Текст книги "Город "Ё""

Автор книги: Глеб Шульпяков

сообщить о нарушении

Текущая страница: 5 (всего у книги 10 страниц)

На кафеле

Самое высокое дерево называли «Волшебным». На него подвешивали динамик, музыку – чтобы заглушить крики, не пугать жителей соседней деревни. Звук прибавляли по мере того, как процедура казни достигала апогея. Конец пластинки означал, что дело сделано, трупы можно закапывать.

Жертв доставляли на killing fields из тюрьмы S-21. Ее устроили в центре города, в здании школы или института – не знаю. Теперь здесь музей. То, что по-настоящему давит, угнетает в этом месте, – не столько кровавые кошмары, а несоответствие типовой формы современных учебных корпусов и спортплощадки, и осуществленного здесь средневековья. Спортивный инвентарь как инструмент дознания, например. Брусья, кольца, турник. Не говоря уж о легендарных тяпках. Классные комнаты, разбитые кривой кирпичной кладкой на кабинки (чистая инсталляция, если не думать, для чего цепи, канистры и ящички). Все расфасовано, зафиксировано. Документировано и снято на пленку. Такова общая черта всех маниакальных, хтонических режимов. Документация как самооправдание. Протокол как мотив.

Ужас всегда в нарушении единства, внешнего и внутреннего. В несоответствии. В зазоре – так я думаю. В средневековых пыточных подвалах Европы потому и чувствуешь себя сносно, что антураж соответствует. На советском кафеле обычной школы – такой кафель был у меня в детстве, в бассейне – помыслить средневековье невозможно. Однако оно есть, было – и в этом ужас.

В Москве. Я понял, откуда это пошло – могло пойти (я имею в виду жуткое «волшебное дерево»), спустя пару дней по пути через лес из Ангкора. Дело в том, что после заката в Камбодже активизируются не только гнус и комары, но также и цикады. С наступлением сумерек их треск становится оглушительным, промышленным каким-то. Так трещат прядильные цеха на заводе, не знаю. Однако, странным образом, оккупируют эти твари не все деревья подряд, а лишь некоторые, избранные. Одно или два. Оно-то, это «волшебное дерево», и «звучит».

…После тюрьмы я прошу Сована отвезти меня на озеро Boeung Kak. Это гигантский водоем в черте города, до горизонта покрытый плавучими травяными островами. Тут самый лучший – умиротворяющий, элегический – закат в городе. После тюремных кошмаров чувствуешь, как здесь, у воды, тамошние демоны отпускают. Уходят. Такова вообще основная черта этого места, Камбоджи – постоянное борение духов. Черных с темными, темных с сумеречными. Сумеречных с пепельными.

Берег озера облеплен бунгало и гестхаусами на сваях. Деки вынесены над водой, под настилом шуруют в лодках дети. В баре тренькает регги, рок-н-ролл. Волосатые американцы в татуировках, одухотворенные девушки с фенечками. Тот же набор, стандартный, как будто компания перекочевала сюда с тайского острова Панган – или Каосан-роуд.

Сидят в шезлонгах, глубокомысленно щурятся.

Украдкой ощупывая карман, где лежит их VISA.

В Москве. И теперь, и тогда мне хотелось одного – понять, с какими чувствами эти люди приезжают сюда. Что думают, что ощущают. Тридцатилетние американцы, не бритые здоровенные детины. Возбужденные и напуганные тем, что вокруг, и оттого демонстративно самоуверенные – это ж их отцы разбомбили тут полстраны к чертовой матери. Вон ползет безногий старик через улицу, нищий – просить милостыню (таких тут полчища, после бомбежек 70-х) и просит милостыню – у кого? у того самого молодого американца, чей отец… Ну и так далее. Думает ли американец об этой кармической ситуации? О том, кем по буддийским канонам стал в следующей жизни его предок? Безногой рыбой? Червем? Креветкой, которую он в данный момент поглощает? И кем станет он сам? До сих пор жалею, что не затеял с ними разговора на эту тему.

Там, в темноте

Пару дней назад я написал, что Пномпень – это большой город. Я ошибся, поскольку не видел его окраин. Это не просто большой город, это многомиллионный муравейник. Гигантский сгусток живой – людской – и мертвой – бетонной – материи.

Город, в котором полчаса можно простоять в пробке из одних мотороллеров.

Днем площади города забиты людьми, причем сразу на трех уровнях. Первый составляют те, что на мотоциклах. Второй – кто стоит в кузовах, как карандаши в стакане. И третий – народ в окнах домов, глазеющий сверху на трафик.

Ощущение, что попал внутрь муравейника, правда.

Людская масса движется, колышется. Девушка лавирует в пробке и пишет смс, одновременно. Но движение хаотично только на первый взгляд. Камбоджийцы, как и большинство людей в Юго-Восточной Азии, обладают фантастической интуицией. То есть чувствуют на два шага вперед и способны к гениальным решениям в самой безвыходной, сумбурной системе. Глядя на муравейник, я думаю о том, что с такой интуицией, с таким внутренним знанием эти люди, подучившись в американских университетах, запросто приберут мир к рукам – если захотят, конечно.

И что если рвануть через площадь с закрытыми глазами, мотобайк пройдет сквозь трафик, как нож сквозь масло. Как в сказке.

В Москве. Архитектуры в городе, помимо древних храмов, нет. Старинные двухэтажные дома, обвитые балконами, во французском колониальном стиле, изуродованы азиатским бытом до неузнаваемости. Современные богатые отели представляют собой убогую, как в Москве башенки, стилизацию под древний стиль. Особое впечатление производит новая муниципальная застройка, жилье, эти приземистые каменные джунгли, коробки, перенаселенные муравейники. Стены таких домов как будто несут следы обстрелов, они изъедены дырами, трещинами. Однако это не Нулевые отверстия, это обычное воровство цемента. Его в процессе строительства не докладывают в бетон, отчего бетон становится хрупким. При сдаче такой дом выглядит идеально, но уже через несколько лет его словно поражает страшное кожное заболевание. Это начинается эрозия, разрушение. От сотрясений и напряжения – перенапряжения – в бетоне образуются дыры, поры. Влага, чья концентрация в сезон дождей немыслима, проникает к железному каркасу несущей конструкции и разъедает ее. Так что еще через пару лет такой дом стоит только на честном слове.

Сегодня я попросил Сована отвезти меня в деревню ткачей. Когда-то, давным-давно, в одном романе я прочитал фразу: «мы любили гонять на мотоцикле по деревне ткачей в Камбодже». Что это была за книга, не помню. Но фраза, сказанная с восторженным апломбом, засела в голове. Чтобы выгнать ее оттуда, следовало выкурить трубочку-другую – и найти эту деревню.

За городом путь лежал вдоль Меконга (Пномпень стоит на слиянии Меконга и его притока, реке Тонле Сап, которая в сезон дождей из-за разбухшего Меконга часто поворачивает в обратную сторону). Через полчаса мы свернули с трассы, пересекли пальмовую рощу. Под колесами пошла проселочная дорога. Ее красно-бурый цвет – в сочетании с зеленью пальм – это классическая цветовая гамма здешних мест. Палитра, которая навсегда въедается в сознание.

Меконг прятался за домишками, время от времени широкая вода мелькала в створе переулка – и исчезала снова. Только болотный запах говорил о том, что она рядом. Это была единственная улица на всю деревню или несколько деревень, не знаю. Они просто перетекали одна в другую, и пока мы ехали – десять, двадцать минут, – деревня не кончалась. Пока я наконец не услышал то, что искал.

Это был отдаленный стрекот, стук. По мере приближения он усиливался, становился громче и отчетливей – словно в деревне жили не люди, а огромные цикады. Так оно, в сущности, и вышло. Дома, стоявшие на сваях, скрывали под навесом десятки, сотни ткацких станков. Самих машин видно толком не было. Какие-то деревянные рамы мелькали там, в темноте. Двигались как перепонки. И звук, стук – деревянных поверхностей друг о друга. Вроде тысячи кастаньет, только суше. Он шел волнами, этот звук – ниоткуда. Подступал и накрывал с головой, а потом, как волна, отпускал, откатывал. И надвигался снова.

В сущности, мы не ехали, а плыли на волнах этого звука.

Без глушителя

Прощаясь, Сован спрашивает, когда я вернусь. Обещает встретить и отвезти на море. У него нет машины, он возьмет у друга. «Или друг отвезет». И я обещаю позвонить перед вылетом. При выходе на посадку меня тормозят: я забыл про сборы. Шесть долларов местный рейс, двадцать пять международный. Разумеется. Человек в таких странах платит за любое изменение состояния. Покой/движение, сон/явь, суша/воздух, день/ночь, холод/тепло, дурман/ясность, шум/тишина, жизнь/смерть – чтобы перейти в иное качество, нужно заплатить мзду. И ты платишь.

Тишина вообще самый большой дефицит в странах Юго-Восточной Азии. Лаос, Таиланд, Камбоджа – по сравнению с ними наша средняя полоса представляет собой гигантский резервуар тишины. Байкал, хранилище. Этой тишиной можно и нужно торговать, рано или поздно – так я думаю.

То, что тишина есть такой же товар, как вода, секс или марихуана, понимаешь именно здесь. Где 24 часа в сутки все дребезжит и грохочет. Трещит, хлопает. Где люди живут «без глушителя», буквально. Потому что на шумопонижающее оборудование у них просто нет денег. Да и смысла тратить нет тоже. Поскольку сами они к звуковым раздражителям абсолютно нечувствительны.

Город Сием Реп расположен в сорока минутах от столицы. Самолет винтовой, летит невысоко. В иллюминатор вплывает огромный мочевой пузырь озера Тонле Сап. Двадцать минут под тобой вода, гладь. Пресное море. Далеко за озером тянется зеленая нарезка полей, лес. Те самые леса, где нашли древний Ангкор.

Город «заточен» под туристов – других функций у него просто нет. Это и хорошо, и плохо. Хорошо: все необходимое, от аренды транспорта до интернет-кафе и мини-маркета, – под рукой. И неплохого качества, то есть чище и уютнее, чем в Пномпене. Плохо: все внимание местных жителей сфокусировано на тебе.

В аэропорту меня цепляет «малый» на мотобайке. Один доллар до гостиницы с прицелом на каждодневный извоз. Десятка, и он в вашем распоряжении с утра до ночи. Беспроигрышный вариант, поскольку до Ангкора восемь километров, сам древний город тоже раскидист, и без транспорта не обойдешься никак.

Мы тормозим на перекрестке, я достаю карту. «Вот гостиница, видишь?» Он печально возвращает карту. «Ну что, поехали?» Он молчит, жует губами. И я понимаю, что он просто не умеет читать карту. Не разбирается в них. Мне становится неловко, его – жалко. «Хорошо, хорошо! Прямо, и после второго моста направо!»

У входа в гостиницу он снова предлагает услуги. «Сегодня нет, позвоню завтра». Он печально качает головой: «Все говорят „позвоню-позвоню“. Никто не звонит».

«Ладно, хорошо, – я готов на все, лишь бы он не грустил. – Завтра в три, здесь».

В Москве. Их общая черта, водителей в Юго-Восточной Азии, – не знать, не читать карты. Я сталкивался с этим и в Бангкоке, интернациональном, казалось бы, мегаполисе, и в лаосских городах-селах. Бесполезное дело! Водитель будет кивать, делать вид, что изучает и понимает карту. Вернет ее с удовлетворенным видом. А потом повезет тебя совершенно в другую сторону. При том что схема улиц в небольших городах вроде Сием Репа или Вьентьяна элементарна, это регулярная сетка, и ничего сложного в планировке нет.

Гостиница, куда я въехал, оказалась выгороженным посреди города оазисом – что опять же не гарантировало звукоизоляции. Сейчас, например, утро, и когда я пишу эти заметки, слышу, как: 1) тарахтит невидимый, но хорошо слышимый трактор; 2) стучит по жести молоток или несколько; 3) перекликаются голоса; 4) шуршит по бетону веник; 5) зудит чья-то холодильная камера; б) дребезжит мой кондиционер; 7) играет Ламбада; 8) кричит, как заводная, птица; 9) журчит вода и 10) лает собака.

Я выхожу на улицу, беру в прокате велосипед. И все тут же становится на свои места. Ни прогулка, ни поездка на машине в таких городах не способны дать эффекта совпадения. Для пешехода такие города чересчур детальны. Навязчивы подробностями. А из окна машины, наоборот, все слишком смазано. Только велосипед сообщает истинный масштаб, рифмует тебя – с ним. Дает относительную свободу, которая состоит для меня в ощущении: ты стал другим. Перестал быть собой, стал невидимым – для себя. Превратился.

Ангкор: гора-пещера

При виде Ангкора сомнений не остается: такое могли соорудить только абсолютные маньяки. Это не храм, это жилище бога. Его пятизвездочный дворец, капище и усыпальница одновременно.

Территория древнего города огромна и сопоставима с Москвой в пределах Садового. Смещение смыслов начинается при въезде. Панораму открывают элегические пруды в духе подмосковных, но вместо усадьбы над пальмами торчит элеватор, цементный завод, ракетная установка, не знаю. При входе на территорию видно, что храмовый комплекс Ангкор-Ват начертан строго по линейке и напоминает геометрию Версаля или Петергофа, которые тысячу лет пролежали на дне моря, покрылись каменными моллюсками.

И уже в таком виде всплыли.

…Камбоджа – страна равнинная, плоская. Заливаемая в сезон дождей реками. Любая возвышенность – холм, кочка – имеет здесь стратегическое, сакральное значение. Слово «пном», которое есть во многих топонимах, буквально и означает «холм», «горка». Место, где можно поставить храм и жить в пещере, где тишина и прохладно. Ангкор и есть рукотворная, каменная гора-пещера. Абсолютно буддийское сочетание, если вдуматься – несмотря на то что построен храм для богов Индии, их анклава. В нем ноль архитектуры – в том смысле, что пустота не преобразуется с помощью физики в пространство, а внешнее остается внешним и ничего не говорит о содержании. Ноль, потому что Ангкор – это искусственный камень, превращенный в скульптуру. Внутри которой прорезаны залы и галереи, ходы и выходы. И в этом смысле Ангкор удивительно антропоморфен, подражает человеку. Чья внешность тоже ведь ничего не говорит о том, что у него под эпидермой.

…Туристов на Ангкор-Вате сотни, тысячи. Пустырь с футбольное поле забит машинами, такси и моторикшами. Каждую минуту подваливает, пыля, новый автобус. Из него высыпают группы китайцев, японцев, корейцев. И тащатся через «версальские» поля, изрезанные руслами каналов, тысячу лет как выжженных в прах, в охру.

По счастью, в Байоне, буддийском храме чуть дальше, дело обстоит гораздо лучше. Комплекс полуразрушен, и чтобы осмотреть его, требуется сноровка. Ее, слава Богу, нет у большинства туристов. Так что к вечеру я остаюсь в термитнике Байона один – если не считать трех старух, пришедших помолиться Будде в нижнем «приделе» храма. Хотя никаких приделов в этом храме, конечно, нет.

Дорисовать картину

Увечных в Сием Репе немного, из калек в основном слепые, и это отдельная тема. В руке у такого зажата длинная бамбуковая палка, через плечо на лямке висит коробка для подаяний. На груди маленький магнитофон. Я нарочно прошел несколько кварталов следом, и все это время «гомер» монотонно, без перерыва, пел. Рассказывал под музыку длинную историю. Это к вопросу о слепых сказителях. О традиции, которая в Камбодже, кажется, действует. Я же, глядя на слепого, вспомнил Москву, смешной случай прошлой весной. Когда в троллейбус на Ленинском влез мужик с белой тросточкой и стал охаживать всех по коленкам. Пассажиры, само собой, пересели в хвост, а слепой устроился на передней площадке один.

И – коротким незаметным движением ладони – протер запотевшие стекла.

Дорога до озера лежит через пригородные деревни. Дома побогаче стоят на бетонных сваях, под красным тесом. Победнее – на кривых тонких жердях. По обочинам в красной пыли играют дети. Машины вынуждены сигналить, чтобы те не выскочили на дорогу. Чем ближе к воде, тем сильнее запах тухлой рыбы. Когда мы выруливаем на канал, я вижу берега, которые утыканы – как бы это сказать? – не будками, конечно, но хижинами размером с коробку от холодильника. Внутри набросаны тряпки, видно, что спят люди. Или смотрят телевизор, который занимает в конуре «полкомнаты». Это рыбацкая деревня, народ живет в будках полгода. Когда наступает сезон дождей, побережье уходит под воду, и они переселяются на склоны холма, в свои «стационары».

Сам холм торчит огромной кочкой посреди плоской – до горизонта – и сочно-зеленой рисовой равнины. Абсолютно немотивированное вздутие поверхности напоминает о божественности камбоджийских холмов, да.

На обратном пути надо будет на него обязательно влезть, так я думаю.

Выход на озеро в лодке стоит 25 долларов. Мотор заводится с пятого раза и стучит, как компрессор. Некоторое время мы идем по каналу в эскорте шлюпок. Это плавучие киоски, и мелкая пацанва предлагает с бортов фрукты и воду.

«Вандола, вандола!»

На большой воде капитан сбрасывает обороты. Мы медленно входим в улицы «плавучей деревни». Те же нищенские хибары, только на ржавых понтонах. Десятки, сотни – разных конфигураций. Ковчежцы, только вместо мачты телеантенна. Но странное дело, что-то из дальней детской памяти, забытое и щемящее, поднимается во мне, когда я смотрю на эти поплавки. На эти щелястые скорлупки, которые беспомощно качаются от ветра. Кто из нас не спускал плот, пусть самый худой, дырявый? не воображал себя Гекльберри Финном? и не мечтал пожить в дощатом домике, который плывет по бесконечному речному лету – и ты вместе с ним? Возможно, все наши перемещения по глухим странам имеют один корень. Один бессознательный мотив – вспомнить, что мерещилось в другой жизни, в детстве. Увидеть нарисованное в воображении – тогда, давным-давно. И мы едем – чтобы собрать наконец этот паззл. Дорисовать картину.

На озере свежий ветер, много воды и неба, и это уже – подарок. Чистые, равномерно окрашенные поверхности, как и тишина, здесь в дефиците. Оказавшись на воде, ты это понимаешь. Глаз, засоренный избытком деталей в пейзаже, отдыхает. Всасывает горизонт, чистое пространство. Напитывает изголодавшийся по монохрому мозг – цветом. Его избытком.

Еще один «подарок» ждет на холме. Здесь монастырь, и впервые за неделю я нахожу тишину. Ничего, кроме шелеста листьев, ее не нарушает. Все звуки внизу, далеко. И только тишину дополняют, оторачивают.

Плоская зеленая равнина тянется до горизонта, прерываемая блестящими заводями. Прорезями канальцев на рисовых полях. Точками одиноких пальм. И теряется в пепельной дымке, которая висит над полями, сколько хватает взгляда.

В Москве. Эту пепельную дымку, которая висит над всей страной, запоминаешь особенно. Именно от нее, так мне кажется, идет бархатное, печальное и нежное обаяние Камбоджи. Когда солнце, не дойдя до горизонта, превращается в красное блюдце – и меркнет, разливая над полями долгие жемчужные сумерки. Когда даже днем оно светит сквозь пелену, не обжигая. Скорее всего, эта пелена поднимается от полей, которые выжигают для каких-то сельскохозяйственных нужд. Не знаю. Ни чистого одноцветного неба, ни контрастных закатов я здесь ни разу не видел.

После заката

Последний день в Сиеме, настроение полный «швах». Как сказал бы герой романа «Бангкок-8», «события вчерашнего вечера могут иметь плохие кармические последствия». Для истинного психопата вообразить себе эти последствия несложно. Воображение работает всю дорогу, пока мы едем в Ангкор, я даже не сразу замечаю, что за рулем другой человек, приятель «малого». Какая теперь разница? И снова город меняет масштаб, оказывается не похожим на вчерашний. Настолько, что я сразу же забываю про «кармические» страхи.

Храм Байон стоит не сам по себе, как мне померещилось в первый день, а на въезде в гигантский и последний город великой кхмерской империи, Ангкор-Том. И только открывает череду дворцово-храмовых комплексов, уходящих все дальше в джунгли по мере того, как одни короли сменяли других, а новая религия, буддизм, утверждалась наравне с культом Шивы и Вишну, Брахмы. Не то что изучить, осмотреть все эти объекты, разбросанные на территории в несколько десятков квадратных километров, стоит больших усилий. При том что большинство из них довольно однообразно по форме и напоминает интеллектуально-геометрические лабиринты, прочитать которые можно только при полной осведомленности в бытовых и религиозных нюансах жизни той эпохи. На мой взгляд, тратить время на это бессмысленно. Тем более что истинный масштаб Ангкора, понимание формы, в которой выражена власть и вера империи, дают несколько объектов. Их вполне достаточно, чтобы вообразить себе «умышленный» и расчерченный город-сад. Город-мистерию. Город-храм, возведенный миллионами подданных империи, по сути рабами. И рабами обслуживаемый, ежедневно. Большая часть населения древнего Ангкора занята садово-парковым трудом, то есть без конца прокладывает, чистит, кладет, полирует и вырезает. Другая обеспечивает дворцовые церемонии. То есть гарантирует бесперебойное водоснабжение, прохладу. Ставит свет, музыкальное оформление. Пищу, ложе, благовония. Умащивает и наряжает девушку, которая ночью сыграет королеву змей для короля в одной из башен Ангкора. Куда король должен взойти для совокупления, поскольку божественный статус власти требует подтверждения ежевечерне. И это случится сегодня, как и всегда, после заката.

Что сказать? Пол Пот появился не на пустом месте.