Текст книги "На троне великого деда"

Автор книги: Грегор Самаров

сообщить о нарушении

Текущая страница: 7 (всего у книги 31 страниц)

– Невозможно, ваше императорское высочество, совершенно невозможно! – воскликнул сильно испуганный граф Шувалов. – О, вы не знаете, как ожесточена против вас государыня императрица, как далеко заходят её подозрительность и недоверие к вам.

– Как не знать! – с горьким смехом подхватил Пётр Фёдорович. – Я знаю и чувствую это; усердно потрудились мои недруги, хотевшие устранить меня от престола; ведь у них хватило низости возбудить в сердце государыни императрицы подозрение в том, что немецкий государь и герцог Голштинский способен даже посредством яда и кинжала проложить себе дорогу к русскому трону. Но, по-моему, граф Иван Иванович, вы – самый подходящий человек для того, чтобы рассеять подозрения государыни императрицы и обратить её сердце к тем, которые всё-таки стоят к ней ближе всех.

– Невозможно, ваше императорское высочество, невозможно! – повторил граф Шувалов, боязливо отмахиваясь руками. – Тогда государыня императрица перенесёт своё подозрение и недоверие на меня и, пожалуй, воспользуется своим последним вздохом для того, чтобы произнести надо мной неумолимый приговор, которого вы, ваше императорское высочество, – мрачно прибавил он, – пожалуй, не отмените при своём воцарении. При теперешнем смятении омрачённого духа государыни императрицы я не осмелюсь заговорить с нею о конце её жизни, о конце её власти и господства, пред которым трепещет её сердце и который встанет ещё грознее и осязательнее пред её духовными очами, когда её императорское величество увидит своего наследника. Нет, нет, ваше императорское высочество! Я не могу это сделать; я погубил бы себя, а вам не принёс бы никакой пользы. Врачи предписали крайнюю осторожность относительно августейшей больной; доктор Бургав сам запретил мне входить в её опочивальню, так как её императорскому величеству нужен величайший покой. Если государыня императрица не вынесет волнения, возбуждённого моим приходом и просьбой по вашему поручению, тогда лейб-медик назовёт меня её убийцей.

– В таком случае, – гордо и повелительно возразил Пётр Фёдорович, – если вы не осмеливаетесь в данную минуту исполнять высочайшие и священнейшие обязанности своего звания, то я пойду к её императорскому величеству без доклада. Посмотрим, осмелятся ли преградить к ней доступ мне, её племяннику, первому августейшему лицу в государстве после её высочайшей особы, которое, может быть, в следующий момент наденет на свою голову русскую корону и будет держать в руках власть над жизнью тех, кто до сих пор считал себя вправе презирать его и смеяться над ним. Пойдёмте! – заключил он, подавая руку Екатерине Алексеевне. – Наше место у одра государыни императрицы.

Гордо выпрямившись, с горящими глазами, он направился к дверям, ведя под руку супругу.

– Идите, ваше императорское высочество! – сказал граф Шувалов, скрещивая руки. – Государыня императрица ещё имеет силу и с одра болезни метать молнии, способные уничтожить также и вас.

Княгиня Дашкова бросилась навстречу великому князю заставила его отступить назад и воскликнула:

– Нет, нет, ваше императорское высочество, вы не должны появляться пред государыней императрицей неожиданно: это правда, она ещё держит молнию в своей руке и от настоящего часа зависит ваша будущность, зависит будущность России. Есть средство, ведущее к цели и могущее дать всему счастливый оборот. Только одной власти подчиняется государыня императрица, только одна власть имеет право в настоящую минуту повелительно напомнить ей о её обязанностях к государству и вашему императорскому высочеству. Эта власть есть церковь, и лишь устами служителя церкви можно преодолеть недоверие и ненависть, наполняющие сердце монархини. Духовник её императорского величества, отец Филарет, ожидает в приёмной государыни императрицы; я видела, как он шёл сюда. Он может высказать ей всё. Его слов она послушает, его желанию подчинится. Он один может привести вас к ней.

Глаза графа Шувалова вспыхнули.

– Княгиня права, – сказал он, – я поспешу уведомить отца Филарета.

– Остановитесь! – воскликнула княгиня Дашкова. – Не вам браться за это, граф. Не знаю, сумеете ли вы найти настоящие слова, чтобы убедить отца Филарета; но я их найду; я схожу за ним, чтобы привести его сюда, после чего предоставлю их императорским высочествам убедить его взять на себя посредничество между ними и её императорским величеством. – Она проворно обула на босые ноги сброшенные ею шитые золотом туфли, а на плечи набросила шаль великой княгини и продолжала: – Ваше императорское высочество! Снимите этот голштинский мундир; наследнику русского престола подобает предстать пред умирающей государыней императрицей только в форме русской армии. Кроме того, – с тонкой улыбкой прибавила Дашкова, – прикажите подать сюда бутылку вашего самого старого и самого лучшего бургундского, чтобы отец Филарет мог достойно подкрепиться для своего трудного и важного подвига; только возвращайтесь поскорее обратно! Ваша дальнейшая судьба зависит от настоящего момента.

С этими словами княгиня вывела великого князя из комнаты.

Граф Шувалов хотел последовать за ними, однако майор Гудович приблизился к дверям.

– Я полагаю, ваше императорское высочество, – сказал он, обращаясь к Екатерине Алексеевне, – что господину обер-камергеру будет лучше остаться здесь; он может употребить также и своё влияние на благочестивого монаха.

Граф Шувалов бросил высокомерный взгляд на адъютанта.

– Всеобщее смятение, господствующее во дворце, – сказал он, – удваивает обязанности моего звания. Прошу вас, ваше императорское высочество, отпустите меня, чтобы я мог позаботиться повсюду об успокоении взволнованных умов.

– Майор Гудович прав, – с повелительной надменностью возразила Екатерина Алексеевна. – Так как, по вашим собственным словам, у государыни императрицы вам нечего делать, то ваше место здесь, при великом князе, первом лице в государстве после её императорского величества.

Граф Шувалов вздрогнул.

– Разве я арестован? – воскликнул он голосом, дрожавшим от гнева и страха.

Майор Гудович положил руку на свою шпагу.

– Вы будете арестованы, – сказал он, – если вздумаете уйти отсюда вопреки приказанию её императорского высочества.

Граф скрестил руки и остался на месте, молча потупив голову.

Екатерина Алексеевна отвернулась и в глубоком раздумье перелистывала сочинение о философии Вольфа,[4]4
  Вольф Христиан (1679–1754) – знаменитый немецкий философ, профессор в Галле и Марбурге, где в числе его слушателей был М. В. Ломоносов. Имя Вольфа тесно связано с историей зарождения Петербургской Академии наук, его труды переводились на русский язык, в частности Ломоносовым.


[Закрыть] которое читала незадолго пред тем в совершенно ином настроении и с совершенно иными чувствами.

Между тем майор Гудович по-прежнему стоял навытяжку у дверей, держась за рукоятку своей шпаги.

VI

В непосредственной близости к покоям государыни, отделённая только промежуточным салоном от гостиной и опочивальни императрицы, помещалась комната с окнами во двор, устроенная для пребывания духовника Елизаветы Петровны.

Государыня, всю свою жизнь соблюдавшая внешние обряды церкви почти с суеверной строгостью, удвоила усердие к своим религиозным обязанностям, когда почувствовала, что старость и болезнь с каждым днём всё более и более расшатывают её организм, и смерть, эта могущественнейшая и неумолимейшая повелительница земного мира, подходит к ней всё ближе и ближе. Стараясь шумными праздниками рассеять боязнь неизбежного конца жизни, своего господства, и твёрдо держа скипетр власти, она в то же время ревностно стремилась втайне приготовиться к будущей жизни, где ей предстояло отдать отчёт в своих земных деяниях.

Ежедневно должен был её духовник приезжать из Александро-Невской лавры в Зимний дворец. Здесь для него была приготовлена комната, в которой он оставался до той поры, когда государыня чувствовала потребность облегчить совесть исповедыванием своих грехов и услышать от служителя церкви ручательство в милостивом прощении небес. Жизнь Елизаветы Петровны беспрерывно протекала между показною пышностью царского блеска, оргиями одуряющего чувственного наслаждения и сокрушительными подвигами молитвы и покаяния; и нередко случалось, что во время самых роскошных придворных празднеств или бесцеремонных ужинов, к которым она приглашала самых близких друзей, государыня внезапно удалялась к себе в уборную и, стоя на коленях пред духовником, с раскаянием обвиняла себя в грехах, чтобы посредством покаянной молитвы, которую он ей прочитывал, удостоиться заступничества святых угодников и прощения от Бога.

Пока императрица после нервного припадка, постигшего её в театре, крайне изнеможённая, еле дыша, лежала в постели, возле которой находились только её лейб-медик доктор Бургав и приближённая камеристка, отец Филарет сидел у себя в комнате в ожидании зова её величества. Этот монах, избранный императрицей в духовники, пользовался за своё набожное рвение и силу красноречия доверием митрополита, уважением монастырской братии и большим почётом в народе. Он обладал могучей, атлетической фигурой, подвижностью и бодрой осанкой, по которым нельзя было догадаться, что ему уже под семьдесят лет, если бы ниспадавшие на плечи волосы и густая борода, почти по пояс, не говорили своей серебристой сединой о преклонном возрасте. Лицо отца Филарета, с крупными чертами, широким лбом и пухлыми губами, цвело румянцем здоровья и наряду с полным сознанием достоинства духовного сана выражало неистощимую весёлость; его ясные глаза смотрели зорко и проницательно из-под густых бровей, точно он читал сокровеннейшие людские помыслы; в них часто вспыхивала ирония, когда монах, шагая по дворцовым коридорам, смотрел на почтительно кланявшихся ему придворных. Широкоплечий инок в чёрной рясе сидел в кресле у большого стола, стоявшего посреди комнаты. Тёмно-серые обои покрывали здесь стены; единственным украшением служило большое серебряное распятие; под ним находился аналой[5]5
  Аналой – высокий покатым верхом столик, на который кладутся богослужебные книги, иконы и другие церковные принадлежности.


[Закрыть] с иконой святого Василия Блаженного и золотой чашей святой воды. На столе пред монахом стояли блюда с большими ломтями сочного медвежьего окорока, нежной копчёной сёмги, салатники с солёными груздями и маринованными грибами, а рядом с ними кувшин с квасом и графин водки. Отец Филарет, несомненно, держался того мнения, что только в хорошо упитанном теле может успешно действовать дух, потому что с видимым удовольствием уничтожал превосходное угощение, запивая еду то квасом, то водкой из серебряного бокала, не отдавая особенного предпочтения ни тому, ни другому напитку. Он только что успел закусить солёными груздями рюмку можжевеловой настойки и откинулся на спинку кресла, как дверь тихонько отворилась и в комнату вошла княгиня Дашкова.

Обернувшись в её сторону, монах с величайшим удивлением, почти с суеверным испугом смотрел на нежную фигуру молодой, красивой женщины, которая в своей лёгкой белой одежде и кашемировой шали, ниспадавшей грациозными складками, появилась, как чарующее, соблазнительное видение. Отец Филарет протянул свою широкую руку по направлению к медленно приближавшейся княгине и воскликнул звучным басом:

– Отступи, сатана, дух адской бездны, посланный князем тьмы, чтобы ввести меня в искушение и погубить мою душу! Сгинь! Здесь тебе не место, ты не получишь моей души, которая принадлежит небу и так же сильна противустать адским соблазнам, как была сильна душа святого Антония. Сгинь! – продолжал он, закрывая взятый им со стола требник[6]6
  Требник – книга, по которой совершаются церковные требы (крестины, панихиды и т. п.).


[Закрыть] и выставляя пред княгиней крест на его переплёте. – Отступи пред святым знамением креста и погрузись в пламенную бездну осуждения или предстань предо мною в твоём облике!.. Сбрось обманчивый вид подобия Божия, на который ты не имеешь права.

Казалось, отец Филарет действительно ожидал, что милый образ, показавшийся ему, провалится сквозь землю при его словах или примет оболочку беса, скалящего зубы; по крайней мере он, как будто охваченный невольным ужасом отклонился назад, когда Дашкова, вопреки его заклинаниям, приблизившись к нему, почтительно склонила голову, смиренно скрестив руки на груди, после чего коснулась губами креста на переплёте требника.

– Вы видите, батюшка, – сказала она кротким, благозвучным голосом, – что я не злой дух, а также не принадлежу к числу заблуждающихся, погибших еретиков, потому что иначе меня охватило бы адское пламя при прикосновении животворящего креста в ваших руках. Я – православная дщерь нашей святой матери-церкви и пришла к вам с всенижайшею просьбою, как к избранному служителю алтаря.

Отец Филарет медленно склонился вперёд, всё ещё сомневаясь, и коснулся широкою ладонью мягких, благоухающих волос прекрасной женщины; медленно погладил он её локоны, бормоча про себя формулу заклятия; потом, когда прикосновение к этим шелковистым кудрям не опалило его адским огнём, когда эта восхитительно склонившаяся пред ним фигура не растворилась в воспламеняющихся серных парах, он ещё раз осенил крёстным знамением её голову и с взорами, начавшими сиять приветливой благосклонностью, произнёс:

– Если ты действительно православная дщерь святой церкви, то скажи, что привело тебя ко мне. Утешение и заступничество священников всегда готово для всех сокрушённых сердец, которые ищут их с верою.

– Меня привело сюда высокое, святое дело, досточтимый батюшка, – ответила Дашкова, – которое касается не одной меня, но нашего дорогого отечества, даже святой церкви. Великий князь Пётр Фёдорович и его супруга Екатерина Алексеевна, которые в эту решительную минуту, угрожающую жизни государыни императрицы, жаждут божественного укрепления и просвещения, посылают меня к вам.

Лицо монаха омрачилось.

– Великий князь Пётр Фёдорович, – сказал он, – имеет меньше прав на милосердие святой церкви, чем самый убогий нищий в России. Государыня императрица предназначила его к тому, чтобы он управлял со временем государством. Однако в глубине своего сердца он остался чужд русскому народу; устами он исповедует истинную и непогрешимую православную веру, но его сердце окаменело; из своей земли он воздвигнул алтарь чужеземным еретикам, достойным вечного осуждения, и я боюсь, что яд этой ереси наполняет его сердце. Его супруга – также чужеземка в России, хотя, – прибавил несколько мягче инок, – она исполняет предписания церкви и чтит её духовенство. Я не имею ничего общего с теми, которые никогда не ступили бы на священную русскую землю, если бы меня призвали в то время подать совет государыне императрице.

Княгиня опустилась пред отцом Филаретом на колени, взяла его руку и умоляюще, почти детски доверчиво, посмотрела в его глаза.

– Вы чересчур суровы и строги, батюшка! – сказала она. – Но не этого требуют небеса, служителем которых вы состоите; небеса милостиво растворяются пред кающимся грешником, и ангелы Божий радуются, когда к ним снова возвращается заблудшая душа. Вы были правы. Великий князь согрешил, преступное равнодушие ожесточило его сердце; но можете ли вы оттолкнуть его теперь, когда он почувствовал свою неправоту, понял у постели умирающей императрицы тщету всего земного и ту тяжёлую ответственность, которую он вместе с короной должен будет возложить на свою голову?

Отец Филарет пожал плечами.

– Он ещё не носит короны, – коротко сказал он.

– Жизнь государыни висит на волоске, – возразила Дашкова, благоговейно, как ласковое дитя, поглаживая рукой бороду монаха. – И если Господу будет угодно, то Пётр Фёдорович будет императором. Подумайте о том, что будет, если вы теперь оттолкнёте его, умоляющего вас о совете, если вы не протянете ему твёрдой руки, когда он со страстным порывом протягивает вам свою. Если вы в настоящую минуту внесёте свет и утешение в сердце великого князя, то покорите себе его волю, когда он будет императором, так как церковь и её служители, ради блага всего народа, должны покорить волю великого князя. Тогда вы станете могущественным орудием Бога, принесёте мир и благословение всему русскому народу, если вдохнёте веру в душу великого князя и сделаете его послушным воле святой церкви.

Отец Филарет слушал со всё более и более возраставшим вниманием. Слова Дашковой звучали такой правдой и простотой, как трогательная просьба ребёнка, и тем не менее они вызывали на глубокое размышление. Он закрыл глаза и задумчиво опустил на грудь свою могучую голову.

Княгиня ещё ближе прижалась к его коленям, гладила своими нежными руками его бороду и через несколько мгновений, в течение которых он совершенно ушёл в самого себя, склонившись к нему и касаясь своим горячим дыханием его лица, прошептала:

– О, исполните мою просьбу, батюшка!.. Пойдите к великому князю, который нетерпеливо и страстно ждёт вас. В моём лице вас просит об этом весь русский народ… Да, во мне, вашей недостойной дщери, вас призывает к этому сама святая церковь… Спасите же заблудшую, находящуюся в опасности душу!..

Отец Филарет медленно раскрыл глаза и посмотрел в наклонившееся близко к нему детски невинное и вместе с тем бесконечно соблазнительное личико Дашковой. Глаза монаха на одно мгновение вспыхнули огнём, глубокий вздох приподнял его широкую грудь, он взял в свои могучие руки прелестную головку молодой женщины и прижался губами к её чистому белому лбу. Затем он быстро поднялся с кресла, отстранил от себя Дашкову и тряхнул гривой седых волос, как бы желая отогнать возникшее видение.

– Вы, быть может, и правы, дочь моя, – сказал он, потупив взор, – я не могу оттолкнуть душу, которую ещё можно спасти; я не могу оттолкнуть её, когда она с мольбой стремится к небесам. Я пойду с вами и посмотрю, и если великий князь действительно даст мне доказательство того, что его сердце теперь открыто к восприятию веры и что он действительно хочет посвятить свою жизнь на служение церкви, то ему не должно быть отказано в поддержке, утешении, любви и совете.

Лицо княгини осветилось радостью, её глаза торжествующе вспыхнули и на устах заиграла почти шаловливая, кокетливая улыбка. Но быстро, как бы сознавая эту улыбку и боясь её, она нагнулась, спрятав лицо, взяла руку отца Филарета и почтительно поднесла её к губам; затем, всё ещё не выпуская его руки, она повела его через внутренние коридоры, мимо низко кланявшихся лакеев и отдававших честь часовых, в комнаты великой княгини.

Пётр Фёдорович тоже пришёл в покои своей супруги, на нём была форма русского кирасирского полка. На блестящем серебряном панцире выделялись голубая лента и звёзды Святого Андрея Первозванного и Святого Александра Невского.

На великого князя производила огромное впечатление наступающая решительная минута, которой ему никогда ещё не приходилось переживать. Находясь под строгой опекой своей царственной тётки, он никогда не смел вмешиваться даже в дела, касающиеся его собственной судьбы. Теперь же он пришёл к твёрдому решению, и всё это воодушевляло его. Вся его фигура, раньше такая неуверенная и слегка сутуловатая, теперь выпрямилась и приобрела княжескую осанку, а его прежде бегающий, беспокойный взгляд сверкал гордостью и сознанием собственного величия.

Негр великого князя Нарцисс, огромного роста, отлично сложённый нубиец в вышитой золотом белой одежде, с белым тюрбаном на голове, поставил на стол две бутылки старого бургундского вина и несколько кубков. Затем, по знаку своего господина, он удалился.

Граф Иван Иванович Шувалов стоял всё ещё у дверей рядом с Гудовичем; он имел мрачный, но вполне равнодушный вид.

Великая княгиня быстро отбросила книгу и подошла к супругу. Она была в русском национальном наряде, глаза сверкали мужеством и надеждой, прекрасное лицо разрумянилось. Она встала рядом с великим князем, одетым в блестящую кирасирскую форму, и в этот момент они представляли собою прекрасную царственную пару, которая как бы была предназначена занять трон одного из самых больших в мире государств.

Когда отец Филарет, предшествуемый княгиней Дашковой, вошёл в комнату, он, казалось, был поражён видом великого князя и его супруги. Его всё ещё холодное и мрачное лицо просветлело, когда он увидел русскую форму на великом князе и национальный наряд на Екатерине Алексеевне.

Последняя, увлекая за собой великого князя, пошла навстречу монаху и, низко и почтительно поклонившись, сказала:

– Благочестивый служитель церкви всегда приносит с собой благословение Божие, а потому мы просим вас, досточтимый батюшка, о вашем благословении, в котором мы теперь нуждаемся более, чем когда-либо.

Отец Филарет привычным движением поднял свою широкую руку и сказал:

– Да будет над вами благословение Господне и да защитит вас своим покровом святая православная церковь, если вы, – помедлив минуту, продолжал он с явным недоверием, – всем сердцем верите в целительную силу святой церкви.

– Мы – её верные, верующие и покорные дети, – сказала Екатерина Алексеевна, в то время как великий князь безмолвно поклонился, – и мы отдадим все наши силы на служение ей и на её защиту. Возьмите это, досточтимый батюшка, – продолжала она, наполняя кубок тёмно-красным вином, – подкрепите свои силы этим напитком, прежде чем мы обратимся за советами и поучениями к вашему светлому уму.

Она протянула бокал отцу Филарету, затем передала другой великому князю и наконец до половины наполнила третий для себя самой.

Монах медленно взял кубок и сказал:

– Это – чуждый напиток из еретической страны, – а затем, раздувающимися ноздрями вдыхая аромат вина, продолжал: – но мать-земля – создание Божие, и её дары предназначаются для того, чтобы радовать верующих детей… виноградная лоза не виновата в том, что её взрастили еретические руки.

Он высоко поднял бокал, поклонился великому князю и его супруге и стал медленно пить огненную, ароматную жидкость.

Великая княгиня снова быстро наполнила кубок отца Филарета, и тот ещё раз осушил его до дна.

– Мы просим вас, – сказала ему великая княгиня, – оказать нам свою могущественную поддержку, для того чтобы мы в эти роковые и серьёзные минуты обладали силой достойно выполнить свой долг… А наш священный долг заключается в том, чтобы у нашей всемилостивейшей государыни, которая, быть может, будет скоро отозвана от земной жизни, испросить прощение за все огорчения, причинённые ей нами по нашей слабости и легкомыслию. Мы должны испросить у неё прощения, чтобы её душа не отошла к Богу, унося с собой вполне заслуженное недовольство нами. Мы будем просить её благословения на ожидающий нас тяжёлый путь, для того чтобы в будущем, после её кончины, насколько будет в наших силах, заменить для русского народа её материнскую любовь и заботы. Вы, служитель церкви, должны отвести нас к императрице; вы должны быть выразителем наших чувств и наших просьб, вы должны говорить за нас для того, чтобы государыня простила нас и дала нам своё благословение, точно так же, как святая церковь Божия дарует своё прощение и благословение даже недостойным, но раскаявшимся чадам.

Отец Филарет пристально и внимательно посмотрел на великую княгиню, и по его лицу можно было угадать, что он вполне понимает значение обращённой к нему просьбы и что для него было вполне ясно, что то, что у него просили именем милосердия святой церкви, должно было быть политическим актом огромного значения. Затем он посмотрел на великого князя, который до сих пор не проронил ни слова. Пётр Фёдорович потупился под испытующим взглядом отца Филарета.

– Церковь дарует прощение и благословение, – сказал последний, – всем, кто приближается к ней с истинной, чистой верой, тем, кто от всего сердца поклянётся всегда оставаться ей верным и послушно употребить свои силы на служение ей и на её защиту.

Княгиня Дашкова, прижимая к себе руку монаха, воскликнула, обращаясь к нему:

– А разве вы сомневаетесь в том, что сердца тех, кто ближе всех стоит к государыне и кто предназначен занять после неё русский трон, не горят преданностью к святой матери-церкви?

Одно мгновение отец Филарет смущённо смотрел в прекрасные, блестящие глаза княгини, но затем отодвинулся от неё, причём его черты сделались снова строгими и серьёзными, и сказал:

– Будущий император имеет больше власти, чем все остальные; поэтому он должен особенно горячо и глубоко веровать и отличаться полным смирением, если только он хочет пользоваться благословением и ходатайством церкви. – Его взгляд оживился; казалось, все его мысли сделались яснее и он пришёл к какому-то твёрдому решению. – Вы просите меня о посредничестве, – горячо и громко сказал он, – и я исполню ваше желание, если вы только дадите мне доказательство такой веры и такой покорности. Именем Бога, служителем которого я состою, спрашиваю тебя, Пётр Фёдорович: если с соизволения Господня твою голову украсит венец русских царей, то хочешь ли ты быть всегда верным и послушным сыном святой матери-церкви, во всём помогать ей и защищать её права и имущество? Обещаешь ли ты, – продолжал он, повысив голос, – не вводить на святой Руси никакой еретической веры, не помогать никакому ложному учению, а всегда охранять святую церковь? Если ты этого хочешь, то поклянись в этом на святом кресте!..

Он протянул великому князю требник с серебряным крестом.

Пётр Фёдорович несколько секунд высокомерно смотрел на отца Филарета; его глаза блестели; казалось, его гордость возмущалась против того насилия, которое монах делал над его волей.

Но Екатерина Алексеевна быстро положила кончики своих пальцев на крест, находившийся на требнике, и воскликнула:

– Мы этого хотим… мы клянёмся в этом!.. И вы, батюшка, помолитесь за нас Богу, чтобы Он дал нам силы никогда не изменять нашей клятве.

Казалось, что Пётр Фёдорович всё ещё колебался. Наконец его взор упал на графа Ивана Ивановича Шувалова, который торжествующе и насмешливо смотрел на него. Тогда великий князь тоже быстро положил свою руку на крест и, грозно глядя на графа, сказал:

– Я хочу этого и клянусь в этом!

– Именем святой церкви принимаю ваши клятвы, – сказал отец Филарет. – Но знайте, – продолжал он, повышая голос, – этот крест, символ спасения, обратится для вас в пылающий меч, если только вы измените своей клятве. И этот карающий меч падёт на ваши головы так, как он пал на главу Адама, в наказание за его грех, тяжесть которого несёт на себе всё человечество.

Несколько мгновений в комнате царила глубокая тишина. Отец Филарет задумчиво опустил на грудь свою голову, а затем заговорил тихим, глухим голосом:

– Тот, кто просит у святой церкви любви и защиты, должен сам любить и защищать людей, своих братьев пред Богом, в которых течёт такая же кровь. В темнице в Шлиссельбурге живёт узник, – продолжал он, в то время как Пётр Фёдорович побледнел, а Екатерина Алексеевна вся задрожала, – в его жилах течёт кровь великого царя Петра, над его колыбелью сверкала русская императорская корона, его происхождение даёт ему на неё такие же права, как и тебе, Пётр Фёдорович… Но Господь не захотел, чтобы он был царём; Господь допустил, чтобы у него отняли корону, но Господь не хочет того, чтобы он, этот невинный отпрыск славных великих царей святой Руси, жил в темнице и умирал и телесно, и духовно. Именем великого, милосердного Бога, именем святой матери-церкви спрашиваю я тебя, Пётр Фёдорович: если тебе Господь передаст корону русских царей, то обещаешь ли ты не забывать, что тот бедный заключённый есть плоть от твоей плоти и кровь от твоей крови? Хочешь ли ты облегчить его страдания и устроить его судьбу сообразно его имени и его происхождению, для того, чтобы дух Петра Великого мог доброжелательно смотреть на тебя?

– Я этого хочу! – быстро воскликнул Пётр Фёдорович полным, громким голосом и положил руку на крест.

На этот раз Екатерина Алексеевна одно мгновение колебалась, но затем и она положила руку рядом с рукой своего мужа, её губы шевелились, но нельзя было расслышать ни одного слова.

– Ну, теперь, – сказал отец Филарет, – когда вы принесли свои клятвы, я хочу исполнить вашу просьбу и постараюсь смягчить сердце государыни, для того чтобы она вас простила и дала вам своё благословение.

Он повернулся, бросил ещё один взгляд на княгиню Дашкову, как бы желая прочесть в её прекрасных глазах благодарность за свой поступок, и вышел из комнаты, для того, чтобы сейчас же направиться к императрице, в комнаты которой стража не осмелилась бы не пропустить его, несмотря на приказание врача.

Всё общество осталось в тревожном, томительном ожидании. Никто не говорил ни слова. Граф Иван Иванович Шувалов всё более и более ожесточался в душе; он чувствовал, что он уже не был более господином положения и что ему не оставалось ничего иного, как покориться своей участи.

Пётр Фёдорович беспокойно, изредка разговаривая сам с собой, ходил взад и вперёд по комнате. Княгиня Дашкова села у ног великой княгини; время от времени она целовала её руку и смотрела на неё с выражением глубокой любви. Императрица лежала в постели смертельно бледная, с павшими щеками и безжизненными, иногда только лихорадочно вспыхивавшими глазами… Доктор Бургав держал её руку, глядя на часы, наблюдал её пульс и время от времени давал ей проглотить несколько капель приготовленного им самим лекарства. Он невольно приподнялся, когда в слабо освещённую комнату вошёл монах, а затем сделал ему знак, чтобы тот вышел вон. Однако отец Филарет не обратил никакого внимания на приказание врача, медленно подошёл к постели, простёр руки над императрицей и прочитал краткую молитву.

– Идите вон! – в страшном раздражении воскликнул врач. – Вы подвергаете опасности жизнь её величества.

Монах с непоколебимым спокойствием ответил:

– Ваше дело заботиться о земной жизни тела, я же – врач бессмертной души, исцеление и здоровье которой гораздо важнее здоровья тела. Не правда ли, великая государыня, – сказал он, обращаясь к императрице, – не правда ли, благочестивая дщерь церкви, что спасение души важнее спасения тела, которое когда-нибудь да должно разрушиться и которое Господь может спасти и без земной несовершенной науки?

Государыня кивнула головой и перекрестилась.

– Ну, в таком случае Бог должен сделать чудо, – сердито проговорил доктор. – Моя наука уже истощила все средства.

Он удалился в оконную нишу, бросился в кресло и всё время что-то бормотал, давая выход своему гневу.

Монах же начал говорить с императрицей о спасении души и наконец стал разъяснять ей то, что пред лицом каждую минуту могущей застигнуть её смерти она должна исполнить свой земной долг, изгнать из своего сердца всякую злобу и подумать о тех, кто стоит ближе всего к ней, и даровать им своё прощение и благословение.

Императрица приподнялась, желая возразить требованиям своего духовника. Несмотря на слабость, она поняла всё значение того, что будет, если она теперь простит великого князя. Она поняла, что этим она в глазах всего народа подтвердит его права на престол и тем самым навсегда уничтожит план о лишении его наследства. Но отец Филарет говорил так строго и определённо, а предчувствие близкой смерти заставляло его слова действовать на её душу с особой силой, так что она наконец дала ему согласие привести с собой великого князя. Затем она приказала своей камеристке призвать к ней всех находившихся в тот момент во дворце сановников.