Текст книги "Мать едет женить сына"

Автор книги: Грант Матевосян

сообщить о нарушении

Текущая страница: 6 (всего у книги 7 страниц)

– Ну будет тебе сидеть, вставай же, – позвала Агун. – Для тебя авторучку из города привезу.

– Очень тебя прошу, убирайся! Чтоб глаза мои тебя больше не видели!

– А кто же ваших коров доить будет?

Симон скользнул по ней взглядом и снова отвернулся.

– Хватит сидеть, иди. Иди, угощу тебя яичницей с мёдом. И водку поставлю, иди, – позвала Агун. – Чтоб выпил и взбесился, – прошептала Агун.

– Пошла вон! – закричал Симон и, казалось, даже вскочил с места, но он по-прежнему сидел, и не было видно, что он делает, потому что одежда его и камень сливались, были одного цвета.

– «Гха-гха-гха», слова по-человечески сказать не могут. – Агун погнала лошадь и подумала, что надо будет припрятать рублей двадцать пять – тридцать, купить Симону новый пиджак и брюки. Не очень дорогие и не очень дешёвые, так, чтобы для села подходящие были. Всё село в костюмах расхаживает, а Симон свои тряпки пятый год уже донашивает. Совесть тоже надо поиметь. А если про санаторий серьёзно говорить, а не так просто, к слову, значит, надо будет купить костюм в пределах ста рублей. Бесстыжий грабитель Валод в платяном шкафу восемь разных костюмов развесил и похваляется: – Этот летний, этот зимний, это на осень, нравится тебе, сестрёнка? – А у Симона единственная пара туфель с 1936 года сохнет, она смазывает их маслом, смазывает – так он их ни разу ещё и не надевал. – Что мне надо от этого несчастного, что, – задыхаясь, прошептала Агун. – Что может, то и делает… Что же я ещё хочу от бедняги…

Возле зарослей чёрного граба Агун оглянулась – Симон шёл вдоль балки, и ноги у него были неверные, спотыкающиеся, казалось, дорога уходит у него из-под ног.

– Всю жизнь над мурадовскими сыновьями издевались, чтобы в конце жизни по-ихнему шагать. Моё счастье, видно, такое.

От амбоевской мельницы Агун оглянулась – Симон шёл быстро-быстро, быстро поднимался, быстро опускался – быстро шёл человек, ничего не скажешь, но только никак не мог догнать её. Агун остановила лошадь и позвала:

– Ладно, не калечь себя, тише иди. Ереван от нас не убежит… Уж так деловито идёт, так торопится, словно на грабёж собрался… А ну-ка быстрее, ну-ка бегом! – взвизгнула Агун.

Симон пробежал по инерции ещё несколько шагов, потом пошёл медленнее, потом остановился. Остановился и замер неподвижно, как дерево, которое уже срублено под корень, но ещё секунду-другую держится прямо, перед тем как упасть. Мозг его разгорячился, и всё в голове смешалось, а от сердца и до самого рта стало невозможно горько. Симон захотел выругать жену и того, кто её породил, но не смог.

– Глупая, глупая голова, – прошептал Симон, – дурья башка, точно говорю. – Ведь Агун говорит, что он и весь его род словечка по-человечески сказать не могут. Так оно и есть.

– Лошадь в Гамере оставлю… если кто попадётся из наших, отдам ему, если никого не будет – оставлю в Гамере, оставлю в Гамере… слышишь! – громко сказала Агун. – Ты устал, сядь отдохни немножко, потом потихоньку придёшь, потихоньку… слышишь, – среди ясного осеннего дня звонко и отчётливо прозвучал голос ванкеровской Агун. – Груз ладно приделали, спасибочки! Я пошла! – И стегнула лошадь, и скрылась с глаз.

Только через несколько минут Симон смог выругаться, обложить наконец и её, и того, кто её породил, выругать злую нещадную её стервозность и собственную глупую добросердечность, а заодно и сына Арменака, и вообще, и вообще – всё в мире.

Агун с детьми была в горах – в магазине давали сахар. Симон из пекарни взял штук шесть хлебов и встал в очередь за сахаром, чтобы отослать с подводой, которая собиралась на летнее стойбище, вот-вот отъехать должна была. Ребята в магазине рассказывали про то, какую шутку сыграл Асоренц Мацак в Кировакане. Асоренц Мацак в Кировакане спросил у продавщицы, эти женские брюки почём, мол. Та-де: пятнадцать рублей, а Мацак ей – что, мол, пустые?

Сахару давали по три килограмма, но Симон пристал к Арто, и Арто смотрит – Симон это.

– Это мастер наш, – обратился он к очереди, – возражений не будет побольше дать?

Очередь сказала: выдай ему, можно, он заслужил. Пять кило сахару и хлеб Симон отправил с подводой Агун; потом вечер был, кино показывали, библиотекарша, толстая Оля, продавала билеты. Кто без билета смотрел, отмечала у себя в тетрадке, чтобы потом, как полагается, вычесть из заработка данного безбилетного. Проходя мимо Оли, Симон не удержался, сказал, как всегда, обычное своё:

– Ахчи, ты что это, всё ещё того, беременная, уж не двойню ли собираешься родить?

И народ посмеялся вдоволь. После этого все, кто входил, говорили: «Оля, ахчи, ты ещё беременная, когда же ты у нас разродишься?», «Сколько месяцев уже, ахчи?»

Но Оля вовсе и не беременная была, а так, пузо у неё и задница здоровенные наличествовали. Сейчас она в Кировакан перебралась с семьёй и, говорят, ещё пуще прежнего раздобрела. В конце концов Оля не выдержала, расплакалась. А когда уселась рядом с Симоном, чтобы тоже посмотреть кино со всеми вместе, Симон обнял её за плечи и сказал, что пошутил, что от шутки не плачут. Это, в свою очередь, стало поводом для смеха, все как загалдят: «Симон обнял Олю, Симон с Олей договорился!..»

Кино кончилось. Тёмная и тёплая ночь была, как постель. Народ расходился по домам, женский голос позвал в темноте:

– Кто есть с верхнего края? Эй, Симон, домой не идёшь?

Симон подошёл; совсем вплотную подошёл – Сона была.

– Ты, Симон? И напугал же.

Пошли, рядом ничьих шагов не слыхать.

– Ахчи, одна ты, значит?

– А что?

– А дети твои где же?

– Большой ягнят пасёт, – сказала, – средний из училища ещё не приехал, младшего в Цатер к брату гостить отправила.

– Так и скажи, что порожняя осталась, – засмеялся Симон.

Сона смеяться не стала, Сона коснулась Симона в темноте и тихо и глухо проговорила:

– Я тебе не библиотекарша Оля, понял?

В ущелье возле кладбища сказала:

– Боюсь, – и взяла Симона под руку, и мягкими грудями или ещё чем коснулась Симона, и на секунду согрела его.

– Я рядом, чего боишься?

– Тише говори, – шёпотом сказала Сона, и Симон не смог больше проговорить ни слова.

Словом, той ночью Симон домой не пошёл. А на заре поднялся с петухами, оделся быстро и собрался дать дёру. Сона спала в чём мать родила, на одеяле, смуглая в утренних потёмках. «Да она это, шлюха», – подумал Симон, хотел снова раздеться, но уже светало. Симон пошёл, покрутился возле своих дверей, ногой изменил направление ручейка, подумал было взять лопату, полить картофель – Агун бы очень довольная осталась, – но так и заснул возле ручья. Он проснулся и услышал, как кто-то, еле сдерживаясь, заливается, смеётся совсем близко. Симон открыл глаза, солнце на секунду ослепило его – рядом сидела Сона и травинкой щекотала ему шею. Одежда на нём нагрелась, прямо раскалилась от солнца. Он сел рывком, голова слегка кружилась. Сона беззвучно смеялась рядом, и её грудь трепыхалась со смехом вместе. «Да она шлюха, точно». Симон опрокинул её и погрузился в солнце и головокружение.

– Ну-ну-ну-ну, совесть поимей! На работу! – совсем рядом раздался голос Смбата, председателем тогда Смбат был. – Время полдень уже, а вы по домам отсиживаетесь, ай-яй-яй-яй…

– Иду, иду, – ответил голос Парандзем, – уже выходила, вот прямо сейчас выходила…

Смбат стоял на холме Мураденц и смотрел по сторонам, и они долго-долго пробыли так в зарослях лоби, потому что находились прямо против холма Мураденц, и, если бы пошевелились, Смбат непременно бы увидел их, как на ладошке увидел бы. С лёгким постаныванием грядка лоби всасывала воду, картофель зацветал под солнцем, мелкие яблоки пребывали молча среди листвы; ласточка лепила гнездо под карнизом Симонова дома, ласточка щебетала и парила, иногда пролетала совсем низко, почти касалась их, потом разом взмывала, резко ломала полёт; постепенно темнел от скользящих облаков лес, потом медленно от них высвобождался, светлел, прямо-таки улыбался, как ребёнок, в лазури плавал ястреб, и стоило жить очень долго в этом зелёном мире и даже умереть стоило и быть захороненным среди этого зелёного покоя.

– Ну ладно, жарко, задохнулась совсем…

– Не поспеешь за Парандзем уже всё равно.

– Плевать.

Сона согнала курицу с гнезда, принесла яйца, разожгла огонь, достала масла из кувшина и похвалила Агун за то, что на улице июнь, а у Агун ещё прошлогоднее масло сохранилось. Слабую, нежную яичницу приготовила и хлеб подогрела. В погребе вдруг мёд в бутылке нашла, принесла, закрепила яичницу – полила мёдом. И села перед Симоном и на две капельки поплакала:

– Жены твоей боюсь.

– Бока у тебя потолще, чем у неё, чего бояться.

– Муж-то ты её… а я, как собака по чужим дворам, виноватая…

– Ну так и не делала бы такого худа, не была бы виноватая…

– А что твоя жена каждый день делает это, ничего это, по справедливости?

Она сказала, что ещё до войны доски для пола нарублены были, до сих пор на крыше сарая лежат, а в доме земляной пол, и что тут особенного – всего на две недели работы, если по утрам и вечерам работать. И сказанное ею тяжестью легло на сердце Симона. Что же это, весь мир, значит, на расчёте держится? Время и без того летнее, рабочее, ночи короткие, а ты тесаком всю ночь теши-стучи?! А стук тот, чтоб ещё в горы до Агун дошёл, а Агун тут же и прикинь, и рассчитай, и счёт предъяви, а ты битый час толкуй ей – так и так, мол, Арто не восемьсот должен был заплатить, а шестьсот, Мушег, в свою очередь, тысячу сто. Хорошо ещё, Агун в математике слаба, не очень кумекает, а то он вон с каких времён ещё должен был Матевосу из Дсеха пятьсот рублей, только удалось – взял у Арто, переправил в Дсех с одним дсехцем, имени не знает.

– Нет, Сона, ничего не выйдет.

– А я возьму и позову Симона-маленького.

– Мне что. Зови.

Вечером Симон шёл на село. Сона с шумом выволакивала и сбрасывала с крыши сарая доски и громко так спросила, когда он поравнялся с домом:

– Ну как, мастер, завтра начинаешь работу?

С поля возвращались косари. «Или она окончательно шлюха?» – подумал Симон. На ближнем огороде трудилось семейство Ато.

– Начинаю, да! Хочешь, хоть с сегодняшней ночи и начну, – ехидно и с иным смыслом сказал Симон.

– Время летнее, когда же ещё, как не ночью.

Симон присел у дороги, подождал, пока пройдёт бригада косарей, чтобы как следует проучить эту шлюху. А Сона стояла, уперев руки в бока, и тихонечко посмеивалась исподтишка. Но когда Симон пошёл к ней, она опустила руки, и, когда он совсем вплотную подошёл, она смотрела на него на манер обиженной девочки. Она оставила Симона стоять на дороге, сама пошла, встала в дверях, Симон подошёл к дверям, она вошла в дом. Вошла в дом и пустила слезу, заплакала как актриса: «Виновата я, если муж твоей жены вернулся с войны, а мой нет?» И вообще так получилось: Симон на село не пошёл больше, Симон оттащил доски к дому и сколотил козлы, а потом обстругал, обтесал половину досок, а в полночь пошёл заночевать в доме. Утром на столе жареный цыплёнок был, Симон поел и пошёл на работу. К вечеру начался дождь, да так и не перестал. Весь вымокший, с ноющими ногами, Симон шёл домой. Сона отвела его к себе, раздела донага, так голого и уложила в постель, потому что мужской смены белья большого размера в доме не было. Его уложила, а сама выстирала, высушила и выгладила Симонову одежду. Дождь лил три дня, и хоть это и было плохо для пчелы, да и для урожая, но, вообще-то, было хорошо, потому что Симон одним только был занят. Дождь с маху шлёпался о лес, в овраге слышался шум большой воды, весь мир был каким-то глухим и мягким. Симон под сухим навесом строгал, резал, размечал доски. А Сона садилась на низкий стульчик и иногда смеялась, чаще плакала, потому что погода такая на душу давила, но ещё больше потому, что, если бы не война, был бы у Соны свой собственный муж. В эти дни два раза было на обед мясо: один раз меньшой Соны привёз из Цатера – брат сестре гостинец прислал, – и ещё когда красный бык в распутицу поскользнулся и упал с камня-известняка. Когда дожди кончились, приехал из училища средний сын Соны, и было стыдно, потому что ему уже лет шестнадцать, а может, и все семнадцать было, и вроде бы он всё понял. И наверное, потому он через два дня уехал обратно, будто бы к друзьям в город. На самом же деле в Кировакане у него девушка была, к ней поехал. А там родители девушки и женили его на своей дочери, одну из своих комнат молодым выделили и на работу зятя быстренько определили. А младший Соны, который отца в глаза не видел – в люльке был, когда того в армию взяли, – этот, как щеночек, ластился к Симону, целый день за ним тенью ходил. Симон с Соной говорили, что у ребёнка к ремеслу любовь, но не любовь к ремеслу была – тоска по отцу, он и сейчас, когда приезжает из Грозного, спрашивает, случается, простодушно у Симона: «Как живёшь, отец? А помнишь, как ты нам полы настилал… Моя бедная мать ещё жива была… Помнишь, отец?» В эти дни, когда пол ещё не весь был застлан, принесли весть с гор, что Агун разругалась с пастухами, крыла их самыми непотребными словами, и причиной тому был нервный пёс Симона, который не пришёлся по вкусу пастухам, и те натравили на несчастного псину все тридцать волкодавов фермы. А также рассуждение поступило насчёт того, что лучше будет ему, Симону, не появляться больше в собственном доме. И вообще правильно поступили братья Егор и Амаяк, вышвырнув после войны своих жён и приведя в дом по новой, слава богу, не так уж трудно вырастить безотцовщину – вон, пожалуйста, Грачик, сын Егора от брошенной жены Сируш, обтёсывает камень туф в Кировакане, а после работы надевает белую рубашку и чёрные блестящие туфли. И вообще счастье человека в покое и мире, в уважении и любви друг к другу, чего никогда не было в их семье, в этой ихней дыре под скалою, пропади она пропадом.

Ребята вроде учуяли что-то. В поле Егор, смеясь, сказал:

– Эй, Симон, с чего бы это похорошёл ты у нас, может, в санатории какой побывал?

Симон смутился, но тоже посмеялся и ответил как подобало:

– А ты как думал?

Женщины, те быстро сообразили. Сварливая Шушан шла по дороге с родника, увидела мужчин, остановилась.

– Чьё сердце горит?! – крикнула она, и всегда стеснительная Маро откликнулась:

– У влюблённых сердце горит!

И сварливая, горластая Шушан с кружкой в руках приблизилась к Симону, подала ему воды и прямо подыхала со смеху, так смеялась.

– Ну что, что пасть разинула! – разозлился Симон, а она продолжала смеяться, остановиться не могла.

Потом на женщин охота петь напала, они возвращались с поля и пели:

 
Такой ночью, лунной ночью
Любовь сладка и ласка сладка…
 

Они садились передохнуть и пели:

 
Такой ночью, лунной ночью
Любовь сладка и ласка сладка…
 

Они поднимались не спеша, останавливались и пели:

 
Такой ночью, лунной ночью…
 

И винить их нельзя было, потому что все они были безмужние и одинокие женщины: муж Шушан – Андрэ – погиб в Праге, мароевский Ашот сбежал с призывного пункта, его поймали и расстреляли в манацовском овраге в 1942-м, но большей частью мужчины пропали в войну без вести, и женщины представляли: может, сейчас в далёкой стране Америке, нацепив галстук, они тоскуют по своим оставленным в деревне Цмакут жёнам… Да. Но Симон-то знал, что все без вести пропавшие из их деревни дрались и убиты, наверное, где-нибудь возле Керчи… Когда убирали картофель, Агун вознамерилась отколошматить Сону, но сварливая Шушан с заступом наготове поспешила той на помощь:

– Ты, ахчи… когда наши против Гитлера пошли, не для нас одних погибли, и что ваши вернулись живые-невредимые, тоже не для вас одних вернулись, знаешь – нет?! – И как ни крути тут, как ни прикидывай, а была права она.

Агун подала жалобу в сельсовет и в то же время притихла. Покрепче утвердилась в этой ихней дыре под скалою, будь она неладна, проклятая. Агун в ней укрепилась, чтобы потом насесть с новой силой, зло и исступленно:

– Всего села муж!.. Общий!.. Всех убили, все погибли, Симон геройски не погиб – Симон вернулся село ублажать!..

Потом было вот что.

– Иди, всехний муж, – сказала Агун, – умерла твоя, поди в доски её одень.

И слава богу, слава богу, что из Кировакана её в гробу привезли, и вообще лучше было на похороны не идти, потому что Агун не посовестилась бы, учинила бы что-нибудь… А гроб так и так ему бы пришлось сделать – Симон-маленький проваливается как сквозь землю в таких случаях, потому что нельзя ведь гроб за деньги делать.

Из колхоза собирались в Касах, двадцать поклаж ячменя надо было оттуда привезти. Симон молча присоединился к отъезжающим и отсутствовал три дня. Лошади были дохлятины все, в горах ещё снег держался, дорога через ущелье вязкая была, и ветер дурака валял, а погонщиков вместе с Симоном пять человек было, на двадцать-то лошадей. Словом, намучились порядком. Ночь на половине была, они поставили лошадей в конюшню, мешки с ячменём оттащили под навес и разошлись по домам. Село спало под большой красной луной. И хотя запахи были весенние, но было холодно, и грязь хрустела, замёрзшая; подснежники выставили рожки, глядели козлятами; собака храпела где-то близко. Кладбище смотрело остро и молчаливо. Симон не дошёл до кладбища, постоял тут, – захороненные, тут лежали убитый молнией Егиш, дед Ованес, брат отца Овсеп, дядья Есаи, Асатур, Акоп.

– Всем нам место здесь, – проговорил Симон и пошёл дальше. – И лучше вам, чем нам, извиняюсь, конечно, плохое сказал…

Здесь похоронены были Сато, Шогер, тётушка Манишак, Азат, Аршак, Несо, несоевский Аршак – все. А над всеми был камень с именем и фамилией, а на камне Аршака соха и ружьё ещё вдобавок были высечены – жил, мол, на свете землепашец и охотник, хотя в жизни ни землепашцем он не был, ни охотником приличным. А сорок восемь молодых мужчин, те остались где-то там, далеко, безмогильными. Смерть не страшна, потому что уносит тех, кто рядом с тобою, а сам ты бессмертен. Жаль только, что работающих людей становится меньше, а работы не убавляется.

У дома Соны Симон свернул с тропинки, пошёл и остановился растерянно возле сарая, откуда Сона сбрасывала доски для пола. Нагая, в чём мать родила, Сона спала поверх одеяла и была смуглая в утренней полутьме. И почему белый свет такой бессмысленный, непонятный и грязный!

Симон как пригвождённый стоял возле дома Соны. Было холодно и одиноко, и не было на свете ни одного притягивающего уголка, поскольку он хотел только Сону, а Сона была мертва и засыпана землёй, а дом под скалой был груб и враждебен Симону.

«Сона…» – промычал Симон про себя, потому что, если бы он громко закричал, соседи бы проснулись, собаки бы залаяли, пришла бы Агун и заклокотала в своей тошнотворной, опостылевшей ярости.

Агун добралась до Гамера и сидела ждала Симона – она сидела на камне и плакала, потому что жалела лошадь, а разгрузить её сама не могла. Она только расслабила в нескольких местах верёвки, а в одном месте верёвка запуталась, и она сидела рядом с лошадью и плакала.

– Говорил ведь, что не под силу тебе такой груз!..

– Будто бы сам очень крепкий… Уж ты-то непременно бы вернулся больным, – заплакала Агун.

– Если я заболею – за мной есть кому следить, а вот тебе не приведи бог заболеть, все пропадём. И, Агуник… Скажи ему, пусть не торопится с загсом, пусть повременит. Слышишь?

На дороге где-то возле Овита загромыхало грузовое такси с приглушённым мотором, потом скрылось за поворотом, коротко прогудело и затихло.

– Да на что нам всё это… И копейки не увидим от его тысяч, и имя прославится его – не наше, и невестка, хорошая ли будет, плохая ли – всё равно чужой нам останется. Отдали городу – конченное дело. Как с дочкой получилось? То же самое с сыном будет.

– Хватит глупости болтать. Надоела.

– Увидишь.

– То есть хочешь сказать, что моя доля такая, невезучая?

– Никому на этом свете не сладко.

– Мне так особенно. Я шофёру сказал, чтобы он место тебе рядом с собой придержал, груз в кузове устроим, сама с шофёром поедешь, спокойнее будет.

– Ну да… Умник какой… Груз наверху положу, сама в кабину сяду, а овитовские дурни на моём грузе разлягутся, мягкое местечко себе найдут.

В машине под брезентовым верхом набилось народу видимо-невидимо. Водитель вышел из своей кабины, чтобы помочь Симону, и сказал Агун:

– Ты рядом со мной садись, тикин12

[Закрыть] Агун.

Она проследила, чтобы груз осторожнее уложили и подумала мимоходом, что внимание такое либо из уважения к имени Армена, либо из-за брата Валода, а то кто бы стал обращать внимание на этого несчастного плотника. Под конец она сама без чьей-либо помощи забралась в кузов.

– Спасибо, сынок, запах бензина очень на меня действует, здесь мне лучше будет.

– Скажешь ему всё, поняла? – сказал Симон.

– Что?

– То, что я тебе сказал.

– Да что, что?

С выключенным мотором машина скатилась в овраг, погромыхала-погромыхала, попятилась и поползла вверх – Симон стоял рядом с лошадью и, подняв руку, то ли глядел, то ли говорил что.