Текст книги "Разум божий. Рассказы"

Автор книги: Говард Фаст

сообщить о нарушении

Текущая страница: 3 (всего у книги 8 страниц)

– Сигары! – вспомнил я. – Боже, у меня нет с собой сигар!

– В то время сигары были лучше. Настоящая Гавана. Там и купите. А сейчас займите свое место!

Я схватил саквояж, поправил шляпу дедушки Гринберга и встал на указанное место.

– Займемся ногами, – сказал Гринберг, опускаясь передо мной на колени. Он пометил яркой краской пятки и подошвы моих ботинок. – Теперь не двигаться.

– Три минуты, – сообщил Голдмен.

– Вы выглядите чертовски эффектно в этом костюме и шляпе, – восхитился Зви.

– Долго меня не будет? – попытался выяснить я. – Я имею в виду ваше время. Сколько вам придется ждать моего возвращения?

– Ждать мы не будем. Если вам суждено вернуться оттуда, то вы не тронетесь с места и останетесь тут.

– Бред какой-то.

– Нет, это очередной парадокс, – пояснил Зви. – Я предупреждал вас – не думайте об этом.

– Две минуты, – сообщил Голдмен.

Зви положил руку на выключатель. Губы Голдмена беззвучно шевелились. Он то ли молился, то ли отсчитывал секунды.

– А вдруг что-нибудь окажется на пути? – сказал я неуверенно. – Какие-нибудь тюки, ящики. Как же смогут уместиться в одном и том же пространстве два тела. Меня просто расплющит?

– Этого не случится. Тоже парадокс.

– Откуда такая уверенность? Как вы можете знать?

Я был возбужден, испуган, мои нервы были на пределе.

Через несколько секунд я, со своим допотопным саквояжем и перламутровым перочинным ножом, унесусь сквозь время на семьдесят пять лет назад на каких-то координатах, порожденных бредовой логикой и основанных на каком-то неиспытанном и непроверенном уравнении. Что меня ждет: преисподняя, царство разума Божьего, ничто или мезозойская эра?

– Одна минута, – сказал Голдмен.

– Вы не хотите выйти? – в вопросе Гринберга звучала мольба. Он тоже боялся. Боялись все.

Я раздраженно потряс головой.

– Тридцать секунд, – отсчитывал Голдмен, – двадцать, десять, девять, восемь, семь, шесть, пять, четыре, три, две, одна, ноль…

Я видел, как Зви нажал выключатель. Когда через двадцать девять дней, четыре часа, шестнадцать минут и тридцать одну секунду я вернулся, он все еще держал руку на выключателе и слышался отзвук мягкого голоса Голдмена, заканчивающего произносить «ноль». Я стоял на том же месте, они тоже стояли на своих местах, как в застывшей живой картине. Первым заговорил Зви:

– Где саквояж?

– Ради всего святого, дайте ему сесть и прийти в себя, – сказал Гринберг, помогая мне устроиться в кресле. Я дрожал как осиновый лист. Голдмен налил стакан бренди и поднес его к моим губам, но я отрицательно покачал головой.

– Вам холодно? – спросил Голдмен.

– У меня не шок. Просто я испугался и запыхался. Последние сто ярдов я был вынужден бежать и пробежал это расстояние за несколько секунд. Саквояж я бросил.

– Это не имеет значения.

– У него ничего не вышло, – горько произнес Зви. – Боже всемогущий, у него не получилось. Я знал это.

– У вас не получилось? – спросил Голдмен.

– Вот теперь я бы не отказался от бренди, – сказал я. Рука моя еще дрожала.

– Пусть он нам обо всем расскажет, – предложил Гринберг. – Никаких претензий и обвинений. Дайте ему высказаться откровенно, Зви. Вы меня понимаете?

– Семь лет, – в глазах Зви стояли слезы.

– И шесть миллионов долларов моих денег. Мы все кое-чему научились. Скажите нам, Скотт, вы вернулись?

Я посмотрел на Голдмена, на этого обреченного человека с опухолью, и заметил пренебрежительную, едва заметную ухмылку на его губах, как будто он давно обо всем знал.

– Вы вернулись?

Я выпил бренди, затем вынул из кармана две большие сигары и протянул одну Гринбергу, единственному среди них курильщику. После чего откусил кончик своей и прикурил. Гринберг уставился на сигару, которую держал в руках. Я глубоко затянулся и сообщил ему, что такой сигары сейчас уже не найти.

– Вы вернулись? – повторил свой вопрос Гринберг.

– Да, да. Я вернулся. Сейчас все расскажу. Но сначала дайте мне минутку отдохнуть и собраться с мыслями. Дайте вспомнить. Боже, дай мне память.

– Конечно, – согласился Голдмен, – вы должны вспомнить. Успокойтесь, Скотт. Сейчас вы вспомните.

Он, конечно, все знал, этот иссохший человек, к которому каждую ночь являлся ангел смерти. Голдмен обходился без координат и уравнений, но он бывал так же недалеко от Бога, как и я, и ему были знакомы страх и чудо такой встречи.

– Видите ли, – пояснил он Зви и Гринбергу, – ему надо вспомнить. Вы поймете это через несколько минут. Но ему нужно некоторое время для этого.

Гринберг налил мне второй стакан бренди. Сигару он так и не прикурил. Он продолжал ее рассматривать и вертеть в руках.

– Свежая, – пробормотал он, нюхая сигару. – Очень темный табак. Они, по-видимому, иначе обрабатывают табачный лист.

– Я вернулся, – сообщил наконец я. – Семьдесят пять лет. Все получилось: машина, уравнения, проклятые координаты – все сработало. Это напоминало болезнь, длившуюся несколько минут. Страшную болезнь. Мне казалось, что я умираю. И вдруг я оказался один в этом пакгаузе, с саквояжем в руках, на этом самом месте. Только… – Я сделал паузу и посмотрел на Голдмена.

– Только вы не могли вспомнить, – подсказал Голдмен.

– Как вы это узнали?

– О чем это вы, черт возьми? – потребовал Зви. – Что вы имеете в виду, говоря, что он не может вспомнить?

– Пусть он сам ответит.

– У меня пропала память, – начал я. – Я не знал, кто я и где нахожусь.

– Продолжайте.

– Это не так просто. Знаете ли вы, что такое потерять память, абсолютно ничего не помнить, стоять и не знать, кто ты и как здесь очутился. Это самый страшный из всех известных мне экспериментов. Это сильнее того страха, который я испытал, войдя в машину.

– А читать, писать, говорить вы могли?

– Да, я мог читать и писать. Мог и говорить.

– Это другие центры мозга, – пояснил Голдмен.

– И как вы поступили?

– Я поставил саквояж и стал расхаживать взад и вперед, дрожа примерно так же, как сейчас. Это продолжалось некоторое время. У меня страшно болела голова, но через несколько минут боль утихла. После этого я вынул свой бумажник.

– Вы помнили, что это такое?.. Вы знали, что это бумажник?..

– Да, знал. Я знал, что я человек… Знал, что обут в ботинки. Это-то я знал. Вообще, я знал много вещей. Я не стал идиотом, просто у меня пропала память. Я был жив и воспринимал сегодняшний день. Но о вчерашнем – никакого понятия. Итак, я достал бумажник и стал изучать его содержимое. Я узнал свое имя. Не свое, конечно, а то, которое вы дали мне на время путешествия. Прочитал инструкции, расписания и графики, которыми вы снабдили меня. Увидел предупреждение о том, что я должен вернуться в пакгауз точно в указанное время и на определенное место. Странное дело, я понимал необходимость выполнения инструкций и ни на минуту в них не сомневался.

– И вы их выполняли?

– Да.

– Безо всяких помех и неприятностей?

– Да. Для меня существовал только тысяча восемьсот девяносто седьмой год. Я жил в этом времени. Все было совершенно естественно. Я не мог вспомнить ни другого времени, ни других мест. Я пошел на железнодорожную станцию, и, уверяю вас, в те времена станция в Норфолке была красивым местом. Мне продали билет в отдельный вагон. Вы не можете себе представить отдельный вагон на железных дорогах Нью-Йорка, Нью-Хэвена или Хартфорда? И к тому же меньше чем за два доллара.

– Как вы узнали, куда идти? – поинтересовался Зви.

– Он спрашивал дорогу, – пояснил Голдмен.

– Да, я спрашивал дорогу. У меня пропала память, но все остальное было нормально. Здесь я был дома. Я заказал билет первого класса на пароход до Гамбурга и в течение нескольких часов гулял по Нью-Йорку. – Я закрыл глаза и предался воспоминаниям. – Великолепные, прекрасные места.

– И вы отважились на это? – спросил Гринберг. – Вам не мешало, что у вас пропала память?

– Через некоторое время уже не мешало. Я просто считал это само собой разумеющимся. Ведь не знает же слепой, что такое цвет, а глухой – что такое звук. Я не знал, что такое память. Да, меня спрашивали о том, где я учился, где я родился, и эти вопросы раздражали меня. Я уходил от ответа, потому что инструкция предписывала мне уединенность. Пароход был комфортабельный и большой, так что я мог обеспечить себе уединенность.

– Гамбург, – напомнил мне Гринберг.

– Да, Гамбург. Здесь ничего существенного не произошло. Если позволите, я расскажу об этих местах и людях.

– Не сейчас. У нас для этого еще будет время. Итак, вы сели на венский поезд?

– Через несколько часов. Строго следуя инструкциям, я вышел из поезда в Линце, но здесь произошла накладка. Была уже полночь, и поезда на Браунау мне пришлось ждать до девяти утра. Через четыре часа я уже был там.

– А потом?

Мой взгляд скользил по лицам трех усталых пожилых евреев, переживших на своем веку много боли и страданий и затративших семь лет и шесть миллионов долларов на то, чтобы проникнуть в разум Божий и изменить его.

– А потом инструкции кончились. Вы знаете, что мне и моей жене пришлось пережить при нацистах. Но вы не записали в инструкцию, что я должен найти восьмилетнего мальчика, будущего Адольфа Гитлера, и своим острым как бритва ножом перерезать ему горло. Вы надеялись, что я буду помнить о цели всей нашей затеи, но я не помнил ни о ваших, ни о моих собственных страданиях, не помнил, почему я оказался в Браунау. Пробыв там один день, я вернулся.

Наступила долгая тишина. Молчал даже Зви. Он стоял, закрыв глаза и сжав кулаки. Голдмен тихо произнес:

– Мы не успели поблагодарить Скотта. Я благодарю вас от всех нас.

Снова тишина.

– Ведь мы должны были знать, – продолжал Голдмен. – Вы помните слова Бога о том, что никто не должен заглядывать в будущее и знать час своей смерти. Когда мы отправили Скотта в прошлое, будущее закрылось перед ним и вся его память осталась в будущем. Как же он мог помнить о том, чего еще не было?

– Мы могли бы попытаться еще раз, – прошептал Зви.

– И снова потерпели бы неудачу, – покачал головой Голдмен. – Мы напоминаем детей, которые забавляются неизвестностью. Ведь все, что было, уже было. Я хочу продемонстрировать вам это. – Он обратился ко мне: – Скотт, вы помните, где бросили саквояж?

– Конечно помню. Это было минуту тому назад.

– Это было семьдесят пять лет тому назад. Далеко отсюда?

– На обочине дороги у подножия холма.

Голдмен взял лопату, стоявшую около старой угольной печи в углу пакгауза, и вышел. Мы поняли, что он задумал, и тоже отправились к подножию холма. Вечерело. Воздух был холодным и чистым. Весеннее солнце освещало своими лучами холмы Коннектикута.

– Скотт, покажите, где?

Я достаточно быстро нашел место, взял лопату из рук этого тщедушного человека и принялся копать. Шесть-семь дюймов – старые листья, слой мягкой глины, какой-то мусор и, наконец, истлевший угол саквояжа. Мы вынимали куски разорванной кожи, несколько сорочек, пару нательного белья. Все это разваливалось и крошилось в руках.

– Свершилось, – произнес Голдмен. – Разум Божий? Мы даже собственного разума не знаем. Ничего, ничего нельзя изменить в прошлом. А в будущем? Возможно, будущее мы сможем изменять – но очень осторожно.

Дыра в полу

– Так его перетак… – грубо выругался Робинсон.

– А ты разве не знал? Он ведь друг комиссара…

– Будь у меня мозгов побольше, – сказал Мак-Кейб, – я стал бы писателем, а не полицейским. Взять хотя бы этого парня из полиции Лос-Анджелеса. Написал книгу, которая стала бестселлером, заработал кучу денег, но остался в полиции. С ума сойти можно. Я сам книгу не читал, но фильм смотрел, А ты, Роб?

– Да, видал.

– Хорошая киношка.

– Паршивая, – ответил Робинсон, круглолицый негр с заразительной улыбкой.

– Ну, это только твое мнение. Лос-Анджелес тебе не Нью-Йорк.

– Трепотня это.

– Ты жил в Лос-Анджелесе? – спросил меня Мак-Кейб. Он был старше Робинсона, сорокалетний толстеющий человек с плоским лицом и маленькими подозрительными голубыми глазами. Мне нравилось, как он разговаривал с Робинсоном – легкий обмен колкостями, но никакой грубости.

Прозвучал зуммер вызова. Мак-Кейб принял информацию, а Робинсон нажал на газ и включил сирену.

– Нападение, – бросил Мак-Кейб.

Оказалось, два юнца на 116-й улице выхватили сумочку у какой-то женщины. Юнцы сбежали, а женщина была в шоке, плакала – словом, ничего серьезного. Пока Мак-Кейб успокаивал женщину и убеждал зевак разойтись, Робинсон взял описание нападавших, выяснил содержимое сумочки.

– В этом городе, наверно, десять тысяч сопляков, готовых выхватить сумку, и как их найти, а если и найдешь, то что с ними делать? Так ты говоришь, что был в Лос-Анджелесе?

– Несколько раз.

– Мерзкий город, – сказал Робинсон. – Едва держится.

– На что он похож? – Мак-Кейб хотел знать все.

– Трущобы такие же, если не хуже.

– А Голливуд, Беверли-Хиллз?

– Много солнца. Когда нет смога.

– Черт побери, – размечтался Мак-Кейб, – ни тебе плащей, ни снега, – оттруби еще шесть лет, а потом бери жену и мотай на запад.

Мы остановились, и Робинсон выписал квитанцию на грузовик, неправильно припаркованный перед пожарным гидрантом.

– Ты принимал когда-нибудь роды? – спросил я его.

Он ухмыльнулся и глянул на меня в зеркало.

– Спроси Мак-Кейба.

– Семь раз, – ответил Мак-Кейб. – Это я не говорю о тех случаях, когда приходилось отвозить их в госпиталь. Семь раз от начала до конца, включая шлепок по заднице младенца, чтобы заставить его кричать.

– Один раз даже была двойня, – вспомнил Робинсон.

– Как вы себя при этом чувствовали? Ну, когда делали это, и ребенок живой и плачет?

– Отлично чувствовали.

– Паришь в небесах, – сказал Робинсон. – Хорошее чувство. Так же, наверно, чувствует себя наркоман, когда после нескольких неудачных попыток попадает наконец иглой в вену. Замечательно.

– Это компенсирует все остальное?

Последовала долгая пауза, прежде чем Мак-Кейб спросил меня:

– Что именно?

– Один сукин сын, – сказал Робинсон медленно, – приставил свою пушку мне к животу и трижды нажал на курок. Нет, не компенсирует.

– Вшивый ночной рейд, – пояснил Мак-Кейб. – Такое случается один раз из тысячи.

– Он пролил негритянскую кровь, – сказал Робинсон.

Следующие десять минут мы ехали молча. Возможно, из-за последней фразы Робинсона, возможно, им просто не нравилось, что я сидел на заднем сиденье. Затем они получили вызов, и Мак-Кейб объяснил, что что-то случилось в доме на 118-й улице.

– Что-нибудь веселенькое, – сказал Робинсон. – Пол провалился, потолок обрушился, детей крысы съели. Я вырос в таком доме. Не могу этого простить отцу. До сих пор не могу.

– Разве те, кто там живет, могут куда-нибудь съехать?

– Прочь. Куда угодно, только прочь.

– Нельзя просто писать о полицейских, – вмешался Робинсон. – Полицейский – это общественная реакция. Проваливается пол – зовут полицейских. А что, черт возьми, мы можем сделать? Заново отстроить эти крысиные ловушки?

Мы въехали на 118-ю улицу и увидели полдюжины людей, собравшихся перед одним из домов. Кто-то из них сообщил, что звонила миссис Гонсалез и что ее квартира на четвертом этаже.

– Что там случилось? – попытался узнать Мак-Кейб.

– Кто знает? Она никого не впускает.

– Она ранена?

– Кажется, нет. Она просто никого не впускает.

Мы начали подниматься, Мак-Кейб и Робинсон с оружием впереди, а я следом за ними. Двое мужчин последовали было за нами, но Мак-Кейб махнул на них рукой и приказал убираться. Мы поднялись на четвертый этаж, прошли коридором, и Робинсон постучал в дверь.

– Кто там?

– Полиция, – ответил Робинсон.

Женщина открыла дверь, насколько позволяла цепочка. Робинсон и Мак-Кейб представились. Тогда она впустила нас через кухню, в которую ведет входная дверь в большинстве старых зданий. В квартире было убрано и чисто. Миссис Гонсалез оказалась худой невысокой женщиной лет сорока пяти. Ее муж, как она нам сказала, работал в Метрополитен Транзит. Сын работал в лавке мясника на Лексингтон-авеню. В доме она была одна и находилась на грани истерики.

– Все будет в порядке, – сказал Мак-Кейб с удивительной мягкостью. – Попробуйте рассказать, что случилось.

Она помотала головой.

– Но что-то ведь произошло, – увещевал Робинсон. – Вы даже вызвали полицию.

Она энергично закивала.

– Очень хорошо, – сказал Робинсон, – стало быть, что-то потрясло вас. Мы понимаем это. Что-то лишило вас душевного равновесия. Вы чувствуете озноб, и, может быть, вас тошнит. Чувствуете озноб?

Она кивнула.

Робинсон снял свитер с вешалки в кухне.

– Наденьте это. Вам станет лучше.

Она надела свитер.

– Там кто-нибудь есть? – спросил Мак-Кейб, кивая в сторону других комнат.

– Нет, – прошептала она.

– Найдется у вас бренди, виски?

Она кивнула в сторону буфета, я направился к нему и нашел там бутылку рома. Налил немного в бокал и передал ей. Выпив, она немного скривилась и вздохнула.

– Ну, а теперь рассказывайте.

Она кивнула и повела нас из кухни через комнату, служившую столовой и гостиной, к двери следующей комнаты, по всей видимости, являвшейся спальней. В центре, на полу, как раз между комодом и одной из кроватей, зияла огромная дыра размером три с половиной или четыре фута в поперечнике.

– Проклятый пол провалился, – выдохнул Мак-Кейб.

– Ну и строят же сейчас, – сказал Робинсон.

– Ну и строили же семьдесят пять лет назад, – поправил я.

Миссис Гонсалез ничего не говорила. Она просто стояла у двери и не двигалась.

– Кто живет под вами? – спросил Мак-Кейб.

– Монтез. Он учитель. Дома сейчас никого, один черт. Робинсон вошел в спальню и осторожно приблизился к дыре. Древний пол скрипел под его ногами, но пока держался. Полицейский остановился на расстоянии фута от края и заглянул вниз. Он ничего не говорил, а просто стоял и смотрел.

– Дом, конечно, следует признать негодным, – сказал Мак-Кейб, – но куда им деваться? Хотите писать о проблемах, так пишите об этих. Весь этот чертов город – большая проблема.

Робинсон продолжал молча смотреть в дыру. Мне подумалось, что там, наверное, труп или что-нибудь еще более ужасное.

– Спокойно, – предупредил меня Мак-Кейб, – пол прогнил. Мы не хотим, чтобы ты провалился. Что там такое? – спросил он Робинсона.

Никакого ответа.

Я осторожно двинулся, стараясь держаться стены, Мак-Кейб пошел с другой стороны. Мы достигли провала одновременно. Робинсон стоял перед дырой спиной к двери. Мак-Кейб и я располагались по бокам.

Я еще не увидел, но уже почувствовал странный запах. Он чем-то напоминал запах жасмина, но все же отличался от него. Этот запах был мне незнаком, описать его невозможно, и его тянуло к нам медленным потоком теплого воздуха, казавшимся мне серебряным. Я не возьмусь объяснить, почему воздушный поток виделся мне серебряным, но это было именно так.

В этот момент я и увидел то, что увидел. То, что увидел и Мак-Кейб, и Робинсон, так что это был не сон и не игра воображения. В десяти футах под дырой виднелся газон. Его внешний вид свидетельствовал о том, что его, как английскую лужайку, регулярно стригли машинкой, но почему-то все были уверены, что трава росла так аккуратно сама по себе, без вмешательства извне. Да и трава зеленела как-то необычно, словно ее переложили цветущей сиренью.

Никто из нас не проронил ни слова. То, что мы увидели, никак не могло быть полом комнаты мистера Монтеза, даже если предположить, что учитель увлекался садоводством. Мы знали, что это не пол комнаты мистера Монтеза, и это было все, что мы знали. Только приглушенные рыдания миссис Гонсалез нарушали тишину в квартире.

Робинсон осторожно опустился на корточки, лег на пол и свесился в дыру. Прогнивший пол предательски заскрипел.

– Осторожно! – воскликнул Мак-Кейб. – Упадешь головой вниз.

Он был великолепен. Так хладнокровно мог себя вести только старый нью-йоркский полицейский, для которого не бывает ничего неожиданного и невозможного: в Нью-Йорке может произойти все что угодно.

– Что там видно? – спросил я Робинсона.

– Куда ни глянь… Кругом, куда ни глянь, простирается газон. – Он отодвинулся от дыры, встал на ноги и посмотрел на Мак-Кейба.

– Мы на четвертом этаже, – напомнил Мак-Кейб мрачно, в чьих глазах Вселенная все-таки дала крен.

– Да уж, – согласился Робинсон.

– Позвонить в участок и сообщить, что здесь на четвертом этаже обнаружилось пастбище для коров?

– Это не пастбище, – сказал Мак-Кейб.

– А что же? Мираж?

– Пожалуй, я спущусь туда, – решился Робинсон.

– Черта с два!

Круглое лицо Робинсона потеряло свое веселое спокойствие, превратившись в строгое лицо негра-полицейского, отлично знающего, куда надо бить, чтобы было больнее. Он смотрел на Мак-Кейба, зло скаля зубы.

– Тогда объясни нам всем, что, по-твоему, там находится, в этой несчастной комнате учителя…

– Откуда мне знать?

– А я знаю.

– Черта лысого! Знает он, видали?

– Что там внизу? – тихо спросил я Робинсона слегка дрожащим голосом. – Что ты там увидел?

– Другую сторону медали.

– Какого черта? – возмутился Мак-Кейб.

– Слушай, – вздохнул Робинсон, – ты белый, и тебе не понять…

– Сейчас я позвоню в участок. – Мак-Кейб старался говорить спокойно. – Ты слышишь меня, Робинсон? Я звоню в участок, затем беру ключи у коменданта, если такие водятся в этом крысятнике, открываю дверь в квартиру Монтеза и вхожу туда один. Слышишь, один! А ты пока стоишь здесь и не лезешь в эту дыру. Запомни, я хочу войти в квартиру учителя и увидеть тебя снизу стоящим здесь, наверху. Хочу в эту дыру видеть твою задницу. Понял? Вот тогда мы посмотрим, кто это на четвертом этаже выращивает траву! Все ясно?

– Разумеется, я все понял, – мягко ответил Робинсон.

Мак-Кейб быстро прошел мимо рыдающей миссис Гонсалез и захлопнул за собой дверь. Словно в ответ на этот хлопок дверью поток воздуха поднял из дыры новую порцию странного запаха.

– Что ты там увидел? – вновь спросил я Робинсона.

– Может сам взглянешь? – съязвил он.

Я покачал головой. Ничто на земле не заставит меня лечь животом на этот скрипучий пол и свеситься вниз, как это только что проделал Робинсон.

– Боишься?

Я кивнул.

– Знаешь, что увидит Мак-Кейб, когда вернется с ключами и войдет в квартиру под нами? То, что он и предсказывал: он будет стоять внизу и смотреть на мою задницу – и затем представлять… Через две-три недели мы даже не вспомним, что видели тут.

– Точно, все это иллюзия, – быстро согласился я.

– Да ты понюхай!

– Дева Мария, ты видишь то, чего там нет!

– И я вижу, и ты, и эта леди, – Робинсон махнул рукой. – Это не иллюзия. Это реальность.

– Это реальность, – согласился я.

Он посмотрел на меня задумчиво, встряхнул головой, а затем сел на край дыры и соскользнул вниз. Повисев немного на руках, он осмотрелся, разжал руки и приземлился на корточки на газон. Он встал, повернулся на триста шестьдесят градусов, стараясь разом охватить всю картину. Его, как и траву, на которой он стоял, освещали лучи невидимого фиолетового солнца.

– Робинсон!

Он не слышал меня. Было очевидно, что он меня совсем не слышит. Он поднял лицо вверх, туда, где как раз был я, но его глаза видели что угодно, только не меня. Странный свет придавал его темной коже дымчато-золотистый оттенок. Он вновь огляделся вокруг, радостно улыбаясь.

– Эй, парень! – закричал он. – Эй, парень, ты все еще там?

– Я здесь. Ты меня слышишь?

– Парень, если ты еще там – я не слышу тебя, я тебя не вижу, – но ты не поверишь, мне на это наплевать.

Миссис Гонсалез застонала. Постонав немного, она зарыдала вновь.

– Скажи Мак-Кейбу, – кричал Робинсон, – скажи Мак-Кейбу, чтобы он засунул свою патрульную машину себе в задницу! Скажи Мак-Кейбу…

Я так и не узнал, что еще он хотел посоветовать Мак-Кейбу, потому что именно в этот момент Мак-Кейб вломился в дверь квартиры учителя Монтеза. И вдруг оба они, Мак-Кейб и Робинсон, оказались друг перед другом посреди мусора, сломанных балок, паркетин, кусков штукатурки – просто вдвоем в куче строительного мусора, уставившись друг на друга… И ничего… Никакого газона, никакого солнца, никакого запаха…

Мак-Кейб поднял голову, посмотрел на меня и сказал:

– Отойди от края, парень, этот паршивый потолок того и гляди обвалится. Я вызвал ремонтную бригаду. Мы эвакуируем жильцов из здания, так что скажи Гонсалез, пусть одевается и спускается вниз. – Затем он повернулся к Робинсону. – Теперь насчет тебя. Будь добр, помоги жильцам организованно выйти. Прояви свою энергию.

Робинсон промолчал.

Позднее, в машине, я выбрал момент и спросил Робинсона, что же он видел.

– В квартире Монтеза? У него там море книг. Знаешь, иногда я говорю себе, что мне следовало стать не полицейским, а учителем. Нет, серьезно… У меня двоюродный брат – учитель. Директор школы. Он зарабатывает больше, чем я, и его уважают, а полицейских никто не уважает. Ты рискуешь своей жизнью, а тебе плюют в лицо.

– Вот болтун, – пробурчал Мак-Кейб.

– Однажды мы вытащили нескольких несчастных из горящего дома, а в ответ какой-то сукин сын кинул в меня кирпич. За что? За то, что я спас четверых?

– Да я не о том! – Я пытался направить его мысль в нужное русло. – Что ты видел, когда стоял там, внизу, на траве, и озирался вокруг?

– А что там увидишь? Паршивый домишко. Его надо было снести еще пятьдесят лет назад, – сказал Робинсон.

– Ты впервые сел в нашу машину, тебе все кажется интересным, – сказал Мак-Кейб, – для тебя все необычно. Поездишь, посмотришь, а потом напишешь что-нибудь о нас всех. Мы-то сами уже ко всему привыкли – это наша работа. Скучная, однообразная работа. – Он принял очередной радиовызов. – Едем на 117-ю улицу. На этот раз – магазин ликеров. Знаешь, – повернулся он ко мне, – это заведеньице грабят каждый месяц.

Завыла сирена, и по Амстердам-авеню мы рванули к 117-й улице.