Текст книги "Иллюзия себя: Что говорит нейронаука о нашем самовосприятии"

Автор книги: Грегори Бернс

сообщить о нарушении

Текущая страница: 3 (всего у книги 18 страниц) [доступный отрывок для чтения: 7 страниц]

Завершающая стадия, которая, согласно теории Энгель, длится с девятилетнего возраста до наступления полового созревания, знаменует период стабилизации. По мере того как окончательно оформляются шаблоны, составляющие основу идентичности ребенка, его повествовательный репертуар скудеет. Возьмем, например, Санта-Клауса. Абсурдная исходная посылка требует вынести за скобки все знания о сравнительных размерах человека и дымохода. До определенного возраста дети охотно этой нестыковкой пренебрегают. Затем, осознав ее, они могут попритворяться еще годик-другой, но не дольше. Это сокращение диапазона приемлемых историй говорит о том, что начинают включаться процессы редактирования и ребенок утрачивает непосредственное, безусловное восприятие жизни. События и воспоминания все больше раскладываются по тем нарративным полочкам, которые ему уже знакомы. И хотя может показаться, что утрата этой простодушной открытости сковывает и ограничивает, по-другому нельзя. Это единственный способ удержать ощущение себя, и без того взбаламученное предвестниками гормональной встряски, которая вот-вот устроит ребенку внутреннюю бурю, как в его любимом снежном шаре.

Истории раннего детства, играющие такую критическую роль в формировании «я», подготавливают почву для всех тех, которые человек будет рассказывать на протяжении всей своей дальнейшей жизни. Создавая шаблоны для всех последующих, эти истории исподволь влияют на восприятие любой новой крупицы информации. Значение происходящих событий оценивается не по объективной истинности этих событий, а по тому, насколько они укладываются в выстраиваемый нарратив. А если они совсем не укладываются? Тогда варианта всего два: изменить нарратив или убрать событие. Как нам уже известно, менять свои истории люди не любят. В следующей главе мы узнаем, как мозг пользуется нарративными шаблонами при обработке информации, редактируя события прямо в процессе их проживания, и в конечном итоге выстраивает наше самовосприятие.

Глава 3

Компрессия

Каждый врач помнит первого больного, которого ему не удалось спасти. У меня это случилось на первом году интернатуры в крупнейшей больнице Питтсбурга. Я принял пожилого пациента с отеком ноги – вроде бы ничего такого уж сложного. В анамнезе у него уже бывали тромбы в ноге, и ультразвук подтвердил тромбоз глубоких вен. По стандартному протоколу лечения мы с ординатором, практиковавшим уже второй год, назначили антикоагулянты. Но мы не знали того, что пациент до попадания в больницу ушиб колено и отек возник из-за травмы, а не из-за тромбов. Антикоагулянты ему только навредили: кровь из гематомы начала проникать в окружающие ткани, и кровообращение нарушилось настолько, что пришлось прибегать к операции, чтобы ослабить давление. После операции у него произошло кровоизлияние в мозг и он умер.

Помню, как повалился мешком в кресло, отчаянно желая отмотать время назад. Сделать это я, конечно, не мог. И теперь воспоминание об этом пациенте живет в моем мозге как сжатая версия происшедшего, горький урок врачебной самонадеянности. Это мнемоническое сжатие не перестает меня восхищать (и не позволяет слишком возноситься), поскольку оно хорошо показывает, из чего в действительности сделаны наши воспоминания, а в конечном итоге и наши нарративы.

Мы невольно воспринимаем свои воспоминания как точную запись происходившего с нами. Но они результат заполнения пробелов между точками в пунктире памяти, о котором я говорил в предыдущей главе. При этом сходство с видеокамерой у мозга все-таки есть – по крайней мере одно. Мозг делает «мгновенные снимки», в чем-то напоминающие отдельные кадры на пленке. И когда эти снимки извлекаются из хранилища, мозг действует как режиссер монтажа, склеивая их в одну будто бы непрерывную ленту. Вот тут, в процессе монтажа, и рождается нарратив, в котором все наши прошлые «я» сплетаются в одно целое.

Однако до совершенства мозгу как монтажеру далеко. Наши воспоминания – это в лучшем случае сжатые записи событий. Чтобы воссоздать перед мысленным взором происходившее, мозгу нужен шаблон, что-то вроде раскадровки, указывающей, как именно склеивать снимки. В предыдущей главе я упомянул, что основой для таких шаблонов служат истории, которые мы слышим в детстве. Теперь рассмотрим этот процесс подробнее с неврологической точки зрения. Он имеет самое непосредственное отношение к выстраиванию «я», в котором, как мы увидим, полно лакун.

Хотя в нашем разговоре о мозге я постоянно использую компьютерные аналогии, между мозгом и компьютером есть одно очень важное различие – пользователь. Стараниями инженеров механические и цифровые технологии достигают невиданных высот, но в наших с ними взаимоотношениях четко видно, кто главный. Пока у компьютера нет самоосознания, он остается для человека лишь инструментом. С мозгом же, как я отмечал в первой главе, отношения строятся иначе. Мозг – это компьютер, который делает нас теми, кем мы себя считаем. И отделить пользователя от технологии здесь не получится.

Таким образом, перед нами встает головоломный вопрос: как мозг мыслит сам себя?

Боюсь, ответа на этот вопрос нейронаука пока не нашла. Но даже если мы не можем доискаться до прямого ответа, нам ничто не мешает искать к нему подступы, выясняя, как мозг себя не мыслит. Для начала можно поговорить о том, как само строение мозга ограничивает наши возможности познать себя.

Задумайтесь о необычайной сложности организма, который содержит нашу память. В среднем в человеке насчитывается примерно 10²⁷ молекул. Варианты взаиморасположения этих молекул стремятся практически к бесконечности, однако из этого неисчислимого обилия вариантов очень немногие совместимы с жизнью и еще меньше – с разумной жизнью. Лишь избранные редчайшие единицы дают нам то неповторимое человеческое существо, которым каждый из нас себя мнит. Как показал горький урок, преподнесенный моим пациентом, возможностей умереть у нас гораздо больше, чем оставаться в живых. Все врачи в мире, вместе взятые, не способны его воскресить. Препарат, который я назначил, чтобы разрушить якобы имевшийся у него тромб, запустил цепь химических реакций, в результате которых атомы организма с ошеломляющей быстротой обратились в прах.

Смерть человека доходчиво демонстрирует нашу бренность, этого не отнять, однако вместе с тем она напоминает нам о жизни, которую человек прожил. Что происходит с багажом жизненного опыта, содержавшегося в мозге покойного? Пропадает в энтропии его разлагающейся плоти?

Я размышляю о том, как я размышляю о себе. Обратите внимание, как упрощается и становится более схематичной картинка по мере углубления рекурсии

Не совсем.

Хотя молекулы человеческого организма мы восстановить не можем, низкокачественные слепки с этого человека нам сберечь по силам. У нас остаются его фото– и видеоизображения, представляющие собой не что иное, как определенную организацию молекул на физическом носителе, которую наш мозг воспринимает как аппроксимацию, приблизительное соответствие ушедшему из жизни человеку. Наши синапсы реорганизуются, образуя воспоминания о нем. Мы рассказываем друг другу истории, и если они увлекут собеседника, он сохранит их и в своей памяти. Какие-то из них будут записаны или увековечены еще в каком-либо формате.

Пусть я не помню имени-фамилии того пациента с отеком ноги, окончание его жизненной истории глубоко врезалось мне в память. Теперь он обитает там – вместе с остальными призраками. И в этом смысле он действительно по-прежнему жив: я легко могу вообразить, как этот аватар клянет меня на чем свет стоит за необоснованные предположения, касающиеся состояния больного и определяющие дальнейшее лечение. А теперь, раз я поделился его историей в своей книге, он будет жить в голове каждого, кто ее прочитает^{17}.

Как ни трудно это принять, наши личные нарративы действительно не особо отличаются от подобных призраков. Я причисляю себя к растущему кругу ученых, полагающих, что наша самоидентификация ненамного превосходит те низкокачественные «слепки» с других людей, которые мы храним в сознании. В информатике это называется проблемой рекурсии. Допустим, что всю работу выполняет мозг. Не важно, где происходит обработка информации, главное, что это совершается где-то в вашем теле. Если мозг содержит ваше «я», значит, он содержит и «"я", думающее о мозге, в котором содержится ваше "я"». И т. д.

Если при попытке это осмыслить у вас ум заходит за разум, не волнуйтесь – у меня и самого голова идет кругом, когда я погружаюсь в раздумья о раздумье. Возможно, в нашей прошивке встроена защита, не позволяющая нам проверить, насколько глубока кроличья нора. А может быть, застревавшие в этой бесконечной экзистенциальной петле просто не выживали в ходе эволюции. На самом деле все гораздо проще: компьютер не способен отобразить себя во всех подробностях. Если бы он это мог, ему понадобился бы для этого компьютер аналогичного размера, а тому свой вспомогательный компьютер и т. д. По сути, даже не аналогичного, а большего объема – чтобы вместить копию оригинала плюс привязку, ссылку на копию. Поэтому по чисто физическим причинам репрезентация нашего «я» в мозге должна быть низкого разрешения – более качественную версию он не потянет.

Из-за этих вычислительных ограничений любое имеющееся у нас знание, включая и знание о собственном нарративе, представлено в мозге в сжатом, урезанном формате. Наши представления о себе и о других – не более чем схематичные, комиксовые версии оригинала. Эти комиксы сглаживают все рабочие моменты – все эти неприметные изменения, непрестанно с нами происходящие, – позволяя сохранять иллюзию непрерывности и считать себя тем же человеком, что и вчера. Иными словами, мозг приспособлен забывать.

Отсюда следует довольно обескураживающий вывод: наше представление о себе – наше «я» – это такой же комикс, как и представления о других людях. Однако нам важно уяснить, что эти комиксы образуют контактные точки нарратива, связывающие между собой когнитивные модели мира и нашего места в нем.

Нарратив, объединяющий наши прошлые «я» с нынешним, должен нанизать на себя бусины событий прошлого в таком порядке, который будет иметь для нас смысл. История – это просто последовательность событий, смысл ей придает нарратив, требуя для этого определенных представлений о причинной обусловленности. Если событие А произошло прежде события Б, значит, понимаем мы, А могло вызвать Б, но никак не наоборот. Любой выстраиваемый нами нарратив основывается на принципе причинности. Собственно, причинная обусловленность и побуждает нас выстраивать нарратив. Она позволяет нам моделировать устройство и функционирование мира и за счет этого делать прогнозы на будущее. Если за А всегда следует Б, при виде А можно почти наверняка сказать, что скоро появится и Б. Но абстрактные символы вроде А и Б запомнить трудно – в отличие от истории о том, почему все происходит так, а не иначе. Именно так возникают суеверия вроде того, что проходить под приставной лестницей плохая примета. Скорее всего, когда-то такая лестница свалилась на проходившего и тот уверился, что именно проход и привел к падению.

Возможно ли обратное – чтобы падение лестницы привело к проходу под ней? Если задуматься, нетрудно вообразить и такую ситуацию: лестница начинает заваливаться или сползать, вы ныряете под нее, чтобы перехватить, пока она не разбила окно, и она валится прямо на вас. Теперь мы видим, насколько наш взгляд на причинно-следственные связи зависит от точки зрения. Зависит он и от изначальных условий – например, передвижная была эта лестница или прикрепленная к стене. Но зачастую начальные условия нам неизвестны, поэтому наше мнение о причинной обусловленности непременно основывается на увиденном своими глазами или услышанном от кого-то другого.

Наше восприятие происходящего не тождественно самому происходящему. Это как разница между восприятием болельщика, который смотрит турнир «Мастерс» по телевизору или с трибуны, в противовес восприятию гольфиста Тайгера Вудса, одержавшего пятую победу подряд. Рассказать о турнире может и тот и другой, но версии будут различаться. Порядок событий, как правило, разногласий не вызывает: Тайгер прошел 72 лунки в указанной последовательности, мяч ни разу не улетел с фервея обратно к начальной метке, ни разу не выпрыгнул из лунки назад к клюшке. Стрела времени у всех нас одна. (И это хорошо. Представьте, как бы мы путались, если бы носились взад-вперед во времени. Само понятие истории утратило бы смысл, поскольку ни о какой последовательности событий не было бы и речи.) Однако бывают обстоятельства, при которых может перевернуться и наше восприятие очередности событий. Соответственно, меняется на противоположную и оценка причинной обусловленности. Представьте себе, что вы восседаете на головке Тайгеровой клюшки. В этом случае вам покажется, что мяч врезался в клюшку, а не клюшка ударила по мячу. Под этим углом у вас выстроится совсем иной, отличный от всех остальных нарратив: «Сижу я, никого не трогаю, и вдруг мне как засветит мячом прямо в лоб!» Как и с падающей лестницей, угол зрения может радикально изменить толкование событий, и нашу оценку причинно-следственных связей определяет именно он.

Много лет назад я попал в небольшую аварию на парковке. Моя версия случившегося выглядела так: я собирался выехать задним ходом с парковочного места, движение было односторонним, поэтому я посмотрел назад и вправо – в ту сторону, откуда мог появиться другой автомобиль. Видя, что путь свободен, я начал выезжать. Представьте мое изумление, когда раздался этот мерзкий скрежет сминаемого металла. Я дал по тормозам, осознавая, что кто-то, видимо, выехал на полосу против движения, то есть в моей слепой зоне слева. Версия второго участника аварии выглядела примерно так: еду я, никого не трогаю, и тут откуда ни возьмись мне в бок въезжает задом этот тип.

Никто не пострадал, и, поскольку ползли мы почти черепашьим ходом, повреждения оказались минимальные (чего не скажешь о стоимости ремонта, увы). Наши страховые бодались друг с другом больше года, закончилось все арбитражем, на котором меня признали виновным в том, что я не убедился в отсутствии помех, прежде чем начинать движение. Сдай я назад на секунду раньше, врезался бы не я в него, а он в меня, и тогда окончательный нарратив был бы совсем иным.

Как мы видим, даже крохотная разница в точке зрения может вылиться в кардинально различное толкование происшедшего. Нашу интерпретацию череды событий диктует история, которую мы рассказываем, – не важно, себе или другим. Но, если наше толкование событий и вправду настолько зыбко, как мы вообще приходим к согласию?

Ответ нужно искать в стреле времени. События происходят, и, поскольку мы не можем вернуться назад во времени и посмотреть их на повторе, нам нужен действенный способ отследить и сохранить как можно больше данных. Однако хранилище памяти в нашем мозге не бездонное. Мы не можем запечатлеть все, что происходит, и не можем произвольно воспроизвести все запечатленное. Поэтому мы организуем события согласно заготовленным нарративным шаблонам. Стрела времени вынуждает нас просеять массив нарративов и разделить их по типам, согласующимся с наблюдаемым нами миропорядком. Эти нарративные шаблоны можно представить себе как раскадровку, содержащую комиксовые версии нас самих и всех прочих, кто обитает в нашем сознании. Как показывают исследования Риз и Энгель, нарративные шаблоны начинают формироваться в детстве и достигают почти взрослого уровня уже к началу полового созревания.

И все равно у нас остается огромный простор для ошибок. Когда я втиснул своего пациента с отекшей ногой в нарратив, выученный за годы в медицинском университете, я не учел такой важный факт, как ушиб. Почему, как такое возможно? Ничего подобного мне никто никогда не рассказывал. О подобной вероятности я должен был узнать сам, научиться на собственном опыте. И когда я выезжал с парковки, я тоже руководствовался нарративом, в котором остальные водители никогда не нарушают правил. Видимо, мне везло, и до тех пор ни разу не встречались едущие против потока, но теперь я ученый.

Нельзя сказать, что эти нарративы бессмысленны. Если бы нам каждый миг, на каждой временно́й развилке, приходилось оценивать мириады вероятных последствий, мы бы даже за порог дома не вышли. Нарративы позволяют нам отобразить самые сложные явления схематично. Вот несколько нарративов, сжатых в одну-единственную фразу, – задумайтесь, какое информационное богатство в ней содержится:

● Из грязи в князи.

● Такое даже Золушке не снилось! (Голосом Билла Мюррея в «Гольф-клубе»)

● Это все из-за проблем с отцом.

Стереотипы? Да, несомненно. Но стереотипны все нарративы. Это неизбежно, поскольку наш мозг не видеокамера. Для выстраивания нарративов в общем-то никакие особо сложные психологические механизмы не требуются – только мозг с некоторым объемом памяти. С таким набором уже можно строить ментальные модели, пытаясь осмыслить устройство мира.

В информатике эти стереотипы называют базисными функциями. Простой пример базисной функции – график с двумя осями, X и Y. Он двумерный, плоский, и каждую точку на этой плоскости можно обозначить с помощью координат. Базисной функцией с координатами x и y можно описать окружность: x² + y² = r². Базисные функции позволяют обозначить и более сложные явления – скажем, электрическую активность сердца на электрокардиограмме. Одно из важнейших открытий в математике базисных функций совершил французский ученый Жан-Батист Жозеф Фурье в начале XIX века. Он обнаружил, что любую математическую функцию можно представить как сочетание синусоиды и косинусоиды разной амплитуды и частоты. Преобразование Фурье, примененное к электрокардиограмме, превращает ее в базисный набор синусоид и косинусоид. Схожий тип операций лежит в основе сжатия, в результате которого создаются изображения JPEG. Разрозненные значения пикселей, требующие большого объема памяти, преобразуются в набор косинусоид. Эти базисные функции занимают в хранилище гораздо меньше места, чем оригинал.

Тот же тип операций совершается и в мозге. У нас не хватит памяти, чтобы хранить каждое эпизодическое воспоминание в оригинальной форме. Как и JPEG (или его видеоэквивалент – MPEG), мозг, применяя базисные функции, хранит сжатое отображение воспоминаний, то есть моментальных снимков, составляющих эпизодическую память. В психологии эти сжатые отображения называются схемами^{18}. Будучи абстрактным отображением, схема служит направляющей и для извлечения уже имеющейся информации, и для кодирования новых событий. Как показали исследования с использованием нейровизуализации, расположенная по средней линии префронтальной коры область – вентромедиальная префронтальная кора (вмПФК) – воздействует с помощью схем на обработку сенсорной информации, поступающей в мозг^{19}. Как это происходит, еще до конца не выяснено, но записи электрической активности позволяют предположить, что вмПФК влияет на активность в сенсорных областях посредством относительно медленных колебаний под названием тета-волны (4–8 Гц)^{20}. Судя по всему, эти волны помогают синхронизировать активность в разных сенсорных системах при кодировании определенного воспоминания – по аналогии с совмещением звуковой и видеодорожки в фильме. Приведенная в действие схема склоняет человека к тому, чтобы вписывать увиденное и услышанное в существующий шаблон. Именно поэтому я воспринял раздутую ногу пациента как следствие тромбоза глубоких вен и не предположил синдром сдавливания. Точно так же схемы влияют на то, что кодируется в памяти. То, что не укладывается в существующую схему, может не запомниться в принципе либо запомниться так, чтобы как можно лучше согласоваться с имеющимся шаблоном.

Исследование, проведенное психологами из Льежского университета в Бельгии Оливье Женоммом и Арно Д'Аржембо, показало, как непрерывный поток повседневных событий дробится на фрагменты, которые раскладываются по схемам. В ходе исследования испытуемые-студенты ходили по кампусу и выполняли различные действия, закрепив на голове камеру типа GoPro^{21}. После этого они должны были вспомнить, что делали, и этот рассказ исследователи тоже записывали. Затем студентам предстояло совместить фрагменты записанного рассказа с кадрами из отснятого видео. В результате исследования выяснилось, что эпизодические воспоминания отнюдь не непрерывны, они очерчены границами события – временем и местом, где что-то изменилось. Эти границы и служат перерывами в воспоминаниях – словно привалы в походе. Женомм и Д'Аржембо оценили степень сжатия воспоминаний, используя видеокадры как свидетельство для сопоставления и сравнив количество вспоминаемых событий в минуту с реальным количеством событий, зафиксированных камерой. Любопытно, что сильнее всего – в пять раз – сжимались такие действия, как перемещение по территории или сидение на месте, тогда как некоторые действия не сжимались вовсе. Как следует из этих результатов, наши базисные комплекты для схем группируются вокруг того, что мы делаем, и того, где мы ходим.

Преимущество схем в их эффективности. Как только мы создаем схему, все новые события достаточно обрабатывать и хранить как отклонения от ее шаблона. Каждый из нас помнит свой первый поцелуй. Он создал схему, которая будет в дальнейшем служить мерилом для всех остальных поцелуев. А второй поцелуй помните? Скорее всего, уже довольно смутно. Это потому, что он был закодирован как отклонение от первого. Чтобы воссоздать это событие, нам понадобится и схема, и отклонение.

На воспоминание о первом поцелуе в свою очередь накладывают отпечаток схемы, заложенные еще раньше – историями из вашего детства. Вокруг волшебной силы поцелуя выстроен сюжет множества сказок – это и «Белоснежка» (хотя в изначальной версии у братьев Гримм принц просто везет Белоснежку домой в хрустальном гробу, от тряски она проглатывает застрявший в горле кусочек яблока и просыпается), и «Принцесса и лягушка», а из более современных – «Шрек», в котором только «поцелуй истинной любви» способен снять заклятие, превращающее Фиону в великаншу-огра (на самом же деле он оставляет ее в этом обличье навсегда). И хотя все мы помним о волшебной силе поцелуя в этих сюжетах, он лишь «моментальный снимок» сказки. Поцелуй – это просто мнемонический хвостик, потянув за который удастся раскрутить всю историю. Даже если, сохраняя воспоминание о своем первом поцелуе, вы думать не думаете ни о каких сказках, они все равно станут для него канвой, так как вплетены в эмпирическую память.

К окончанию отрочества мозг уже плотно укомплектован схемами. Они сугубо индивидуальны, идиосинкратичны, поскольку основываются исключительно на происходившем лично с вами и на историях, рассказанных другими лично вам. Вытравить их невозможно. В основном это и хорошо, потому что схемы помогают нам осмысливать мир. Они структурируют то, что в противном случае было бы беспорядочным ворохом событий. Эти сжатые отображения делают вас «вами» – или по крайней мере теми, кем вы себя считаете.

Образуя основу эффективного хранения воспоминаний, схемы тем не менее заставляют задаться вопросом: в какой мере наше прошлое «я» структурируется историями и в какой мере – прошлым опытом? Как вы уже догадываетесь, разделить эти две составляющие не так просто. Гораздо проще показать, как эти схемы влияют на нынешнее «я». В следующей главе мы посмотрим, как истории, связывающие между собой наши прошлые «я», воздействуют на непосредственное восприятие «я» нынешнего.

Глава 4

Байесовский мозг

Полагать, что наши воспоминания бывают неточны, поскольку к ним примешиваются рассказы других людей и прошлый опыт, вполне в порядке вещей. Гораздо большим откровением для многих оказывается, что наше непосредственное восприятие тоже грешит неточностями. Мы видим то, что ожидаем увидеть, в том числе и в себе.

Наше нынешнее «я» подобно машине, которая преобразует происходящее вокруг нее во внутренние репрезентации. Если вы читаете эту книгу на бумаге или в электронном виде, фотоны рикошетом отскакивают от страницы на вашу сетчатку. Если вы слушаете ее в аудиоформате, звуковые волны заставляют вибрировать ваши барабанные перепонки. Эти физические реакции преобразуются в мозге во что-то, исполненное смысла, однако это будет не объективная запись событий, а очень сильно обработанное отображение. Как раз в процессе восприятия внешние события и трансформируются во внутренние репрезентации. Если представить жизнь как фильм, то субъективно воспринимаемые – перцептивные – события будут в нем отдельными кадрами, и от того, как эти кадры соединяются друг с другом, зависит сюжет фильма, то есть его нарратив. Но для начала мы с вами рассмотрим и подробно разберем только один кадр.

Восприятие – это психологический процесс, о котором мы обычно практически не задумываемся. Он протекает ниже уровня осознанной осведомленности, и тем не менее восприятие и есть суть нашего взаимодействия с внешним миром. Восприятие включает в себя все процессы, в ходе которых сенсорные органы преобразуют внешнюю энергию в нейрональные сигналы, а мозг затем восстанавливает источники этих сигналов.

Возьмем, например, зрение. Оглянитесь вокруг. Найдите какой-либо объект – дольку яблока или любимую кофейную чашку. Не касаясь ее, осмотрите пристально со всех доступных сторон, обращая внимание на форму, цвет, текстуру. Когда будете уверены, что рассмотрели все, переверните ее. Рассмотрите снова. Замечаете то, что не увидели в первый раз?

Это упражнение нужно для того, чтобы вы убедились: глядя на тот или иной предмет, особенно привычный и знакомый, мы не замечаем многое из того, что придает ему неповторимость. Яблоко оно и есть яблоко, так ведь? С точки зрения категоризации это, безусловно, так, и тем не менее каждое яблоко неповторимо, оно отличается от других особенностями окраски, формы, размера. Иными словами, наше восприятие предмета формируется уже имеющимися у нас представлениями о том, на что мы смотрим.

Известный пример влияния предшествующих представлений на восприятие – оптическая иллюзия под названием «треугольник Канижи». Человек, смотрящий на это изображение впервые, видит белый треугольник, частично перекрывающий три черных круга, а под ним еще один треугольник, перевернутый. Смотрящему может даже показаться, что он четко различает контур верхнего треугольника. Но это не более чем иллюзия, создаваемая мозгом. Эту иллюзию можно ненадолго развеять, если сосредоточить взгляд на кругах. Постарайтесь увидеть в них не круги, а круговую диаграмму (а если возраст позволяет, Пакмана). Это непросто. Белый треугольник все время отвоевывает ускользающее главенствующее положение в нашем восприятии.

Треугольник Канижи и сфера Идесавы

Еще более мощная иллюзия – сфера Идесавы. Она словно вырывается из плоскости страницы, создавая впечатление, что мы смотрим на объемный шипастый шар. Избавиться от иллюзии полностью способа нет.

Распространенное объяснение этим иллюзиям дает гештальт-психология, сложившаяся в начале XX столетия. В переводе с немецкого Gestalt означает «форма» или «очертания». Представители этого направления полагали, что человеческое восприятие – это преимущественно нисходящий процесс наложения формы на образ в целом. Эта концепция спорила со своей предшественницей – назовем ее восходящей, – представлявшей восприятие прямым процессом сборки низкоуровневых зрительных элементов, таких как линии, формы, цвета, в совокупность, существующую только перед мысленным взором.

Спотыкается гештальт-концепция на том, что для достраивания скудных входных данных зрительной иллюзии до треугольников и сфер об этих геометрических фигурах нужно знать. Иначе говоря, мы не увидим того, о чем не знаем. На этом же месте буксует и соперничающая с гештальт-концепцией восходящая теория. Как мозг выстраивает репрезентацию объекта – треугольника, сферы, яблока, – если вы пока не знаете, что это? Мир воспринимается нами не как набор примитивных зрительных составляющих, а как сцены, заполненные людьми и предметами.

В XIX в. немецкий физик и физиолог Герман фон Гельмгольц установил, что восприятие в основе своей проблема статистическая. Сосредоточив свои исследования на зрении, он осознал, что объект, на который мы смотрим, определяется не только информацией, поступающей от глаз. Мозгу приходится решать обратную задачу: если на сетчатку попадает вот такой поток фотонов, каков его наиболее вероятный источник?

Допустим, вы видите человека, стоящего в конце коридора. Он выглядит довольно высоким. Вы можете сделать из этого два совершенно разных вывода. Первый: человек действительно высокого роста. Второй: рост у него средний, просто он стоит близко к вам. Как выбрать правильный вариант? В реальном мире у вас, как правило, будет множество других зрительных сигналов, позволяющих оценить расстояние до человека. Но в конце концов вам все равно придется сделать обоснованное предположение, исходя из сравнительной вероятности встретить высокого человека и человека среднего роста.

Математическое правило, описывающее, как это происходит, открыл в XVIII в. английский статистик Томас Байес. Согласно этому правилу, получая новую информацию о событии – например, увидев человека в коридоре, – мы должны на основе этой информации скорректировать свои прежние ожидания. Наглядным примером этого процесса может послужить карточная игра блэкджек. В начале игры с только что перетасованной колодой вероятность набрать 21 очко на двух картах составляет 1 к 20. Но, предположим, первым вам выпал туз. Теперь в колоде остается 16 карт стоимостью по 10 очков, а значит, вероятность вытащить одну из них составляет 16 из 51 оставшейся, то есть примерно 1 к 3. Это и есть байесовское правило: на основании новой информации (появления у вас туза) вы корректируете вероятность определенного исхода.

В начале 2000-х гг. нейробиологи, вплотную занявшись вероятностными теориями восприятия, принялись искать доказательства, что именно так мозг и конструирует воспринимаемое. С тех пор массив доказательств только растет, и концепция байесовского мозга стала самой популярной из теорий восприятия. Ее основная идея заключается в том, что мозг постоянно угадывает апостериорную вероятность – в нашем примере это вероятность, что исходя из определенной совокупности образов, воздействующих на вашу сетчатку, перед вами высокий человек (вероятность называется апостериорной, поскольку возникает после получения новой информации, в противовес изначальной, априорной, вероятности).