Текст книги "Ветер военных лет"

Автор книги: Глеб Бакланов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 14 (всего у книги 19 страниц)

«Экзамен» длился не менее семи часов, без какого-либо перерыва. Внимание Конева не ослабевало ни на минуту. Он задавал внезапные вопросы, требовал детальных уточнений, входил в подробности, выясняя точку зрения начальников различных родов войск и служб, интересовался состоянием артиллерийской и танковой техники. Честное слово, я просто затрудняюсь перечислить все вопросы, которые настойчиво и продуманно поднимал командующий фронтом. Наверное, никогда и никому ни в одной академии не приходилось сдавать экзамен в таком колоссальном объеме.

Я командовал корпусом, который должен был наступать на левом фланге армии, поэтому мне пришлось докладывать, то есть «экзаменоваться», последним. Все уже устали. Многим хотелось закурить. В сравнительно небольшой комнате было душно и жарко. Но маршал был неутомим.

«Экзаменуясь» последним, я думал, что нахожусь в лучшем положении, чем остальные. Во-первых, мне уже было известно, какие вопросы особенно интересуют маршала. Во-вторых, я мог учесть ошибки и промахи «экзаменовавшихся» ранее меня. В-третьих, пока И. С. Конев разговаривал с другими, я имел время еще и еще раз продумать все, что делал и собирался делать в полосе своего будущего наступления.

Мне в самом деле удалось сделать довольно исчерпывающий доклад. Командующий фронтом не спускал с меня внимательного, пронизывающего взгляда. Казалось, что маршал не только видит тебя насквозь, но еще и рассматривает что-то позади тебя, так что я во время доклада несколько раз поборол искушение обернуться и посмотреть на стену позади себя.

Надо сказать, что, хотя лицо И. С. Конева не отличалось ни тонкостью, ни красотой, оно было исключительно выразительным именно за счет глаз. Я докладывал и видел, как меняется выражение лица маршала. Взгляд то строго застывал где-то на моей переносице, то добрел и становился мягким, то излучал нескрываемую удовлетворенность моими ответами.

Заканчивая свой доклад, я испытывал некоторое чувство облегчения, полагая, что на этом мой «экзамен» закончился, потому что и думать не мог, что у командующего в запасе еще масса вопросов. Оказалось, что своим докладом я «вспахал почву», и это позволило теперь маршалу Коневу забираться в такую глубину, интереса к которой с его стороны я даже не предполагал. Мы все, признаться, были просто ошеломлены тем, что военачальник, решающий стратегические и оперативные вопросы в масштабе фронта, держит в голове огромное количество мелких деталей и стремится сам, лично не упустить ни одной еще более мелкой.

Но, разумеется, все это подвергалось обсуждению, вытягивалось на поверхность для того, чтобы, с одной стороны, у маршала была полная уверенность, что каждый командир не упускает эти детали из поля зрения и придает им надлежащее значение. С другой стороны, часто мысли того или другого командира, где-то подспудно зревшие в его сознании, именно здесь, перед маршалом Коневым, получали свое четкое оформление, так сказать, из идей превращались в реальную силу.

Итак, мой главный «экзамен» начался как раз после того, как я закончил свой доклад.

– Товарищ Бакланов, какими калибрами артиллерии вы будете подавлять и уничтожать вот эти цели? – Широкая рука комфронта концом карандаша уперлась в объект на карте разведданных.

Я ответил.

– Уверены, что снаряды данного калибра уничтожат эту цель?

– Думаю, что да.

– «Думаю»! Уверены или не уверены? – В голосе появилась строгая нотка.

– Уверен.

– А какова плотность подавления?

Я ответил.

И вдруг вопрос, казалось бы, совсем о другом:

– Что вы лично видите со своего наблюдательного пункта в полосе корпуса?

Это значит, маршала интересует, смогу ли я сам лично контролировать действия наших войск и противника на поле боя.

– Какие участки местности вы не просматриваете? Кто их просматривает?

Отвечаю, а вопросы продолжают сыпаться:

– Как вы выводите танки для непосредственной поддержки пехоты к тем батальонам и ротам, с которыми они должны действовать в наступлении?

И сразу вопрос, свидетельствующий о большой человеческой мудрости, о понимании чисто психологических моментов, которые могут оказать влияние на настроения командиров, их решения, на сам ход боя:

– Знакомы ли лично командиры стрелковых и танковых подразделений? Хорошо знают друг друга?

И вновь чисто деловое, профессионально военное:

– Знают ли пехотинцы и танкисты суть своего взаимодействия при атаке? А во время боя в глубине обороны? Вы лично проверили знание сигналов? Как будут ночью обозначены маршруты выхода танков?

Чтобы отвечать в том же темпе, в котором задавались вопросы, мне приходилось держать себя в крайнем напряжении. Но под конец мы словно представляли одну систему, работавшую бесперебойно: вопрос – ответ, вопрос ответ. Не сводя с меня внимательного взгляда, комфронта спросил в заключение:

– Если противник разобьет ваш наблюдательный пункт, кто и откуда будет осуществлять управление боем?

Собственно, это был вопрос о том, что будет, если я погибну. Но я настолько втянулся в работу нашей «безотказной системы», что не ощутил ничего личного, никакого волнения, которое, естественно, возникает у человека, говорящего или думающего о своей смерти, и ответил так же четко и деловито, как и на все предыдущие вопросы.

Когда все закончилось, Конев медленно поднялся, значительно, как мне показалось, оглядел присутствующих и, обращаясь к нашему командарму, четко сказал:

– Товарищ Жадов, считаю, что войска 5-й гвардейской армии к наступательной операции готовы.

И, снова обведя всех внимательным взглядом, произнес короткое напутствие, которое я постарался запомнить, хотя, думаю, и без особых стараний с моей стороны оно наверняка запечатлелось бы в памяти, так как содержало принципиально важные указания, сформулированные маршалом Коневым четко и лаконично. Я же хотел запомнить их дословно, чтобы потом сказанное командующим фронтом довести до сведения всех солдат и офицеров своего корпуса.

– Товарищи! – заговорил Конев, легонько пристукивая ладонью по столу после каждой фразы, словно «припечатывая» ее в подтверждение значительности и обязательности сказанного. – Помните, что все вы несете высочайшую ответственность не только за подготовку и ход операции, но и за ее последствия. Оберегайте города и села от разрушения сами и не допускайте их уничтожения противником. По-братски, внимательно и заботливо относитесь к местному населению. Каждый из вас, каждый ваш солдат должен помнить, что, добивая немецко-фашистских оккупантов, Советская Армия выполняет великую интернациональную миссию: миссию освобождения порабощенного фашистами польского народа. Польский народ ждет от нас своего освобождения и готов помочь нам. На 1-м Белорусском фронте плечом к плечу с советскими войсками сражается 1-я армия Войска Польского, в немецком тылу действуют отряды польских партизан.

Завтра вы узнаете день и час начала наступления. Еще и еще раз проверьте свою готовность. Воодушевите своих солдат, сержантов и офицеров на новые боевые подвиги, на новые победы.

Успехов вам, товарищи, здоровья и благополучия!

Маршал Конев сразу же уехал, отказавшись даже пообедать с нами.

Наступление войск 1-го Украинского фронта с сандомирского плацдарма началось 12 января.

Теперь уже всем известно, чем было вызвано перенесение срока наступления, первоначально назначенного на 20 января: у союзников, ведущих сражение на западном фронте, в Арденнах сложилось критическое положение, что заставило их обратиться к Советскому правительству с просьбой ускорить начало нашего наступления. Конечно, изменение срока потребовало громадного напряжения всех сил для быстрейшего проведения большого объема организационной работы.

В ночь на 12 января все силы фронта были приведены в боевую готовность. К четырем часам утра командиры заняли свои наблюдательные пункты. Ровно в пять утра был нанесен короткий, но мощный артудар. Сплошной рев и гул артиллерии, в котором тонули все прочие звуки, словно гигантский колпак, накрыл плацдарм. Невозможно было выделить ни отдельных залпов, ни видов, ни калибров орудий, ни места или направления, откуда велся огонь.

Затем поднялись в атаку передовые батальоны и заняли первую траншею. Стало ясно, что противник принял наш мощнейший артиллерийский удар за общую артподготовку, а действия передовых батальонов за общее наступление наших войск. Этого только мы и ждали. Передовые батальоны, овладев первой траншеей, залегли перед второй. Тогда-то и началась артиллерийская подготовка.

Под прикрытием бешеного артиллерийского урагана к нашему переднему краю начали выдвигаться танки непосредственной поддержки пехоты. В чуть поредевшей ночной темноте в диком реве и грохоте они бесшумными белыми тенями скользили вперед. На заснеженных пространствах едва заметно шевелились маленькие фигурки саперов. Они поспешно заканчивали подготовку проходов в минных полях. Ожили тоненькие ниточки окопов, в которых накапливалась пехота. Словом, вся громада сконцентрированных на плацдарме войск пришла в движение, как большой слаженный механизм, пущенный в нужный момент в соответствии с заранее составленным и тщательно продуманным планом.

Находясь на своем наблюдательном пункте, я ежеминутно получал доклады и донесения о ходе последних приготовлений к броску вперед. Все шло нормально. Неприятным и даже вызвавшим тревогу было лишь сообщение о том, что ввиду нелетной погоды авиация не сможет поддержать наступление с воздуха. Это означало, что плотность подавления обороны противника будет несколько ниже запланированной.

Наступило пасмурное утро. Временами из низких набухших туч шел густой снег. Все расположение противника было окутано гигантским одеялом сплошного дыма от разрывов снарядов нашей артиллерии и непрерывных залпов «катюш». Шутка сказать, по каждому километру линии прорыва обороны гитлеровцев вели огонь 250 орудий, не считая танковых и орудий прямой наводки!

И расчет, и выполнение артподготовки, продолжавшейся час сорок семь минут, были так безупречны, что, когда на нашем участке батальоны первого эшелона пошли в атаку, ошеломленные фашисты в течение полутора или даже двух часов не могли открыть по нашим боевым порядкам ответного огня. Управление и связь вражеской обороны были полностью нарушены. Окопы и траншеи оказались разбитыми и исковерканными. Бревна землянок и дотов превратились в щепки, разметавшиеся по земле вперемешку с искореженными пулеметами и орудиями.

К полуночи дивизии корпуса прошли, преодолевая ожесточенное сопротивление противника, около 15 километров. Надо было во что бы то ни стало воспользоваться моментом и оттеснить врага как можно дальше. Поэтому наступление передовыми отрядами и вторыми эшелонами полков продолжалось и ночью. На следующий день в восемь часов, после 20-минутной артподготовки, главные силы корпуса возобновили наступление, прорвали вторую полосу обороны противника и вскоре форсировали реку Нида в районе населенного пункта Хробеж.

Задачи, поставленные командующими фронтом и армией на первые два дня боя, были выполнены. Части корпуса продолжали успешно развивать наступление.

Снова и снова военные дороги вели нас мимо маленьких серых домиков, затаившихся в низких палисадничках.

Снова счастливые лица, радостные улыбки, снова слова искренней благодарности за избавление от фашистского рабства. Польские крестьяне, жители небольших городов и местечек выбегали из домов, теснились вдоль улиц, протягивали к нам руки, плакали и смеялись.

Уж сколько лет прошло с тех пор, сколько лиц промелькнуло, сколько других переживаний было – и радостных и горестных, – а не могу забыть всего этого, не могу спокойно вспоминать те дни, когда слезы чужих матерей, радость ребячьих глаз, скупые слезы мужчин на нет сводили собственные страдания и горе военных лет.

Выполняя жесткие графики, установленные командующим фронтом, мы продолжали двигаться на запад, делая в день по 20–30 километров и не давая противнику закрепляться на заранее подготовленных рубежах. Гитлеровцы оказывали серьезное сопротивление. Ожесточенные схватки происходили непрерывно и повсеместно.

Это в полной мере относится к нашему корпусу, соединения которого вели бои буквально круглые сутки. Я уже упоминал, что в состав корпуса входила 58-я гвардейская стрелковая дивизия, которой командовал генерал-майор В. В. Русаков. Мы ее нередко, кто в шутку, а кто и всерьез, называли «ночной дивизией». Уж не знаю, в силу каких особенностей – самого командира или личного состава дивизии – она действовала особенно удачно в ночное время. Правда, иногда при этом возникали несколько рискованные ситуации, однако, как правило, «дневная» 15-я гвардейская дивизия генерал-майора А. М. Чиркова в таких случаях вносила коррективы. Но бывало и наоборот.

Так, очень скоро после прорыва, начавшегося 12 января, произошел такой весьма характерный случай. 118-я стрелковая дивизия генерал-майора М. А. Суханова в это время находилась во втором эшелоне, прикрывая корпус с открытого левого фланга. Генерал Чирков же со своей дивизией с первого момента наступления был в боях, занимая левый фланг. Справа от него находился со своей дивизией генерал Русаков. И вот одному из полков дивизии А. М. Чиркова ночью удалось в районе населенного пункта Жарки значительно выдвинуться вперед, пересечь линию обороны противника, угрожавшего нам о фланга, и нанести ему фланговый удар. Произошло это в момент, когда отброшенные назад фашисты собрались занять подготовленные для обороны траншеи, но еще не успели расположиться в них и вообще плохо ориентировались в расположении советских войск и направлении нашего удара.

За полком, естественно, устремилась вся дивизия, а уже после того фашисты заняли свои траншеи, так что дивизия генерала Чиркова фактически оказалась по ту сторону линии фронта. Это, может быть, не было бы страшно, если бы наше дальнейшее наступление планировалось в том же направлении. Тогда немецкие части оказались бы между двух огней, что позволило бы просто-напросто уничтожить их. Но нам полагалось наступать несколько правее, в направлении восточнее Ченстохова. Таким образом в окружении могла оказаться дивизия генерала Чиркова. Это понимал и сам комдив, на следующее же утро принявший все меры, чтобы прорваться обратно к своим.

Все это было не так просто, потому что фашисты, занявшие к тому времени оборону, видимо, успели сориентироваться и пытались задержать чирковцев. Но они прорвались, и я, услышав по телефону голос генерала, очень обрадовался и спросил:

– Вернулись?

– Не то слово, – ответил комдив. – Выпрыгнули.

– Ну, с благополучным исходом вас, – пошутил я.

Двигаясь к Ченстохову, наши части, приближались к границе германского рейха.

Недалеко от города и восточнее его мы пересекли прекрасно оборудованную линию немецких укреплений: глубокие, я бы сказал, благоустроенные траншеи, внушительно выглядевшие доты и дзоты. Но гитлеровцев там не оказалось, так что несколько десятков километров мы прошли, так сказать, беспрепятственно, страдая главным образом от того, что все время значительно опережали свои обозы и нередко оставались без горячей еды.

Труднее пришлось 32-му корпусу генерала Родимцева, которому противодействовали немецкие соединения, непосредственно защищавшие Ченстохов. 17 января сильный передовой отряд этого корпуса под командованием заместителя комкора полковника Г. С. Дудника ворвался в город и удержал его до подхода основных сил. В этот день, пожалуй, лишь 15-я гвардейская стрелковая дивизия выдержала вместе с артиллеристами 10-й истребительно-противотанковой и 8-й самоходно-артиллерийской бригад жаркий бой за сильный опорный пункт врага город Жарки. В этом бою подвиг Александра Матросова повторил гвардии сержант А. В. Ростомян из 44-го гвардейского стрелкового полка дивизии.

От Ченстохова направление нашего наступления шло через густой заснеженный лес, и к исходу 18 января корпус вышел на рубеж Каменица Польска, Жарки. Мороза большого не было, и, хотя мокрый снег мешал продвижению, на рассвете серого зимнего дня, 23 января, мы вышли основными силами к берегу реки Одер севернее Оппельна (Ополе).

Тут погода совсем раскисла. От реки расползался седой туман, из-под снега на каждом шагу проступала вода, сырой воздух был холодным и липким.

Одер стоял подо льдом, но, как мне донесли командиры передовых частей, лед оказался таким слабым, что не выдерживал никакой техники: едва первые машины осторожно вышли на лед, как он, слабо кряхтя, начал проминаться, покрываясь серой водой.

Мы оказались перед сложной проблемой: каким образом форсировать Одер? То ли следовало прорубать лед и наводить понтонные мосты, то ли было целесообразней каким-то образом укрепить его…

Времени, чтобы думать и гадать, а тем более экспериментировать, не было. Приказано было в ночь на 23 февраля с ходу форсировать реку и захватить плацдарм. Решили, что проще и надежнее всего перебираться по льду, прикрыв его деревянными настилами. Первыми начали форсировать реку части 58-й гвардейской дивизии.

Пехота и легкая артиллерия переправились вполне благополучно. 15-я гвардейская дивизия вместе с танкистами 3-й гвардейской армии завязали бой за мощный опорный пункт врага город и крепость Оппельн. К вечеру я решил, что все и дальше обойдется хорошо, и отправился к себе на командный пункт, который оборудовал примерно в полутора километрах от переправы в поселке со странным названием Америка. Собственно, это даже не был поселок. Населенный пункт, носивший общее название, представлял собою десятка два хуторов, раскинувшихся вдоль берега Одера и стоявших совершенно обособленно друг от друга. Место показалось мне очень удобным, потому что оттуда я легко и быстро мог в случае необходимости выскочить и на переправу, и в расположение любой из дивизий корпуса.

Само форсирование Одера проходило относительно спокойно. Особого сопротивления противник не оказывал. Это означало, что главные силы его мы потрепали основательно, а резервы еще не подошли.

Наступила ночь. В маленьком домике, где мы расположились на ночлег, в печке уютно светились догорающие угли. После многих дней наступления в бешеном темпе это была, по сути, первая передышка, первая ночевка в тепле.

Я закрыл глаза, и, прежде чем сон бросил меня в черное освежающее небытие, как всегда, в голове хороводом закружились обрывки дневных впечатлений, поплыли лица виденных днем красноармейцев и офицеров. На мгновение мелькнула мысль, что уж больно гладко сложилось все сегодня. За свою тогда еще короткую, но богатую событиями жизнь я успел сделать наблюдение, что стоит тебе порадоваться, как все-де хорошо и благополучно, как вдруг обязательно свалится на голову какая-нибудь совершенно неожиданная неприятность. С этой мыслью я и заснул.

Среди ночи я проснулся от беспорядочной, но интенсивной стрельбы и, натягивая сапоги, сказал сам себе в ответ на ту, последнюю перед сном, мысль:

– Ну вот! Пожалуйста, получай!

– Что вы сказали? – переспросил капитан Скляров.

– Говорю: что за черт там лупит из автоматов во весь дух! Как думаешь?

– Трудно сказать. Надо полагать, не наши. Фашисты, должно быть.

– Это ты прав, должно быть, фашисты. Но откуда их принесло и сколько их?

Судя по характеру стрельбы, напавших на нас было немного. Вероятнее всего, это пробивалась к своим, на противоположную сторону Одера, какая-либо из отставших групп противника, не сумевшая даже отступать в том темпе, который мы поддерживали при наступлении.

Красноармейцы из взвода охраны заняли оборону. Мы со Скляровым поднялись на чердак, открыли окошко. За ним плавала тяжелая, влажная темнота, навалившаяся на заснеженную поляну, которая окружала наш домик. Глаза долго не могли привыкнуть к темноте. Постепенно из нее начали проступать смутные силуэты отдельных деревьев и кустов, разбросанных тут и там. Стреляли по-прежнему беспорядочно и не густо. Стрелявшие явно располагались по дуге, с противоположной от Одера стороны.

Я всматривался в слабо проступающие тени, метавшиеся между деревьями, и пытался разгадать намерения противника. Создавалось впечатление, что штурмовать нас немцы не собираются и, возможно, сами не рады, что наткнулись на наш наблюдательный пункт, так как мы оказались препятствием на их пути к Одеру.

Однако шел час за часом, а перестрелка продолжалась. Все, кто находился в нашем домике, превратились в рядовых красноармейцев и отстреливались от гитлеровцев, то обтекавших нашу «крепость» и нападавших со всех сторон, то вдруг открывавших довольно сильный огонь почти из одной точки.

К утру стрельба стала затихать, и вялый рассвет открыл нашим глазам истоптанную поляну с кучками стреляных гильз почти у каждого дерева. Трудно было сказать, куда делись немцы: вернулись ли туда, откуда пришли, или выбрались на берег Одера. Да, признаться, мы не очень и задумывались над этим. Бродячих, отбившихся от своих и фактически оставшихся в нашем тылу групп гитлеровцев было более чем достаточно, и столкновения с ними происходили чуть ли не каждый день.

Утомленный ночным боем, я лег, когда уже стало совсем светло, чтобы поспать хоть два-три часа.

Должно быть, я проснулся от скрипа половиц. У дверей нерешительно топтался капитан Скляров.

– В чем дело? – спросил я, неохотно садясь на постели. – Случилось что-нибудь?

– Да нет, товарищ генерал. Ничего не случилось, – сипловатым голосом ответил Скляров. Видимо, он тоже только что проснулся. – Просто спрашивают тут вас.

– Кто спрашивает?

– Полковник авиации. Фамилию не сказал.

– Проси подождать. Я сейчас.

Одевшись, я вышел в соседнюю комнату. Навстречу мне поднялся плотный, широкоплечий летчик в комбинезоне поверх кожаной летной куртки. Лицо простое, открытое, мужественное и – встревоженное.

– Командир истребительной дивизии полковник Покрышкин, – представился гость.

Он представился так быстро и решительно, что я не успел узнать прославленного летчика. Правда, мы никогда ранее не встречались, но уже вся страна знала о беспримерном мужестве и геройстве талантливого летчика и авиационного командира, трижды удостоенного звания Героя Советского Союза, Александра Ивановича Покрышкина. По лицу полковника, расстроенному и утомленному, я решил, что случилась какая-нибудь беда, и поспешил спросить:

– Чем могу быть полезным, товарищ Покрышкин?

– Туман! – Покрышкин кивнул на окно. – Вы видели этот проклятый туман?

Я посмотрел в окно. За ним действительно стояла белесая пелена.

– Честно говоря, тут, кроме господа бога, вам никто не поможет, улыбнулся я.

– Ну вот, шутите! А мне совсем не до шуток! Мои аэродромы километрах в ста пятидесяти отсюда, связи нет, видимости нет. Болтаюсь всю ночь вдоль переднего края. Да и в расположении противника в этом проклятом тумане разобраться невозможно.

От всего, что говорил Покрышкин, веяло таким простодушием, такой искренностью, он был так обеспокоен сложившейся ситуацией, что я мгновенно вошел в его положение и тоже встревожился.

Удивительный человек, думал я, разговаривая с Покрышкиным. Можно сказать, легендарная личность, а не представься он, так и не догадаешься: прост, скромен, приветлив.

Я, как мог, разъяснил Покрышкину по карте расположение наших войск и предполагаемую дислокацию противника. Он еще раз попытался связаться со своими аэродромами и, увидев, что туман не поредел, хотел ехать дальше. Но я чуть не насильно усадил его завтракать и с удовольствием слушал, как горячо и заинтересованно высказывал Покрышкин свою точку зрения на военные действия здесь, на Одере. Прикидывая, как упростилось бы дело, если переправу прикрыть с воздуха или ударить по немецким аэродромам на том берегу, комдив прямо-таки винился, что не может сделать этого. Прижимая широкие сильные ладони к могучей груди и наклонясь ко мне через стол, он проникновенно говорил:

– Я же специально сюда, на самую передовую, выехал, чтобы точно определить, где что нужно. А тут этот туман, будь он неладен. Но все равно, надо и сейчас что-то делать, любой ценой вызвать сюда эскадрильи. Так что, извините, товарищ генерал, буду трогаться. Спасибо за хлеб-соль.

И Покрышкин снова сел в свою машину.

Гитлеровцы в это время находились в районе Бреслау и Брига, где у них были неплохо оборудованные аэродромы с достаточным количеством самолетов. До нас им было рукой подать, не заблудишься. Так что, несмотря на туман, они со свойственной им педантичностью два-три раза в день прилетали бомбить переправы.

Мы же уже вторые сутки переправляли на тот берег Одера живую силу и технику по ноздреватому тонкому льду. Немецкие самолеты, собственно, не очень мешали нам. Прилетали они обычно поодиночке, бомбили наспех и, обстреливаемые зенитчиками 29-й зенитной дивизии полковника А. Д. Вялова, спешили убраться подобру-поздорову.

Хуже обстояло дело с нашими «мостами». Настил из досок и нетолстых бревен был жидковат и ненадежен. Он ходил ходуном под колесами машин, прогибался, покрываясь слоем воды; тонкие жерди расползались; лед испуганно трещал и подламывался.

Тем не менее все обходилось до тех пор, пока на ту сторону Одера не пошли танки. Настил колыхался, словно он был на плаву, лед трещал и гулко постреливал, во все стороны по нему бежали предательские трещины. Пришлось еще и еще усиливать настилы.

На западном берегу, в районе города Оппельна и села Оттозее, противник вдруг начал оказывать такое яростное сопротивление, какого мы уже давно не встречали. Гитлеровцы то и дело контратаковали позиции 58-й и 15-й дивизий нашего корпуса свежими силами, которые они успели перебросить сюда, пока мы в тумане форсировали Одер. То в одной, то в другой дивизии возникали острые ситуации. Я не мог усидеть на своем командном пункте, метался из одной дивизии в другую, чтобы на месте скоординировать и скорректировать действия корпуса. Оппельн и Оттозее надо было удержать во что бы то ни стало.

Так прошло два дня, в течение которых мы отбивали атаки фашистов, в то же время подтягивая на плацдарм артиллерию, чтобы организовать мощный артзаслон. Не знаю, удалось ли бы мне это сделать, если бы не помощь 17-й артиллерийской дивизии прорыва, которой командовал генерал-майор С. С. Волкинштейн. Мало того, что дивизия располагала значительной мощью. Ее командир был исключительно высококвалифицированным специалистом и талантливым военачальником, человеком очень сложной и интересной судьбы, о котором мне хотелось бы рассказать поподробнее. И останавливает меня только то, что, чем дальше работаю я над этой книгой, тем больше убеждаюсь в невозможности вместить в нее всех интересных людей, рассказать на ее страницах обо всех и обо всем, о ком и о чем хотелось бы. Сначала я усмотрел в этом определенное везение, что ли: мне, подумал я, повезло, что вокруг меня было так много замечательных людей.

Но, вдумавшись посерьезнее, понял, что дело вовсе не в везении. Во фронтовых условиях люди полнее и глубже раскрывались друг перед другом, показывая такие душевные глубины, до которых в мирное время и не докопаться. Так что дело не только в том, что обстоятельства требуют от человека поступков, бескомпромиссно показывающих, кто чего стоит. Во фронтовых условиях обостряется еще и способность понимать друг друга, рождается своего рода особое видение, позволяющее глубже и точнее оценить другого человека. Вот чем, мне кажется, объясняется и исключительная глубина взаимных чувств, родившихся на войне, и надежность, нерушимость фронтовой дружбы, которую люди, воевавшие вместе, сохраняют не просто на долгие годы, а на всю жизнь.

Итак, вместе с Сергеем Сергеевичем Волкинштейном мы планировали мощнейший артиллерийский огонь, стремясь использовать также те восемь или девять танков, которые уцелели от танкового корпуса, приданного нам во время боев на сандомирском плацу. Я с удовольствием смотрел на рослого, статного генерала, склонившегося над картой. Выразительное, приятное лицо его было переменчиво: то засомневается – и нахмурится высокий лоб, прищурятся умные серые глаза; то найдет удачное решение – и разгладятся морщинки у глаз, мягче станет рисунок губ. Право, это огромное удовольствие – наблюдать за лицом человека мыслящего и душевно богатого.

Мы едва успели привести наш план в действие и не познали еще, так сказать, плодов своего труда, как я получил приказ передать занимаемый корпусом плацдарм войскам 21-й армии. Сами же мы должны были сменить корпус генерала Акимова соседней с нами армии на плацдарме у города Олау, где уже вел бой корпус генерала Родимцева.

Мы совершили ночной марш, днем уже были на восточном берегу Одера, а с наступлением сумерек 118-я и 15-я гвардейская дивизии приступили к смене войск Акимова на плацдарме, глубина которого достигала километров десять-одиннадцать. Обстановка при этом была очень сложной. Немцы продолжали контратаки, акимовцы, по существу, беспрерывно вели бой. Однако к рассвету все встало на свои места.

Ранним утром я отправился к генералу Родимцеву, чтобы уточнить расположение его войск и как-то согласовать наши действия.

Родимцев оказался на наблюдательном пункте и выглядел крайне озабоченным.

– Что происходит? – спросил я неохотно оторвавшегося от стереотрубы командира корпуса. – Глубоко продвинулись?

– Плацдарм глубиной километров шесть. Похвастаться нечем, – раздраженно ответил Родимцев. – Лезут с таким упорством, какое и предположить трудно. Видно, совершенно свежие силы ввели. Контратакуют непрерывно. И буквально по всей протяженности нашего участка. А у тебя как?

Я рассказал.

– Все ясно, – кивнул головой Родимцев. – Хотят во что бы то ни стало вытеснить наши войска с плацдарма и вновь занять оборону по Одеру. Как ни говори, а водный рубеж – преграда серьезная. Второй раз эту реку форсировать будет тяжко. Надо удержаться здесь.

С этим нельзя было не согласиться. 16 февраля 1945 года 5-я гвардейская армия перешла в наступление с целью расширения занятого плацдарма и окружения вражеских войск в городе Бреславль (Бреслау). Нашему корпусу предстояло развернуться на север. Но таким образом мы открывали свой левый фланг. Пришлось на это направление выдвинуть 58-ю дивизию и наступать на Бреслау с юга.

Непосредственно на город наступала 6-я армия нашего фронта, которой командовал генерал В. А. Глуздовский. Сначала она действовала очень успешно, и над Бреслау нависла угроза окружения. Поняв эту опасность, гитлеровцы усилили бреславскую группировку 19-й и 8-й танковой и 254-й пехотной дивизиями.

Несколько дней мы вели трудные бои на подступах к городу. Каждый фольварк с его каменными строениями был превращен немцами в настоящую крепость. Толстые стены не поддавались даже снарядам средних калибров. Артиллерийские орудия, танки, автомашины вязли в весенней грязи. Но поначалу сильно растянутое кольцо окружения постепенно сжималось и сжималось.