Текст книги "Перелетные птицы"

Автор книги: Гордон Брук-Шеферд

сообщить о нарушении

Текущая страница: 3 (всего у книги 17 страниц)

Даже когда ему утром 7 сентября сказали, что происходило на Сомерсет-стрит накануне вечером и ночью, премьер-министр Канады продолжал оставаться осторожным, как кролик. Он ещё продолжал думать, а не отдать ли обратно в посольство документы, которые принес Гузенко – разве что сняв фотокопии. Вот как он позже старался объяснить свои действия:

"Я чувствовал, что в ситуации, с которой мы столкнулись, лишняя осмотрительность не помешает, Я считал, что нам надо было удостовериться, что из себя представлял Гузенко и какие мотивы подтолкнули его к действиям. Надо думать и о других странах, а не только о своей, когда делаешь шаг, который может оказаться преждевременным".

И именно участие других стран заставило Кинга вылезти из своего кроличьего садка. Одного внимательного взгляда на материалы, которые принес Гузенко, было достаточно, чтобы службы безопасности убедились: беглец был слишком прав, когда говорил о масштабах и глубине советского проникновения. В тот же день беглец вместе с женой и ребенком был с вооруженной охраной отправлен в безопасное место в тренировочном лагере по проведению спецопераций близ Ошава, на берегу озера Онтарио, в нескольких сотнях миль от Оттавы. Там и начались допросы. Кипа принесенных им документов осталась в Оттаве для перевода и оценки.

Круг канадских граждан, разоблаченных на основании этих бумаг как агенты, поражал своим числом и связями, но не новизной некоторых имен. Основной массой были знакомые коммунистические личности, уже подвергавшиеся аресту за подрывную деятельность в 1930 году. Канадская полиция, естественно, начала с этих предателей, разоблаченных Гузенко – таких, как Сэм Карр, оргсекретарь Канадской компартии с января 1937 года, который до этого был ненадолго заключен в порядке превентивной меры безопасности в 1942 году, Фред Роуз, другой видный коммунист, который, хотя в отношении него существовали длительные подозрения, был в 1943 году избран в канадский парламент и переизбран на выборах в июне 1945. Оба были евреями-эмигрантами 20-х годов. Важнее район, из которого они эмигрировали. Настоящим именем Карра было Шмиль Коган, родился на Советской Украине. Роуз был сыном Якова Розенберга из польского Люблина. Несколько их коллег или помощников, разоблаченных по документам Гузенко, имели сходное происхождение: Самуил Герсон, хотя и родился в Канаде, был сыном эмигранта из Киева; у Эммы Войкиной родители также были из Советского Союза; у Изадоры Готтейль отец был из Польши, а мать из Советского Союза. Это было первым уроком для западных спецслужб, что тяга к дому может перепрыгнуть и через поколение, жившее за рубежом.

Более беспокоящим фактом явилось наличие в бумагах из кабинета полковника Заботина чистокровных канадцев или англосаксов – с зашифрованными именами. Дэвид Гордон Лунан, например, который возглавлял маленькую шпионскую группу, приехал в Канаду из чисто шотландских мест. Хотя он был оправдан по главному обвинению в шпионаже, позднее он был заключен в тюрьму за отказ давать показанич против Роуза. Мэттью Найтингейл, тоже служивший в Королевских канадских ВВС, был сыном канадских родителей, переехавших в Канаду из Алабамы. Агенты типа Лунана попали в шпионскую сеть ГРУ не из ностальгии по России, но из-за своей идеологической восторженности в отношении Советского Союза, которого они никогда не видели. В их вербовке не участвовали ни деньги, ни шантаж. Из всей компании только Эмма Войкина не была членом Коммунистической партии, но, как и другие, ставила интересы коммунизма выше канадских. Этот факт убил кучку канадских высокопоставленных деятелей, и особенно самого премьер-министра Кинга. Описывая то утро, когда Норман Робертсон пришел в парламент и впервые рассказал о деле Гузенко, Кинг записал в дневнике:

"Это ужасно и пугающе. Я вижу, что теперь и до конца моих дней мне придется заниматься, по всей вероятности, этой проблемой больше, чем какими-либо другими.

Когда я диктую эти записи, я думаю о русском посольстве, которое находится всего в нескольких домах отсюда, и о том, что оно является центром интриги. В этот период войны, когда Канада помогала России и делала все для укрепления канадско-российской дружбы, там было отделение русской службы, шпионившее против нас... и другое отделение для шпионажа за своими... Поразительно, что так много контактов было успешно налажено с людьми на ключевых позициях в правительстве и промышленных кругах..."

Однако по-настоящему взволнованный Кинг и его официальные лица начали задумываться над уязвимостью Канады только тогда, когда в дело вмешались союзники. Вот тогда-то линии связи раскалились докрасна. В одной из телеграмм "Гранту" из Москвы, переложенной с языка цифр его шифровальщиком, военному атташе давалось задание, которое действительно соответствовало его профилю и вкусу. Среди прочих разведывательных задач ему давалось задание "собирать информацию о переброске американских войск из Европы в Соединенные Штаты и на Тихий океан", а также о перемещениях двадцати специальных американских армейских формирований и их штабов. Телеграмма заканчивалась приказанием поторопиться. Помимо общей важности разоблачений Гузенко, эта телеграмма подсказывала Кингу, что первым лицом, с которым следует обсудить кризисную ситуацию, является его сосед – президент Трумэн.

Следы, которые вели прямо в Британию, вызывали ещё большую тревогу, поскольку речь шла не об указаниях из Москвы о необходимости сбора информации, а о совершенно секретной информации, которая уже выдавалась Москве в течение ряда лет.

Первым британским именем, которое извлекли из бумаг Гузенко, оказалась Кэтлин Мэри Уиллшер под псевдонимом "Элли", благонадежная сотрудница в канцелярии британского высокого комиссара в Оттаве (в странах Содружества главы дипломатических миссий других стран Содружества именуются не послами, а высокими – или верховными – комиссарами – примеч. перев.). Ее падение это история одинокой женщины, желавшей, чтобы в её жизни наконец случилось что-нибудь драматическое. Этот сюжет не раз потом повторится в шпионских играх между Западом и Востоком. Ее шеф – верховный комиссар Мэлком Макдональд таким образом сказал о причинах её уязвимости:

"Это была респектабельная и довольно умная старая дева ближе к сорока, чем к тридцати годам. Внешне скорее приятная, чем простая, в очках, она, возможно, страдала от двойного чувства безысходности. Во-первых, она была одинока и без перспектив на замужество, и у неё не было и друга, она никогда не получала удовлетворения своих романтических инстинктов. Во-вторых, хотя она и оказалась весьма способным выпускником Лондонской школы экономики, она не смогла попасть на хорошую правительственную службу, в чем видела свое призвание. И в эмоциональной, и в интеллектуальной сферах она испытывала неудовлетворенность".

Чего не сказал высокий комиссар (сам сын идеологически весьма агрессивного лейбористского премьер-министра Рамсея Макдональда), так это того, что в Лондонской школе экономики , которая в 20-х годах была бастионом радикальных идей, Кэтлин Уиллшер начала впитывать в себя свои левые взгляды. Потом эти взгляды трансформировались в коммунистические, когда в 1936 году, шесть лет спустя после прибытия в Оттаву, она стала членом Рабочей прогрессивной партии Канады – так себя тогда именовали канадские коммунисты. В то время она была просто стенографистка, но и этого было достаточно члену парламента коммунисту Фреду Роузу, который ещё за год до этого убеждал её передавать ему информацию – внешне для партии и ради дела солидарности с русскими коммунистами. Время, проведенное с Роузом и его товарищами, взаимные симпатии сделали свое дело. В 1939 году мисс Уиллшер была переведена в отдел регистрации документации, где получала доступ ко многим секретным документам, хранившимся там. В 1944 году её назначили помощником регистратора, и в её обязанности уже входила работа с документами. Вот так и получилось, что благодаря личным комплексам британской старой девы вначале Фред Роуз, а затем шпион полковник Зарубин, а значит и Москва, получили доступ к сведениям о политических целях своих военных союзников.

Несчастная женщина конечно представления не имела, что превратилась в прямое орудие советской разведки. Но было бы слишком легковерным считать, будто она никогда не задавалась вопросом: а только ли для себя собирают её товарищи по компартии эту информацию? Когда на следствии её спросили, не чувствовала ли она конфликта между лояльностью короне и её политическими убеждениями, она ответила откровенно: "Да, это была борьба. Это всегда борьба".

Канадские специалисты засели за изучение документов Гузенко 6 сентября, в четверг, и уже в начале вечера они пригласили Макдональда и сделали ему краткое сообщение. Оно было сделано в общих чертах, но имя мисс Уиллшер было упомянуто. Верховного комиссара попросили сразу же совершенно секретной телеграммой уведомить своего премьер-министра, а тем временем, не вызывая сомнений, принять меры к недопущению этой женщины к секретной информации.

По иронии случая Макдональд явился прямо с приема в своем саду по случаю первого мирного месяца на земле. Среди гостей был и советский посол с переводчиком – тем самым "вторым секретарем" Виталием Павловым. Зная, что Зарубин был страстным рыбаком, и видя его усталые глаза, Макдональд, ещё не ведая о землетрясении, потрясшем советское посольство, пошутил, что, мол, его гость выглядит так, словно "всю ночь ловил рыбу", но ответа не получил. Позже он узнал, что люди Павлова действительно обыскивали на заре берега реки Оттавы, желая проверить, не бросился ли их шифровальщик в воду или не выбросил ли документы.

Макдональд был довольно-таки озабочен, но не потрясен сообщением, что его сотрудница передает русским информацию. И в Лондоне его телеграмма не произвела оглушительного эффекта. Следующее сообщение по этому вопросу было направлено 9 сентября Норманом Робертсоном, канадским Постоянным заместителем министра иностранных дел, своему британскому коллеге сэру Александеру Кэдогену, но и это сообщение не намного подняло температуру в лондонских офисах. Гузенко в этом сообщении был также упомянут, но не по имени, а как сотрудник советского посольства, а из всех разоблачений было упомянуто только то, что русские "имеют определенный доступ к содержанию секретных телеграмм между Лондоном и Оттавой".

Но на следующий день, 10 сентября, эта поистине убийственная новость дошла до Лондона, перебежчика теперь назвали уже как шифровальщика, что даже для человека с начальными знаниями из области разведки означало: его информация была из золота в 22 карата. Более того, хотя самого Гузенко пока ещё не называли, но зато сообщили, что один из советских агентов, которого Гузенко назвал А.Н. Мэй, является доктором физики Кэмбриджского университета и работает на русских в Канаде под псевдонимом "Алек". Лондону не надо было пояснять, в какого рода операциях участвует профессор. Не нужно было ему и напоминать, как некстати сделали канадцы, что проверка благонадежности британских ученых, направленных в Канаду по любым совместным проектам, возложена на Великобританию.

Мэй был отнюдь не ординарным ученым и направлен был отнюдь не по ординарному совместному проекту. Доктор Аллен Нанн Мэй был ядерным физиком. Более того, с января 1945 года он возглавлял группу, которая под руководством его кембриджского преподавателя профессора Джона Коккрофта работала вместе с объединенной командой в Канадской национальной научно-исследовательской лаборатории в Монреале над созданием атомной бомбы. Русские пронюхали про этот проект через других агентов ещё до переезда проекта в Канаду. Они знали, что западные ученые (особенно в Британии, Германии, Франции и Соединенных Штатах) развернули работы в атомной физике ещё до войны, и ряд из них являются высокими специалистами в этой области. Они могли легко прийти к выводу, что исследования военного времени будут сосредоточены в Канаде не только потому, что там достаточно мест вне радиуса действия бомбардировщиков Люфтваффе, но также и потому, что Канада располагает ураном, у Большого Медвежьего озера, и урановой лабораторией. Но Запад всегда считал, что знания русских об их действиях носят чисто общий характер. Там считали, что о масштабах западной программы, о затраченных миллиардах долларов, наконец об успешных испытаниях первого устройства в пустыне Нью-Мексико в июле 1945 года – это секреты, известные лишь кучке британских, канадских и американских ученых, офицеров и государственных деятелей.

К этому последнему году войны борьба за преобладание в Европе уже обрела очертания, и было очевидно, что об атомной проекте Запада русские хотели бы узнать в первую очередь. И вдруг выяснилось, что в течение всех месяцев доведения атомной бомбы до совершенства и развертывания её русские получали все новости из самых высоких источников, размещенных в самом сердце западных экспериментов. Так западные державы столкнулись с первым значительным вызовом в области послевоенного шпионажа.

3

Профессор

Много споров и определенное замешательство последовало по поводу того, как ответить на вызов. Запад засуетился. Но Гузенко знал только псевдоним Мэя и род его деятельности. Но зато в одной из телеграмм, которую принес с собой Гузенко, содержались данные, наводившие на коллег "Алека". В телеграмме, посланной полковником в Центр в первых числах августа, говорилось:

"Мы выработали условия встречи с "Алеком" в Лондоне. "Алек" будет работать в королевском колледже, в Стренде. Его можно будет легко найти там по телефонной книге... Он не может оставаться в Канаде. В начале сентября он должен улететь в Лондон. Перед его отъездом, он пойдет на урановый завод в округе Петавава, где будет находиться около двух недель... Мы передали ему 500 долларов".

Далее следовало многословие об условиях связи.

Получалось, что был только один человек, который в сентябре должен был покинуть союзническую группу, чтобы читать лекции в "Кингс колледж", и этим человеком был доктор Нанн Мэй. Прояви Заботин повышенную профессиональную осторожность, он по крайней мере разделил бы информацию на две телеграммы, оставив ключевой момент, касающийся новой работы "Алека", для последнего сообщения. Но, когда он отослал эту информацию в Москву, ГРУ настолько же мало подозревало, что имеет в своей среде предателя, насколько и Запад что русские имеют атомного шпиона высокого уровня в своем собственном сокровенном научном кругу.

Теперь "кошки выскочили из мешка" – даже целых двадцать, включая Мисс Уилшер и основную группу канадцев, указанных Гузенко и его материалами. Теперь надо было решить, как и когда их ловить, по отдельности ли или вместе, придать ли скандалу публичный характер и, если да, то когда, как вести себя в кризисе с Советским Союзом и как – между самими западными правительствами. Последний пункт был не менее деликатным. Канадцы, например, сразу же решили, что пск Мэй был британским изменником, то британцы и должны поставить в известность об этом американского госсекретаря Джеймса Бирнса.

Две линии западной политики в этом вопросе прослеживались в течение целых недель и месяцев. Ситуация не упрощалась от того, что они время от времени переплетались. С профессиональной стороны был быстрый ответ со стороны Британии. Питер Двайер, весьма способный глава резидентуры Ми6 в Вашингтоне, который занимался и вопросами Ми5, сразу улетел в Оттаву, как только стало известно о бегстве Гузенко. Он составил вместе с Уильямом Стивенсоном мощный дуэт советников по разбору ситуации. Для главных персонажей дела из Лондона сразу же пришли два британских псевдонима. Гузенко с этого времени должен был именоваться только как "Корби", а Мэй "Примроуз" (соответственно "Ворон" и "Примула"; для удобства мы будем далее использовать русский вариант – примеч. перев.). Теперь задача состояла в том, как обмануть "Примулу".

Давайте начнем с реакции Кима Филби, кремлевского туза в области шпионажа на Западе, который в это время занимал ключевую позицию главы 9-го – русского – отдела Ми6. Он получил два первых сообщения Двайера о Гузенко через обычные каналы 9 и 10 сентября. Следует подчеркнуть, что в этот острый момент Филби и не знал, что его собственное положение оказалось под серьезной угрозой со стороны другого, совсем не связанного с этим, потенциального советского перебежчика. Он столкнулся лицом к лицу с этой опасной ситуацией только десять дней спустя, и об этом речь пойдет в следующей главе. В деле же Гузенко Филби действовал с холодным профессионализмом, который характеризовал всю его двойную деятельность.

Единственно, чего он хотел избежать, так это быть самому посланным в Оттаву, так как это отдалило бы его от лондонского Центра, где каждый шаг Запада на протяжении кризиса был бы известен ему и передан его советским связям. Человек Заботина, говорил он своим коллегам, был кладезем ценной информации, и из Лондона следовало бы послать настоящего эксперта, который помог бы расследованию на месте. расследованием. Он предложил двух человек. Первым была Джейн Арчер, та ещё эксперт по советским делам, которая до войны однажды опрашивала советского беглеца Вальтера Кривицкого – и потом этого несчастного никто на Западе ни о чем не спрашивал (он был найден мертвым в вашингтонском отеле – см. глава 7 – примеч. перев.). Но Филби подумал, что она совсем утратила нюх, и порекомендовал, чтобы вместо неё поехал его коллега по Ми6 Роджер Холлис.* С этим согласились, и 16 сентября Холлис улетел в Канаду.

* В связи со спорами насчет того, был ли Холлис советским агентом, следует заметить, что предложение его кандидатуры со стороны Филби вовсе не компрометирует Холлиса. Холлис был очевидным кандидатом по своему служебному положению, и исполнил он свою миссию достойно.

Филби менее повезло с другим предложением, которое он пытался пробить – что дело "Ворона" следовало бы изъять у МИДа и передать спецслужбам. Такой вариант идеально подошел бы ему и его советским хозяевам. Но этому не суждено было сбыться: дело касалось даже не министров иностранных дел, а президентов и премьер-министров. Здесь была замешана большая политика.

В Оттаве канадские власти и их союзные советники, ряды которых выросли с появлением Холлиса, должны были решить, что следовало сделать в короткий срок. По мере того как все больше и больше принесенных Гузенко сообщений переводилось, становилось ясно, что "Примула" не только рассказал Москве множество технических деталей испытательного взрыва в Нью-Мексико и бомбы, сброшенной на Японию, но даже сумел достать и передать образец ключевого материала изделий – "162 микрограмма урана-233 в виде окиси и в форме тонкой пластины", как говорилось в телеграмме полковника Заботина. Это был ответ полковника на требования Центра получить от агента максимум возможного перед его отъездом в Англию.

Была небольшая дискуссия по поводу того, надо ли ему позволять совершить эту поездку или нет. Один из аргументов против состоял в том, что советская тайная полиция может перехватить его по пути, а другой в том, что поскольку его преступления были совершены в Канаде, то легче отдать его под суд там. Но победил профессиональный подход, а именно: как в других подобных случаях, когда полный масштаб заговора ещё не известен, ему надо позволить пересечь Атлантику – под пристальным наблюдением – в надежде, что в Лондоне его контакты позволят ещё больше узнать о советском проникновении.

В течение напряженной недели после бегства Гузенко, Мэя никак не беспокоили, чтобы не спугнуть, и так было, пока его не посадили 16 сентября на самолет. Забавный эпизод сопровождал вылет, назначенный на 11.00 из монреальского аэропорта Дорваль. Детектив-сержант Бэйфилд из канадской королевской конной полиции был выделен сопровождающим на самолете, хотя, естественно, сидел он в стороне и одет был в штатском. Вовремя вспомнили, что британский полковник авиации, командир авиагруппы, летающей с этого же аэродрома, хорошо знал детектива. И если бы он обычного пассажира поприветствовал бы по званию, Мэй испугался бы. Поэтому полковника пригласили в британский верховный комиссариат (так называют в странах Содружества посольства друг друга – примеч. перев.) и там продержали за виски и дружеской беседой до тех пор, пока не сообщили по телефону, что самолет взлетел. Он что приземлился в Прествиле, где слежку за Мэем взяли на себя британские службы. "Примулу" им указал неизвестный им Бэйфилд. Процесс опознания между Бэйфилдои и британским сотрудником оказался вычурным:

Британец: "Как вам нравится погода в наших низменных местах?"

Бэйфилд: "Я ещё не успел почувствовать, но, скорее всего, она такая же, как в нашей приморской провинции".

Десять дней спустя Мэй был принят в Лондоне главой Британского атомного совета Эйкерсом. Встреча была достаточно рутинной, но Эйкерса попросили выразить свои впечатления о новом рекруте в "Кингс-колледж". Он сообщил, что Мэй, кажется, совершенно спокоен.

В Оттаве советское посольство сразу же после исчезновения Гузенко начало акцию, которая станет потом стереотипной в случаях бегства из своих рядов. Посол потребовал вернуть шифровальщика на том основании, что тот, дескать, должен понести уголовную ответственность, так как выкрал деньги из сейфа посольства. Потом русские направили вторую ноту, требуя ареста Гузенко для его дальнейшей депортации. Оба требования не были выполнены. Ирония этой напряженной ситуации, которая возникла между западными союзниками, заключалась в том, что тот же посол Зарубин только что проинформировал Маккензи Кинга, что Сталин хотел бы наградить высокой советской наградой генерала Кререра, который командовал канадскими войсками в Европе в общей борьбе против Гитлера.

Тем временем самому Западу требовалось сплотить свои ряды. Любопытно, что американцам сообщили о шифровальщике, попавшем к канадцам и уже дающем "полезную информацию", только, кажется, 21 сентября. И ни слова о предательстве британского шпиона из союзнического атомного центра, основанного и финансируемого американцами. Только через девять дней после этого, 30 сентября, Маккензи Кинг улетел в Вашингтон на беседу по этому вопросу с президентом Трумэном, которого он раньше не встречал.

Во время беседы в Овальном зале Белого дома, которая длилось в то воскресное утро более двух часов, президент Трумэн наконец получил полную информацию по делу Гузенко. Президенту, как и следовало ожидать, было важно выяснить американские аспекты этого дела – связи с советскими консульствами в таких местах, как Чикаго и Нью-Йорк, интерес русских к переброске американских сил из Европы. Никаких решений не появилось в результате этой встречи только потому, что Трумэн вначале хотел услышать мнение британского премьер-министра, перед тем как одобрить какие-либо шаги. Нельзя, подчеркнул он, предпринимать поспешных решений, следует действовать прежде всего согласованно.

Непосредственно перед этой встречей странные идеи носились с одного берега Атлантики на другой и обратно. Так, 26 сентября Мэлком Макдональд в Оттаве предложил три альтернативных варианта действия в данном вопросе по-видимому, после обсуждения на месте с другими представителями союзников. Первый предложенный вариант – аккуратно вести работу по "Примуле", чтобы русские не узнали, что с ним происходит. Второй – предать гласности всю историю. Третий – компромиссный вариант между двумя первыми. Согласно третьему варианту президент Трумэн и премьер-министр Эттли совместно проинформировали бы Сталина и его упрямого министра иностранных дел Молотова о том, что случилось в Оттаве, и одновременно предложили бы замять эту историю по имя послевоенного сотрудничества между Россией и Западом. В качестве услуги за услугу русских попросили бы впредь отказаться от всякой шпионской деятельности против Запада. Этот третий вариант был рекомендован как оптимальный в данных обстоятельствах. Была выражена спасительная надежда, что если этот жест соединить с предложением поделиться с Россией некоторыми атомными секретами, то сердце Кремля совсем оттает (коллеги Мэя по работе в Канаде, включая Оппенгеймера и Ферми, считали, что русские все равно создадут бомбу к 1950 году; и действительно Советский Союз произвел взрыв атомного устройства в августе 1949 года). Дрожащая рука Маккензи Кинга, полного добрых намерений, чувствовалась за всем этим. Но кто бы ни стоял за этим бессмысленным предложением, он явно не имел понятия, насколько каменным было сердце и и тверды намерения тогдашнего босса Кремля Иосифа Сталина.

Кажется, это был Эрнест Бевин, реально мысливший на ногах министр иностранных дел, который первым решительно смахнул эту растущую паутину компромиссов. Когда перед ним положили решение, предложенное Оттавой, он ответил, что кризис надо решать естественным путем. Если у Запада есть надлежащие доказательства против лиц, названных Гузенко, то они должны быть арестованы и привлечены к суду. Что касается влияния этих событий на отношения с Советским Союзом (по поводу которого Бевин был настроен во всяком случае пессимистично, успев не раз столкнуться с обструкционистской позицией Молотова), то британский министр иностранных дел был согласен на любые последствия. Он настойчиво попросил, чтобы до Маккензи Кинга довели эту его позицию. Этот прорыв здравого смысла установил характер союзнической политики на ближайшие недели и месяцы. Кинг сразу же сдался. Трумэна, хотя и имевшего основания повременить с полицейскими акциями, не нужно было долго убеждать. Сын британского шахтера и сын фермера из Индепенденса, штат Миссури, были сделаны из одной породы крепкого дерева.

В воскресенье 7 октября в 8 часов вечера возбужденный Маккензи Кинг садился ужинать с обычно невозмутимым Клементом Эттли. Кинг увидел, что между британским премьер-министром и Трумэном царит полное согласие насчет линии поведения, а именно – пока союзники не нанесли совместный удар, они должны попытаться выяснить как можно больше о природе и глубине советского проникновения.* Эттли, в отличии от канадцев, не испытывал никакого страха относительно политических последствий кризиса. Он понял, что настало самое время вскрыть карты в игре с Кремлем. Эттли также сказал своему гостю (последний отразил это в своем дневнике), что у русских абсолютно "нет верной концепции демократии". Запад и Восток "говорили о разных вещах, пользуясь одними и теми же словами".

* В качестве довода в пользу оттяжки арестов приводится один совсем смехотворный довод, мы приведем его и всё связанное с ним вкратце. Западу хотелось "раскрутить" связи Мэя в Лондоне, а по бумагам Гузенко выходило, что на 7 октября у Мэя была назначена встреча возле Британского музея. В книге подробно описаны условия встречи. Наружное наблюдение велось за квартирой Мэя и за местом встречи. Но Мэй не сдвинулся с места из своей квартиры, а у Британского музея, естественно, никто не появился. Неужели специалистам было неясно (и автору книги тоже), что даже если Мэя не успели бы предупредить, он все равно никого не нашел бы на месте встречи? Примеч. перев.

Кинг провел в Британии месяц, проведя многочисленные переговоры с членами кабинета министров и руководителями спецслужб. В какой-то момент он предложил больше не ждать, а схватить всех подозреваемых 18 октября. Но чем больше времени изучался этот вопрос, тем это более вырисовывался его в высшей степени политический характер, и решен он мог быть только на встрече западных лидеров. Она была назначена на середину ноября, и Кинг спокойно вернулся в Америку морем, а Эттли полетел прямо в Вашингтон.

Очевидно, что ни в одном официальном сообщении об этой встрече в Белом доме не было никакого упоминания о кризисе вокруг "Ворона". Нет никаких записей об этой истории ни в воспоминаниях Трумэна , ни Эттли, а в дневнике Кинга – полезном , несмотря на все его субъективные недостатки – как раз перед началом встречи начинается шестинедельный перерыв в записях. Но похоже, что на ней Эттли и Кинг представили согласованную англо-канадскую программу американскому президенту: одновременные аресты в Великобритании, Соединенных Штатах и Канаде; создание в Канаде специальной комиссия; официальный протест Канады России и требование, в частности, отзыва полковника Заботина.

Влиятельный и амбициозный глава ФБР Эдгар Гувер во всю склонял президента к жестким преследованиям, включая аресты и публичные разоблачения. Поэтому, возможно, наручники выдавались бы прямо на саммите, но была одна сложность. Элизабет Бентли, благовоспитанная выпускница Вассарского колледжа, которая в 30-х годах очутилась в Коммунистической партии США, выбрала этот момент, чтобы самой сдаться ФБР. Удивленный Эдгар Гувер теперь узнал, что во время войны она снабжала НКВД секретными данными из Министерства обороны США, ВВС, Организации военной промышленности и министерств финансов, сельского хозяйства и торговли, используя в качестве источников лиц, которые сочувствовали левым. В отличие от Гузенко, она не принесла с собой никаких документальных материалов. Все, что она могла, это пообещать, что расскажет всё. И мисс Бентли в самом деле было что рассказать, хотя это не наша тема (на процессе 1948 года Бентли была ключевым свидетелем; тогда были осуждены несколько высокопоставленных американских чиновников, среди которых был Гарри Декстер Уайт, замминистра финансов).

Настало и прошло Рождество 1945 года, и 1946 год, первый год мира, начался в обстановке подозрений по обеим сторонам Атлантики. Прошло четыре месяца после бегства Гузенко. Одна ключевая фигура уже исчезла со сцены. Полковник Заботин был вывезен под охраной из Оттавы, при этом канадские власти, при которых он был аккредитован, даже не были уведомлены. Его доставили в Нью-Йорк, где декабрьским вечером посажен на борт советского грузового судна "Александр Суворов". Никто на Западе определенно не знает, что случилось с этим полковником. Мэлком Макдональд вскоре после этого слышал, что полковник выпрыгнул за борт посреди океана, предпочтя смерть в глубинах камере МГБ. По другим сообщениям, Заботин достиг Москвы, но умер "от сердечной недостаточности" спустя четыре дня после прибытия. Так или иначе, ясно, что он заплатил своей жизнью за разоблачения шифровальщика.

В конце концов утечка в средства массовой информации ускорила действия западных лидеров. Вечером 3 февраля 1946 года неразборчивый в средствах, зачастую грубый, но весьма влиятельный американский комментатор Дрю Пирсон вышел в эфир со своей еженедельной программой и объявил, что ноябрьский визит Маккензи Кинга в Вашингтон был предпринят с целью предупредить американского президента о раскрытии широкомасштабной советской подрывной деятельности. Вначале обозреватель сделал вид, что он "не хотел бы сообщать" о происшедшем, но дальше вошел во вкус: