Текст книги "Тайна масонской ложи"

Автор книги: Гонсало Гинер

сообщить о нарушении

Текущая страница: 27 (всего у книги 28 страниц)

В глазах графа отразилась нестерпимая тоска. Хоакин, пытаясь подбодрить Франсиско, легонько похлопал его по ссутулившейся спине.

– Ты помнишь о тех странных символах, которые были вырезаны на ладонях убитой графини де Вальмохады? – Франсиско кивнул. – Точно такие же символы были вырезаны на ладонях вашего капеллана – а еще примерно в полутора десятках других мест на его теле.

– Несколько дней назад, – вмешалась Мария Эмилия, – твоя дочь Беатрис сказала мне, что эти символы могут быть крестами святого Варфоломея. Такими крестами древние христиане пытались защитить себя от дьявола…

– А когда именно она тебе об этом рассказала? – Франсиско вдруг вспомнил о бинтах, которыми были обмотаны ладони Беатрис в тот день, когда удалось спасти Фаустину.

– Во время похорон графини де Вальмохады…

– И сколько времени ты уже не виделась с Беатрис? – Графу припомнился и странный ответ Беатрис на его вопрос об этих бинтах.

– С тех самых пор я ее и не видела. – Мария Эмилия хорошо знала Франсиско и догадалась, что у него в голове вертится какая-то мысль. – Ты заметил в Беатрис что-то такое, что привлекло твое внимание?

– Да. Ее руки.

– А что у нее было с руками? – поинтересовался Тревелес.

– В тот день, когда вы спасли Фаустину, ладони у Беатрис были перебинтованы, и, когда я спросил ее, что с ней случилось, она ответила, что ничего особенного, а дальше произнесла фразу, смысл которой я не понял: она сказала, что пыталась себя защитить.

– Может, она скрывала под бинтами как раз порезы в виде крестов, о которых она мне рассказывала? – взволнованно спросила Мария Эмилия.

– Не знаю. Но сегодня на ее руках бинтов уже не было. Я обратил на это внимание, когда она к нам пришла.

– Она была у вас?

Мария Эмилия почему-то не на шутку перепугалась.

– Она и сейчас здесь. Разговаривает со своей матерью. А еще с ней ее любимая служанка.

– Ради Бога, Франсиско, немедленно пойдем к ней! – Мария Эмилия вскочила с кресла, на котором сидела.

– Но что произошло? Я вас не понимаю…

– Нам нужно с ней срочно поговорить, – вмешался Тревелес. – А иначе может произойти нечто ужасное.

Они все втроем побежали вверх по лестнице к спальне Фаустины. Тревелес, бежавший первым, мысленно молился о том, чтобы их подозрения не подтвердились.

Дверь спальни была закрыта изнутри. Они несколько раз постучали, но никакого ответа не последовало. Тревелес попросил Марию Эмилию отойти немного в сторону: он решил попытаться вышибить дверь. К его усилиям присоединился Франсиско, и после третьей попытки дверь не выдержала. Влетев по инерции в комнату, оба мужчины тут же замерли на месте: их ошеломила сцена, которую они увидели.

– Не двигайтесь, или я ее убью!

Это был голос Беатрис. Она стояла на коленях за спиной сидевшей на кровати болезненно бледной Фаустины, прижав острие кинжала к ее груди. Рядом с ними находилась Амалия, которая еще одним кинжалом – поменьше – вырезала на коже графини перевернутые кресты.

– Беатрис! – гневно воскликнул Франсиско и решительно направился к кровати.

– Отец, еще один шаг – и я проткну ее кинжалом. Я никому не позволю помешать мне.

Он надавила кинжалом на кожу Фаустины, и от его кончика тут же побежала тоненькая струйка крови.

– Не трогайте ее, пусть сделает то, что задумала! – Графиня повернула голову и встретила ледяной взгляд Беатрис. – Если это сделает тебя счастливой, убей меня, девочка моя. – Графиня схватила свободную руку Беатрис и прижала ее сжатый кулак к своей груди.

– Еще не время… – сказала в ответ Беатрис. – Сначала я хочу, чтобы меня выслушали – и ты, и все остальные. Последние слова, которые ты услышишь в своей жизни, скажу я.

– Я не допущу, чтобы опять пролилась кровь, – вмешался Хоакин. – Беатрис, тебе мало того, что ты сделала с отцом Парехасом и графиней де Вальмохадой?

Тревелес решил открыть Фаустине истинное лицо ее дочери, завязать об этом разговор, а там, может, Беатрис на пару секунд отвлечется, и эти секунды станут единственным шансом алькальда. Тогда он внезапно набросится на нее и не позволит ей осуществить свои преступные намерения.

– А что случилось с отцом Парехасом? – спросила Фаустина.

Слова Тревелеса о капеллане вызвали у нее обеспокоенность даже вопреки той острой физической боли, которую она сейчас испытывала из-за старых ран и порезов, сделанных Амалией на ее руках и ногах. Ее мучила и не менее острая душевная боль, вызванная осознанием того, в какое чудовище превратилась ее приемная дочь Беатрис.

– Мы вдвоем его убили, – заявила Беатрис и с гордостью посмотрела на Амалию. – Он был всего лишь грязной крысой, а мы совершили доброе дело, потому что благодаря этим крестам Властелин тьмы оставил его в покое и он умер счастливым. Это же произошло и со мной. – Она показала присутствующим рубцы в виде крестов на своих ладонях, а затем снова повернулась к Фаустине. – Ты была причиной смерти моей настоящей матери – Юстины. Я помню, как ты вошла в комнату моих родителей, когда я прижималась к своей окровавленной матери, надеясь, что это не позволит ей умереть. Но у меня ничего не получилось, и, когда я почувствовала смерть в ее пустом взгляде, я поклялась, что когда-нибудь кто-то за это заплатит, – что как раз сегодня и произойдет. Вчера я поквиталась с отцом Парехасом, несколько дней назад – с графиней де Вальмохадой, ратующей вместе со своим мужем – так же как и ты – за то, чтобы масонов подвергли беспощадным гонениям. Это было причиной ареста и смерти моего отца.

– Доченька моя, ты знаешь, что мы тебя любим. Поверь мне, я сама себя ненавидела за то, что тогда произошло, – призналась Фаустина, – и пыталась искупить этот грех любовью к тебе. Ты больна, солнышко мое. Позволь мне тебе помочь.

Амалия заметила, как напрягся Тревелес, и, разгадав его намерения, решительно приставила острие кинжала к одному из глаз Фаустины, давая тем самым понять, что произойдет, если алькальд хотя бы сдвинется с места.

– А где была эта твоя любовь, когда ты уничтожила мое счастливое будущее рядом с Браулио и выдала меня замуж за ненавистного мне герцога де Льянеса?

– Мы сделали это для твоего же блага, – вмешался Франсиско, уже немного пришедший в себя от ужаса, который охватил его при виде этой жуткой сцены.

– Вы не понимаете, что плохо и что хорошо. А я это знаю. Он мне это объяснил.

– Кто это он? – спросила Мария Эмилия.

– Тот, кто властвует над тьмой, над злом и испокон веку следит за всеми нами. Он был со мной с того самого дня, как умерла моя мать. Благодаря его наставлениям я многое поняла: я научилась находить в своих страданиях счастье, а в боли – главный смысл своей жизни. Вы и понятия не имеете, какое счастье ощущаешь, когда есть четкие представления о том, что тебе нужно делать. Я узнала, что месть является самым возвышенным чувством, освобождающим сердце от других, примитивных и нелепых чувств, которые вам кажутся важными.

Беатрис зачарованно смотрела куда-то в пустоту, а говорила она так, как будто была одержимой.

– Ты сошла с ума, – не выдержал Франсиско, которому надоело слушать весь этот бред.

– Нет, я вовсе не сошла с ума. То, что я сейчас делаю, – выполняю свое предназначение в жизни, и ты сейчас все поймешь. – Она посмотрела на свою служанку. – Амалия, настало время показать им картину.

Цыганка отошла от кровати, достала из тряпичной сумки большой кусок холста и развернула его, открыв взорам всех присутствующих.

К их удивлению, они увидели на картине персонажей, которых сразу же узнали: отца Парехаса, иезуита Кастро, графиню де Вальмохаду. На картине была и Фаустина: она стояла на коленях, направив острие кинжала себе в сердце, а за ее спиной в угрожающей позе находился еще один персонаж, очень похожий на Беатрис. Эта картина так поразительно перекликалась с реальными событиями, что в комнате на несколько секунд воцарилось напряженное молчание.

– Однажды я увидела картину, похожую на эту, – ее нарисовал Паоло Веронезе – и сразу же поняла, в чем заключается мое главное и единственное предназначение в жизни: насытиться местью, – Беатрис говорила медленно, но решительно. – На той картине была изображена мученическая смерть святой Юстины. Она находилась в центральной части картины, а вокруг нее стояли пять персонажей, наблюдавших за ее мученической смертью с презрением и без малейшего сострадания. Четверо из них стояли по двое слева и справа от нее, а пятый – за ее спиной. Узнав, что у этой святой было такое же имя, как и у моей матери, и что она умерла почти такой же смертью, я решила нарисовать картину, на которой изображались бы события той жуткой ночи во дворце маркиза де ла Энсенады. С тех пор я ее и рисую, добавляя постепенно лица: сначала я нарисовала лица тех, кто присутствовал при гибели моей матери, а затем – тех, кому я решила за нее отомстить. Сегодня этой картине суждено стать реальностью.

Тревелес понял, что другой возможности у него уже не будет: Амалия стала прятать картину в сумку и повернулась к нему спиной, а Беатрис на секунду о чем-то задумалась. Он подал знак Франсиско, и они вдвоем стремительно бросились вперед.

Хоакин подскочил к Беатрис и молниеносно схватил ее за руку, не позволяя вонзить кинжал в грудь Фаустины. Бросившаяся вслед за Тревелесом Мария Эмилия схватила Фаустину за руки и, напрягая все свои силы, стащила ее с кровати, на которой сцепились в отчаянной схватке Хоакин и Беатрис.

Амалия с громкими криками пыталась вырваться из железных объятий графа де Бенавенте, который повалил ее и прижал к полу. Оставшись без кинжала – Франсиско сумел выбить его у нее из рук, – цыганка пустила в ход свои ногти и стала царапаться со свирепостью дикой кошки – пока от сильного удара по затылку не потеряла сознание.

Тревелес отчаянно боролся на кровати с Беатрис, стараясь не выпускать из виду лезвие кинжала, который она все еще сжимала в руке. Однако она изловчилась и нанесла ему укол в бедро, причем с такой силой, что пронзительная боль заставила Хоакина инстинктивно ослабить хватку. Тогда Беатрис, уколов его еще и в плечо, вырвалась из его рук и попыталась резануть кинжалом Хоакину по горлу, но он вовремя увернулся.

– Только прикоснись ко мне – и в тебя снова вонзится кинжал, но на этот раз он выпустит тебе кишки. – Беатрис с угрожающим видом выставила перед собой смертоносное лезвие, направив его в сторону Тревелеса.

Из ран Хоакина обильно струилась кровь, но он и не думал отступать. Решив во что бы то ни стало сломить сопротивление Беатрис, он снова бросился на нее – как будто боевой пыл заставил его позабыть об осторожности. Однако Беатрис действовала с большей ловкостью: она уколола Хоакина в нижнюю часть живота, а затем, когда он невольно согнулся, нанесла ему еще более опасный укол в спину.

Мария Эмилия и Фаустина, обливаясь слезами, с ужасом наблюдали за этой кровавой сценой, а Беатрис, распаляясь все больше и больше, уже без разбору колола кинжалом, нанося все новые и новые раны Тревелесу, который был уже почти не в силах защищаться. Она лишь на секунду отвлеклась от своего безумства и с холодной и жестокой улыбкой посмотрела на Марию Эмилию и Фаустину.

Воспользовавшись этим, Франсиско внезапно бросился на свою приемную дочь и, прижавшись к ней сзади и схватив ее за руки, лишил ее возможности двигаться и наносить удары кинжалом. Хотя Беатрис с бешенством попыталась вырваться, физическая сила графа оказалась для нее непреодолимой. Тогда она, изловчившись, вывернула свое запястье и направила стальное лезвие кинжала в собственное сердце.

Фаустина, разгадав замысел Беатрис, громко вскрикнула, однако Франсиско не понял, почему она кричала.

Мария Эмилия, подскочив к Беатрис, схватила ее за руку и отвела в сторону кинжал, с помощью которого Беатрис едва не покончила с собой. Тем самым Мария Эмилия не позволила ей вживую дорисовать свою последнюю картину, на которой она хотела изобразить смерть женщины в окружении пяти очевидцев, – подобно тому, что Беатрис видела на картине Веронезе или же сцене гибели ее матери.

Беатрис закричала от бессилия и отчаяния, осознав, что ей уже не удастся отомстить Фаустине и покончить с собой, – она ведь намеревалась наложить на себя руки, считая, что ее должна постигнуть такая же судьба, что и ее мать.

Не в силах вырваться из крепких рук своего приемного отца, она сдалась и разрыдалась.

Фаустина приблизилась к Беатрис и с любовью ее обняла. Обливаясь слезами, она простила своей приемной дочери все зло, которая та ей причинила, и стала снова и снова целовать ее, надеясь смягчить ее душу и изгнать из нее поселившуюся в ней жестокость.

Игнорируя ласки приемной матери, Беатрис мрачно посмотрела на нее и – с еле сдерживаемым гневом – прошептала:

– Клянусь, что когда-нибудь ты заплатишь своей кровью за мои страдания.

Монастырь Лас-Карбонерас

Мадрид. 1751 год

12 декабря

– Как я вам уже говорила, Беатрис, похоже, постепенно привыкает к нашей святой обители. Тем не менее, помня о ваших рекомендациях, я ее изолировала, то есть не позволяю ей общаться с другими сестрами. Мы не даем ей каких-либо предметов, которыми она могла бы нанести себе вред, и связываем ей руки – но только тогда, когда она выходит на прогулку. Подобные меры предосторожности, как мы считаем, необходимы для того, чтобы избежать повторения стычек, происшедших по ее вине после ее прибытия сюда: она поранила руку одной из наших сестер, когда мы принимали пищу в трапезной. За исключением упомянутых ограничений, мы стараемся делать все возможное, чтобы ей здесь было хорошо. На этой неделе мы дали ей новые книги, и она их с большим удовольствием читает, а еще те картины, которые вы привезли нам в прошлый раз.

Настоятельница с явным состраданием посмотрела на опечаленные лица красивой графини де Бенавенте и ее подруги Марии Эмилии Сальвадорес. Эти две женщины вот уже два месяца приезжали каждый вторник и четверг в монастырь, чтобы поинтересоваться физическим и психическим состоянием Беатрис.

– Мне трудно даже представить, что такая хрупкая и изящная девушка, как она, могла совершить подобные бесчинства.

В силу своего почтенного возраста и склонности к философским размышлениям сестра Бегонья была женщиной кроткой и добросердечной.

– Сегодня исполняется пять лет со дня смерти ее матери – тот день, в общем-то, и стал началом ее безумия. А она обо мне не спрашивала?

Фаустина все никак не могла поверить в то, что у ее приемной дочери психическое расстройство, – а тем более она не могла смириться с этим. Она понимала, что разлука с Беатрис и в самом деле необходима, но очень страдала из-за того, что ничем не может помочь этой бедняжке. Она не хотела даже вспоминать о том, что Беатрис едва не лишила ее жизни и что она грозила сделать это в будущем, потому что любовь Фаустины к своей приемной дочери оказалась сильнее всех причиненных ей этой девушкой страданий.

– К сожалению, нет. Она почти не разговаривает, а если и произносит какие-то слова, то обычно просто зовет Амалию. Я вам об этом уже рассказывала.

Мария Эмилия с состраданием посмотрела на Фаустину и ласково сжала ее руку, чтобы хоть как-то подбодрить подругу.

Амалию ждала еще более суровая судьба, чем ее бывшую хозяйку. Цыганку упрятали в тюрьму – так же как ее отца и дядю, – и теперь только ее одну обвиняли в убийстве графини де Вальмохады и священника Парехаса. Связи маркиза де ла Энсенады и усилия уже оправившегося от ран Тревелеса помогли исключить из этого уголовного дела Беатрис, а вот цыганку никто защищать не собирался. Психическое состояние Беатрис позволило не привлекать ее к ответственности за эти два преступления, и ее лишь в принудительном порядке поместили в монастырь – с надеждой, что она когда-нибудь выздоровеет.

– А мы можем на нее взглянуть? – спросила Фаустина, хотя и была уверена, что ей откажут.

– Как вы знаете, это не разрешено, но я вам настолько сочувствую, что сегодня отведу вас к ее келье. И вы сможете взглянуть на нее через маленькое окошечко.

– Вы так добры… – Фаустина с благодарностью улыбнулась.

– Спасибо вам, – добавила Мария Эмилия.

Раны на руках и ногах Фаустины уже почти зажили, однако при ходьбе ей приходилось опираться на трость.

Пока они шли по крытой галерее и затем по длинным коридорам, ведущим к кельям монахинь-затворниц, сестра Бегонья рассказывала о работе, выполняемой в этом монастыре, который, как и многие другие монастыри, жил не только за счет пожертвований, но и за счет труда его обитателей. Здесь изготавливали изысканные кондитерские изделия, пользовавшиеся спросом во всем Мадриде. Сестра Бегонья пообещала своим гостьям, что перед уходом даст им коробку пирожных, и Фаустина с Марией Эмилией с восторженным видом стали благодарить настоятельницу, однако их восторженность была вызвана скорее щедростью сестры Бегоньи, чем желанием попробовать пирожные, потому что уже никакие сладости не могли смягчить горечь, поселившуюся в их сердцах.

Фаустина никак не могла примириться с таким резким изменением в поведении своей приемной дочери. Ее природная доброта мешала ей понять, как Беатрис могла совершенно хладнокровно убить двоих хорошо знакомых ей людей и после этого не только не раскаяться, но и даже угрожать убить свою приемную мать. Фаустина не раз разговаривала об этом с Марией Эмилией, но той так и не удалось ей это объяснить. Хотя Мария Эмилия и рассказывала своей подруге о негативном влиянии на человеческую волю такого сильного чувства, как жажда мести, которая, несомненно, была доминирующим мотивом при совершении Беатрис этих преступлений, и признавалась, что и сама испытывала подобное чувство в самые критические моменты своей жизни, Фаустина так и не смогла принять эти объяснения.

Несколько недель назад они вдвоем дружно отвергли предложение королевского исповедника Раваго и инквизитора Переса Прадо изгнать из Беатрис нечистую силу. Эти два священника в один голос твердили, что только сам Сатана мог вселить такую злобу в душу молодой девушки.

Среди всех невзгод и злоключений, обрушившихся на Фаустину и ее друзей в последние несколько недель, произошло только одно событие, которое доставило ей радость и хоть как-то утешило ее: Хоакин Тревелес, который был едва ли не при смерти из-за многочисленных ран, полученных при схватке с Беатрис, сумел поправиться и уже попросил руки Марии Эмилии.

Узнав об этом, Фаустина подумала, что, даже несмотря на силу зла, любовь все равно находит себе дорогу, а потому она искренне порадовалась за свою подругу – хотя в ее сердце оставалось уже очень мало места для такого чувства, как радость.

– …и, как вы видите, в этом последнем коридоре находятся всего лишь две кельи – моя и Беатрис. А теперь я попрошу вас вести себя очень тихо, чтобы она не догадалась о вашем присутствии.

Сестра Бегонья очень осторожно открыла имевшееся в двери маленькое окошечко, через которое можно было заглянуть внутрь кельи.

Фаустина, не выдержав, первой припала к окошку. Она увидела, что Беатрис – в монашеском облачении, с распущенными волосами – сидит на стуле перед натянутым на мольберт холстом. Ее лицо освещал падающий из окна свет.

– Она рисует, – прошептала Фаустина Марии Эмилии и сестре Бегонье. – Девочка моя… Она такая тихая и спокойная…

Беатрис не почувствовала взгляда своей приемной матери, хотя думала в этот момент именно о ней. Ее кисточка скользила по холсту – Беатрис рисовала новую картину, очень похожую на ту, которую ей так и не удалось закончить.

Она услышала пение щегла за окном, а вместе с этим пением – и вкрадчивый голос, который шел откуда-то изнутри нее и говорил ей о ее предназначении в жизни, убеждая, что, если она выполнит это предназначение, навсегда избавится от страданий.

Она впилась взглядом в лицо одного из персонажей, изображенных на стоящей перед ней картине. На этой картине снова были нарисованы графиня де Вальмохада, отец Парехас, иезуит Кастро и она сама. А еще – ее приемная мать Фаустина, находившаяся в самом центре, то есть на том месте, которое в картине Веронезе занимала святая Юстина.

В ту трагическую ночь, когда арестовывали ее отца в доме маркиза де ла Энсенады, к ним явились пять человек – и на ее новой картине было пять человек, включая ее и Фаустину. Только трое из них уже вкусили сладость смерти. Остальных двоих – ее саму и ее приемную мать – ждала та же судьба. Как только Беатрис сумеет вырваться из этого заточения, она совершит задуманное.

Снова раздался вкрадчивый голос:

– Беатрис, у меня нет ни имени, ни лица. Я являюсь к тебе как твой господин. Ты должна слушаться меня и подчиняться моей воле. Если ты сделаешь это, то познаешь безграничный покой и твое сердце навсегда наполнится счастьем. Лицо, которое ты только что нарисовала и которое все еще не помечено крестом святого Варфоломея, станет твоим самым большим утешением. Ты – моя посланница, и как своей посланнице я поручаю тебе лишить эту женщину жизни, чтобы благодаря этому ты избавилась от своего горя.

Фаустина, Мария Эмилия и сестра Бегонья услышали, как из кельи донесся жуткий, невообразимый вопль, от которого у них в жилах похолодела кровь.

– В этом и заключается мое предназначение в жизни, любовь моя. И я клянусь, что полностью посвящу себя ему. Я ее убью.