Текст книги "Разбитая музыка"

Автор книги: Гордон Мэттью Томас Самнер

сообщить о нарушении

Текущая страница: 22 (всего у книги 23 страниц)

В конце октября мы отбываем на гастроли в Америку, но за месяц до этого должны состояться съемки «Квадрофении», которые будут проходить в Брайтоне. Мой персонаж носит имя Эйс и за весь фильм произносит только несколько фраз. Это почти только картинка, но, я надеюсь, запоминающийся своим скептическим видом персонаж, который практически никак не взаимодействует с остальными героями картины. Это идеальная роль для человека, который не является профессиональным актером. Я буду на экране достаточно долго, чтобы произвести впечатление, но недостаточно долго для того, чтобы испортить его. Мне предстоит втиснуть расписание съемок в лихорадочный график выступлений на радио и телевидении, которые должны предварить выход нашего следующего сингла, «I Can't Stand Losing You», а потом и долгожданного альбома «Outlandos D'Amour». Мой день рождения в октябре этого года будет особенно богат событиями.

Я просыпаюсь в шесть тридцать утра в брайтонской гостинице. За окнами все еще темно, и горячей воды в моем номере не хватает даже на то, чтобы умыться. Знакомой дорогой вдоль берега моря я направляюсь к месту съемок, уже окончательно проснувшись от ядовито-черного кофе, выпитого из пластмассового стаканчика. На месте я одеваюсь в свой сценический костюм из акульей кожи, итальянские туфли и серый кожаный плащ. После посещения гримерной – теперь мои волосы выкрашены платиновой краской и сбрызнуты металлическим спреем, чтобы придать им потусторонний блеск – я докладываю о своем прибытии на съемочную площадку. Сейчас ровно восемь часов утра. Я признаюсь режиссеру, что немного беспокоюсь о времени, потому что сегодня вечером мне нужно быть в трехстах милях отсюда, в Манчестере. Police дает жизненно важное для группы выступление в самом влиятельном музыкальном телевизионном шоу. Сегодня нам предстоит снять сражение между двумя группировками, «стиляг» и «рокеров», когда несчастная гемпширская полиция оказывается между двух огней. (Чтобы обеспечить историческую основу идее фильма о подростковой отчужденности и разочарованности, мы воспроизводим ожесточенную битву, которая имела место в этих местах в шестидесятые годы.) Меня отправляют на берег моря потренироваться кидать металлические ящики для пива. По сценарию именно таким ящиком я должен разбить витрину магазина. Поскольку в детстве я много раз кидал такие ящики, в изобилии имевшиеся в молочном магазине моего отца, я чувствую себя так уверенно, словно рожден для этой роли.

Час спустя битва уже в полном разгаре. Полицейские на лошадях гонят нас вниз по улицам, спускающимся к берегу моря, а тем временем группа пеших полицейских с собаками и резиновыми дубинками старается перехватить нас с другой стороны. У собак вполне реальные зубы, а некоторые из наименее профессиональных актеров чрезмерно увлечены схваткой. Над нашими головами летают настоящие кирпичи и бутылки. Около сотни людей, среди которых и я, втиснуты в узкое пространство улицы и, как предписано сценарием, прижаты к витрине магазина. Рядом лежит приготовленный для меня пивной ящик, при помощи которого мне предстоит сделать свое черное дело.

Повсюду суета, толкотня, и у меня возникает ощущение, что я являюсь свидетелем настоящей паники, когда слышу, как ассистенты режиссера в рупоры призывают толпу к порядку, пытаясь обуздать нарастающий хаос, но только ухудшают этим положение дел. Такое впечатление, что вся ситуация выходит из-под контроля и становится опасной. И тем не менее камеры продолжают работать. Фрэнк смотрит на все сверху, взобравшись на специально сооруженные подмостки. Как герцог Веллингтон во время Ватерлоо, он спокоен и невозмутим. Я знаю, что теперь мой черед. Мне удается расчистить себе место в толпе, я размахиваюсь, и металлический ящик, прочерчивая в воздухе красивую дугу, летит по направлению к витрине и виднеющейся за ней машине для бинго. Стекло очень эффектно разлетается на миллион осколков. Девушки кричат, лошади встают на дыбы, полицейские овчарки захлебываются лаем, но мы счастливо избегает травм и увечий. Первый же дубль оказывается идеальным. Режиссер кричит: «Снято!», и хотя большинство из нас по команде прекращает схватку, некоторые из непрофессиональных участников массовки продолжают драться с полицейскими.

К тому времени, когда порядок, наконец, восстановлен, оказывается, что эмульсия, отслоившаяся от пленки, испортила весь отснятый дубль, и все придется снимать заново. Замена стекла в витрине магазина занимает еще час, а многие участники массовки отправляются в походный лазарет, где им оказывают медицинскую помощь. Тем временем мы снимаем другую сцену, где я сбрасываю полицейского с несущейся лошади и делаю вид, что избиваю его до полусмерти прямо посреди улицы. Ей-богу, мне нравится изображать это хулиганство. Собственно, в нем нет ничего необычного. Ведь все это мало чем отличается от обычного субботнего вечера в порту Ньюкасла. Потом я разбиваю еще одну витрину, после чего на меня наваливаются трое крепких полицейских и бесцеремонно бросают меня в кузов тюремного фургона, который ждет неподалеку. Уже без десяти четыре, а я сижу, зажатый между двумя по-настоящему окровавленными рокерами и Филом Дэниэлсом, блестящим актером тщедушного телосложения, который играет в фильме главную роль. Фрэнк знает, что мне нужно уезжать, но у меня возникает смутное подозрение, не задумал ли он задержать меня. Я молюсь про себя, чтобы не было больше задержек или новых дублей, потому что у меня совсем нет времени. Машина от звукозаписывающей компании уже ждет, чтобы домчать меня до аэропорта Гатвик, но на сегодня назначены съемки еще двух сцен. Я уже отчаиваюсь когда-либо выбраться отсюда, но начинает темнеть, и Фрэнк вынужден перенести съемки на завтрашнее утро.

По пути в аэропорт я переодеваюсь прямо в машине. Это выступление в телевизионном шоу имеет огромное значение для нас, и я просто не могу позволить себе опоздать на самолет. Начинается дождь, мы попадаем в пробку, и водитель с беспокойством говорит, что у нас заканчивается бензин. Я откидываюсь на заднем сиденье, и в душе у меня тоже сгущаются черные тучи, пока мы медленно продвигаемся вперед, а дождь непрерывно барабанит по лобовому стеклу. Мы прибываем в аэропорт в последнюю минуту. Я протискиваюсь сквозь толпу, наводняющую аэропорт, и становлюсь последним пассажиром, который входит на борт. Мы взлетаем под струями дождя.

Дождь все еще идет, когда мы приземляемся в Манчестере. Еще одна машина и еще один водитель уже ждут меня, чтобы доставить в студию. Оказавшись на месте, я вместе с остальными проверяю исправность оборудования. Сегодняшнее выступление – жизненно важно для нас. Мы должны играть хорошо. До начала шоу остается час, и, поскольку в результате всех приключений этого дня я приобрел несколько потусторонний вид, я отправляюсь в гримерную и спрашиваю, есть ли у них спрей «серебряный металлик». Порывшись в одном из шкафов, девушка протягивает мне флакон.

– Хотите, я помогу вам? – спрашивает она.

– Нет, – говорю я, – справлюсь сам.

Я беру флакон, направляю его с расстояния примерно шести дюймов себе на макушку и нажимаю на клапан. Из флакона не вытекает ни капли. Я нажимаю еще раз. Ничего не происходит. Я встряхиваю флакон и убеждаюсь, что он полон. Я пробую еще раз. Снова никакого результата. Я начинаю разглядывать выпускное отверстие флакона, держа его на расстоянии одного-двух дюймов от глаз, и как полный дурак, которого никто никогда и ничему не учил, я нажимаю на клапан флакона и оттуда прямо в мои открытые глаза вырывается струя металлической краски. Ощущение у меня такое, как будто две острые бритвы впились в мои глазные яблоки. Я начинаю кричать, словно какой-то посеребренный граф Глостер, сошедший со страниц «Короля Лира».

Каким-то чудом глазная больница находится по соседству со студией ВВС. Там мне дают обезболивающее и бодро сообщают, что у меня химические ожоги. Стюарт дает мне свои черные очки, которые слишком широки для меня, но я не могу выступать по телевидению с красными глазами, выскакивающими из глазниц. Из зеркала на меня смотрит настоящий зомби. Мы пробудем в эфире всего десять минут, но это будут самые длинные десять минут в моей жизни. Слишком большие очки Стюарта постоянно соскальзывают с моего носа, и поскольку обе руки у меня заняты бас-гитарой, а при этом я должен еще и петь, мне приходится постоянно задирать нос и рывками откидывать голову назад, чтобы очки не упали на пол. Это похоже на тик. Впоследствии я узнал, что многие приняли это за сценический прием подобно тому, как Элвис кривил рот, a Beatles встряхивали своими волосами во время проигрышей между куплетами. Еще рассказывали, что на следующий день впечатлительные дети по всей стране нацепили огромные темные очки и трясли головами, как слабоумные пациенты психиатрической лечебницы. По окончании шоу я добираюсь до железнодорожной станции Виктория, откуда отправляюсь в Брайтон, чтобы быть на месте в семь часов утра. К счастью, в этот день снимаются только сцены общего плана, поэтому у моих глазных яблок, придающих мне облик вампира Носферату, есть время зажить. Почти вся массовка хихикает надо мной. Я не уверен, что мне нравится быть знаменитым, но нельзя не признать, что появление нашей группы на экранах телевизоров, переместило ее на какой-то другой уровень в сознании окружающих. Незнакомые люди начинают совершенно по-другому на вас реагировать, и когда вы входите в помещение, атмосфера в нем сразу меняется. Эту атмосферу нельзя назвать ни дружелюбной, ни откровенно враждебной – она просто другая. Через некоторое время я начну ощущать это новое отношение ко мне со стороны окружающих как неотъемлемую часть меня самого, как собственные глаза и уши. Я буду смотреть на мир, а мир будет смотреть на меня через это кривое стекло, и не будет силы, способной его разбить. Моя мать вместе с обрадованной сестрой вернулась домой, не сумев свести концы с концами на те скромные деньги, которые им с Аланом удалось совместными усилиями наскрести. И она, и Алан вернулись каждый к своей семье, не в состоянии воплотить в жизнь мечту о побеге. Могу представить себе, какое унижение испытала мать, но, если верить рассказу моей сестры, она не стала скрестись в дверь, как смиренный и жалкий проситель. Она слишком горда, чтобы унижаться, и не важно, что в этот момент у нее на душе. Ее возвращение выглядело, должно быть, очень театрально, она исполнила свою роль с таким невероятным и все же восхитительным нахальством, что мой отец и брат просто застыли с открытыми ртами, не веря своим глазам, слишком ошеломленные, чтобы радоваться или возмущаться. Она врывается в дом в своем лучшем пальто, одетая, как на свадьбу. Она распахивает дверь кухни и у нее вырывается крик возмущения при виде всей той грязи и копоти, которые покрыли все вокруг за шесть месяцев ее отсутствия. Потом она принимается мыть и чистить весь дом сверху до низу, отказываясь остановиться до тех пор, пока он не становится, по ее мнению, снова пригодным для жилья. Она прекрасна и величественна в своем гневе, и когда я впервые слышу эту историю, я с новой остротой чувствую восхищение перед ней. Моя, мать, выражаясь бессмертными словами Эдди Кокрэна, – это «что-то».

Луна как большая сырная голова висит над Манхэттеном. Я сижу на заднем сиденье огромного длинного лимузина, который Майлз, Энди и Стюарт послали за мной в аэропорт. Это самый большой автомобиль, какой мне когда-либо доводилось видеть. Сначала мне кажется, что все это шутка, но когда мы пересекаем Ист-Ривер, которая мерцает в лунном свете под металлической конструкцией моста, напоминающего скелет, а смутные очертания легендарных небоскребов появляются впереди, я начинаю подозревать, что действительно попал в Америку. Мое первое посещение Нью-Йорка станет началом продолжающегося и по сей день романа с этим городом, который опьяняет меня как никакой другой. Это город необузданной фантазии, головокружительных, невероятных мечтаний, легендарной прямоты и грубости, а также кипучей общественной жизни. Я влюблен с первого взгляда. Лимузин объезжает наполненные водой выбоины на дороге, а решетки канализационных люков извергают столбы белого пара, которые поднимаются из какого-то таинственного и опасного прометеевского подземного мира, скрывающегося прямо под улицами города. Даже облупленный облик Бауэри[19]19
  Улица на Манхэттене, которую считали городским «дном», местом расположения ночлежек, наркоманских притонов и т. д.


[Закрыть] кажется мне волнующим.

Снаружи CBGB, знаменитый нью-йоркский клуб, из которого вышли группы Velvet Underground, Television и Talking Heads, выглядит как дешевый ярмарочный балаган. Сегодня вечер пятницы, и какие-то бездельники, праздно шатающиеся около входа, кажутся совершенно равнодушными и усиленно прихорашиваются, когда лимузин останавливается у двери клуба. Я подхожу к дверям и называю себя, держа в руке футляр с гитарой. Мрачного вида девушка с явным избытком макияжа на лице, сгорбившаяся, словно под грузом всех несчастий мира, вводит меня в сумрак клуба. Помещение длинное и узкое, заполненное примерно на треть. Здесь присутствует горстка сотрудников звукозаписывающей компании, хотя один из заместителей директора отдела распространения предупредил Майлза, что это пустая трата времени и мы все равно не получим ни от кого никакого содействия. Майлз холодно ответил ему, что никакое содействие нам и не требуется. Таким образом, аудитория состоит исключительно из коренного населения клуба и нескольких сотрудников фирмы звукозаписи, заинтригованных нашей дерзостью и независимостью. Мы сами оплатили себе дорогу, отдав авиакомпании Sir Freddy Laker по шестьдесят фунтов с носа за пересечение Атлантики. Остальные члены группы находятся в городе уже день или два и просто опьянели от восторга. Но если они захмелели от впечатлений, то я близок к состоянию левитации, измученный и осоловевший от разницы во времени и головокружительной новизны города. Этим вечером я дам какой-то потусторонний концерт, вопя и завывая, как привидение. Я буду парить над сценой, освободившись от земного притяжения, а остальные будут играть с такой неистовой одержимостью, что ни один человек в клубе не сможет упрекнуть нас в том, что мы приехали сюда зря. Концерт продлится два часа, и между отделениями мне придется разыскивать себе пропитание, чтобы немного поддержать силы. Рядом с клубом я обнаруживаю круглосуточную закусочную, почти пустую, если не считать нескольких случайных ночных посетителей. Быстро просмотрев меню, я подсчитываю, что моих денег хватит на то, чтобы купить салат и кофе. Когда приносят порцию салата, я просто не верю своим глазам – настолько она большая. Я на всякий случай, уточняю, не сделал ли я заказ на целую семью – ведь я не хочу попасть в глупое положение – но нет: это обычная американская порция, салат «от шефа». За чашкой кофе, очень горячего и бодрящего, я наблюдаю улицу за окном с напряженным вниманием человека, который смотрит мюзикл на широком экране. Каждое желтое такси кажется таким же сказочным, как песня Коула Портера, очертания небоскребов на фоне неба читаются где-то невероятно высоко, подобно тому, как партия кларнета в «Голубой рапсодии» Гершвина венчает архитектуру этого произведения, я думаю о метро, которое грохочет под землей от Манхэттена до Бруклина и Кони-Айленда, и оно наводит меня на мысль о Дюке Эллингтоне.

Официантка возвращается и пытается наполнить мою кофейную чашку. Я краснею от стыда и говорю ей, что у меня нет денег на вторую чашку кофе. Она смотрит на меня с любопытством.

– Парень, я не знаю, откуда ты, но здесь, в Америке, вторая чашка всегда бесплатно.

– Господь, благослови Америку, – шепчу я едва слышно, в то время как свежий кофе согревает мои внутренности и наполняет меня благодарностью и тысячей песен. – Это чертовски потрясающий город.

Утро понедельника застанет нас в северной части штата в городе Пухкипси, где мы даем концерт в старом варьете. Мы выходим на сцену и видим в зале только шестерых зрителей. Очевидно, что все они смущены этой ситуацией не меньше нас. Они сидят отдельно, рассредоточившись по разным частям похожего на пещеру помещения. Не желая чересчур долго ломать голову над загадкой такой бешеной популярности, я приглашаю всех присутствующих поближе к сцене, и они послушно тянутся с задних рядов, чтобы занять шесть кресел перед самой рампой. Я спрашиваю имя каждого из присутствующих и церемонно представляю их друг другу, а потом членам группы. И когда лед, наконец, сломан, мы даем один из самых бешеных и блестящих концертов за всю историю наших выступлений. Возбужденные абсурдностью ситуации, вдохновляемые зрителями, попавшими в не менее абсурдное положение, мы играем на бис, песню за песней, с сумасшедшей и странной в сложившихся обстоятельствах страстью. По окончании концерта вся наша аудитория явится к нам за кулисы. Окажется, что трое из присутствующих – диджеи, и завтра состоится дерзкий дебют «Roxanne» на местных радиостанциях. В течение нескольких следующих месяцев мы сыграем в каждом занюханном клубе между Монреалем и Майями, а на западном побережье – от Ванкувера до Сан-Диего. Мы будем играть с одинаковой страстью для любой аудитории, будь то шесть или шестьсот человек. Бессонными ночами мы проедем тысячи миль и будем бесчисленное число раз разгружать и загружать наше оборудование. Мы будем отвоевывать свою территорию, выступление за выступлением, город за городом, и, хотя многие промоутеры и владельцы клубов не окупят своих первоначальных вложений, все они пригласят нас приехать снова и будут сторицей вознаграждены за свою веру в нас. Главное наследие нашей группы – это, конечно, песни, но основой нашего легендарного успеха станет и тот факт, что мы были готовы играть везде, ехать на любое расстояние, спать всюду, лишь бы было где приклонить голову, выкладываться на сто процентов, и при этом никогда не жаловались. Мы были бедными родственниками, которые превратились в настоящих воинов, и уже ничто не могло нас остановить.

Через несколько лет Police под управлением Майлза станет одним из самых знаменитых музыкальных коллективов мира. Песни, которые я писал в полутьме нашей полуподвальной квартиры, станут самыми известными песнями десятилетия, и все наши альбомы будут мгновенно распродаваться во всех странах мира. Этот успех усиливался и укреплялся бесконечными гастрольными турами с выступлениями на огромных стадионах, и нам пришлось изучить все приемы разжигания энтузиазма аудитории и способы саморекламы, достойные бродячего цирка. То, что группа распалась на пике своей карьеры, когда ее положение в мире музыки казалось непоколебимым, удивило всех, кроме меня. Я представлял свое будущее только вне группы, потому что хотел больше свободы. Я не мог бы подобрать себе в партнеры лучших музыкантов, чем Стюарт и Энди, но я хотел сочинять и играть музыку, которая не подстраивалась бы под естественные ограничения трио, я хотел, чтобы мне как автору песен больше не приходилось идти на компромиссы, которые только на вид казались результатом демократических отношений внутри группы. Один музыкальный критик сказал, что группа Police не распалась бы, если бы остальные члены группы нуждались во мне меньше, а я нуждался бы в них больше. И хотя это сильное упрощение, я должен признать, что в этих словах есть доля правды. Меня снова влекло прочь, и вопреки обычной логике и даже здравому смыслу, я открою, повинуясь инстинкту, другую, еще неизведанную главу своей жизни. Разрыв с группой не был единственным тяжелым переживанием этого неистового периода. Мой брак с Фрэнсис тоже не сможет выстоять, и конец Police совпадет с распадом моей семьи.

15.

Пройдет девять лет. У нас с Фрэнсис родится дочь Кейт, но вскоре после этого мы разведемся. За нашим разводом последует период, невероятно тяжелый для всех, кого коснется эта ситуация. Мы с Труди, безнадежно влюбленные друг в друга с первой встречи, произведем на свет дочь Мики и сына Джейка. Тем временем я стану очень знаменитым и невероятно разбогатею. Группа Police распадется к концу 1983 года. Тем фактом, что после всего этого мне удалось сохранить хотя бы крупицу рассудка, я в большей степени обязан Труди, ее любви и терпеливой вере в мою истинную сущность, чем каким бы то ни было откровениям, которые, как мне казалось, у меня были. К счастью, она разглядела во мне искры прежнего огня, которые решила спасти. В результате я получил возможность кропотливо извлекать мудрость из своих жизненных ошибок и не ослепнуть от обрушившегося на меня всемирного признания. За это я буду благодарен ей всегда.

Моя мать тоже в разводе. Теперь она живет в своем доме, менее чем в миле от дома моего отца, с Аланом, человеком, которого она любила долгих тридцать лет. Мой отец живет один. Одри работала медсестрой в местной больнице, но она привыкла всю жизнь хранить секреты, поэтому опухоль в ее груди никто не заметит. Эта опухоль росла в тишине, как уродливое дитя ее неизбывной печали. Когда же она, наконец, призналась самой себе, что дело серьезное, и обратилась к врачу, болезнь уже охватила лимфатическую систему, и операция не имела смысла.

Труди, я и четверо моих детей приехали поездом из Лондона, чтобы попрощаться с ней. Мы с Аланом сидим за маленьким столом в гостиной очень скромного дома. Я в первый и в последний раз у нее в гостях.

Она сидит в углу комнаты у окна, с кислородной машиной, которая угрожающе жужжит у ее кресла. Ее лицо и фигура ужасно раздулись от лекарств и стероидов, которые поддерживают утекающую из нее жизнь. Ей пятьдесят три года. Она знает, что умирает, и все же со свойственным ей сардоническим юмором шутит, что ее нужно послать в Чернобыль помогать устранять последствия катастрофы, потому что ей больше не страшна радиация, и она располагает массой свободного времени. Она тихо смеется над своей собственной шуткой, но это так утомляет ее, что она начинает задыхаться, отчаянно хватая воздух губами.

Дети начинают беспокоиться, но ей удается взять себя в руки. Несмотря ни на что, она улыбается из-под прозрачной пластиковой маски, которая держится на резинке, прижимающей седеющие волосы на затылке. У нее сияющие, влажные и все еще прекрасные глаза. Покорилась ли она своей судьбе или она из последних сил пытается казаться спокойной, чтобы не испугать нас неотвратимостью и ужасом происходящего? Моя мать уже так далеко, что никто из нас не может дотянуться до нее, но она все-таки пытается обнадежить нас. Ее материнский инстинкт остался в целости и сохранности. Дети, троим из которых меньше пяти лет, снова принимаются спокойно играть у ног своей бабушки.

Я не видел Алана тридцать лет. Все это время он был для меня не живым человеком, а тенью. О нем никогда не упоминалось, его существование никогда не признавалось, ему не позволялось быть чем-то большим, нежели злым духом, преследующим нашу семью. Это хрупкий на вид человек, ставший еще более худым за время болезни моей матери, но он по-прежнему хорош собой, и я впервые с изумлением замечаю огромное внешнее сходство между ним и моим дедом с материнской стороны. В этой комнате столько привидений: здесь присутствуют тени теней, которые, в свою очередь, являются тенями других теней. Здесь все напоминает о прошлом, которое так старательно замалчивалось, и вот наконец мы собрались вместе, но теперь не время разбираться, да и как подобрать нужные слова, чтобы заговорить об этом? Нам приходится удовлетвориться совместным ужином, который сегодня похож на обряд. За едой мы с молчаливым дружелюбием и торжественностью передаем друг другу блюда и тарелки, словно присутствуем на богослужении или тайной вечере.

По окончании ужина Алан моет посуду, а я вытираю ее, аккуратно водружая ровные ряды фаянсовых тарелок на сушилку. Моя мать, по-прежнему в окружении детей, смотрит на нас из своего угла. Мы с Аланом почти ничего друг другу не говорим, заменив слова совместным трудом, в процессе которого мы то и дело передаем из рук в руки чистые тарелки. Мне кажется, в этом есть некий неосознанный символизм, запоздалые знаки прощения и примирения, обычные, земные домашние действия, подразумевающие взаимное приятие. Я убеждаю себя, что они, наверняка, более красноречивы, чем любые слова, которые мы могли бы сейчас подобрать. Теперь я понимаю свою мать, я знаю, чем ей пришлось пожертвовать, и больше не чувствую себя вправе осуждать ее. Я больше не являюсь грозным защитником чести своего отца, и это последний раз, когда я вижу ее.

– Я люблю тебя, мама. Я всегда любил тебя. – Она плачет и улыбается в одно и то же время, имы все тоже плачем. Дети целуют ее, и мы прощаемся.

Через несколько месяцев после ее похорон мой отец в возрасте пятидесяти девяти лет окажется лицом к лицу со своей собственной смертью. Весь последний год своей жизни он проводит в больнице. Рак, который начался в предстательной железе, распространился на почки. Специалисты, хирурги, облучение и химиотерапия не дали никаких результатов. Теперь его поместили в хоспис, где ему суждено провести свои последние дни.

Меня вводят в комнату, где нет ничего, кроме кровати, над которой висит распятие. Я не видел его несколько месяцев, и я не узнаю человека, который лежит передо мной. На какое-то мгновение мне кажется, что меня привели не туда, но этот скелет – действительно мой отец. Он глядит на меня грустными, широко открытыми глазами истощенного ребенка. Добрая медсестра, которая привела меня, молча пододвигает к кровати стул.

– Ваш знаменитый сын пришел повидаться с вами, Эрни, – говорит она.

– Правда?

Я пытаюсь взять себя в руки. Я чувствую, что хочу убежать из этой комнаты, как испуганный мальчик.

– Привет, папа.

– Я оставляю вас наедине. Я уверена, вам многое нужно друг другу сказать, – говорит сестра. Потом она оставляет нас.

Я не знаю, что говорить, поэтому я беру его руку в свою и начинаю легонько тереть треугольный кусочек кожи между его большим и указательным пальцем. Я не держал его за руку с самого детства. У него большие, грубоватые руки, с сильными, мускулистыми пальцами. Его ладони прорезаны глубокими линиями и морщинами. Руки моего отца – это не изнеженные, выразительные руки артиста, но в них есть определенное изящество, и теперь, когда жить отцу осталось уже недолго, эти руки красивы какой-то особенной определенностью очертаний и полупрозрачностью. Это руки рабочего человека.

– Откуда ты приехал, сынок?

– Вчера вечером я вернулся из Америки, папа. Он усмехается:

– Вот какой путь тебе пришлось проделать, чтобы увидеть отца в таком состоянии.

– Месяц назад ты чувствовал себя лучше. Он качает головой:

– Все изменилось с тех пор, как умерла твоя мать.

Я не говорю ни слова, зная, как дорого стоило ему это признание. Я беру вторую его руку и начинаю массировать ее тоже, но он вздрагивает от боли. Я вспоминаю о том, какие страшные боли ему приходится терпеть. Возможно, сейчас ему нужна инъекция морфина. В эту минуту он кажется столетним стариком.

Я перевожу взгляд с его глаз на распятие на стене, а потом вниз на его руки, покоящиеся в моих руках. И в этот момент я вздрагиваю, как от удара током, потому что, если не считать цвета кожи, мои и его руки абсолютно одинаковы. Одинаково все: угловатая форма ладоней, линии и кожные складки, крупные, широкие суставы фаланг с кожей, сморщенной, как колени слона, и мускулатура, веером идущая от кисти к толстым, но очень сильным пальцам. Я долго и пристально наблюдаю это сходство, поворачивая отцовские руки в своих руках. Почему же я не замечал этого раньше, если это настолько очевидно?

– Папа, смотри, у нас одинаковые руки. – Я снова ребенок, отчаянно старающийся привлечь его внимание. Он бросает взгляд на четыре наших кисти: – Да, сынок, но ты использовал свои куда лучше, чем я свои.

В комнате становится абсолютно тихо. У меня возникает такое чувство, словно из моего горла отчаянно пытается вырваться маленькая птица, и я едва могу дышать. В моем мозгу с бешеной скоростью проносятся мысли. Я тщетно пытаюсь припомнить, чтобы я когда-либо получал от него такую похвалу, чтобы он когда-либо признавал то, что я делаю, то, чего я достиг, то, чего мне это стоило. Он как будто всю жизнь ждал этого момента, когда его слова вызывают только чувство ужасного опустошения.

Меня не будет на похоронах моих родителей. Я объясню самому себе и своим близким друзьям, что я опасаюсь бульварной прессы, которая может превратить это событие в безобразный фарс, что мое горе – это мое личное дело, а не лишняя возможность попасть под прицелы фотокамер, что я попрощался с родителями, когда они еще дышали и жили. В конце концов, какое значение для них или для меня будет иметь горсть земли, брошенная моей рукой на их гробы? Отчасти я и по сей день верю, что это так, но, в то же время, я знаю, что просто испугался. Я сознательно избежал присутствия на похоронной церемонии точно так же, как избегал общения с родителями при их жизни, ссылаясь на большое количество работы, которая из честолюбивых стремлений со временем превратилась в тяжкий груз ответственности. Это была ответственность, связанная с необходимостью выполнять условия контрактов, давать концерты и руководить командой из шестидесяти человек. Но неужели было бы так трудно отменить пару концертов, отправить всех на неделю домой? Наверное, нет, но факт заключается в том, что я не хотел этого, потому что вечное бегство и необходимость продолжать движение к этому времени въелись в мою плоть и кровь. Я попал в поистине наркотическую зависимость от работы и бесконечных переездов с места на место. Любая остановка была бы гибельной для меня. И даже поездка на похороны, казалось, перекроет мне кислород. Мне постоянно не хватало воздуха, поэтому я вытеснил эту мысль из своей головы, и не остановил движения, с головой окунувшись в очередные гастроли.

Но мне пришлось заплатить за это немалую психологическую цену. Мне никак не удавалось по-настоящему излить свое горе, поэтому я постоянно носил его внутри. Я не мог плакать, не мог признаться в своих чувствах даже самому себе. Иначе чувства захлестнули бы меня, разрушив с таким трудом выстроенный образ и обнаружив под ним абсолютную пустоту. Вот в каком состоянии я отправился в ноябре 1987 года давать самый большой концерт в своей жизни. Внешне я был по-прежнему непоколебим, но внутренне – сломан. Всю оставшуюся жизнь я буду устранять последствия разрушений.