разрешали брать родительскую машину, я все равно предпочитал свободу, которую давал мне двухколесный конь. Однажды, когда я ехал по подъездной дороге, тянувшейся параллельно федеральной автостраде, фуру из правой полосы вдруг вынесло на обочину. Не понимая, что происходит, я смотрел, как эта громадина, смяв сетчатое ограждение, летит на меня со скоростью 60 миль в час.

Вот тут-то мое воспоминание и переходит в увиденное словно со стороны. Я как будто зависаю у себя тогдашнего над плечом, потому что вижу, как сижу на велосипеде. Я представляю ужас в глазах водителя фуры, когда в последнюю минуту он выворачивает руль, чтобы не задавить меня. Прицеп заносит, фура складывается пополам, будто в замедленной съемке, кабина врезается в склон холма прямо передо мной, поднимая густое облако пыли. Через несколько минут пыль слегка рассеивается и я вижу двух человек, выброшенных из кабины на склон. Вижу, как бегу к ним. Оба живы, оба стонут от боли. Но я ничего не могу сделать, только утешаю и прошу потерпеть. К нам спешат еще люди. Водитель просит пить, я даю ему свою велосипедную фляжку. Я не понимал тогда, что у него был шок, – может быть, внутреннее кровотечение.

Ко мне подходит какой-то мужчина и говорит: «Парень, я все видел с холма. Я уж подумал, тебе крышка».

В конце концов приезжают медики и обоих пострадавших увозят. Что с ними стало потом, я не знаю.

Описанный мною случай – пример деперсонализации. В 5-й редакции Диагностического и статистического руководства по психическим расстройствам (DSM-5) это состояние описывается как «ощущение нереальности, отстраненности, наблюдения со стороны применительно к собственным мыслям, восприятию, чувствам, телу или действиям». Деперсонализация – явление распространенное. В опросе, проведенном летом 1995 г. в сельских районах Северной Каролины, 19 % респондентов сообщили, что за прошедший год пережили по крайней мере один случай деперсонализации^{54}. Схожая с деперсонализацией дереализация, которая характеризуется ощущениями «словно во сне, затуманенными, безжизненными, визуально искаженными», отмечалась у 14 % участников того же опроса. Разновидностью дереализации выступает ощущение замедленности времени. И хотя у деперсонализации и дереализации есть нечто общее с расстройством множественной личности (или диссоциативным расстройством, согласно современной классификации), это не одно и то же. При деперсонализации вы по-прежнему осознаёте, что вы – это вы, пусть и смотрите на себя словно со стороны. РМЛ же полностью отключает вас от себя самих.

Принято считать, что расщепление личности возникает вследствие какого-либо травмирующего переживания, однако некоторые исследователи эту этиологию оспаривают. Они предполагают, что РМЛ и ДРЛ являют собой результат социального научения и культурных ожиданий^{55}. Согласно социокультурной теории, у некоторых людей расщепление личности происходит, когда они узнают истории Евы и Сибил. И действительно, после выхода книги «Сибил» число зарегистрированных случаев РМЛ и ДРЛ резко возросло. Что еще хуже, психотерапевты из благих побуждений научились сами подталкивать пациентов к выявлению у себя субличностей, нащупывая вытесненные воспоминания и «те ваши составляющие, с которыми мы еще не беседовали».

Глядя на все это, вполне естественно усомниться, не выдумка ли РМЛ и ДРЛ. Как-никак для нашего нормотипичного опыта такие пациенты – очень большая экзотика. Но сомнение будет неправомерным. У каждого пятого из нас за год случается по крайней мере один случай деперсонализации, а это значит, что почти все мы за свою жизнь успеваем испытать диссоциацию той или иной разновидности. РМЛ/ДРЛ – это ее крайнее проявление, но у большинства людей даже после травмирующего события не возникнет такого глубокого и продолжительного расщепления личности.

Таким образом, диссоциативные переживания образуют целый спектр – от эпизодической и вполне распространенной деперсонализации до редкого полноценного расщепления личности. Где в этом спектре окажетесь вы, зависит в основном от того, что вам рассказывали о подобных переживаниях. Если вы узнаете, что внетелесный опыт есть у всех, то будете расценивать деперсонализацию не так, как если бы не слышали о ней никогда или, что еще хуже, узнали о ней из сенсационной истории вроде «Сибил».

Если мы признаем диссоциацию нормальной составляющей человеческого опыта, нам придется заодно признать, что это не более чем фикция, сфабрикованная психикой. Выйти из тела и смотреть на себя со стороны невозможно. Тогда почему же это ощущение кажется таким реальным?

Во-первых, воспоминание о пережитом не то же самое, что само переживание. Переживание случается лишь единожды, а затем хранится в памяти. Как мы уже знаем, при каждом его извлечении оттуда, мы восстанавливаем случившееся заново, как монтажер, склеивающий кадры. И каждый раз оно немного искажается под влиянием происходящего в момент припоминания. В моем случае в первый раз я вспомнил переживание происходившего на той подъездной дороге, когда ко мне подошел мужчина и признался, что не ожидал увидеть меня целым и невредимым. Это было всего через несколько минут после события, но ключевой для меня стала его фраза: «Я все видел с холма». При этих словах я как будто посмотрел на происшедшее его глазами. Во мне еще бурлил адреналин, поэтому подлинное событие смешалось с воспоминанием. Я прокручивал в голове еще не остывшее, еще длящееся впечатление, поэтому неудивительно, что воображаемые воспоминания от третьего лица перемешались с воспоминаниями от первого. Сейчас, 40 лет спустя, я уже не могу отличить собственное переживание от результатов его первого воображаемого проживания заново.

Легкость, с которой нам дается диссоциация, может в какой-то степени обусловливаться и нарративами, наполняющими нашу жизнь. Нам трудно думать о себе в нескольких нарративах одновременно. Нарративы ограничены пространством, мы не можем находиться в нескольких местах сразу. Диссоциация избавляет нас от этих ограничений. Если я парю над собственным телом, наблюдая за собой с разных точек обзора, значит, я мысленно преодолел пространственное ограничение и нахожусь одновременно и здесь, и там. Если человек способен посмотреть на себя под разным углом, можно сказать, что у него в голове несколько рассказчиков. Степенью диссоциации, до которой человек доходит, – тем, насколько он сумеет разграничить разные точки зрения на свое переживание, – определяется склонность этого человека фиксировать и сохранять многочисленные нарративы.

Чуть раньше я упоминал о популярности историй превращения – в частности, в супергероев. Вспомним Бэтмена, который в ипостаси Брюса Уэйна живет размеренной, скучной, правильной жизнью. Ему даже снадобье никакое не нужно, чтобы перевоплощаться в своего «мистера Хайда» – Бэтмена. Как и Супермену, маскирующемуся под обывателя Кларка Кента. Особенно подкупает история Тони Старка – он же Железный Человек, – в которой разворачивается суперменская вариация сюжета «из грязи в князи», поскольку технологию своего перевоплощения герой изобрел сам.

Стоит начать искать истории превращения, и они будут попадаться вам на каждом шагу. Они стали культурно приемлемым способом примерять на себя разные обличья. Свидетельство тому – популярность косплея и ролевых игр. Можно, конечно, возразить, что в этих случаях человек знает: его образ не более чем фантазия, а занятия эти не более чем игра. В самом деле? Многие участники КомикКона или фестиваля Burning Man готовятся к мероприятию почти весь год. Это еще вопрос, чем определяется их восприятие себя – работой и бытом или фестивалем. Или и тем и другим.

До сих пор я вел речь о том, что наш мозг использует нарративы в качестве шаблонов для интерпретации мира, в котором мы живем. Эти нарративы возникают из наших собственных переживаний, но накладываются на истории, которые мы слышим начиная с детства и до конца жизни. В следующих главах мы рассмотрим некоторые довольно распространенные разновидности нарратива, которые из раза в раз повторяются в усваиваемых нами историях. Мы невольно прививаем на эти вездесущие нарративы собственный опыт. Сюжеты множественности личности – это вариации на некоторые из распространенных тем, и я, как уже упоминал, предполагаю, что каждому из нас найдется место на диссоциативном спектре. В той или иной мере все мы перевоплощаемся в разных личностей. Словно просматривая разные каналы, мы переключаемся между разными нарративными потоками в нашей голове, каждый из которых прокладывает свое русло сквозь прошлое, настоящее и будущее.

Глава 7

Эволюция нарратива

Сейчас нам уже должно быть очевидно, что мозг обманывает нас разными способами. В репертуар его уловок входит способность к диссоциации и восприятию происходящего словно со стороны. Включена в него и компрессия – способность хранить события и переживания в сберегающем объем формате, который позволяет нам воспроизводить эпизодические воспоминания. И наконец, у мозга есть коварная способность смещать время. Даже когда нам кажется, что мы проживаем происходящее здесь и сейчас, в действительности мы обрабатываем информацию о делах уже минувших. Последняя уловка послужила эволюции мозга, направленной на то, чтобы опережать на шаг события внешнего мира, постоянно предсказывая предстоящее.

Эти три стратегии – диссоциация, компрессия и предсказание – и есть «три кита» личного нарратива. У каждого из этих процессов были свои причины для развития, и все три стратегии можно в той или иной форме обнаружить практически у любого млекопитающего. У человека они образуют уникальную совокупность, дающую возможность выстраивать нарратив своей жизни. Конечно, с помощью историй мы описываем и происходящее с другими, но важен нам прежде всего наш собственный нарратив. Задумываясь о том, кто мы такие, мы, как правило, обращаемся к нарративной версии жизни – непрерывной истории о своем происхождении, роде занятий, супругах, детях и т. д. Как мы уже наблюдали на примере множественности личности, «три кита» могут проявляться по-разному, создавая множество разных нарративов. Что бы вы ни считали своим основополагающим личным нарративом, он являет собой лишь один из множества вероятных вариантов.

Чтобы разобраться, как формируются в нашем сознании эти истории, давайте проанализируем сам нарративный процесс.

На первый взгляд нарратив представляется чем-то магическим. Магическим мышлением, во всяком случае. Вот происходит череда событий. Существует ли между ними причинно-следственная связь, не важно, потому что мозг все равно свяжет их между собой. Здесь мы, ученые, назидательно поднимаем палец и возвещаем, что «следом не значит вследствие» (корреляция не является причинно-следственной связью): эту когнитивную ошибку пора назначать эмблемой ложных умозаключений. Как нам всем известно, если одно событие происходит после другого, это вовсе не означает, что второе вызвано первым.

Но почему тогда они ощущаются нами как связанные между собой? Один из вероятных ответов, к которому я как раз вел, состоит в том, что мы сами выстраиваем иллюзию причинной обусловленности. Нарратив служит клеем, скрепляющим мир, который без него будет пугающе беспорядочным.

Классическим примером нарративов такого типа выступают суеверия. У каждого из нас их наберется хотя бы несколько: я, например, приступая к проведению нового эксперимента, всегда надеваю определенную футболку. Почему? Потому что тогда эксперименты вроде бы удаются. Понимаю, что логики здесь нет никакой, но ощущение, что так лучше, все равно пересиливает. И потом хуже уж точно не будет.

Особой суеверностью славятся игроки в бейсбол. Некоторые из бейсбольных суеверий настолько распространены, что превратились, по сути, в неписаные правила. Питчеры начинают игру небритыми. Выходя на поле или уходя с него, нельзя наступать на линии фола. Нельзя менять биту, если идет серия удачных ударов. Многие всегда надевают на игры одно и то же нижнее белье. И никогда, ни за что на свете, нельзя даже заикаться о том, что вырисовывается игра без хитов, иначе можно сглазить. Суеверия – яркий пример нарративного конструирования. Они минималистичны, поскольку соединяют причинно-следственной связью всего два события, и поэтому идеальны как строительный материал для более сложных нарративов.

Мое суеверное пристрастие к определенной футболке объяснить проще простого. Я точно знаю, откуда оно взялось. В 2014-м я уже два года занимался проектом, в ходе которого приучал собак находиться в томографе без наркоза и привязи. Цель эксперимента состояла в том, чтобы расшифровать, о чем собаки думают^{56}. Зная, как я люблю всех четвероногих участников нашего проекта, мои дети подарили мне на День отца особую футболку с тремя волками, воющими на луну. Эта футболка к тому времени стала мемом благодаря пародийным отзывам на «Амазоне», рассказывающим, сколько всего чудесного случилось с теми, кто ее носит. Я начал надевать ее на сеансы сканирования наших собак просто ради смеха. Ну и потом, футболка действительно была классная. Но фМРТ с участием собак – дело непростое. Собаки выдрессированы отлично, однако иногда они просто не хотят работать, и всё. Нервничают в томографе. И вот когда я несколько раз приходил в этой футболке, результаты сканирования вроде бы получились на удивление приличными. Может, решил я, в этой футболке и вправду что-то такое есть. Так возник нарратив.

Важно отметить, что в данном случае речь не идет о путанице корреляции и причинно-следственной связи («следом» и «вследствие»). «Вследствие» предполагает, что одно событие служит причиной изменений в другом. Поскольку время течет только в одном направлении, причина всегда предшествует следствию. Раз я надеваю футболку до того, как приступить к сканированию, это событие отвечает временному требованию причинности, но не более. Корреляция значит, что два события склонны происходить вместе, но ее в примере с футболкой нет, поскольку если носить футболку всегда, то у меня не будет возможности проверить альтернативное предположение – что хорошее происходит и тогда, когда я футболку не надеваю. В результате футболка и успешные результаты оказываются в моем сознании в одной связке.

Проблема в том, что методом случайной выборки точно измерить корреляцию не удастся. Чтобы проверить действие приметы, мне пришлось бы каждый день по ходу эксперимента подбрасывать монетку и надевать футболку, только если выпадет орел. А потом записывать, как прошел эксперимент в те дни, когда я надевал футболку, и сравнивать с теми случаями, когда я ее не надевал. Нет уж, спасибо. От добра добра не ищут.

Сам того не осознавая, я применял распространенный эвристический алгоритм «выиграть – продолжать / проиграть – переключиться»^[6]. В рамках этой стратегии человек придерживается намеченного курса, пока результаты его устраивают. И только если случается что-то нежелательное, он курс меняет. В этой же стратегии, судя по всему, коренится большинство спортивных суеверий. Обилие примет у бейсболистов объясняется, скорее всего, тем, что сезон игр в этом виде спорта длится долго, а сам он предполагает неизбежную повторяемость. В бейсболе велика вероятность нанизывания длинных цепочек хитов, аутов, побед и поражений (в отличие от футбола, например). У любого игрока просто по воле случая будут возникать полосы как удач, так и неудач.

В моем изложении стратегия «выиграть – продолжать / проиграть – переключиться» подозрительно смахивает на притянутое за уши объяснение человеческих поступков задним числом, однако к этой стратегии прибегают и животные. Собственно, она непосредственный результат действия базовых механизмов научения, известных уже больше столетия. Заслуга описания этого фундаментального принципа научения принадлежит психологу Эдварду Торндайку, работавшему на рубеже XIX–XX вв. в Колумбийском университете. Как отмечал Торндайк, «у реакции, приносящей в определенной ситуации удовлетворительный результат, увеличивается вероятность возникнуть в аналогичной ситуации снова, а у реакции, приносящей нежелательный результат, вероятность повториться в аналогичной ситуации снижается». Торндайковский «закон эффекта» лег в основу метода, который разработавший его бихевиорист Б. Ф. Скиннер назовет впоследствии оперантным обусловливанием. Изначально ни Торндайк, ни Скиннер людей в расчет не принимали, опираясь в своих выводах исключительно на поведение животных.

Еще когда он, учась в Гарварде, занимался исследованиями под руководством Уильяма Джеймса, Торндайк соорудил головоломку для кошек, которую держал в подвале у Джеймса^{57}. Это была клетка с поднимающейся дверцей – она открывалась, если кошка на нее наступала. Торндайк помещал в клетку кошку, а снаружи ставил блюдце с молоком. Поначалу кошка лихорадочно металась по клетке, пока наконец случайным нажатием не открывала дверцу. Затем, когда Торндайк повторял эксперимент, с каждой попыткой освободиться кошка тратила все меньше и меньше времени на беспорядочные метания и в конце концов направлялась к дверце сразу после попадания в клетку.

Психологи видят в законе эффекта ту же объяснительную логику, что и в дарвиновской теории естественного отбора. Согласно закону эффекта, успешное поведение, как и успешные живые организмы, «выживает», а неуспешное поведение отбраковывается. Это выживание поведения с наибольшим приспособительным результатом. Крысы, кошки, собаки, голуби (список бесконечен) – практически все когда-либо изучавшиеся животные подчиняются закону эффекта. Чем же человек хуже?^{58} Единственное различие между нами и животными, надо полагать, в том, что мы добавляем к закону эффекта последующее истолкование случившегося – нарратив.

Закон эффекта дает простое, но действенное объяснение привычкам, которые формируются у нас и у других животных. Хотя у самого Торндайка это не сказано, действие животного и желаемый результат должны отстоять друг от друга не слишком далеко во времени и пространстве. Судя по всему, это относится и к суевериям. Я мог бы, например, засекая примету, связать успешный эксперимент с тем, что накануне ел за ужином. Но ближе оказалась футболка. Она была на мне, когда я находился в кабинете МРТ (пространство), в тот самый момент, когда мы получили удачные результаты (время). Собственно, базовый принцип оперантного обусловливания в этом и состоит: лучше всего научение происходит, когда результат возникает сразу же после действия. Соответственно, и суеверия с большей вероятностью формируются, когда пространственно-временной разрыв между событиями не слишком велик.

Если закон эффекта служит почвой для суеверий, а в конечном итоге для фантастических толкований, которыми мы их пытаемся обосновать, значит ли это, что суеверия могут складываться и у животных? Как ни странно, по-видимому, могут.

Среди многочисленных трудов Скиннера есть статья под названием «"Суеверия" у голубей»^{59}. В этом исследовании ученый помещал в клетку некормленого голубя – примерно как поступал Торндайк с кошками за 50 лет до того. В клетке имелся электромагнитный клапан, каждые 15 секунд подававший гранулы корма. Поначалу подопытные голуби двигались по клетке, постукивая клювом по всему подряд. Затем в соответствии с законом эффекта то действие, которое голубь выполнял в момент подачи корма, получало подкрепление. В этом эксперименте, в отличие от торндайковского, подача корма никак не зависела от действий голубя. Тем не менее у подопытных быстро вырабатывались индивидуальные ритуалы. Один приучался между выдачей корма ходить кругами против часовой стрелки. Другой раз за разом тыкался в верхний угол клетки. Третий вскидывал голову. Четвертый раскачивался взад-вперед. Скиннер полагал, что все эти действия являли собой зачатки суеверия. «Птица ведет себя так, – писал он, – словно между ее действиями и выдачей пищи существует причинно-следственная связь, тогда как в действительности этой связи нет».

Хотя Скиннера обычно не интересовало, о чем думают голуби, он все же отметил сходство их действий с человеческим поведением. Однако до аналогичных экспериментов с участием людей дошло только в 1980-х. Психологи из Канзасского университета Грегори Вагнер и Эдвард Моррис повторили, по сути, эксперимент Скиннера, заменив голубей детьми^{60}. Вместо гранул корма механический клоун по имени Бобо выдавал стеклянные шарики через определенные промежутки – либо каждые 15, либо 30 секунд. Сперва испытуемые – дети от 6 до 8 лет – знакомились с экспериментальной лабораторией. Когда они осваивались в помещении, экспериментаторы оставляли их наедине с клоуном на 8–10 минут и снимали происходящее на камеру. Из 12 детей-участников суеверное поведение сформировалось у 7. В большинстве случаев это были действия, направленные на самих себя, – надуть губы, пососать большой палец, подвигать бедрами. Но были и направленные на Бобо, такие как касание или поцелуй. В том же году отчет о схожем эксперименте с участием 20 японских студентов колледжа опубликовал Коити Оно из Университета Комадзавы^{61}. Вместо клоуна Оно установил автомат с тремя рычагами. Рычаги в действительности не влияли ни на что: призовые очки студентам выпадали по графику каждые 30–60 секунд. Трое студентов выработали стереотипный ритуал манипуляции рычагами – несколько раз дернуть резко, затем подержать подольше. И хотя устойчивый поведенческий паттерн наблюдался лишь у нескольких участников, сменяющие друг друга пробные ритуалы отмечались у многих.

Эти эксперименты, в которых стимулы сведены к минимуму, – рычаги, которые ни на что не влияют; клоун, выплевывающий шарики, – демонстрируют, как мало нужно, чтобы сформировать обусловленную обстоятельствами реакцию, даже если обстоятельства для этой реакции выдумываются самим реагирующим, то есть являются самопроизводными. Как раз самопроизводный характер таких ритуалов – критически важный фактор. Люди точно так же, как кошки и голуби, приписывают собственным действиям несоразмерную значимость. Суеверия возникают не просто из-за совпадения двух событий во времени и пространстве. Событие должно быть близко к действию, которым мы можем управлять. Ощущение «Это сделал я» порождает иллюзию контроля, а в конечном итоге и суеверное поведение. Это пример того, как мы подставляем движение в пространстве в формулу, призванную объяснить случайное совпадение во времени.

Отметим, что во всех этих экспериментах изучалось развитие суеверий, а не убеждений. Торндайка и Скиннера, классических бихевиористов, интересовало то, что можно измерить объективно. Но человек не автомат. Мы думаем обо всем. Поэтому ничего удивительного, что мы приписываем мыслям такую же волшебную силу, как и действиям.

Нигде сила суеверий не проявляется так отчетливо, как в мыслях по поводу болезней^{62}. Врачам давно известно, что у большинства заболеваний волновое течение – они то усиливаются, то ослабевают. И только в немногих избранных случаях медицине удается своим вмешательством существенно изменить ход болезни. Антибиотики отражают большинство бактериальных атак. Вакцины предотвращают серьезную инфекцию, не давая ей причинить по-настоящему тяжелый ущерб. Методы лечения рака усовершенствовались, позволяя справиться со злокачественным развитием во многих случаях. Это успехи. Но зачастую врачи стараются главным образом не допустить гибели пациента, надеясь, что с болезнью организм справится сам. А бывает, что они, сами того не желая, своими назначениями только ухудшают состояние больного. Неудивительно, что при таком раскладе и пациенты, и врачи приписывают волшебные целительные свойства самым неожиданным вещам. Например, молитве.

Молитву вполне можно считать поведенческим действием. Разные ее вариации включают и поведенческую составляющую, такую как коленопреклонение или смыкание ладоней, но большинство людей не считает эти действия основной (или существенной) частью молитвы. Ключевая ее характеристика – внутренний диалог с Богом. Но обратите внимание, когда именно он происходит. Больной молится, как правило, когда чувствует себя хуже всего, и если в этот переломный момент он не умирает, то его состояние так или иначе улучшается. Как в таких обстоятельствах не прийти к выводу, что Господь услышал его молитвы и пришел на помощь? Идеальный нарратив. В конце концов, не так уж много людей молится о здравии, когда они здоровы. Поэтому нетрудно представить, как простое совпадение болезни и молитвы во времени может возродить истовую веру.

Возьмем, например, историю монахини Бонифации Дирда. Осенью 1959 г. сестра Бонифация лежала на больничной койке, устремив взор в потолок^{63}. У нее снова опухали кисти, она чувствовала это по онемению пальцев. Поднять руки не хватало сил, но она и так знала, что они сейчас напоминают две толстые колбасы-вязанки. Сестра Бонифация зарыдала – не столько из-за общей слабости, сколько из-за таинственной болезни, мешающей перебирать бусины четок, которые так успокаивали ее всю жизнь. Она принялась читать молитву Розария, но без четок, помогающих запомнить, на чем она остановилась, быстро потеряла счет прочитанным частям.

Судя по голосам, к палате приближалась группа врачей. Старший ординатор типичной для обхода телеграфной скороговоркой пересказывал историю болезни: 43 года, не замужем, белая, жалобы при поступлении – возвратная лихорадка, боли в животе, макулезная сыпь, периодическая слабость и парестезия конечностей.

Посовещавшись, бригада прошла в палату. Сестра Бонифация приподняла голову и увидела врачей, вставших полукругом в изножье койки. Она надеялась, что у них появились какие-то ответы. Лечащий врач начал рассказывать ей про одного доктора в Нью-Йорке, который выяснил, что у некоторых больных организм вырабатывает белок, атакующий определенные органы. Обычно он поражает кожу и суставы, но мишенью могут оказаться почки, сердце, нервная система. Что угодно, по сути. Эта болезнь называется волчанкой. В тяжелых случаях селезенка, которая обычно фильтрует кровь на инфекции, атакует собственные кровяные тельца организма. Поэтому, чтобы попробовать справиться с болезнью, врачи намерены удалить сестре Бонифации селезенку.