Текст книги "Город в конце времён"

Автор книги: Грег Бир

сообщить о нарушении

Текущая страница: 8 (всего у книги 44 страниц) [доступный отрывок для чтения: 16 страниц]

ГЛАВА 15

ПЕРВАЯ АВЕНЮ.

ОСТАНОВКА «ЮЖНЫЙ ПОРТ»

В тот вечер Джинни с Бидвеллом заказали себе что-то тайское – как выражался старик, «телефонное». Он редко готовил. Кухни в доме не было, если не считать плитки и чугунной печурки, на которой он держал чайник. В холодильнике хранили только белое вино, кошачьи консервы, да молоко для чая.

Бидвелл искусно владел палочками. Старик рассказывал о годах, проведенных в Китае в поисках неких буддистских текстов, когда он попутно скрывался от японских солдат в ходе какой-то там войны. Девушка слушала вполуха.

Из основного помещения склада донесся грохот, за ним последовал целый каскад глухих звуков – судя по всему, обрушились коробки. Джинни ткнула палочками в ту сторону:

– Кошки?

– Минимус единственный, кто обращает внимание на книги.

– Если не считать меня, – поправила Джинни, затем добавила: – Похоже, они бродят, где хотят.

– Все мои великолепные сминфеи находятся здесь, – подчеркнул Бидвелл. – Как и я сам. Им вполне достаточно склада.

– Сминфеи?

Бидвелл подтолкнул к ней словарь классической мифологии:

– Гомер.[3]3
  Сминфеи, «Мышиный бог» – один из эпитетов Аполлона. В этой ипостаси считался охранителем хлебных злаков от грызунов. Бидвелл ссылается на «Илиаду» (Песнь первая, стих 39 в пер. Н. И. Гнедича).


[Закрыть] Рекомендую ознакомиться.

Бидвелл вычищал объедки из доставочных коробок и с бумажных тарелок. Джинни решилась спросить:

– А почему вы разрешаете кошкам – Минимусу – опрокидывать коробки? Так ведь и книги недолго попортить.

– Нет, книги он не портит, – ответил Бидвелл. – Кое-какие кошки чувствительны к паукам между строк.

Он задвинул вьюшку в дымоходе, желая загасить огонь.

– Как прикажете понимать? – бросила Джинни в спину Бидвеллу, но тот лишь улыбнулся через плечо и скрылся в спальных апартаментах, вдали от библиотеки и теплой печки.

Тем вечером Джинни на своем столе нашла тоненькую бурую книжицу, рассказавшую ей странную историю.

СКАЗАНИЕ О ПИСЦАХ

В конце восьмого века на острове Иона в западной части Гебридского архипелага, неподалеку от шотландского побережья, существовал монастырь, оберегавший множество великих античных рукописей от волн невоздержанной истории, захлестывавших Европу и Британию.

Местные монахи переписывали и иллюстрировали манускрипты, готовя их к тому дню, когда классика вновь станет расходиться по другим аббатствам, замкам и городам – и по университетам, о которых начинали мечтать даже в ту пору, о центрах книжного знания и просвещения, что изольют свет мудрости прошлого на мир, похороненный во мраке.

За каменными стенами были устроены переписные залы, тускло освещенные свечами и редкими масляными светильниками, где послушников обучали искусству точной репродукции древних рукописей, привозимых монахами и собирателями со всего мира.

Затем был изобретен переплет, заменивший собой ветхие свитки, тем более что переплетенные тома гораздо проще читать и носить с собой, не говоря уже об их долговечности.

Считалось, что эта переписная мастерская была наиболее точной и квалифицированной в Европе, а сами послушники – по мере овладения опытом – превозносились на все лады. Заслуженная гордость переросла в гордыню, которая, как гласит легенда, приняла форму некоего паука, начавшего сильно досаждать монахам одной зимой – в жуткий холод, из-за чего перья и кисти приходилось держать в перчатках и варежках. Свечи едва успевали подогревать загустевшую тушь в чернильницах, а педантичные монашеские штрихи застывали ледяной коркой, еще не успев просохнуть. (И действительно, вплоть до сегодняшнего дня в некоторых рукописях встречаются буквицы, отливающие своеобразным блеском – на современном языке их назвали бы обезвоженными сублимированием.) На отопление аббатства топлива не хватало: ни дров, ни хвороста, ни сушеных морских водорослей, ни привозимого с Большой земли угля, ни навоза от скота островитян…

Несмотря на холод, упомянутый паук – если верить словам переписчиков, доложивших об этом аббату, – сначала проявился в виде непоседливого пятна в уголках утомленных бдением глаз: своего рода клякса, которая скакала по листам на тоненьких чернильных лапках. В копии начали просачиваться ошибки – видения сильно отвлекали монахов. Причем никакие обмахивания страниц веником или молитвы не помогали выправить ситуацию.

Вскоре паук обнаглел и стал упорно цепляться за пергамент, угрожающе вскидывая передние лапки и разевая жвалы, если его пытались смахнуть прочь или, пуще того, прибить полновесным мешочком с песком, который в ту эпоху заменял промокательную бумагу. Иногда паучишка исчезал, но тут же выскакивал на другой странице или на пюпитре соседнего переписчика.

Неделями сие привидение – или естественно-природное докучливое существо: никто не знал, как его лучше именовать, – преследовало и изводило монахов. Некоторые утверждали, что он представляет собой языческий дух, насланный ради искушения, дабы увеличить число ошибок в нашем грешном мире. Другие же, заядлые скептики, никак не желали верить, что столь крошечное создание способно выжить в лютом холоде без дьявольской подмоги, причем вплоть до весны о пламени геенны монахи думали с несколько большим воодушевлением, чем следовало бы.

Все так и продолжаюсь, пока вереск не сменил пожухлую листву на новую, а на кустарниках и деревьях проклюнулись зеленые и красные почки. Стоял конец февраля, и суровая островная зима окончательно изнемогла дождями и бурями, уступив место восхитительным ранним денькам золотого солнца. Монахи решили сделать перерыв в тяжком труде и отправились на белые пляжи собирать водоросли, которыми удобряли огороды. Благоухающий ветерок плясал в стенах аббатства, потихоньку вымывая холод из простуженной каменной кладки и промозглой земли. С каждым днем все выше поднималась зеленая травка, а с новым приплодом возобновилась выделка пергамента из телячьих и ягнячьих шкур.

Зимние творения вынесли проветриваться во двор, где на свежем воздухе заплесневелая кожа просыхала, а сам аббат лично осматривал результаты. В ярком свете монастырского садика его слабые, но книголюбивые глаза сторожко отзывались на описки, кляксы и прочие недочеты, которые делали копии неприемлемыми для заказчиков – как нынешних, так и ожидаемых, – ибо немало книг хранилось в каменной башне монастырской библиотеки в ожидании грядущего спроса со стороны возрождающегося мира.

Несть удивленья, что именно аббат первым обнаружил рукопись (кстати, единственную из всего выпущенного той зимой числа), на полях которой корявыми буквами была нацарапана несанкционированная и дурацкая поэма:

 
Промежду строк,
Бежит жучок.
По восемь глаз и лап.
Он буквы поедает
И тушью запивает,
Покамест, в смерче праха,
Не народится красный глаз
Из ужаса и страха.
Сей волчий глаз,
Он виден Трем,
Тем, кто сберег жука.
Пятерка сгнила, но опять
Обтянет плоть слова.
 

Аббат приказал пемзой соскоблить сию мерзость, но не прошло и часа, как чернила с нахальным упрямством вновь выступили на полях преступной страницы. Старший переписчик вырвал ее, вынес за пределы монастырской ограды и там, на мусорной куче, сжег проклятый пергамент под аккомпанемент молитв об изгнании дьявола – засим рассеял нечестивый пепел по костям и требухе.

Увы, ни паук, ни поэма не погибли. Кто-то стал писать эти вирши, с небольшими, впрочем, вариациями, на обрывках пергамента, дровяных щепках и даже горшечных черепках, да еще в невесть каком количестве, после чего принялся запихивать их в щели между камнями и так далее. Стишки находили в старых домах и строениях по всему острову вплоть до нашествия викингов. Но и до вторжения манускрипты с острова Иона потеряли к себе доверие, а посему переписывание было решено упразднить, а все копии либо сжечь, либо упрятать под замок, ибо никто не мог дать гарантии, что не были попорчены все без исключения книги, начиная со стародавних времен, коль скоро умы даже самых умелых чтецов не претендовали на совершенство и способность помнить такую массу страниц.

Аббатство закрыли, а наиболее ценные и красивые книги вывезли в другие места.

Никто не знал, какой смысл несла в себе поэма, хотя на протяжении многих лет ученые мужи утверждали, что паука с его ошибками можно было бы устранить навсегда, если бы только удалось проникнуть в паучью тайну. Что за троица упоминалась в тексте? При чем тут прах, страх и ужас? И что за апокалипсис заставит пять трупов восстать из могил? (Потому что в ряде версий поэмы последние строчки напрямую говорили о воскрешении пяти мертвецов).

И откуда взялось все это беспокойство, почему поползли перешептывания и россказни, почему люди столь рьяно взялись исповедоваться и замаливать грехи? В конце концов, речь шла о восьминогом насекомом, пусть ретивом, но все же крошечном; никого оно не покусало и никоим образом не обидело в ходе своих путешествий по скопированным словам. Да и сами манускрипты вряд ли дошли со времен античности без изменений, коль скоро их переписывало такое множество рук на протяжении стольких столетий, на разных языках и в разных странах; даже в сарацинских землях, где ошибки явно должны считаться правилом.

Некоторые – несомненно, еретики – все же настаивали, что паук был служкой Господним и просто-напросто вносил своими лапками нужные исправления, основываясь на воспоминаниях об ошибках, которые встречались ему ранее.

Впрочем, совершенно ясно, что Бог никогда бы не поручил такое ответственное задание столь отвратительной твари.

Сурово нахмурившись, Джинни захлопнула книгу. Хватит, ее терпение лопнуло. Всему есть предел. Ей уже вот по сюда и Бидвелл, и его ребусы.

Превозмогая страх, она отпустила стопорные болты, сдвинула стальные брусья и, поднатужась, оттянула дверь в грузовой ангар. Предвечерний воздух обдал прохладой, сыростью и слабым запахом автомобильных выхлопов. После шести в этом районе появлялось совсем немного машин. Дождь закончился несколькими часами ранее, так что сейчас небо, еще яркое в лучах заката, было чистым и прозрачно-синим.

Джинни ступила на пандус и вскинула изголодавшиеся, благодарные глаза, словно желая свернуть в трубочку весь небосвод, вечно держать его при себе… и ни одной книги в виду, нигде.

Она пригляделась к теням на небольшой пустой парковке. Никто за ней не подсматривает. Угловато, как марионетка, еще не вполне толком понимая, что собирается делать, девушка сошла к незапертым воротам, дергая головой и лихорадочно озираясь.

Еще несколько шажков, два-три метра и…

Пора брать себя в руки, проявить настойчивость – решительно делать то, ради чего она родилась. Она совсем утратила уверенность, что способна ходить между дождевыми каплями. Зачем она вообще пришла на этот склад? Та больница – доктор – нет, ясно думать не получалось, в ушах зудело, а сердце было готово вот-вот взорваться в груди.

Они никогда не отступают, знаете ли. Стоит только им позвонить, они будут поджидать вечно.

Девушка прошептала:

– Как бы я хотела летать… Это они меня здесь держат.

Вы меня держите.

– Так чего ты ждешь? Вперед!

На углу, за длинной темной стеной склада, светофор переключился на зеленый, затем на желтый, красный, вновь зеленый… Небо потемнело. Улица была совершенно безлюдна.

Воздух пах свежестью и пустотой.

Впервые за две недели она попробовала поискать более удачливое ответвление – выслала вперед бесплотные зонды-щупы, чтобы найти ближайшую, самую безопасную параллель, струю попрохладнее, посвежее.

Что-то нарушило ее сосредоточенность. Она посмотрела вниз. У ног отирался Минимус, поглаживая икры девушки пушистым хвостом, будто мягким пальцем. Кот посмотрел через дорогу, затем лбом наподдал Джинни по голени.

Тощий мужчина с серебряным долларом, дымящаяся женщина. Они все еще там?

– Ни черта ты не знаешь, – сказала она коту. – Тебе хоть разочек хотелось погулять?

Минимус вновь ткнулся в девушку головой. Не все так плохо – они с ней друзья: даже мышами делились, а уж ее элегантно промаркированные ящики и коробки были просто созданы для обследования.

Джинни толкнула створку ворот и скользнула наружу.

Высланные вверх по реке зонды сообщили: не осталось ни одной свежей струи – ни для нее, ни для кого-либо другого. Ей придется остаться на этом островке мира или же взглянуть в лицо кошмарному существу: вертлявому, прожорливому, невозможно белому, донельзя женскому началу, чудовищной самке, в лапы которой хотела ее доставить та парочка. Хлынули слезы. Джинни обернулась, готовая ринуться назад, – и тут услышала музыку, мягко приплывшую на бореальном ветерке через долгие мили.

Иди сюда, поиграем…

Пальцы соскользнули со створки. Один-единственный шаг – и она встала посреди тротуара, крыльями разведя руки. Дверь медленно захлопнулась. Сочно щелкнул замковый ригель.

Минимус остался за сеткой, внутри.

Кем бы ни была Джинни, где бы ни оказывалась, именно это всегда характеризовало ее поступки: уйти, покинуть текущее место, свернуть на другую тропинку, невзирая на опасность.

Кот следил за ней круглыми, вдумчивыми глазами.

– Я ненадолго, – прошептала Джинни. – Передай мистеру Бидвеллу, что…

Тут она залилась краской, рассмеялась собственной глупости, вытерла щеки и торопливо припустила на север, следуя за едва уловимой, самой пленительной мелодией из всех, что слышала в жизни.

Бидвелл перенес в угол своей приватной библиотеки старую колченогую раскладушку. Итак, девица пренебрегла его советом. Ничего не поделаешь, теперь остается только ждать. Она была более важна, куда более сильна, чем он, – в какой-то мере – тем более сейчас – могла составить ровню тому, что осталось от Мнемозины.

Он закрыл глаза.

Ближайшая к любви вещь, которую он познал в жизни: поиск свидетельств неизъяснимого, выявление истока – матери всех муз – того, что согласовывает. Того, что содержит Вселенную в порядке. Поиск матери, ныне медленно удушаемой, увядающей, не способной выполнять свои функции.

Преследуемой сквозь века мерзкой, гибельной тенью.

Бидвелл выполнил свой ритуал отхода ко сну, с мрачным удовлетворением потягиваясь, насколько позволяли его дряхлые мышцы – до щелчков в позвонках, плечевых и бедренных суставах, – затем лег и стал поджидать, пока болевые ощущения не договорятся между собой и утихомирятся.

Медитацию прервала неистовая возня. В промежутках между мяуканьем и шипением слышалось Цоканье, потрескивание, костяное постукивание, а несколько раз и громкое стрекотание. Ясно. Одна из кошек гоняет свою жертву по ящикам – не птицу, конечно, если только у нее не выросли пластиковые крылья.

На вершине штабеля, четким силуэтом на фоне наружной стены возник Минимус – и стремглав кинулся вниз, целясь в нечто размером с пенал для египетских папирусов, – нечто, попытавшееся было удрать, но безуспешно.

Кот вместе с добычей глухо шлепнулся за ящик. После триумфальной охоты всегда следовала церемония доставки трофея. За принесенную дичь полагалась награда – что-нибудь вкусненькое, – восторженные восхваления и поздравления. Таков был заветный уговор человека с котом и кота с человеком. Бидвелл достал коробку с фигурными галетками сухого корма, которую он хранил на верхней полке, подальше от ящиков-трамплинов. И неспроста: урок пришлось заучивать несколько раз, прибираясь за томным от рвоты Минимусом – при всех своих замечательных качествах, кот любил обжираться, хотя никогда не ел то, что ловил сам.

Прошло несколько минут. Бидвелл сел за небольшой стол, специально отведенный под легкое чтение бессонными ночами, и включил старинную бронзовую лампу. Здесь он держал батлеровский «Путь всякой плоти» – резкая проповедь отказа от всего мирского делала текст вполне приемлемым. Потертый томик, разумеется, содержал пару заключительных глав, не обнаруживаемых ни в каких иных изданиях.

Едва Бидвелл устроился поудобнее, как из мрака вышел Минимус и прыгнул на столешницу, держа в зубах блестящую, как самоцвет, тварь. Старик шумно всосал воздух и отъехал вместе со стулом. Кот подарил ему косой взгляд, выплюнул добычу и плюхнулся на копчик.

Тварь – своего рода насекомое, хотя длиной с четверть метра и со слишком многочисленными конечностями – была в шоке. Она медленно извивалась длинным телом, подрагивая парой темных надкрылий, оттенком походивших на полированный спил мореного дуба. На надкрыльях насекомого имелось по одиночному символу – явно естественного происхождения – цвета слоновой кости. То ли какой-то знак, то ли буква неизвестного Бидвеллу алфавита. Насекомое вскинуло крупную, цикадных пропорций, голову, и фасеточные глаза сверкнули синими бриллиантами.

После Минимуса не осталось видимых повреждений, хотя движения насекомого были вялыми и слабыми. Кроткое даже в бедственную минуту, оно собралось с силами, пересекло столешницу и, замерев на краю, подобно умной игрушке, вновь вскинуло голову и застрекотало.

Под пристальными взглядами человека и кота насекомое направилось к стопке плотно уложенных пеналов из самшита, украшенных крупными египетскими иероглифами.

Минимус лизнул лапу.

Насекомое робко подошло к ближайшему пеналу, зашипело и застыло, опустившись на стол в позе удовлетворения, свершения.

Скончалось.

Кот потерял всяческий интерес и спрыгнул на пол.

Изумленный Бидвелл провел по контурам загадочного знака костлявым пальцем.

– Явился из времени, о котором я и понятия не имел… – пробормотал он.

Его тексты, сотни и тысячи текстов, работали наподобие линзы, фокусируя невероятное и извлекая из отдаленных эпох всяческие вещи, которые могли стать возможными лишь по истечении длительного срока – в полноте времен, если пользоваться витиеватым слогом. И полнота эта сейчас разрушалась, разваливалась на куски – зажимая и смешивая истории самым тревожным образом. Если не предпринять дополнительных шагов, будущее примется кап-кап-капатъ в их настоящее, как молоко из треснувшей крынки.

Они могут достичь конца скудного запаса своего времени через несколько суток или недель, и тогда – путаница, кошмар, замкнутые петли повторений; последний ошеломляющий, непредсказуемый, моросящий дождик из фальшивых возможностей и надежд.

Терминус.

Уж не оказался ли он в подобной петле? Хотя нет: появление девицы – своенравной молодой женщины, составившей ему угрюмую компанию, – доказывало, что это не так. Имелась еще одна возможность, еще один шанс предвосхитить неизбежное.

Она вернется. Должна вернуться. И камни соберутся вновь.

Всю жизнь он ждал и готовился к этому событию. Он испытывал страх – разумеется. И своего рода радость. Под руками имелась срочная работа – вступить в кое-какие контакты, организовать группы, защитить детей – благословенных детей. Конечно же, они придут к нему, как в новую семью, чтобы заменить собой прежних – тех, кто не справился или сгинул, – дети, которые уже сейчас пробиваются к свету подобно весенним цветам. Это невероятно! С ними не сравнится ни один из томов с мутирующими текстами.

И конечно же, дело не обойдется без хищников.

ЧЕТЫРНАДЦАТЬ НУЛЕЙ
ГЛАВА 16

ЯРУСЫ

Джебрасси не испытывал сожаления, пересекая мост над сливным каналом, откуда начиналась дальняя дорога. Обретение личного времени, времени для раздумий, напоминало ему выход из душной, переполненной ниши.

У того конца моста, на вспаханном под пар лугу, пара смотрителей что-то обнаружили в грязи и сейчас, сложив крылья, инспектировали свою находку. Предмет их пристального внимания скрывала пелена бледного тумана. Джебрасси почесал висок и бросил в их сторону косой взгляд. Смотрители этого типа – коренастые, блестящие золотом тела – редко встречались на Ярусах и никогда не вмешивались вдела племени.

Впрочем, Джебрасси знал, что именно они обследуют – следы вторжения. Потянуло свернуть в сторону, однако он прищурился в надежде разглядеть сквозь туман полусказочные плывучие силуэты невидимых хозяев Ярусов – Высоканов. Тут его уколола досада. Кто он такой для них? Не более чем грузопед в глазах фермера, собравшегося отвезти корзины и прочую поклажу на базар. Наставники, к примеру, обучали лишь тому, что им дозволяли Высоканы – а вовсе не те вещи, которые действительно требовались племени! Как они ему все надоели!

На базаре была одна старая самма – он уже как-то ходил к ней, просто чтобы вслух поставить свои вопросы: «Почему временные отрезки на Ярусах – циклы пробуждения и сна – так непостоянны? Что находится за Ярусами? И почему путепроходцы никогда не возвращаются?..» Вопросы, на которые наставники никогда не отвечали.

Почему я блуждаю?

Самма не будет распускать сплетни – в отличие от Кхрена.

– Час поздний, – сказала она, – времени остается не так много.

Имени она не сообщила; саммы никогда раскрывают своих имен. Они вечно в движении, с ярусов на острова и обратно, их ниши неизвестны, не прослеживаемы. Им никто не платил – свою работу они делали за еду, оставленную на рынке; предсказывали будущее, к ним обращались за молебнами, за помощью при мелких ранках – все, что посерьезней, брали на себя смотрители. Одевались они очень бедно, зачастую в грязные, дурно пахнущие покровы, и эта старуха не была исключением.

Она подняла одеяла вокруг узкого прилавка – для консультаций с саммами всегда приходилось скрючиваться в три погибели и накрываться одеялами, блокируя свет и любопытствующие взгляды. Отодвинув в сторону миску с засохшими объедками, самма села на корточки перед Джебрасси и воткнула в землю светопалку, под лучами которой битым стеклом сверкнули много повидавшие глаза на ее коричневой физиономии.

Вопросы, как и всегда, были прямыми, резкими.

– Отчего твои опекуны дали тебе пинка: потому что ты мнишь себя воином и водишься с оболтусами – или из-за блужданий?

Джебрасси в поклоне уперся растопыренными пальцами в землю. Саммы могли спрашивать что угодно – от них никто и не ждал хороших манер.

– На самом деле они не мои. Моих настоящих мер и пер забрали.

– «Забрали»? Каким образом?

– Пришел кошмар.

Это всего лишь эвфемизм; Джебрасси стыдился его использовать.

Самма не выказала ни единого признака понимания – в конце концов, не это требовалось в ее работе. Да и кто способен понять, что происходит при вторжении?

– Грустная история, – сказала она.

– Новая пара опекала меня пару сотен пробуждений. Потом, видно, утомились, – продолжил Джебрасси.

– От чего?

– От моей грубости. От моего любопытства.

– Где ты спишь?

– Иногда под мостом. Или прячусь в кластерах на стенах сливного канала.

– В старых Веблах? Наверху, среди фальшивых книг?

– Неподалеку. Там много пустых ниш. Порой друг навещает. – Джебрасси рассеянно похлопал себя по колену. – В общем, есть где пристроиться.

– Кто-нибудь разговаривал с твоим визитером?

Джебрасси поднял один палец: «да».

– Мой друг иногда о нем рассказывает.

– Но сам ты этого не помнишь?

Два пальца обрисовали в воздухе круг: «нет».

– Ты слышал, чтобы кто-нибудь еще блуждал?

Лоб юноши пошел складками:

– Возможно. Как-то раз я встретил сияние. Она… в общем, она сказала, что нам надо поговорить. Не знаю почему.

Здесь Джебрасси сделал многозначительную паузу.

– Разве в тебе нет ничего ценного?

– Я воин, бродяга, не семейный тип…

Самма несколько раз ухнула, выражая презрительную насмешку.

– Ты ничего не смыслишь в сияниях, признайся?

Он метнул в нее испепеляющий взгляд.

– Говоришь, ты ничего не стоишь, но вовсе не из-за блужданий. Спрашивается, почему?

– Мне хочется знать больше. Если бы меня взяли в поход, я бы сразился с Высоканами и сбежал из Ярусов.

– Ого! Ты хоть разок видел Высоканов?

– Нет, – буркнул он. – Но я знаю, что они существуют.

– Решил, что ты особенный, потому что хочешь убежать?

– Меня не волнует, особенный я или нет.

– Ты считаешь, та девушка совсем тупая? – поинтересовалась самма. С начала беседы она даже не шевельнулась, хотя от сидения на корточках у Джебрасси начинали ныть колени.

– На тупую вроде не похожа…

– Почему ты вновь хочешь с ней встретиться? – спросила самма, почесывая руку грязным ногтем.

– Было бы интересно найти кого-нибудь – кого угодно – кто думает, как я.

– Ты воин, – заметила она. – И гордишься этим.

Он отвел глаза и поджал губы.

– Война – это игра. Ничего реального у нас нет.

– Мы появляемся на свет в руках умбр, нас воспитывают опекуны и наставники. Мы работаем, мы любим, мы исчезаем, когда за нами приходит Бледный Попечитель. Появляется новая молодежь. Разве это недостаточно реально?

– Снаружи есть что-то большее. Нутром чую.

Она мягко качнулась взад-вперед.

– Что тебе снится? Когда не блуждаешь.

– То вторжение, когда пропали мер и пер. Я все видел, хотя едва успел выйти из креши. Когда все кончилось, смотрители заставили меня спать, и мне стало лучше, но сон все равно не оставляет… Мне казалось, пришли за мной, а забрали почему-то их… бессмыслица…

– Отчего же?

– Вторжения приходят и уходят. Смотрители устраивают тени, заливают все туманом, подчищают следы – и на этом все. А учителя просто молчат. Никто не знает, откуда появляются вторжения или что они тут делают – непонятно даже, почему их называют «вторжениями». То есть они приходят снаружи? Из Хаоса – а что это такое? Хочу знать больше.

– С чего ты взял, что есть больше?

Джебрасси встал.

Самма качнулась еще раз:

– Я не занимаюсь утешениями. Мое ремесло – это укусы буквожуков… ноги, отдавленные грузопедами… порой я излечиваю плохие сны – но здесь я помочь не в состоянии.

– Мне не нужны утешения. Мне нужны ответы.

– Известны ли тебе правильные вопросы?

Джебрасси выкрикнул – слишком, пожалуй, громко:

– Никто не учил меня, что именно спрашивать!

Рыночный шум за одеялами потихоньку стихал. Юноша различил жалобное хныканье – изголодавшийся луговой грузопед, привязанный к прилавку, просил вечернего ужина из джулевых побегов с сиропом.

Самма выпятила трубочкой толстые губы и, отвалившись, плюхнулась на седалище. Покряхтывая, она расправила ноги и руки, затем глубоко и облегченно вздохнула. Джебрасси решил, что визит окончен, однако старуха почему-то не сдернула одеяла, которыми был занавешен прилавок.

– Я пойду, – сказал он.

– Тихо, – распорядилась она. – У меня ноги болят. Сдаю потихоньку. Вот так-то, юноша. Скоро Бледный Попечитель пожалует… Посиди подольше – ради меня. – Она похлопала по земле. – Я еще не закончила тебя мучить. Например: зачем нужно было идти к несчастной старой самме?

Джебрасси уселся и смущенно поднял глаза на крытый соломой навес.

– Это сияние… не знаю… если я увлекусь ею, а она мной… неправильно будет. У нее есть опекуны. А у меня…

– Ты к ней подошел первый?

– Нет.

Откуда-то из складок платья самма извлекла мешочек с красным джулем, сыпанула щепотку в тряпицу и перевязала бечевкой из чафовых волокон. Получился узелок для настаивания в горячей воде.

– Попьешь вот это. Успокаивает… Заведи себе дневник после блужданий. Трясоткань есть?

– Найду.

– Ага. «Сворую», хотел ты сказать… Попроси у товарища, а если у него нет, тогда у сияния. Все запиши, как можно подробней, и опять приходи сюда.

– Зачем?

– Да потому что нам обоим надо знать, какие задавать вопросы. – Самма поднялась и, сдернув одеяла, впустила тускнеющий серый свет от неботолка. Рынок закрыли, он почти полностью обезлюдел. – Пожалуй, сны в какой-то мере напоминают трясоткань – стираешь все те слова, которые решил не выбирать… Что ж, юный воитель, на сегодня мы закончили.

И старуха вытолкала его прочь.

Возле прилавка очень молоденькое сияние – едва-едва из креши: красная шишечка еще видна на лбу, обута в пеленчатые сапожки – горстями скармливало джулевую сечку голодному грузопеду. Тот глянцевыми черными сегментами терся об ее колени, урча и подрагивая от наслаждения.

Маленькое сияние хихикнуло и вскинуло на Джебрасси взгляд, полный счастья.

Он щелкнул себя по носу, разделяя радость девочки.

Найти партнершу? Унаследовать или получить по разнарядке нишу, жить на Ярусах в свое тихое удовольствие, закрывая глаза на вещи, которые не в состоянии понять?.. Взять малютку на воспитание?..

Что еще надо человеку?

А с другой стороны… Он видел, как последнее вторжение обеспокоило смотрителей. Ничто из текущей реальности не продлится долго, это он ощущал чуть ли не костным мозгом.

По пути к Диурнам он остановился, пригляделся к земле и даже встал на колени, внимательно рассматривая гравий дорожки. Вплоть до сегодняшнего дня он не задумывался над веществами, из которых был сделан его мир. Джебрасси мысленно сравнил щебень с материалом, из которого построены мосты, спрашивая себя, чем эти камушки отличаются от его собственной плоти, от злаков на полях – и от гибкого вещества смотрителей, которых ему довелось касаться, когда те вытаскивали его с полей сражений.

Острова, подпирающие Ярусы, ничуть не напоминают ни щебенку, ни зерно, ни человеческую кожу – серебристо-серые, не теплые и не холодные, какие-то странно нейтральные на ощупь. И все же именно серебристо-серое вещество образовывало фундамент, стены и – вполне вероятно – неботолок. Границы его мира.

Джебрасси охватило жгучее желание узнать больше – узнать и понять. В этом смысле он отличался практически ото всех, кого знал, причем столь разительно, что порой задавался вопросом: не допустил ли кто ошибку при его создании – скажем, какая-нибудь умбра могла невзначай уронить его на голову, вытаскивая из креши…

(Аист.)

Он досадливо тряхнул головой, отгоняя незнакомое слово, – трудное воспоминание о непривычном звуке.

(Ты родился благодаря умбрам – они как бы аисты, так? Оставили тебя под капустным листом.)

– Заткнись.

(Ни дать ни взять – зверинец. Но ты даже не знаешь, что такое зверинец. Слушай, а почему вас тут держат?)

Нельзя сказать, чтобы юноша питал неприязнь к своему визитеру, и уж конечно, о страхе не могло быть и речи, однако все эти последыши не давали никакого ответа. Когда Джебрасси блуждал – то есть когда его телом завладевал визитер, – ничего особенного не происходило, как и говорил Кхрен.

– Понятия не имею, что ты такое, – прорычал он себе под нос, – но я бы многое отдал, чтобы ты убрался.

У моста он оглядел панораму притихших, зашторенных базарных рядов, от которых начинались дороги, веером уходившие к дальним пределам полей, к стенам, окружавшим жилые кварталы Ярусов – полдня быстрым шагом на все про все. Стена Влаги и Навесная Стена: арочные своды неботолка стянуты в апекс по одну руку, а ровно напротив – длинная, полукруглая плоскость, самая сложная и недостижимая из всех. Под нее-то и уходили сливные каналы.

Порой наставники именовали эту дальнюю стену внешней, а две остальные – внутренними.

И любая из них – граница. Предел.

Барьер на пути любопытства.