Текст книги "Торквемада"

Автор книги: Говард Фаст

сообщить о нарушении

Текущая страница: 3 (всего у книги 7 страниц)

5

После отъезда Ван Ситтена Альваро, стоявший у ворот конюшни, увидел, что кто-то приближается к его дому. Этот человек ступал медленно и с достоинством; возле него кружили оборванные мальчишки, кидавшие в него засохшими комьями грязи. Лишь спустя мгновение Альваро признал в нем раввина Мендосу и понял, что не может сразу увидеть в раввине того, кем он является, – раввина и еврея. На этот раз Альваро не кинулся к нему на помощь, а спрятался за столб конюшенных ворот и оттуда смотрел, как Мендоса направляется к его дому. Из своего укрытия он видел, как Мендоса пересек сад и подошел к парадному входу, – тогда Альваро, быстро обогнув конюшни, приблизился к дому с другой стороны. Он стоял снаружи, у конца длинной галереи, невидимый для тех, кто находился в ней, когда Хулио отворил дверь Мендосе. Слуга с удивлением уставился на раввина; некоторое время он просто глазел на него, потом, придя в себя, слегка отодвинулся, кивком пригласив еврея зайти.

Со своего места Альваро не мог видеть, как Мендоса вошел в галерею. Катерина и Мария сидели в дальнем ее конце. Мария кроила плащ, ткань для которого Альваро привез из Севильи, а Катерина помогала ей соединять выкроенные детали и скреплять их булавками. Обе женщины с головой ушли в работу и не заметили появления Мендосы. Раввин остановился – и вновь оказался в поле зрения Альваро. На голове у него была широкополая шляпа, он сжимал руки. Альваро понял, что Мендоса потерял дар речи, он не мог ни назвать себя, ни каким-либо другим образом привлечь внимание женщин, а может быть, просто боялся, что было, по сути, одно и то же. Хулио подошел к раввину, растерянно глядел на него и явно не понимал, что ему делать. Альваро спрашивал себя: почему он не входит в дом, чтобы разрядить ситуацию, но, как и Мендоса, словно окаменел и потерял способность двигаться и говорить. А Хулио был всего лишь слуга. Наконец он, шаркая, подошел поближе к женщинам. Они же по-прежнему не отрывали глаз от работы.

– Сеньора, – сказал Хулио.

Катерина сидела лицом к раввину. Мария подняла глаза на Хулио, тот знаком указал ей на Мендосу, и тогда Мария медленно повернула голову. Обе женщины смотрели на раввина, не говоря ни слова и застыв на месте, с удивлением, к которому примешивались страх и отвращение.

Альваро казалось, что он присутствует на представлении и видит сцену из пьесы. Он отчужденно следил за женой и дочерью. Их удивление рассердило его, а страх не только злил, но и вызывал неприязнь к ним; и тем не менее ни сдвинуться с места, ни заговорить он не мог.

Теперь, когда женщины знали о его присутствии, Мендоса сделал несколько шагов по направлению к ним и слегка склонил голову. Он не отличался ни изысканными манерами, ни изяществом, столь высоко ценимыми в этой стране. Он не снял шляпы. У него, однако, оказался красивый голос, и он прекрасно говорил по-испански.

– Я – раввин Биньямин Мендоса. Я взял на себя смелость прийти сюда. Знаю, что для меня большая вольность – вступать в разговор с такими благородными дамами, но я не хотел вам досадить, огорчить вас… то есть не хотел доставить вам неприятности…

Мария обрела наконец голос. Она чуть не сорвалась на крик – можно было подумать, что ей приходится давать отпор.

– Что вам здесь надо?

– Всего лишь видеть дона Альваро, благородная сеньора. Видеть его и говорить с ним.

Видимо осознав, что она говорит слишком резко, Мария взяла себя в руки и сказала холодно и спокойно:

– Он назначил вам встречу?

– Нет. Увы, нет. И как бы я мог договориться о встрече, если б не пришел сюда сам? Вы же понимаете, послать другого еврея я не могу. Кого же тогда? Да, я незваный гость, но я должен был прийти сам.

– Тогда я уверена, что дон Альваро не сможет принять вас, – сказала Мария.

– Понимаю. То есть я хочу сказать, что могу понять его нежелание принять меня. Я пытаюсь объяснить вам, благородная сеньора – вы же его супруга, я знаю – что я не круглый дурак. Многое побудило меня прийти сюда, но самое главное – то, что дон Альваро де Рафаэль спас мне жизнь. Он… как бы это сказать… вложил в меня капитал, а мой народ серьезно относится к таким вещам.

Мария встала и, повернувшись к дочери, попросила ее выйти. Альваро почти физически ощущал, что с Катериной что-то происходит. Она избегала взгляда матери, а та повторила:

– Катерина, я же просила тебя уйти.

– Я хочу остаться.

– Меня не интересует, чего ты хочешь. Я просила тебя уйти.

Катерина покачала головой, но, не в силах устоять перед матерью, встала и выбежала из галереи. Мария – бела как мел – перестала сдерживаться и гневно потребовала от раввина ответа:

– Кто спас тебе жизнь? Ты хочешь сказать, что это сделал мой муж? Что это значит?

– Только то, что он спас мою жизнь, – ответил раввин.

– Это я уже слышала. Ты это сказал. Кто послал тебя сюда? Зачем ты пришел?

Раввин покачал головой, беспомощно развел руками. Он был смущен, озадачен, явно не знал, что ему делать.

– Если бы вы, донья Мария, пришли в мой дом, я просто приветствовал бы вас, не спрашивая, зачем вы пришли.

Мария сделала шаг по направлению к нему:

– Чтобы я пришла в твой дом, еврей? Такого и быть не может! Скорее солнце не взойдет. Ясно тебе? Не может такого быть!

Альваро не выдержал. Он вбежал в галерею с криком:

– Мария! – В его голосе звучала боль.

Этот крик заставил Катерину вернуться. Она остановилась в дальнем конце галереи, наполовину скрытая за дверью. Хулио тоже не нашел в себе сил уйти и стоял тут же немым свидетелем, словно исход этой встречи был настолько непредсказуем, что и его присутствие могло стать делом жизни и смерти.

Мария пристально посмотрела на мужа, затем – на редкость спокойно – заговорила:

– Этот еврей хочет видеть тебя. Утверждает, что ты спас ему жизнь. Я сказала, что он не может здесь находиться.

– Этот еврей, – прошептал Альваро.

Он двинулся было к Мендосе, хотел что-то ему сказать, но не находил слов. Вместо этого он подошел к Марии и прошептал:

– Мария, Мария, лучше б ты вонзила мне в сердце нож! Человек приходит в наш дом. Пусть этот человек – искуситель. Но он приходит в наш дом. И тогда он – гость. Он под нашей крышей. Разве мы ударим его? Разве оскорбим? Разве унизим?

– Ты подслушивал, – сказала Мария.

– Я слышал вас с улицы.

– Ты подслушивал, – повторила Мария. – Как ты мог? Как ты мог подслушивать?

– Значит, тебя волнует только то, что я все слышал?

Мария пристально посмотрела на мужа. Затем повернулась, устремилась к двери, где стояла дочь, и вышла. Катерина же, напротив, вернулась в галерею. По ее щекам текли слезы. Сделав несколько шагов, она остановилась. Старик Хулио подошел и коснулся бархатного камзола Альваро.

– Я старик, – сказал Хулио, – а вы смотрите на меня так, дон Альваро, что мне лучше умереть.

– Я доверяю тебе, – хрипло прошептал Альваро.

– Это правда? – переспросил Хулио. – Иначе я пойду на конюшню и всажу нож себе в живот.

– Правда. – Голос у Альваро сел.

Катерина между тем решительно направилась к столу, где стояли бокалы и графин с вином. Наполнив бокал, она уверенно подошла к Мендосе и поднесла ему вина. Он по-прежнему стоял неподвижно, и тогда Катерина сказала:

– Попробуйте наше вино, сеньор Мендоса.

Альваро наблюдал за ними. Мендоса принял из рук Катерины бокал, а она пододвинула раввину стул, предложив ему сесть.

– Я буду пить один? – спросил Мендоса.

– Налей мне тоже, – сказал Альваро дочери и велел Хулио принести хлеба.

– Достаточно и вина, – произнес Мендоса.

– Это мой дом, – сказал Альваро, и в голосе его звучала горечь. – Если вы пьете вино, то преломите со мною и хлеб.

Он подошел к дочери, поцеловал ее и шепнул, чтобы она оставила их. Она кивнула и вышла. Словно участники живой картины, Мендоса и Альваро, не говоря ни слова, стояли, пока Хулио не вернулся с хлебом. Альваро взял хлеб и, преломив его, протянул кусок еврею – тот стал сосредоточенно его жевать, словно пробовал на вкус.

– Садитесь, пожалуйста, – предложил Альваро.

Мендоса уселся за стол, Альваро сел напротив. Раввин заговорил о его дочери. Альваро показалось, что раввин цитировал или пересказывал какие-то места из Библии, но он не был в этом уверен. Сам он не очень хорошо знал Библию.

– Бог благословил вас замечательной дочерью, – сказал Мендоса.

– Думаю, вы правы, но не забывайте, что благословение может обернуться проклятием. Я люблю дочь больше жизни.

– Любовь никогда не бывает проклятием.

Хулио – он до сих пор стоял возле них – неожиданно вышел, а Мендоса сказал Альваро:

– Этот человек любит вас. Почему вы боитесь его, дон Альваро?

– Мы в Испании, рабби. Нам надо учиться жить в страхе.

– Странное утверждение, дон Альваро, ведь не все жители Испании – евреи.

– Я вас не понимаю.

– Я хочу сказать, что жить в страхе – привычка преимущественно еврейская. Тем не менее бояться не стоит. Если жить в страхе и всего бояться, тогда вы правы, дон Альваро, любовь может стать проклятием. Но можно жить в страхе и не бояться – и тогда всякая любовь будет благословением. Но зачем я все это говорю? Я пришел в ваш дом не для того, чтобы говорить на философские темы. На самом деле я сожалею, что пришел к вам. Меня привели сюда неосмотрительность и отчаяние.

– Мне не за что вас прощать, – возразил Альваро.

– Даже за то, что вы спасли мне жизнь? – спросил Мендоса.

– Прощать за это? Я вас не понимаю. Вы были в опасности, и я сделал для вас то, что сделал бы для любого, оказавшегося в таком положении. Мой поступок не заслуживает ни благодарности, ни обсуждения. В нем нет ничего особенного.

– Только не для меня, – возразил Мендоса.

– Я не то хотел сказать. Теперь уж вы простите меня.

– Вы особенный человек, дон Альваро, но, возможно, все испанские дворяне – особенные люди. Всем вам свойственны любезность и изысканные манеры, а это своего рода благословение. Думаю, поэтому мне так больно видеть, что вы напуганы.

– В таком случае я должен вам сказать, что я нисколько не напуган. Бог мой, чего мне бояться? Того, что еврей пришел в мой дом? Вы ведь духовное лицо, рабби?

– У вас свои духовные лица, дон Альваро.

– Тогда вы не можете даровать мне утешение.

– Пожалуй, нет, – согласился Мендоса. – Я пришел за утешением к вам, что непростительно, а теперь, с вашего позволения, я удалюсь и больше ни с какими просьбами обращаться не буду.

– С какими просьбами, рабби? Что я могу для вас сделать?

– Вы уже достаточно сделали. Если вы помогли мне однажды, разве это значит, что вы всегда должны мне помогать?

– Возможно.

– Придя сюда, я подверг вас опасности, а значит, вы больше ничего мне не должны, – сказал Мендоса.

– Зачем вы пришли?

– Следует ли мне отвечать?

– Думаю, да, – кивнул Альваро. – Я и так плохо сплю. И не хочу совсем лишиться сна.

– Хорошо, – согласился еврей. – Известно, что вы друг Торквемады.

– Откуда вам это известно? – удивился Альваро. – Потому что в тот раз я был с ним?

– В Сеговии давно об этом знают.

– Пусть так, я его друг, – пожал плечами Альваро. – Ничто человеческое ему не чуждо, он чувствует, страдает и тоже плохо спит – верите вы этому или нет.

– Верю.

– Он человек и нуждается в друзьях. Вы правы, мы дружим уже много лет.

– В таком случае вы должны знать, что он решил разрушить нашу синагогу – сжечь ее дотла.

– Не может быть! Это нелепость! Зачем?

– Разве мало тому причин, дон Альваро? Неужели вы не видите? Торквемада ненавидит евреев. Вы скажете на это, что многие ненавидят евреев. Но он ведь еще и великий инквизитор – глава инквизиции всей Испании.

– Пусть так, но ему не дозволено ни ущемлять права евреев, – возразил Альваро, – ни разрушать синагогу. И вы это знаете. Инквизиция имеет право карать еретиков, вероотступников, богохульников, но не евреев.

– Права, нарушение прав – вы изо всех сил стараетесь мыслить в рамках закона, дон Альваро. Но все решает сила. Торквемада говорит, он проповедует. Он призывает обуздать заразу. Он добродетельный человек, ваш Торквемада, и полагает, что исполняет Божью волю. Это беда всех добродетельных людей. Они говорят от имени Бога, и Торквемада слишком многих убедил в том, что Бог хочет, чтобы синагогу сожгли.

Альваро пристально смотрел на Мендосу – мрачно, подозрительно, ничего не говоря. Мендоса некоторое время сидел молча, а потом стал подниматься.

– Должен ли я покинуть ваш дом, дон Альваро?

– Только если сами того хотите, – пожал плечами Альваро.

Мендоса встал из-за стола. Он покачал головой; казалось, его бьет дрожь. Минуту-другую он стоял молча, потом сказал:

– Если, на ваш взгляд, какое-то там строение – ничто по сравнению с человеческой жизнью, тогда, полагаю, вы правы. Для меня в синагоге есть нечто такое, чего другие не видят. Это очень старая синагога, и уже от одного этого она для нас священна. Вот отчего мы называем ее святой и считаем, что за ней присматривает Господь Бог. Она стоит здесь, в Сеговии, две тысячи лет. Ее построили еще карфагеняне. Среди них было много евреев. Многие известные ученые считают, что Гамилькар [2]2
  Гамилькар Барка (год рождения неизвестен – ум. 229 до н. э.) – карфагенский полководец периода 1-й Пунической войны (264–241 до н. э.). Отец крупного полководца и государственного деятеля Ганнибала (247–183 до н. э.).


[Закрыть]родился в еврейской семье, а однажды я видел древний пергамент, в нем приводились факты, которые дают основание полагать, что сам Ганнибал посещал нашу синагогу. Есть также древнеарамейская надпись на камне, гласящая: «Здесь Ганнибал приносил жертву Богу своих отцов, Богу Исаака, Авраама и Иакова». Однако трудно сказать, насколько достоверна эта надпись: возможно, кто-то просто поверил в легенду и решил увековечить ее таким образом…

Теперь встал и Альваро и, глядя на раввина, заговорил. Голос его охрип; он доказывал, что синагога – всего лишь здание, ни больше и ни меньше.

– Дома строятся и дома разрушаются! – чуть не кричал Альваро.

– Знаю, знаю.

– Да ни черта вы не знаете! – выкрикнул Альваро. – Я ничем не могу вам помочь. Ясно? Не уверен, что вы сами понимаете, о чем просите. Знаете ли вы, о чем просите? Отдаете себе в этом отчет?

– Отдаю, – тихо произнес раввин.

– Почему вы пришли ко мне? Почему из всего нашего города выбрали именно меня? Поговорим начистоту. Я имел дело с евреями. В Испании нет ни одного купца, который не вел бы с ними дел, и я знаю, как вы работаете. Вы покупаете, вы продаете, и вы подкупаете. Не менее сотни раз вы подкупали городской совет Сеговии. Подкупали и священников. И даже епископов. Почему же теперь вы пришли ко мне? Соберите столько денег – сколько потребуется, и ваша синагога будет спасена. При чем тут я? Почему из всей Сеговии вы выбрали меня? Потому что я спас вам жизнь?

– Нет, не потому.

– Конечно же, потому. Мой поступок превратил меня в вашего раба. Покорного слугу. Нечаянно я спас жизнь одному еврею и навсегда стал заложником остальных. Теперь я должен спасать жизни уже тысячам ваших единоверцев, спасать синагогу, а не синагогу, так что-то еще, что вы от меня потребуете…

– Позвольте мне уйти, дон Альваро, – взмолился раввин.

Альваро схватил еврея за руку, резко повернул лицом к себе и, притянув его почти вплотную, спросил:

– Почему вы пришли ко мне? Почему из всей Сеговии выбрали меня? Не потому, что я спас вам жизнь. Есть другая причина.

– Вам обязательно нужно ее знать?

– Да, – прошептал Альваро.

– Ну что ж, хорошо, – согласился Мендоса; он говорил тихо, так тихо, что Альваро пришлось чуть ли не прижаться ухом к лицу раввина, чтобы услышать, что он говорит. – Я назову вам эту причину. Я знал вашего отца по Барселоне. Знал, кто он и каков он. Я любил его, доверял ему и подумал: может быть, сын похож на него.

6

Когда Мендоса ушел, Альваро сменил платье, натянул сапоги для верховой езды, взял шпагу и приказал седлать коня. Он вышел из своих покоев и спустился вниз, где его поджидала Катерина – жену после ухода Мендосы он не видел. Дочь спросила, куда он собрался, он оставил ее вопрос без ответа. Она взяла его за руку, пошла рядом, и Альваро, не удержавшись, сказал:

– Ты хорошеешь с каждым днем.

– А ты день ото дня становишься все красивее, – в тон ему ответила Катерина. – Будем и дальше расхваливать друг друга? К чему это? Мне больно, когда вы с матерью ссоритесь.

– Мы не ссоримся, – оборвал ее Альваро.

– Почему она ненавидит евреев? – спросила Катерина.

– Многие ненавидят евреев.

– Я не испытываю к ним ненависти. Разве они такие уж плохие?

– Люди как люди, – пожал плечами Альваро. – Одни хорошие, другие плохие.

– А этот человек, раввин Мендоса… его ведь так зовут? Скажи, он хороший или плохой?

– Ты хочешь, чтобы я судил людей? Я видел его однажды на дороге и тогда помог ему, и второй раз сегодня, у нас в доме. Мы немного поговорили. Разве этого достаточно, чтобы узнать человека? Иногда на это и целой жизни мало.

– А кто такой раввин? Это священник?

– Не совсем.

– Что ты имеешь в виду, говоря «не совсем»? Разве ты не знаешь?

– Знаю.

– Тогда почему не говоришь?

– Не потому, что хочу что-то скрыть от тебя. Раввин – нечто среднее между священником и учителем… – Неожиданно Альваро повернулся от дочери и направился к Хулио – тот держал под уздцы его коня. Когда Катерина подошла к нему, он уже сидел на лошади.

– Я вернусь сегодня вечером, – сказал он.

Катерина стояла молча, не сводя с отца глаз.

– Что ты так смотришь на меня? – спросил Альваро.

Лицо Катерины неожиданно озарила улыбка.

– Ты очень красивый мужчина, дон Альваро. Почему я не понимала этого раньше? Ты немолод, но очень красив.

Альваро поднял коня на дыбы и, вонзив шпоры ему в бока, выехал за ворота. Резвым галопом поскакал он к окраинам города, зная, что дочь смотрит ему вслед; однако, отъехав подальше от дома, перешел на рысь, а затем и на шаг. Ван Ситтен – Альваро расстался с ним всего несколько часов назад, – должно быть, провел это время в одной из гостиниц Сеговии, и сейчас Альваро увидел, что он скачет впереди, окликнул его и пришпорил коня. Узнав Альваро, Ван Ситтен осадил лошадь и подождал, пока тот подъедет. На окраине дорога проходила через оливковую рощу. Вдали под палящим солнцем в поле работали крестьяне, небо было ясное, синее со стальным оттенком. Ван Ситтен утер пот и сказал:

– Нам, голландцам, всегда не хватает солнца, но, думаю, стоит пробыть несколько дней в Испании – и мечтать о нем забудешь. Боже, ну и жара! А тебе хоть бы что!

– Ко всему привыкаешь, – ответил Альваро. – Куда ты теперь, добрый друг?

– Сначала во Францию, потом домой.

– Я заметил, ты торопишься покинуть Испанию, – сказал Альваро.

– На этот раз в Испании мною овладел страх, – признался Ван Ситтен. – Не слишком приятное ощущение.

– Никогда не известно, когда к тебе подкрадется страх, – сказал Альваро.

– Так же как и смерть.

– Тебе смерть не грозит.

– Зато грозит Испании, – сказал Ван Ситтен. – По-моему, Испания гибнет. И если у тебя еще осталась хоть толика здравого смысла, Альваро, ты поедешь со мной.

Альваро покачал головой, но ничего не ответил. Они ехали рядом, Ван Ситтен продолжал убеждать друга и заверил Альваро, что, если тот решится покинуть Испанию, он будет ждать его до завтра и договорится, как переправить его семью. Альваро казалось, что страх Ван Ситтена граничит с безумием, и он старался успокоить друга. Наконец они подъехали к развилке. Дорога на север сворачивала влево, монастырь Торквемады был в полумиле направо. Они пожали друг другу руки и распрощались. Альваро взглядом провожал Ван Ситтена. Один раз тот остановился, повернулся в седле и долго смотрел на друга, но Альваро и на этот раз лишь покачал головой, как бы в ответ на его немой вопрос. Ван Ситтен снова пустился в путь и вскоре, исчез за поворотом. Альваро пришпорил коня и направился к монастырю.

Монастырь стоял на равнине в окружении роскошных фруктовых садов, оливковых деревьев и виноградников. В садах, подоткнув рясы и закатав рукава, работали дочерна загорелые монахи, их тонзуры блестели на солнце. Они едва взглянули на Альваро, а он проехал мимо так, словно пребывал с ними в разных измерениях.

У монастыря Альваро спешился и под уздцы подвел коня к коновязи с вбитыми в нее железными кольцами. Привязав коня, он подошел к деревянным дверям монастыря. Тишину нарушал лишь скрежет вонзавшихся в землю мотыг. Альваро открыл тяжелую дверь и вошел.

Едва он переступил порог, ему показалось, что он в аду, – такая кромешная тьма окружала его. Он немного постоял, дожидаясь, когда глаза привыкнут к темноте, потом двинулся вперед – за поворотом ему открылся длинный коридор, освещенный солнечными лучами, проникавшими сквозь незастекленные окна. Он остановился на мгновение, поглядел, как на его руках играют солнечные лучи, – и тут в противоположном конце коридора появился монах. Он медленно шел к нему, а в нескольких футах от Альваро застыл – молчал, ничего не спрашивая и ничего не предлагая.

– Я хотел бы повидать отца Томаса, – сказал Альваро.

Монах, казалось, задумался. Это был лысый загорелый человек с толстой шеей и плоским крестьянским лицом. Люди такого типа не менее древние, чем земля Испании, они такие же живучие и такие же бесчувственные. Обдумав просьбу Альваро, монах кивнул и, пригласив его следовать за собой по коридору, привел к двери, на которой был начертан алый крест. Сделав Альваро знак подождать, он открыл дверь и вошел в комнату. Вскоре он вышел, кивком пригласил Альваро войти, сам же остался в коридоре и, дождавшись, когда Альваро зайдет, закрыл за ним дверь.

Альваро оказался в аскетически обставленной келье – примерно тридцати футов в ширину и двадцати в длину. Дверь, через которую он вошел, находилась как раз по центру. На стене напротив, почти под потолком, располагались окна с цветными стеклами. Солнечные лучи, проникавшие сквозь окна, заливали все помещение необычным светом, придавая келье какой-то особенный вид. Стены, как и пол, были выложены из камня, слева всю стену занимало огромное распятие – вырезанный из дерева Христос застыл в вечной агонии невыносимого страдания.

Из мебели в комнате был длинный трапезный стол, за ним семь обращенных к двери стульев, обтянутых черной кожей, с высокими, завершавшимися крестом спинками. На столе в двух огромных медных подсвечниках стояли толстые свечи. Сейчас они не горели: дневного света вполне хватало. Рядом лежали массивная латинская Библия в кожаном переплете, крест, распятие и несколько пергаментных свитков. За столом, напротив двери, сидел Торквемада, упершись подбородком в сложенные руки, он неподвижно смотрел перед собой. Торквемада не поднял глаз на Альваро – тот продолжал стоять, а Торквемада все так же сидел за столом, не глядя на него. Затем приор неспешно поднял взгляд и встретился глазами с Альваро. Однако он продолжал молчать, и тогда, четко выговаривая каждое слово, заговорил сам Альваро:

– Я встретил человека, который сказал, что Испания гибнет.

– И ты пришел сказать мне это, – кивнул Торквемада.

– Нет, – сказал Альваро. – Было время, когда я пришел бы к тебе просить о великом благодеянии. Пришел бы, чтобы преклонить колена. Чтобы поцеловать твою руку и просить дать мне такую веру, которая помогла бы устоять в любых испытаниях.

– Кто-то сказал глупость, и ты пришел бы просить укрепить тебя в вере?

– Иногда глупец мудрее мудреца.

– Но чаще он всего лишь глупец, – улыбнулся Торквемада. – Страна не погибнет только потому, что кто-то так сказал. Должен ли я вселить в тебя веру, дон Альваро?

– Раньше мы были друзьями. Когда умерла наша дружба?

– Разве она умерла, дон Альваро?

– Видно, настал час.

И тогда Торквемада спросил:

– Скажи мне, когда, дон Альваро, скажи мне, когда настал этот час?

– Если хочешь, скажу, – согласился Альваро. – Он настал, когда ты узнал, в чем твой долг, когда ты, отец Томас, стал на путь праведности.

– Это ни о чем не говорит, дон Альваро, – разве только о том, что ты умный человек. Ты утверждаешь, что я стал на путь праведности. Ты очень умный человек, я всегда это знал. Тебя, видимо, прельщает священник, которому недостает праведности. Весьма интересно. Значит, ты пришел сюда, не дожидаясь моего зова, чтобы сказать это?

– Меня терзают сомнения, Томас. Разве это признак ума? Признаюсь, я страдаю. Я, конечно же, не очень умен. Что за игру ты ведешь со мной?

– Я не веду никакой игры.

– В чем тогда дело?

– Ты желаешь исповедоваться? – спросил Торквемада участливо.

– Кому – священнику или великому инквизитору?

– Это один и тот же человек, – пожал плечами Торквемада.

– Не думаю. Я знал священника.

– А я по-прежнему знаю тебя, дон Альваро, – сухо произнес Торквемада. – Знаю лучше, чем ты думаешь.

– Лучше, чем я сам себя знаю?

– Возможно. Вполне возможно, что я знаю тебя лучше, чем ты знаешь себя. Я многое знаю, дон Альваро. Например, что сегодня в твой дом приходил раввин Биньямин Мендоса.

– Ты, Томас, не теряешь времени – шпионишь за мной, – не сдержался Альваро.

– Святая инквизиция не занимается слежкой, – спокойно возразил Торквемада. – Она все видит. Кто, кроме нее, откроет глаза, на то, что происходит? Вы хотели бы покончить с инквизицией и сделать нас всех слепыми? Тебе никогда не приходило в голову, что если Испания гибнет, то виноваты в этом евреи, взявшие ее за горло?

– Меня всегда учили, что святая инквизиция – церковный суд и евреями она не занимается.

– Это чистой воды софистика, недостойная тебя, дон Альваро. Святую инквизицию тревожит судьба христиан, которые являются христианами только на словах; особенно тревожимся мы за души тех из них, кто следует еврейским обычаям, тайно совершает иудаистские обряды и ставит под угрозу бессмертие своей души. Что же до раввина Мендосы, я знаю, зачем он приходил к тебе.

Альваро слушал и задавал себе вопрос, испытывает ли он страх. Боишься ли ты, дон Альваро де Рафаэль? – спрашивал он себя. Ты испанский дворянин, и, несмотря на это, ты во власти страха. Ты, испанец, чувствуешь себя здесь чужим. Что ответишь ты этому человеку, Томасу де Торквемаде?

Вслух он произнес:

– Эта синагога очень древняя.

– Так вот какие у тебя аргументы, Альваро? – спросил Торквемада удивленно. – Ты выступаешь в защиту древности и ее ценностей? Синагога – древнее строение, но и евреи – тоже древний народ. Чтобы уничтожить одно, нужно уничтожить другое. Пока есть евреи, есть опасность, что христиане будут переходить в их веру. Так ты пришел просить меня о сохранении синагоги?

– Я не такой мужественный, Томас, – заговорил Альваро серьезно и искренне. – Я боюсь. И признаюсь в этом. Испанский дворянин признается в том, что он напуган, что он в ужасе. А раз так, то кто сегодня во всей Испании решится попросить не трогать синагогу?

Торквемада неожиданно улыбнулся и покачал головой:

– Альваро, Альваро, ты удивляешь меня.

– Ответь мне, – упрямо настаивал Альваро.

– Ответить? Кто попросит за синагогу? Ответ очевиден, Альваро. Конечно, еврей.

– Но я не еврей! – вырвалось у Альваро.

– Нет, ты не еврей, – повторил Торквемада, кивнув. Он взял со стола один из пергаментных свитков, развернул и некоторое время рассматривал его. – Но ты ведешь дела с неким Гансом Ван Ситтеном, голландцем, в нем большая примесь еврейской крови, и он исповедует иудаизм. Здесь, в Сеговии, он посетил синагогу, когда евреи молились. Знаешь ли ты, что у меня есть четыре надежных свидетеля, которые присягнут, что он иудаист?

– Не могу в это поверить!

– У меня надежные свидетели, – продолжал Торквемада. – Это чистокровные испанцы, и они готовы поклясться, а ты говоришь, что не можешь в это поверить?

– Он голландец.

– Можно ли втиснуть бессмертную душу в национальные рамки? Пусть он голландец, но и над ним воля Божья. Он твой друг, но очистить его и даровать надежду – не в преходящей, земной жизни, а в жизни вечной – может лишь одно. Так неужели ты помешаешь ему спасти душу?

– О чем ты?

– О костре, – отвечал Торквемада. – Ты ужаснулся?

– Да, ужаснулся, – признался Альваро.

– Ты думаешь, легко посылать на смерть живого человека? Но, мой дорогой Альваро, еще страшнее знать, что гибнет его душа. Ты согласен со мной?

Альваро не находил слов. Он стоял, молча глядя на Торквемаду.

– Ты тут говорил о дружбе, Альваро. Я хочу заключить тебя в свои объятия и открыть тебе свое сердце, но даже ради тебя я не могу пойти против веры. – Подняв руку, он наставил палец на Альваро: – Вот что я тебе скажу. Доставь мне доказательства того, что Ван Ситтен – еретик. Огласи их перед инквизицией. Тогда я раскрою тебе свои объятия. Тогда услышу твои просьбы, твои ходатайства.

Альваро по-прежнему молчал и пристально смотрел на Торквемаду.

– Я прошу тебя лишь доказать, что ты христианин, – сказал Торквемада.

Альваро сглотнул, собрал все силы и с трудом выдавил из себя:

– И я должен доказать это тебе?

– Не мне, – ответил Торквемада. – Богу.