Текст книги "Торквемада"

Автор книги: Говард Фаст

сообщить о нарушении

Текущая страница: 5 (всего у книги 7 страниц)

9

Этим утром Мария решила пойти в церковь, Катерина согласилась сопровождать ее. Мария выстроила в уме такую логическую цепочку: стоит ей провести утро в церкви – и то, что случилось накануне, исчезнет или забудется, как сон. Она сказала Катерине, что сначала они исповедуются и поставят свечи, и научила, что именно надо говорить тем двум священникам, к которым она особенно благоволила. Катерина безучастно слушала мать. Мария настаивала, чтобы и Альваро пошел с ними, но он лишь сердито помотал головой и постарался побыстрее их выпроводить.

Катерина встревожилась.

– Ты останешься дома? – спросила она отца. – Никуда не уйдешь? Мы застанем тебя, когда вернемся?

Альваро, с трудом выдавив из себя улыбку, заверил дочь, что он будет дома.

– Мама хочет, чтобы я исповедалась, – сказала Катерина.

– Прекрасная мысль, – одобрил Альваро. – Думаю, стоит послушать маму. Ты почувствуешь себя лучше.

– Ты что, ничего не помнишь? – вышла из себя Катерина.

– Я не помню ничего такого, что тревожило бы меня, и, конечно же, ничего, что могло бы потревожить тебя, – сказал Альваро. – Иди в церковь и делай то, что велит мать.

Когда жена с дочерью ушли, Альваро почувствовал облегчение. То, чего он ждал, могло произойти в любую минуту, и теперь каждый миг он воспринимал как отсрочку приговора. Альваро прошел в свой кабинет – там хранились бухгалтерские книги и счета, там он обычно работал, – сел за стол и стал писать. Сначала Альваро решил, что напишет жене и дочери общее письмо. Но нужные слова не находились, и он попытался написать одной Марии. Это тоже оказалось непосильной задачей. Мария только что ушла, а он уже не мог вызвать в памяти ее образ. Они даже не попрощались. Жена просто повернулась к нему спиной и ушла из дома, и, с ее точки зрения, это было вполне естественно. Почему она должна считать это утро особенным?

В конце концов Альваро решил написать письмо одной Катерине – и тут слова потекли сами собой. Закончив письмо, он сложил его, запечатал и после этого стал работать над дополнением к завещанию. В это время с улицы донесся топот ног и лязг доспехов. Альваро подошел к окну и увидел, что к его дому под палящими лучами утреннего солнца направляются шесть солдат инквизиции в легких доспехах и откинутых назад больших, похожих на лодки шлемах. Как обычно, вид солдат оставлял желать лучшего, оружие у них было нечищеным, и Альваро подумал, что, будь его воля, он первым делом приказал бы им залезть в реку, прихватив с собой побольше мыла. Ребяческая мысль, и Альваро, пожав плечами, вернулся к письменному столу и своему завещанию. Сознание его раздвоилось – он разом и обдумывал пункты завещания, и прислушивался к тому, как солдаты барабанят в дверь. Потом раздался приглушенный голос Хулио – тот открыл дверь солдатам. Через какое-то время Хулио постучал в дверь кабинета. Альваро встал, впустил слугу.

– Кто там, Хулио? – спросил Альваро.

– Вы же сами знаете. Их и хочешь не услышать, а услышишь.

– Верно.

– Я не впустил их в дом, – сказал Хулио. – Они грязные – от них воняет. Не годится, чтобы такая мразь входила в дом испанского дворянина и уводила его, как вора.

– Они согласились подождать на улице?

Хулио кивнул.

– Все впереди, – сказал Альваро. – Со временем они осмелеют. Не будут стучаться, сразу примутся ломать дверь, а если на их пути встанут хорошие люди вроде тебя, они убьют их, не задумываясь.

– Вы обязаны пойти с ними? – спросил Хулио.

– Сейчас – да. Но оставим это – есть дела и поважнее. – Альваро вручил Хулио письмо. – Передай письмо Катерине. Это очень важно.

– Непременно передам, дон Альваро.

– Теперь это… – Альваро протянул Хулио вторую бумагу. – Это дополнение к моему завещанию. В нем говорится, что в случае моей смерти к тебе перейдут белый жеребец – ты всегда им восхищался – и сотня золотых монет…

– Дон Альваро, ну пожалуйста, – перебил хозяина Хулио. – Не хочу и слышать ни о чем таком. Вам еще жить и жить.

– Смерть всегда близко, – нетерпеливо заметил Альваро. – А сейчас послушай меня, возьми эту бумагу и сделай, что я скажу. Я знаю, Хулио, ты не умеешь читать, но я рассказал тебе, что здесь написано. Если ты потеряешь эту бумагу, ты не получишь ничего, кроме небольшой суммы, оговоренной в завещании. Я хочу, чтобы ты знал: я и там сделал распоряжения насчет тебя и остальных слуг, но я решил сделать это небольшое добавление к нему. А теперь оставь меня одного. Иди к солдатам и скажи, что я выйду к ним сразу же, как только оденусь.

На рубашке Альваро проступили пятна пота. Он надел свежую рубашку из белого шелка, поверх нее – бархатный камзол. Пристегнул к поясу самый красивый, в богатой оправе кинжал, взял зеркало, аккуратно расчесал длинные волосы. Направляясь к двери, подумал, сколько ребяческого тщеславия в его действиях, и улыбнулся.

Солдаты инквизиции поджидали его. Сержант, командовавший маленьким отрядом, сказал:

– Мы не станем надевать на вас наручники, дон Альваро, но вы должны пообещать, что не попытаетесь бежать. Я знаю, мы имеем дело с испанским дворянином, но времена изменились.

– Согласен, сержант, – сказал Альваро.

– Странные времена, дон Альваро. Теперь нельзя оставаться просто испанским дворянином или сержантом, вот как я. Все перепуталось, ведь так?

– Так, – согласился Альваро.

– Наручников на вас не наденут – только не пытайтесь бежать. Встаньте между нами, и мы все вместе пойдем в монастырь.

Альваро кивнул, встал в строй, и отряд двинулся. К этому времени церковные колокола перестали звонить – теперь слышался лишь лязг доспехов и тяжелый топот солдатских ног. Солдаты шли по улицам Сеговии, и все жители – мужчины, женщины, дети – бросали свои дела и во все глаза смотрели на них. Однако никто ничего не говорил, никто не смеялся, не шутил, не обменивался замечаниями. Примолкли даже дети. Не было в Сеговии человека, который не знал бы дона Альваро, но никто не решился ни вступиться за него, ни выказать радость при виде его несчастья.

Так они прошли через всю Сеговию и, покинув пределы города, свернули на дорогу, ведущую к монастырю.

Утро было жарче обычного. Когда они подходили к монастырю, Альваро снова вспотел, и ему подумалось, что Мария расстроится: ведь он испортил одну из самых тонких и дорогих шелковых рубашек. Пятна пота не сходили, даже когда слуги замачивали рубашку в соленой воде.

Маленький отряд проследовал мимо монахов – те, не обращая внимания на солдат, продолжали трудиться. Солдаты вошли в монастырь и направились по коридору к залу инквизиции. Там их уже ждал монах-доминиканец в черной сутане; кивком он приказал солдатам оставить Альваро и удалиться. Затем доминиканец отворил дверь и дал знак Альваро войти. Альваро неспешно вошел в зал. Монах последовал за ним, закрыв дверь.

Посреди комнаты за длинным столом сидело семь человек. В центре – Торквемада, справа и слева от него – по три инквизитора. Они удивительно походили друг на друга – ни одного добродушного, полного или веселого. Все – изможденностью, смуглостью лиц, темными глазами, выражением непримиримости – до странности были похожи на Торквемаду. Инквизиторы смотрели на вошедшего Альваро, но в их глазах ничего нельзя было прочесть. Ни одобрения, ни осуждения. Инквизиторы просто наблюдали за ним.

Утренний солнечный свет лился в окна за спинами монахов. Он падал прямо на Альваро, стоявшего в центре огромного множества танцующих пылинок. Инквизиторы оставались в тени и оттого казались еще более отчужденными и далекими.

Альваро не испытывал ни гнева, ни страха. Если б его попросили точно описать, что он чувствует, он ответил бы: ничего. Он воспринимал себя как бы со стороны и поэтому отнюдь не с притворным, а с неподдельным любопытством спросил Торквемаду:

– Почему ты приказал привести меня, Томас?

– А ты не знаешь?

– Знал бы – не спрашивал.

– Понимаешь, Альваро, – сказал Торквемада, – нас связывают долгие годы дружбы. Я хорошо тебя знаю и, мне кажется, знаю кое-что и о твоей душе, но твои мысли сокрыты от меня. Не в моих силах проникнуть в них. Я не чародей и не обладаю сверхъестественными способностями. Я только бедный монах, по мере сил стараюсь хорошо делать свое дело, и, думаю, ты знаешь это лучше, чем кто-либо другой. Поэтому скажи мне сам, почему ты здесь.

– Не знаю.

– Дон Альваро, – продолжал Торквемада, – ты принимаешь догмат о бессмертии человеческой души?

– Принимаю.

– Тогда мы не враги тебе, а твои спасители – ибо что значит земное страдание по сравнению с вечным блаженством?

Торквемада замолчал, выжидая, что скажет Альваро. Он нетерпеливо подался вперед, инквизиторы переводили глаза с Торквемады на Альваро, затем снова на приора. Но Альваро хранил молчание, и тогда Торквемада сказал, голос его звучал участливо:

– Признайся.

– В чем?

– Ты лучше знаешь.

– Скажи, в чем меня обвиняют, – потребовал Альваро.

– Какая наивность! Большинство тех, кто стоял перед нами, дон Альваро, были объяты страхом. Но боялись они не меня. Боялись Господа, боялись Господней воли, явленной через меня. А ты не боишься?

– Нет.

– А Бога ты боишься, Альваро?

– Я боюсь только того, что мне угрожает, – с расстановкой ответил Альваро. – Бог мне не угрожает.

– Значит, тебе угрожаю я?

– Я не хочу взывать к нашей дружбе, Томас. Однако ни одному из нас нет нужды ранить тело или душу другого. Скажи, в чем меня обвиняют.

Торквемада вздохнул и вдруг – ни с того ни с сего – с размаху ударил кулаком по столу:

– В страшной ереси! В иудейской!

– Я не еврей, я христианин, – спокойно сказал Альваро.

– Это так, это так, Альваро де Рафаэль. Иначе ты не держал бы ответ перед святой инквизицией. Евреи не держат перед нами ответ: они прокляты со дня своего рождения, у них нет ни малейшей надежды на спасение. Что такое грех, что такое ересь по сравнению с вечным проклятием, на которое они обречены: ведь на них не распространяется милость Божья. Вот в каком положении еврей, и да не запятнает его присутствие святые стены монастыря!

Торквемада, казалось, излил свой гнев в словах. Голос его зазвучал мягко и сочувственно. Кулак разжался, пальцы чертили на столе узоры. Он поднял голову и испытующе поглядел на Альваро:

– Я давно знаю тебя, Альваро де Рафаэль, тебя, твою жену и дочь. Я брал твою дочь на руки, когда ее еще не окрестили, она выросла на моих глазах. Я давно знаю и люблю тебя и не хочу, чтобы гибель твоей души легла на меня тяжелым грузом. Душа моя и так отягощена. Ты сказал, что мы друзья, и, если это так, мы должны понять друг друга. Осознай, Альваро, какую ношу я взвалил на себя. Прошу тебя – исповедуйся, облегчи душу.

Альваро обдумал его слова и кивнул. По-прежнему ощущая все то же странное отчуждение, он сказал:

– И тогда ты сможешь привязать меня к столбу и сжечь живьем?

Сидевший в конце стола, справа от Торквемады, очень старый инквизитор выкрикнул:

– Сгорает бренная плоть! Огонь укрепляет душу! И тогда болезнь, которую мы зовем жизнью, уходит…

Монах, сидящий рядом с ним, добавил:

– Что такое наша плоть? Мерзость, грязь и грех. Слышишь, дон Альваро?

Старик на правом конце стола улыбнулся. У него почти не осталось зубов – лишь внизу торчал один желтый зуб да наверху два желтых клыка. Из-за этого он пришепетывал.

– Бренная плоть проходит обряд очищения. Ты утратишь ее, дон Альваро, но подумай о том, что обретешь взамен. Жизнь вечную.

Еще один инквизитор по другую сторону от Торквемады поддержал его:

– Огонь – благодатный и чистый – освободит от всех грехов. И душа воспарит, исполненная благодати.

Торквемада раздраженно покачал головой, и Альваро почувствовал, что приора раздосадовали и смутили слова его коллег.

– Приди к Богу, – сказал он. – Прекрати свои мучения, Альваро.

– Нет, Томас, – ответил Альваро. – От своих мук я так просто не откажусь.

Старик на левом конце стола вдруг раскипятился: как смеет Альваро так фамильярно обращаться к великому инквизитору!

– Он презирает нас, – заметил третий инквизитор. – Откровенно презирает. Ты презираешь нас? – обратился он к Альваро.

– Я вспомнил, что у меня был друг, – сказал Альваро. – Разве это грех – называть его Томасом? – Он обратился к Торквемаде: – Это тоже грех? Мне нельзя больше называть тебя Томасом?

– Я тоже помню друга, – ответил Торквемада. – Зови меня Томасом сколько хочешь. Да поможет мне Бог, да поможет Он нам обоим. Я обращаюсь к тебе как к другу, Альваро. Отринь свои муки и обрети мир.

– Но в своих муках я открыл нечто бесконечно дорогое для меня.

– Дорогое? Что же это, дон Альваро?

– Я сам.

– Еретик? Еврей? Кто ты теперь, Альваро?

– Человек.

– И что это значит, Альваро? То, что ты создан из плоти и крови? Что ты ешь, спишь и дышишь? Все это может делать и животное. Оно тоже из плоти и крови. Как и еврей. Я говорил о твоей бессмертной душе.

– Наше тело – плоть и кровь, а что такое бессмертная душа? Сострадание и милосердие? Или все то, чему меня учили, – ложь?

– Мы, святая инквизиция, – это и есть милосердие и сострадание.

– Милосердие и сострадание? – повторил Альваро, не в силах скрыть удивления. – Нет, Томас, ты, видимо, считаешь меня глупцом. Ты издеваешься надо мной, разыгрываешь меня?

– Я предлагаю тебе нечто бесценное.

– Что именно? Столб, у которого меня сожгут? Тюремную камеру, где я сгнию заживо?

Голос инквизитора на дальнем правом конце стола сорвался на визг:

– Самого Господа нашего распяли! Костер спасет тебя от ереси! Очистительное пламя окутает тебя покровом любви и заботы…

Не в силах сдерживаться, Альваро, указывая на старика, закричал:

– Томас, я вынесу все, что должен вынести, но не хочу слушать этого старого дурака!

Торквемада повернулся к старцу.

– Хватит! Ни слова больше! – резко сказал он. Затем обвел взглядом остальных: – Замолчите все! Иначе я наложу на вас епитимью, и она будет соразмерна моему гневу. Этого человека буду допрашивать я.

– Ты заходишь слишком далеко, приор, – сказал один из инквизиторов.

– Не тебе говорить, насколько далеко мне можно заходить, – зло отозвался Торквемада. Повернувшись к Альваро, он сказал: – Я просил тебя, Альваро, но больше не могу просить. Признавайся!

– Мне не в чем признаваться.

– А что это у тебя на шее?

Торквемада встал и, отодвинув стул, направился, огибая стол, большими шагами к Альваро. Они стояли друг против друга, и Альваро, понизив голос, спросил:

– Почему, Томас? Почему? Почему ты так поступаешь? Что за дьявол управляет тобой?

Торквемада протянул руку, ухватил цепочку на шее Альваро и стащил ее через голову.

– Ты по-прежнему носишь этот медальон, – сказал Торквемада. – Ничто не может заставить тебя снять его, никакая опасность не может заставить тебя испытать страх.

– Я дорожу своей честью.

– Честью? – вскинув бровь, переспросил Торквемада, держа перед собой медальон.

– Эта вещь ничего для меня не значит, – пылко произнес Альваро. – Этот медальон, что ты держишь сейчас в руке, ничего не значит и никогда ничего не значил для меня. Я храню его лишь как память, и только как память он имеет для меня значение. Он принадлежал моему отцу, а до него – деду, и потому, сохраняя его, я отдаю дань уважения каждому из них. Но в том кошмаре, который благодаря тебе и тебе подобным воцарился в Испании, этот медальон стал для меня чем-то большим, чем просто память. Из-за того безумия, с каким вы преследуете каждого, в ком есть хоть капля еврейской крови, я начал гордиться им. Повторяю, Торквемада! Гордиться! В испанском языке есть такое слово, Томас. Хорошее испанское слово. Знаешь ли ты, мой дорогой Томас, что я не только христианин, но еще мужчина и испанец? Если я выброшу медальон, который ты держишь в руке, не исключено, что я останусь христианином, но перестану быть человеком и стану таким испанцем, каких и без меня в избытке.

– Ты подписал себе приговор, – с горечью сказал Торквемада.

– Да пошел ты к черту! – взорвался Альваро. – Приговор мне был подписан в тот день, когда король Испании посоветовал тебе попробовать моей крови и разделить с ним мое богатство!

10

Время остановилось – вот что лучше всего запомнилось Альваро из его пребывания в камере пыток. Впервые его привели сюда за день до Страстной недели. Из того, что происходило в первый раз, он не помнил ничего – во всяком случае, ничего, что имело хоть какое-то касательство к его теперешней жизни, заполненной разного рода пытками. Ему протыкали иглами кожу, прижигали каленым железом спину, от этого Альваро потерял реальное ощущение времени: теперь он не мог бы ответить, сколько раз его приводили в пыточную камеру.

Что-то он помнил, но не боль, боль он вспомнить не мог. Один раз перед ним всплыло лицо Томаса – безжизненная маска под куколем освещалась языками пламени, колышущимися, как маятник часов. Все время, пока Альваро видел перед собой Томаса, кто-то отчаянно кричал. Потом он понял, что кричит сам, что слышит собственный крик.

В другой раз все время, пока его пытали, взор Альваро был прикован к распятию, висевшему на стене пыточной камеры. Это был готический Христос, очень худой, очень натуральный, из раны на боку струилась кровь.

Альваро помнил, что тогда ему казалось, будто распятие движется, наклоняется все сильнее и в конце концов падает на пол, но он понимал, что это была галлюцинация.

Лучше всего он помнил потолок. Потолок был каменный, постоянно подтекал, на мокрой поверхности завелся грибок. Впервые Альваро обратил внимание на потолок, когда его вздернули на дыбу. Он смотрел на сырой потолок, крича от боли, потом перед ним возникла маска, под которой скрывалось лицо одного из мучителей. Маска – символ этой камеры. В ней все ходили в черных масках с прорезями для глаз и носа.

Запомнил он также и одного человека. В памяти Альваро он запечатлелся голым с головы до ног, хотя на самом деле нагота его была прикрыта фартуком. Этот человек был такого могучего телосложения и так физически силен, что его руки могли заменять самые страшные орудия пыток. Хотя лицо мучителя скрывала маска, Альваро он всегда представлялся смеющимся – такое наслаждение доставляли тому пытки.

Затем Альваро хлестали плетью, и тогда ему постоянно слышался колокольный звон. После плети его надолго оставили в покое, чтобы зажила спина. Больше его не пытали. Альваро помнил, как однажды, пока спина еще заживала, ему удалось подняться с тюремной койки и доковылять до крошечного окошка высоко в стене – и выглянуть наружу. Окно оказалось всего на несколько дюймов выше земли. Неподалеку играл голый малыш. Этот двухлетний мальчуган был одним из сирот, которые воспитывались при монастыре. Он играл с голубем. Голубь его не боялся – очевидно, хорошо знал мальчика. Голубь прыгал на мальчика, взбирался к нему на голову, хлопал крыльями, а малыш визжал от восторга.

Тогда же Альваро вспомнил письмо, которое оставил Катерине. Как ни странно, он не забыл ни единого слова из этого письма и повторил его вслух от начала до конца:

«Ты помнишь, моя дорогая Катерина, как один раз сказала мне, что я лучший из всех испанских рыцарей? Таким я был для тебя, для меня же ты самая чистая и прекрасная из всех женщин. Поэтому я пользуюсь случаем, чтобы сказать тебе: даже самый храбрый рыцарь, если его лишить оружия, беззащитен. Сейчас я в таком положении. Я беззащитен и наг. Каким я пришел в этот мир, таким и уйду из него, а все, чем я владею, отойдет королю и инквизиции. Пока это еще не случилось, но это неизбежно, и ничто не сможет этому помешать. Будь у меня сын, я мог бы передать ему мою шпагу – она всегда напоминала бы ему, что его отец был испанским рыцарем. Тебе же, дочь моя, я могу оставить только память, вещь столь драгоценную, сколь и опасную…»

Он остановился, припоминая, что же дальше. Но это было слишком мучительно.

Шли дни, спина заживала. Пытки прекратились. Два раза в день в камеру приносили хлеб, воду и лук. Это был ежедневный рацион Альваро. Однажды, внезапно проснувшись, он увидел, что у изножья койки сидел Торквемада и глядел на него. Сначала Альваро решил, что это галлюцинация, мираж. За время пыток у него часто случались галлюцинации, и потому он закрыл глаза, подождал и вновь открыл их. Торквемада не исчез.

Альваро потянулся за кувшином воды, стоявшим на столике у койки. Торквемада сам подал ему кувшин. Альваро отпил и сел на постели.

– Очень больно, Альваро?

– Ты еще спрашиваешь?

– Да, Альваро, спрашиваю.

– Что я могу сказать тебе о боли, Томас, отец мой? – недоверчиво отозвался Альваро. – Может, рассказать тебе о муках Христа на кресте? Теперь я знаю, что это такое.

– Я тоже.

– Ты, Томас?

Торквемада кивнул:

– Господи, Альваро, а как ты думал? Разве вид страданий доставляет мне радость? Разве я чудовище, питающееся смертью и болью?

– А разве не так? Скажи мне.

– Я служу Богу! – прокричал Торквемада, едва не срываясь на визг.

– Знаю, – сказал Альваро. Набрал в рот тухлой воды из кувшина и медленно проглотил ее. – Ты должен простить меня, Томас, мне трудно говорить, но, как я уже сказал, мне многое открылось. Ты ревностно служишь Господу – и моя судьба тому свидетельство. Я знаю, как ты служишь Ему. Мне это досконально известно.

– Я умолял тебя исповедаться, Альваро. Я и сейчас прошу тебя: признай свой грех – дай мне сойти с креста.

– Нет! – яростно вскричал Альваро.

– Тебе неведомы ни раскаяние, ни жалость.

– К кому – к тебе, Томас? Жалость к тебе? О чем ты просишь – пожалеть тебя? Может, мне еще помолиться о спасении твоей души? Ты этого хочешь?

– Господи, помоги мне! Неужели ты думаешь, что я не люблю тебя?

– Любишь? Нет, Томас, ты давно разучился любить, и теперь нет такого существа на земле, которое ты любил бы.

– Я не хочу, чтобы ты умер без прощения и надежды! Прошу тебя, Альваро, открой душу, – взмолился Торквемада.

Альваро горько улыбнулся:

– Итак, ты умоляешь меня, Томас.

Тяжело вздохнув, Торквемада кивнул:

– Будь по-твоему, Альваро.

Он снова вздохнул и пошел было к двери, но тут Альваро окликнул его:

– Томас!

Торквемада медленно повернулся к Альваро, и тот с удивлением увидел, что лицо приора осветилось надеждой.

– Когда мне предстоит умереть? – спросил Альваро.

– Скоро, и да смилостивится над тобой Господь!

– А в тебе есть милосердие, Томас?

– Я не могу ничего ни изменить, ни остановить, Альваро. И ты это знаешь. Не думай, что все зависит от меня. Тут я бессилен.

– Есть в тебе милосердие или нет? – повторил Альваро.

– Чего ты хочешь?

– Ты знаешь.

– Возможно.

– Разреши мне повидаться с раввином Мендосой.

– Хочешь, чтобы мы оба погубили свои души? Так, Альваро?

– Дай мне повидаться с ним, – тихо произнес Альваро. – Если ты дорожишь бессмертием своей души, Торквемада, дай мне с ним повидаться.