Текст книги "Разбитая музыка"

Автор книги: Гордон Мэттью Томас Самнер

сообщить о нарушении

Текущая страница: 15 (всего у книги 23 страниц)

Мы начинаем с мелодичной музыки, чтобы немного разрядить обстановку, и исполняем джазовый вальс «Way Down East», сочинение Ларри Адлера. Это музыка для Джерри, и мне всегда нравилось, как он ее исполняет. Несколько пар начинают танцевать на площадке перед сценой. Только теперь я замечаю, что тела женщин, присутствие которых так порадовало меня некоторое время назад, испещрены татуировками, что у всех у них гигантские бицепсы и мускулистые бедра, странно выпирающие из-под китайских платьев с огромными разрезами, украшенных изображениями драконов, а ноги, обтянутые чулками, опираются на высоченные каблуки-шпильки. Среди них есть блондинки и брюнетки, а также одна странная рыжеволосая с тщательно сделанным макияжем, накладными ресницами, экстравагантными серьгами и чувственными красными губами.

Ронни выглядит так, будто он только этого и ожидал, и демонстрирует нечто вроде чопорного стоицизма, аккуратно прикасаясь палочками к своему драгоценному барабану, как надутый шеф-повар, взбивающий яйцо. Он все еще дуется на меня. Он думает, что это из-за меня мы все оказались здесь, хотя могли бы в это время развлекать гостей капитана в ресторане первого класса. Я давно уже привык к легкомысленному театральному сброду, я полюбил его эксцентричный юмор, искреннее актерское веселье, но здесь я увидел что-то другое, что-то куда более мрачное. Несмотря на женскую одежду и косметику, эти типы выглядят по-настоящему опасными. Ни один нормальный человек не стал бы с ними связываться из страха остаться с поломанными руками или ногами. Одна из пар, танцующих прямо перед сценой, начинает немного меня волновать. На нем – старомодный наряд, состоящий из свитера с белыми и голубыми полосами, брюк-клеш и белого шейного платка. Его лицо прорезано зловещим, жутким на вид шрамом, который начинается от носа, пересекает подбородок и тянется к мочке уха. «Она» одета в красное атласное платье в духе Сьюзи Вонг, на голове у нее темно-рыжий парик, лак на ногтях, а на ногах – черные чулки и красные туфли на высоких каблуках. Эти двое медленно танцуют прямо передо мной, и каждый раз, когда «она» поворачивается ко мне, на ее лице появляется похотливая гримаса – полузакрытые глаза и раздутые ноздри, как будто она пытается уловить мой запах. Когда поворачивается ее дружок, он устремляет на меня мрачный взгляд из-под своей единственной черной брови, и его шрам выглядит синевато-багровым, таким же, как тонкая, злая полоска его губ. Они продолжают танцевать, по очереди суля мне совращение и разрушение, как кружащийся двуликий Янус. Какая-то часть меня подозревает, что это привычная для них сцена, которую они разыгрывают, чтобы завести друг друга, другая часть меня готовится к битве, но вдруг краем глаза я замечаю старшего стюарда и его сальную улыбку. Он сидит в дальнем углу комнаты и явно наслаждается зрелищем. Остальные члены группы, кажется, не замечают моего затруднительного положения. Я спрашиваю у Ронни разрешения спеть следующий номер, он соглашается, и мы начинаем «Friend of Mine» Билла Уизерса.

Я пою, потому что давно знаю по опыту, что пение помогает мне чувствовать себя бесстрашным, как будто нечто в самом акте воплощения песни голосом заставляет меня ощущать себя непобедимым. Кроме того, у меня в руках бас-гитара, и если начнется драка, она послужит мне таким же хорошим оружием, как до того служила инструментом. Тем не менее неспешная песня и теплые, лирические чувства, которые она навевает, внезапно меняют атмосферу в комнате. Все начинают раскачиваться и пританцовывать, а угрюмые любовники, топчущиеся перед сценой, кажется, наконец, чувствуют себя счастливыми. Люди с острова Гоа продолжают играть в карты, но, судя по всему, нам удалось пронять аудиторию, как во время лучших выступлений Last Exit. Старший стюард уползает обратно, на верхнюю палубу, а мы даем лучший концерт этого круиза.

Вскоре мы оказываемся в Средиземном море и держим курс прямо на восток через Гибралтар, мимо Геркулесовых столбов, Балеарских островов, юга Сицилии, а потом мимо греческих островов. Я сижу на палубе, в своем тихом углу, и смотрю на мифические острова, как будто это мираж, созданный падающим светом между золотыми морскими волнами и небом. Я думаю об Одиссее, который ищет дорогу к дому, и его жене Пенелопе, которая отвергает женихов и терпеливо ждет вместе со своим единственным сыном Телемаком, но мои раздумья внезапно прерываются объявлением по громкоговорящей связи, что ровно в семь часов вечера в холле второго класса состоится игра в бинго, после чего выступит таинственная Мадам Калипсо, женщина-змея со своим одноглазым питоном.

Выступив с таким успехом в кают-компании, где нам удалось показать свое истинное лицо, лицо Last Exit, мы чувствуем себя более уверенно, чтобы предпринять еще одну попытку. За день до того, как мы бросим якорь в турецком порту Измир, нам предстоит играть в большом танцевальном зале на корме корабля. Там будет большая и неоднородная толпа людей с большим количеством молодежи, так что можно рискнуть показать себя в истинном свете. Ронни находит это вполне логичным и соглашается изменить обычный план выступления. Мы играем свежо, энергично, раскованно. При этом мы не играем громче, чем обычно – это только кажется. Скучающую, безразличную толпу охватывает искренний восторг. Особенно радуется молодежь у самой сцены, а потом веселое настроение распространяется по всему помещению. Мой голос в отличном состоянии, потому что большую часть путешествия я лишь подпевал Ронни, в результате чего мои связки только окрепли. Я опять чувствую себя бесстрашным и непобедимым – чувство, из-за которого меня столько раз упрекали в высокомерии, но это лишь радость от пения, и сегодня мой вечер.

Мы играем сорок минут, и нам отвечают бурными аплодисментами, но во время перерыва старший стюард опять наносит нам визит. Он снова зол, потому что на мне по-прежнему мои теннисные туфли. Он показывает на группу пожилых дам за большим столом под хрустальной люстрой.

– Ты, Мистер Теннисные Туфли, ты больше не будешь сегодня петь, – угрожающе шипит он. – Ты оскорбляешь своим видом вон тех пожилых леди. – Сказав это, он обращает самую подобострастную и гнусную из улыбок к недовольным пожилым тетушкам, которые сидят под своей люстрой и кивают в знак согласия.

Мы снова надеваем маску оркестра, добросовестно развлекающего пассажиров теплохода. Молодая часть аудитории немедленно исчезает, и я решаю про себя, что в следующий раз, когда я буду петь на корабле, это будет, черт возьми, мой собственный корабль.

9.

«Одиссей» возвращается в конце лета, и беременность «Пенелопы», ждущей его в саутгемптонском порту со взятым напрокат фургоном, теперь очень хорошо видна. Это был один из самых жарких летних сезонов за весь период метеорологических наблюдений, и, должно быть, ей было тяжело носить весь этот дополнительный вес, но она прекрасно выглядит и очень рада меня видеть. Мы возвращаемся в Лондон, останавливаемся у ее подруги Пиппы в Баттерси, а на следующий день отправляемся в Ньюкасл, решив, что лучше всего перебираться в Лондон в начале нового года, хотя у меня нет ни малейшего представления, на что мы будем жить. Наш последний сезон в Ньюкасле заполнен многочисленными выступлениями, география наших гастролей непрерывно разрастается, и порой нам случается играть в таких удаленных местах, как Шеффилд и Лидс. Кэрол Уилсон даже организовала нам несколько лондонских выступлений: в баре отеля «Нэшвилл» в Западном Кенсингтоне, в Лондонской школе экономики и в «Dingwalls» в Кэмдене. Однако, хотя остатки корабельного заработка пока позволяют нам держаться на плаву, денег мы зарабатываем немного. Суровая реальность заключается в том, что у меня больше нет постоянного заработка, а Фрэнсис не может работать вовсе.

Впервые в жизни я всерьез начинаю вести дневник, пытаясь, вероятно, как-то возвысить свои страхи и беспокойства до уровня прозы или поэзии. Мне кажется, что изложенные на бумаге, они превращаются просто в истории из прошлого, которые рассказывают, когда все плохое уже позади. Но чувствую я себя при этом как новобранец во время первого в своей жизни сражения. И, хотя местами в моих текстах слишком много пафоса, мне совсем не стыдно за их содержание. Длинная осень позади, и сегодня вечером в воздухе ощущается жгучий балтийский холод. Наш ребенок зашевелился в материнском животе, а я слушаю гудение ветра в телефонных проводах над крышей дома и замечаю первые, еще хрупкие зимние звуки.

Наш сын, кажется, полон решимости прийти в этот мир, а мир еще не готов. И никак нельзя убедить его, что еще не время.

А, между тем, всего через три улицы от нас и только неделю назад какой-то мальчик был до смерти избит бандой скинхедов. Я думаю, они выбрали свою жертву наугад, и, придравшись к чему-то выдуманному и незначительному, оскорбленные его одиночеством, тем, что он отличается от них, толкнули его на землю и начали бить ногами но голове, как по футбольному мячу. Они навалились всей кучей, страшась убивать в одиночку, боясь остановиться, боясь задуматься о том, что делают, не слыша его криков, потому что их заглушают слова безумной песни. Они нараспев твердят свои ужасные лозунги, нанося удар за ударом. Они выбивают ему глаз и половину зубов, превратив лицо в кровавое месиво, и какая-то кость пронзает лобные доли его мозга, они ломают ему ключицу, как хрупкую ветку, и продолжают, продолжают бить, пока не открывается дверь какого-то дома или не проезжает машина, и тогда они бросаются бежать всей сворой, как собаки. Отстающие, которые не поспевают за остальными в своих клоунских ботинках, рассыпаются по аркам и подворотням. Они пробегают мимо нашего дома, потом по железнодорожному мосту, где беспечно замедляют шаг, успокаивают дыхание, где к ним возвращается их дерзкий, наглый вид, и они осторожно расползаются по домам, по одному или по двое, а тем временем жизнь медленно утекает из тела их жертвы, и «скорая помощь» приезжает слишком поздно. Я не могу сдержать слез.

И все же мой мальчик уверенно нацелился в этот мир, спокойный, как артиллерийский снаряд, ожидающий своего часа, не спрашивая, готовы мы или нет.

В помещении отеля «Ньютон-парк», где мы выступаем, всего лишь несколько посетителей, которые поодиночке расселись по разным углам комнаты. По понедельникам всегда бывает так, но сегодня я совершенно не в себе и очень обеспокоен. Мне никак не удается почувствовать музыку, а пение не способно вселить в меня обычную смелость.

Схватки начались сегодня днем. Сначала они были слабыми, а потом все сильнее и сильнее. Я привез Фрэнсис в Центральную больницу на Вест-роуд. Она выглядит спокойной и уверенной и, кажется, с радостью готова отпустить меня на работу, но я-то знаю, что это актерская привычка демонстрировать внешнюю невозмутимость, какая бы буря не происходила в это время у тебя внутри. Поэтому хотя Фрэнсис убеждает меня, что все будет в порядке, я чувствую сильное беспокойство. Дежурная сестра заверяет меня, что раньше полуночи все равно ничего не произойдет, и выдворяет меня из комнаты как досадную помеху. После выступления ребята освобождают меня от моих обязанностей по перевозке оборудования, чтобы я мог поехать прямо в больницу. Я испытываю страх и радостное волнение одновременно и, как всегда, чтобы успокоиться, пытаюсь перенестись мыслями в будущее. Я делаю так в моменты стресса, представляя текущие трудности частью истории, воспоминаниями, которым предаются, когда все самое трудное уже миновало. Я пытаюсь вообразить, как чувствует себя Фрэнсис с этим неведомым существом внутри ее тела. Уверена ли она, что хочет этого? Боится ли она? Или инстинкт взял свое? Может быть, в женском теле вырабатываются какие-то химические соединения, которые обеспечивают необходимое спокойствие и стоическое смирение с неизбежным, как будто акт рождения это своего рода смерть для той, которая рождает, отказ от собственного «я»? Но я всего лишь мужчина и могу только строить предположения о том, откуда берется такая смелость. Истины я не узнаю никогда. Дорогу до больницы я знаю так хорошо, что мог бы доехать до нее с завязанными глазами. Целых семь лет я добирался этой дорогой до школы, а теперь – глядите-ка – вот-вот стану отцом. Сестра заставляет меня какое-то время ждать в приемном покое. Судя по всему, она привыкла обращаться с мужчинами, как с надоедливыми детьми. Наконец, занавески, закрывающие кровать Фрэнсис, отодвинуты, и мне позволяют войти. Пока ничего не произошло, если не считать того, что схватки на время прекратились, но Фрэнсис – в отличной форме. Она говорит, что я выгляжу утомленным, и мне немного стыдно, что это она проходит через такое суровое испытание, а утомленным выгляжу я. Она улыбается, говорит, чтобы я шел домой, немного поспал, а с утра пораньше пришел навестить ее. Сестра заверяет меня, что до завтрашнего дня ничего нового не случится. Я ухожу из больницы, чувствуя себя бесполезным и подавленным. Я испытываю благоговение перед женщинами.

Когда я возвращаюсь домой, наше оборудование уже аккуратно сложено в прихожей, а Джерри с задумчивым видом потягивает пиво, сидя в кресле у камина. Он предлагает мне второе кресло, а я сообщаю ему последние новости из больницы. Потом мы сидим молча, погруженные каждый в свои мысли, и смотрим на огонь. Вероятно, потому, что через пару месяцев мы с Фрэнсис перебираемся в Лондон, Джерри довольно оптимистично относится к непрестанному росту населения нашей квартиры. Ведь сначала здесь были только мы двое и музыкальное оборудование, потом появилась Фрэнсис со своим псом, а теперь еще и ребенок. Я уверен, что Джерри, так же, как и я, рад прикосновениям женских рук к нашему хозяйству, которое Фрэнсис за последнее время привела в порядок, но вскоре нашей квартире грозит перенаселение, и мы вынуждены будем идти на компромиссы. Однако ни одно из этих соображений не высказывается вслух. Мы просто сидим и, как всегда, потягиваем свое пиво при свете камина.

Мы с Джерри – странная пара. Мы близки, но не слишком. Мы хорошие друзья, но нас нельзя назвать неразлучными. Нас свела вместе наша общая цель, общая страсть к музыке. Нам было удобно вместе, потому что мы дополняли друг друга, но всегда между нами существовало какое-то легкое напряжение. Я знаю, что во мне есть вещи, которые невыносимо его раздражают, так же, как и у него есть качества, которых не переношу я. Мы разные – вот и все. Мы по-разному думаем, по-разному реагируем. Сколько раз мой мечтательный оптимизм по поводу будущего вдребезги разбивался о его резкую, приземленную прямоту. Наши жизненные программы совпадали в течение очень долгого времени, но теперь они начинают расходиться. Для меня наши отношения начались как своего рода ученичество, но теперь что-то меняется. Как музыкант Джерри, без сомнения, превосходит меня, и вряд ли я вообще когда-либо достигну его уровня в музыке. Джерри только наполовину шутит, когда говорит, что если бы он умел петь, то просто выгнал бы меня из группы. Однако он, пусть нехотя, но все же отдает должное песням, которые я пишу последнее время. Признает он и то, что мне все чаще удается найти для них адекватную манеру исполнения. Мой успех вызывает в нем радость и досаду одновременно. Мне нравится состязательный дух, который царит в наших отношениях, но, вполне вероятно, я чувствую так только потому, что чаще оказываюсь победителем. Было бы мое отношение таким же, если бы дело обстояло совсем наоборот? Сомневаюсь. Однако, какими бы сложными ни были наши отношения, мы сохраняем взаимное расположение и по-прежнему нуждаемся друг в друге. И вообще: мы скоро будем жить в Лондоне и постараемся сделать все, чтобы нас заметили, а остальное не имеет значения.

Проснувшись на следующее утро, я сразу понимаю: что-то не так. Свет в комнате какой-то не такой, и чувствую я себя как-то странно. Я всегда просыпаюсь вовремя. Мой отец-молочник и утренняя доставка молока, в которой я с детства принимал участие, навсегда отучили меня подолгу валяться в кровати. Я встаю вместе с первыми лучами солнца. Просто немыслимо, чтобы я проспал, и все-таки сегодня что-то не так. Я медленно поворачиваю голову, чтобы посмотреть на часы, которые лежат на столике у кровати. Я пристально вглядываюсь в циферблат и не верю своим глазам. Я на всякий случай встряхиваю часы и смотрю на них снова. Стрелки показывают без пяти час. В первую секунду у меня возникает мысль, что сейчас час ночи, но постепенно пробуждающаяся в моем сознании логика открывает очевидное, и меня пронзает страх перед ужасным положением, в котором я оказался. Я проспал двенадцать часов подряд, возможно, впервые в жизни и, почти наверняка, пропустил рождение собственного ребенка. Я вскакиваю с кровати и бросаюсь в комнату Джерри. Она пуста. Я кидаюсь обратно, одеваюсь и бегу вверх по лестнице, чтобы воспользоваться телефоном Джима и Стэф (у нас все еще нет своего собственного). Я стучу в дверь, но никто не отвечает. Разумеется, они на работе. Я со всех ног мчусь к телефонной будке в конце улицы и лихорадочно набираю номер больницы. Мои пальцы с трудом попадают в отверстия старомодного телефонного диска. Целую вечность никто не берет трубку. Наконец я слышу:

– Центральная больница. Чем могу помочь?

– Соедините, пожалуйста, с родильным отделением.

– Соединяю. Еще одна вечность.

– Родильное отделение.

Это та самая сестра, которая считает, что все мужчины – никчемные чурбаны. Я делаю глубокий вдох:

– Это я.

– И кто же вы такой? – Я уверен, что она поняла, кто звонит, но хочет подразнить меня, как рыбу, перед которой на крючке висит приманка.

– Это муж Фрэнсис.

– Ах вот как! – Теперь она имеет полное право мучить меня, как рыбак, который хочет, чтобы его добыча обессилела, прежде чем он ее вытащит.

– И где же вы были, молодой человек, пока ваша жена так усердно трудилась? Я больше не могу этого выносить:

– Сестра, пожалуйста, скажите, у нас родился ребенок? Как чувствует себя Фрэнсис?

– У нас родился?…

– Да! – я ощущаю загиб крючка в своем упрямом рту. Она не позволяет мне закончитьпредложение и взятьнить нашего разговора в свои руки. Она отвечает резко:

– У вас очень здоровые жена и сын, но никакой вашей заслуги в этом нет. А сами-то вы где? Я пропускаю ее вопрос мимо ушей:

– А Фрэнсис? Она в порядке?

– В полном порядке.

– Можно мне прийти навестить их?

– Вы знаете, что время посещений начинается с семнадцати тридцати.

– Ну, пожалуйста, сестра! Теперь, когда я измучен и унижен до крайности, она позволяет себе проявить щедрость:

– Приезжайте немедленно!

Я мчусь через весь город к больнице, огибаю парк, бегу по коридору, прорываясь сквозь двери родильного отделения, словно ковбой в салуне, и вдруг передо мной открывается сцена, радостная и обидная одновременно. Мой брат стоит посреди комнаты с ребенком на руках и со своей обычной злорадной усмешкой на лице, как будто это он, а не я, стал отцом. И в самом деле: во-первых, я опоздал на полдня, а во-вторых, ребенок, как две капли воды, похож на него. У меня нет никакого настроения выслушивать его насмешки и намеки, и я поворачиваюсь к Фрэнсис. Слава богу, она рада видеть меня. Мой брат отпускает ребенка, и я пытаюсь объяснить свое опоздание:

– Прости меня. Я не знаю, что со мной произошло. Я проспал, чего никогда со мной не бывает.

– Ничего страшного. Посмотри на своего сына. У него красивые глаза.

– Да, он красивый, – заявляет мой брат с другого конца комнаты, – совсем как я! Впоследствии я долго пытался понять, почему человек, который никогда никуда не опаздывает, и редко залеживается в постели после восхода солнца, проспал одно из самых важных событий собственной жизни – рождение своего первого ребенка. Мне нужно было спать в коридоре. Мне не нужно было верить, когда мне говорили, что все произойдет еще не скоро, и я должен уйти. Ребенок родился лишь через несколько часов после моего ухода, в час тридцать ночи. Если бы только у нас был телефон!

Возможно, я был по-настоящему потрясен, выведен из себя, и детская часть моего сознания погрузилась в сон, оставаясь в его плену до тех пор, пока не стало поздно. Может быть, Фрэнсис и простила меня, но я сам так и не простил себе этого до конца.

Вечером следующего дня мы приносим малыша домой в заново выкрашенную комнату, и пока его мама спит, я смотрю на своего маленького сына, уютно устроившегося в теплой детской кроватке. Я восхищаюсь удивительным совершенством крошечных ноготков на его пальчиках и очертаниями его детских ладошек, словно в деталях разглядываю произведение искусства. Я любуюсь на границу между нежной, полупрозрачной кожей его губ и влажной внутренностью маленького открытого рта. Но меня преследует мысль о мертвом мальчике на улице. Я пытаюсь выбросить эту мысль из головы, когда смотрю на своего сына, но она возвращается снова и снова. Ведь, должно быть, когда-то и тот мальчик выглядел именно так.

Я вижу нежные голубые прожилки на его закрытых веках, слышу его легкое дыхание и стук сердца, наблюдаю, как почти незаметно поднимается и опускается его грудная клетка. Я думаю о том, как мне защитить его, я представляю себе шайку хулиганов, которые, как убегающие от преследования собаки, мчатся через мост. Должно быть, они когда-то тоже выглядели вот такими, беззащитными и совершенными. На стеклах появляются капли дождя, и я задергиваю занавеску, оставляя за ней темную улицу.

Поднося новорожденного младенца к своему лицу, моя мама счастлива, как будто сегодня Рождество. Отец закатывает глаза к небу, когда она начинает бессвязно ворковать над ребенком, который, как маленький пьяница, клюет носом у нее на руках. Он и сам, конечно, безумно рад, просто иначе это выражает. К тому же ему требуется время, чтобы привыкнуть к новой для него роли дедушки.

– По моему, я слишком молод для того, чтобы быть дедом, правда?

– Конечно, папа!

Мне ровно столько же лет, сколько было ему, когда я родился, и мы смотрим друг на друга, как в зеркало. Он видит во мне себя молодого, а я, глядя на него, вижу старшую версию самого себя. Его виски уже начинают седеть, а волосы на затылке сильно поредели, но он все еще очень крепкий мужчина. Его работа помогла ему сохранить подтянутый, атлетический вид, который, не будь ее, отец давно бы уже утратил. Кажется, он не в обиде, что мы назвали нашего сына Джо, в честь отца Фрэнсис. Дело в том, что имя Эрнест слишком эдвардианское, хотя маленькая девочка, родившаяся на соседней кровати, получила имя, с которым ей придется нелегко. Единственную во всем роддоме, ее назвали Честити Фосетт.

С первой минуты все обожают Джо. Его появление позволило нам покинуть наши окопы и впервые в жизни превратиться в дружную, любящую семью, сплотившись вокруг ребенка, словно вокруг племенного тотема. Мой маленький сын стал проводником нашей любви друг к другу, которую мы всегда с таким трудом проявляли и принимали. Возможно, Джо стал еще и талисманом, предвестником перемен, потому что вскоре после его рождения произошла встреча, которая, в конце концов, внесет значительные изменения в нашу жизнь.

Last Exit поджидает подходящего момента для перемещения в Лондон. Мы с Джерри все больше и больше проникаемся оптимизмом по поводу наших планов. Через два дня после рождения Джо у нас начинается целая неделя непрерывных выступлений. Помимо наших привычных мест, мы играем в городке Редкар, аккомпанируя группе Colosseum Йона Хайзмана, и очень хорошо справляемся с этой работой. Затем следует очень успешное выступление в Университете Ньюкасла, в пятницу мы играем на танцевальном вечере в Политехническом институте, а в воскресенье – в колледже св. Марии. В конце этого последнего выступления, которое проходит в столовой колледжа, появляется наш единственный союзник из мира музыкальной прессы, Фил Сатклифф. Он стоит в дальнем конце помещения с каким-то незнакомцем. По завершении нашей основной программы и нескольких номеров, которые мы исполняем на бис, они подходят к нам, и я знакомлюсь со спутником Фила, высоким американцем по имени Стюарт Коупленд, ударником известной лондонской группы Curved Air. У него длинные русые волосы, симпатичное лицо с несколько грубоватыми чертами, выступающая челюсть и очень уверенные манеры. Фил недавно написал о выступлении Curved Air в «Mayfair Ballroom» и предложил Стюарту посмотреть на интересную провинциальную группу.

Фил отправляется засвидетельствовать почтение остальным членам группы, оставив меня наедине с американцем. Я не могу отделаться от ощущения, что тот оценивает меня. Он говорит, что наше выступление произвело на него сильное впечатление, и просит меня позвонить ему, если я в ближайшее время окажусь в Лондоне. Я польщен, но от моего внимания не ускользает, что он не делает таких же комплиментов остальным членам нашей группы. Я кладу записку с номером телефона в карман, а потом Фил с американцем исчезают в ночи. Когда мы собираем и упаковываем оборудование, ребята спрашивают меня, кто был этот высокий парень, то я рассказываю им, ни словом не упомянув о телефонном номере. Я сам не знаю, почему. Просто у меня возникает какое-то эгоистическое чувство, что этого делать не следует. Вернувшись домой, мы застаем Фрэнсис за кормлением малыша, и, как только Джерри отправляется в постель, я рассказываю ей о высоком американце и его телефонном номере. Она говорит, что это номер в Мэйфэйр, богатом районе с роскошными квартирами. Я аккуратно переписываю номер в записную книжку, как будто это таинственный шифр, который мне предстоит разгадать.

На следующей неделе мой друг и шафер Кит женится на Пэт, девушке, с которой он дружит с детства, так что теперь моя очередь быть его шафером. С характерной для него предусмотрительностью он устроил свою последнюю холостяцкую вечернику за два дня до свадьбы. Дело в том, что если не считать места проведения этого мероприятия, из всего вечера мне запомнилось только одно: я играю на пианино вслепую, лежа на полу с лицом, прижатым к педалям и вытянутыми вверх руками. Говорят, я проделал это вполне успешно, но объективность оценки вызывает сомнение, потому что в тот момент среди присутствующих не было ни одного трезвого человека, а с тех пор я ни разу не пытался повторить подобный трюк.

Дневниковая запись. Воскресенье, 12 декабря 1976 года

Катастрофа. Сегодня вечером Терри объявил, что ему предложили девять недель работы в мюзикле «Дик Уиттингтон»[16]16
  «Дик Уиттингтон» – комедия, написанная на основе биографии знаменитого мэра, правившего Лондоном в пятнадцатом веке. Легенда повествует об Уиттингтоне как о бедном сироте, который приходит в Лондон, потому что кто-то сказал ему, будто улицы в Лондоне вымощены золотом. Единственное его имущество – черная кошка, и ему приходится мыть посуду в доме богатого купца. Не в силах выносить грубое обращение, он бежит прочь из Лондона, но слышит звук колоколов церкви св. Марии, которые призывают его вернуться. Он повинуется и в конце концов становится самым богатым человеком в городе и его мэром. Настоящий Дик Уиттингтон не был сиротой, а был очень успешным бизнесменом, который много сделал для Лондона. Он умер в 1423 году и завещал использовать свое огромное состояние на благотворительные и общественные нужды.


[Закрыть] в Sunderland Empire. С этими гитаристами и их дурацкими мюзиклами просто какое-то проклятье: сначала Джон, теперь Терри. Нам, конечно, удалось продержаться, когда ушел Джон, по как уход Терри повлияет на наш переезд в Лондон? «Дик Уиттингтон» будет идти до февраля, и все это выглядело бы смешно, если бы не было так трагично. «Уже полночь, а Дика все еще нет».

Мой первый порыв – попытаться удержать Терри, но, справившись с разочарованием первых минут, Джерри напоминает мне, что если Терри накопит немного денег, он с большей вероятностью решится па переезд в Лондон. Я заявляю Джерри, что в первых числах нового года паша группа будет в Лондоне, с Терри или без него.

В январе 1977 года Last Exit дает свой последний концерт в Ньюкасле в баре Университетского театра. Это триумф, исполненный горечи и сладости одновременно, кульминация двух лет творческих усилий, репетиций, смены аранжировок, сочинения новых песен, споров, ссор, примирений, экономии на еде и одежде, чтобы скопить денег на новое оборудование, которое потом приходится с великими трудами грузить в фургон и выгружать из фургона, втаскивать по ступенькам и спускать вниз, поднимать на сцену, устанавливать и снова разбирать, ремонтировать, когда оно ломается, скитаться по всему северу Англии, проводя в пути бессонные ночи, а потом, без всякой надежды заработать, мчаться в Лондон только для того, чтобы два часа играть и петь перед публикой в попытке убедить людей, что и у нас есть шанс, что и мы можем быть конкурентами в этом соревновании, что стоит верить в нашу мечту и что мы сможем воплотить ее в жизнь. Мы понимаем, что сегодня вечером для нас заканчивается целая эпоха. В нашем родном городе мы сделали все, что могли, и теперь одно из двух: или мы достигнем чего-то большего, или перестанем существовать как музыкальная группа. Вечер только начинается, бар еще пуст, когда мы настраиваем свое оборудование у стены под большими черно-белыми афишами текущего спектакля. На главной сцене сейчас идут «Сыны света» Дэвида Радкина. Между нами чувствуется какое-то невысказанное напряжение, пока мы занимаемся проводами и штепсельными вилками, заменой струн и сборкой ударной установки. Сегодня вечером Терри не работает в своем мюзикле, и, хотя пройдет еще шесть недель, прежде чем он освободится окончательно, подразумевается, что сразу после этого он приедет в Лондон вместе с Ронни, и мы сможем еще на шаг приблизиться к исполнению своей мечты. Неловкость, которую ощущаем мы с Джерри, происходит от того, что мы так до конца и не верим в эту возможность, как будто наши старшие товарищи в душе смеются над нами и нашими фантазиями, но не признаются, надеясь, возможно, что мы опомнимся, осознаем, как хорошо можно устроиться здесь, на месте, сделаем выбор в пользу стабильности и защищенности и забудем свои мечты об отъезде и славе.

Таким образом, если мы с Джерри намерены сегодня вечером попрощаться со своими друзьями и поклонниками, Ронни и Терри надеются, что убедят нас остаться. Как только оборудование установлено, мы вчетвером садимся за столик в углу бара, потягиваем пиво и молча размышляем каждый о своих планах, а тем временем вокруг нас собирается толпа. Ожидание буквально чувствуется в воздухе. Сегодня будет потрясающий вечер, и не важно, что случится потом. Помещение наполняется до отказа, и уже невозможно здороваться с каждым входящим по отдельности. В дальнем конце комнаты я замечаю своего брата, который приветствует меня одним из своих сардонических молчаливых тостов, всегда выражающих искреннюю поддержку, но не лишенных легкой насмешки. Мой брат любит меня, в этом я не сомневаюсь, ему не обязательно говорить мне об этом, да он никогда и не станет этого говорить, но сам факт, что сегодня вечером он здесь, значит для меня больше, чем тысяча слов.

Пора начинать. Я проверяю микрофон, нервно постукивая по нему, чтобы призвать присутствующих к тишине. «Леди и джентльмены, – начинаю я, может быть, слишком официально, но какую-то пояснительную речь мне все равно необходимо произнести. – Сегодня особенный вечер для нас и, к сожалению, в следующий раз мы выступим здесь, вероятно, очень нескоро. Завтра мы уезжаем в Лондон. Посмотрим, сможем ли мы найти свою дорогу в тумане». Раздается несколько одобрительных возгласов, ободряющих свистков и множество бокалов поднимается в нашу честь. Я не могу не заметить, что Рон и Терри при этом безучастно смотрят в стену.