Текст книги "Стихотворения и поэмы"

Автор книги: Глеб Семенов

 
Как же я скажу тебе «прости»,
как же я скажу тебе «забудь»,
если для тебя еще мой стих,
если до тебя еще мой путь!
 
 
Что бы ни помстилось, ты не верь,
как бы ни грустилось, будь со мной…
Мы на веки вечные теперь
связаны веревочкой одной.
 

 
Мой радостный, мой узкий плен,
будь ты вовек благословен!
 
 
Я, видно, отроду в ладу
с четырехстенной тишиною —
и никого-то я не жду,
и в доме никого со мною.
В отсутствие любезных чад я —
пленник скуки вдохновенной,
когда слова вещей звучат
отчетливо и откровенно;
 
 
когда часов привычный ход
мне по-особому понятен;
когда, как выпивший приятель,
ядрено крякает комод;
когда огонь, как парень дошлый,
присядкою обходит печь,
и сухо щелкает в подошвы,
и рвет рубаху с быстрых плеч;
 
 
когда дрянная половица
вдруг нудно-нудно разворчится
на каждый шаг мой и когда
в трубе стесненная вода
порою жалостно заноет, —
когда весь дом со мной в ладу,
нет в доме никого со мною
и никого-то я не жду…
 
 
Мой радостный, мой узкий плен,
будь ты вовек благословен!
 

 
Настало время листопада,
и заструилась, трепеща,
вокруг редеющего сада
косая изгородь дождя.
 
 
И вот – не сад уже намокший,
а заповедник тишины:
листвы безмолвие полегшей,
и даже капли не слышны.
 
 
Вдали глухонемые гумна…
И самый громкий в мире звук —
не сердца ль твоего испуг,
что жизнь бывает так бесшумна?
 

 
Ты умирала без мучений,
как умирают лишь во сне.
Берез безлиственные тени
переминались на стене.
 
 
И, как сиделка у кровати,
от недосыпа чуть бледна,
в своем синеющем халате
молчала зябкая луна.
 
 
И в тишине большой и белой,
закрыв глаза, лежала ты
и, отчуждая нас, глядела
в сиянье вечной темноты.
 
 
Что виделось тебе? Что мнилось
там, где для нас пустая мгла?
Неужли чья-то легкокрылость
тебя над нами вознесла?
 

 
Что сентябрю от августа досталось?
Листвой владеет полная усталость.
Не выползает из оврагов мгла.
Сквозняк на раздорожье гложет спину.
И я – с трудом тащу свою корзину,
хотя она совсем не тяжела.
 
 
И вдруг через неделю – бабье лето.
Пошли грибы совсем другого цвета —
в любом пролеске, в рощице, в саду. —
И долго шли. И долго не хотелось
церковных галок слышать оголтелость
и что-то все свистелось на ходу.
 

Осенний день высок и тих…

Блок

 
В серый день я вдоль канавы
медленно иду.
Мну намокшие отавы,
ничего не жду.
 
 
Но такое это счастье,
сокращая путь,
сонмы капель в сонной чаще
с листьев отряхнуть!
 
 
А потом – по сжатой ниве
зашагать домой;
переждать внезапный ливень
в поле под сосной.
 
 
Обойти кругом болотце,
ускоряя шаг;
без тропинки, где придется,
выйти на большак. —
 
 
Сколько их, в дали беззвучной
жмется, деревень…
Серый день мой, день мой скучный,
самый русский день!
 

 
Выехали засветло, и звезды
нас уже догнали в чистом поле.
Холода бежали из-под стражи
и ледком в колдобинах легли.
Ведать мы не ведали дотоле
как тягучи ветреные версты:
еле-еле двигались пейзажи,
на небо сквозящие вдали.
 
 
Плыли: силуэт безглавой церкви,
два коня стреноженных на воле,
мельница с ненужными крылами,
хутор с покосившейся трубой. —
В чуть зеленоватом чистом поле
скулы нам сводило, пальцы терпли.
За горами где-то, за долами
счастье нам обещано с тобой.
 

 
Когда испуганною ранью
в шинели, в запахе ремней
однажды встанет расставанье
над спящей дочерью моей, —
 
 
ей не приснится непогода,
не примерещится гроза:
смотреть по-прежнему природа
ей будет весело в глаза —
 
 
лужайкой, речкой, земляникой,
свистулькой, формочкой с песком…
Давай, вояка, загляни-ка
в ее владенья хоть глазком!
 

 
Не затем, чтобы споры вести,
и не в душном веселье —
мы у стога степного присели
отдохнуть на пути.
 
 
На мгновение замерли тучи
и склонился цветок,
и с обрывистой кручи
рухнул ветер у ног.
 
 
Ветер рухнул,
но тотчас проворно вскочил,
распрямился цветок,
преисполненный сил,
и косматые тучи над нами
понеслись табунами.
 
 
Больше было нельзя отдыхать!
И неровной дорогой
молчаливо и строго
мы с тобой зашагали опять.
 

 
Далека дорога, далека.
Нелегка разлука, нелегка. —
К сожаленью, мы не облака.
 

М. В.

 
О детской елке, праздничной и скромной,
мы вспоминаем часто и теперь,
но уж никто из детской полутемной
нам не грозит, приотворяя дверь.
 
 
А за дверьми, чуть ветви разминая,
еще без украшений, без креста,
морозная, пахучая, сквозная,
от света зябко вздрагивала та,
что в лакомства, фонарики, хлопушки
являлась нам одетая всегда,
и радостно торчала на макушке
наивная, стеклянная звезда.
 
 
Но только нам приходится все чаще
не в теплой детской дома своего,
а на ветру, под елью настоящей
справлять свое скупое торжество.
 
 
Молчим ли мы за куревом привала,
поем ли под удары топоров, —
она стоит среди лесного зала,
спокойная, в дрожании костров.
 
 
Теперь она одета в грузный иней,
в стеклярус из окрепнувшего льда,
и светит нам примерзшая к вершине,
суровая Полярная звезда.
 

Воспоминания о блокаде (1941–1960)

52. Декларация

 
Не летописец, а тем паче
не агитатор, не трубач, —
я не унижусь до задачи
стоять на уровне задач.
 
 
Кто я такой, кто дал мне право
куда-то звать, кого-то весть
вперед налево ли, направо,
как будто лево-право есть?!
 
 
Да не возвышусь я вовеки!
В густом замесе бытия
все – люди, то бишь человеки,
такой же, стало быть, и я.
 
 
Боюсь ли, рыпаюсь впустую,
надеюсь, верую, люблю,
смеюсь и плачу, торжествую
и губы горестно кривлю, —
я весь живой, я весь подробный,
как иванов или петров…
 
 
Нас вместе
осеняют ромбы
скрестившихся прожекторов…
 

53. Марши

 
Маршами гремело радио,
город маршами загажен.
Нас победно лихорадило:
мы себя еще покажем!
 
 
Есть солдаты у Германии —
у России есть герои!
Марши голову дурманили
в дни большой народной крови.
 
 
Мы родились комсомольцами,
членские рубли вносили, —
пригодились добровольцами,
чтобы стать землей России…
 

54. Тишина

 
Пусто в сквере, когда-то звонком.
Где-то жарят картошку с луком.
Я боюсь уже верить сводкам
и боюсь еще верить слухам.
 
 
Возвращаюсь пешком с вокзала.
Не асфальт, а сплошные кочки.
Хорошо ли ты тюк связала,
не забыла ли шарф для дочки?
 
 
Постою, ни вздохнув, ни охнув. —
С пьедестала царя свергают.
Первых раненых
в школьных окнах
неподвижно бинты сверкают.
 
 
Очень гулко —
и тихо очень.
Все как было – и все как стало.
…Нескончаемым многоточьем
перестук твоего состава…
 

55. Девочки

 
Лето нынче жаркое.
Девочкам – беда.
Вдоль панелей шаркая,
зырк туда-сюда.
 
 
Ходят, дароносицы,
соком налиты.
Груди так и просятся
прочь из тесноты.
 
 
Люди в трезвом разуме —
белки в колесе.
Все с противогазами,
патриоты все.
 
 
Рыщут чуть не до ночи,
делают запас.
Что для них девчоночье
сердце напоказ?!
 
 
Тьфу им на упругую,
озорную прыть!
А с утра под Лугою
ей окопы рыть.
 

56. Небо

 
Такая большая осень,
такое большое небо,
что большего и не просим.
 
 
Такое негородское,
что мы ничего не значим
со всею своей тоскою.
 
 
Высокий покой России!
И только, наверно, в шутку
на стеклах кресты косые.
 
 
И просто в игре нелепой
всплывают аэростаты
в смеркающееся небо.
 
 
Тупы и одутловаты,
чуть двигая плавниками,
всплывают аэростаты…
 
 
…всплывают аэростаты…
 

57. Закат

 
На мостик взойти, на канавку Лебяжью
вдоль скосов протяжно взглянуть —
ни мне, ни тебе не покажется блажью,
нам даже вздохнется чуть-чуть.
 
 
Другой виден мостик в конце перспективы,
и там, под горбатым, под ним —
просвет на Неву, будто мы еще живы
и вывести лодку хотим
 
 
на тихий, умиротворенный закатом,
ничем не чреватый простор…
Нетронутый нами – за тем, за горбатым —
он так и лежит до сих пор!
 
 
А Марсово – нынче иначе багрово,
и аэростаты в зарю
всплывают поверх мокрогубого рева, —
в нагрубшее вымя суется корова,
привязанная к фонарю.
 

58. Пепел

 
Столь едины мы не были с ним никогда.
Тонны пепла над городом.
Враг у ворот.
Города…
Что другие теперь города!
Здесь одна долгота —
безо всяких широт.
Длятся улицы…
Каменней день ото дня
ожиданье мое…
Это – с городом вместе
я обложен пожарами…
Это – в меня,
это целят в меня
из моих же предместий.
Шаг вперед…
Окруженному только вперед!
Город —
весь —
как солдатский мешок за спиной.
Жгут бумаги казенные —
враг у ворот.
Тонны пепла
над городом и надо мной.
 

59. Баррикада

 
Я строил баррикаду.
Но не об этом речь!
Мешки с песком укладывал
и яростно угадывал
то место, где с винтовкой
назавтра должен лечь;
то место, где с гранатой
удобней ждать врага…
Как будто так и надо,
и жизнь не дорога!
Я в жизни знал немного.
Но разве в этом суть!
Земля с ее дорогами,
любовь с ее тревогами
и гордая надежда
весь мир перевернуть, —
а вот лежи с гранатой
и целься во врага…
И знай, что так и надо,
и жизнь не дорога!
 

60. Сны

 
Ах, эти сентябрьские ночи…
Сто зарев кругом Ленинграда…
Проспекты короче:
не дот, – баррикада!
 
 
Ах, ночи, когда еще снится
не зарево, просто зарница,
не дикие вопли сирены,
а тихие капли сирени…
 
 
… когда еще помнится-длится
щемящая нежность подруги…
Смешно запрокинуты лица
и страшно разбросаны руки!
 
 
А сны повторяются те же,
а сны превращаются в фильмы,
лишь нам удается все реже
досматривать их…
 
 
Ах, эти сентябрьские ночи!
Сто зарев кругом Ленинграда!
В потемках, не в ногу, без песен
течет и течет ополченье…
 

61. Ополченье

Памяти Миши Святловского

Добровольчество – добрая воля к смерти.

М. Цветаева

 
Пришел навестить, а казарма
в торжественных сборах с утра.
И осень в окне лучезарна,
и – вроде прощаться пора.
 
 
Ну, выпьем давай на дорожку —
чтоб немцу скорее капут.
Тебе уже выдали ложку,
винтовку – сказали – дадут.
 
 
Построили, как на ученье,
на подвиг тебя повели…
На полчища шло ополченье,
очкарики, гении шли.
 
 
Шли доблестно, шли простодушно,
читали стихи на ходу…
Как выстоять ей, безоружной
душе, в сорок первом году?
 
 
И вот – на каком-нибудь фланге
серо от распластанных тел.
По небу полуночи ангел
летел, и летел, и летел.
 
 
А я, в три погибели скрючен
(не так же ли на смех врагу?),
готовлю бутылки с горючим
и правды принять не могу.
 

62. Дым

Восьмого сентября вражеской

бомбежкой уничтожены

Бадаевские склады.

 
И вот настало!
Дым в полнеба.
Запахло жареным с небес.
Так духовито, что вполне бы
могли бы спать улечься без
того, чтоб ужинать!
Кромешный,
бестрепетный – библейский дым!
Мы не в укрытиях, конечно,
мы все на улицах —
стоим
как будто в праздник, и догадка
у всех оскоминой во рту.
И вот уж так запахло сладко,
так стало горько нам и гадко —
невмоготу! —
И правоту
сквозь зубы сплевывают люди…
 
 
И, подтверждая их слова,
назавтра высилась на блюде
обугленная голова
с кусочком сахарного мозга…
И дым над городом громоздко
висел,
как черная молва…
 

63—64. Полнолуние

 
Остерегайтесь, граждане, луны!
Недаром брешут на луну зенитки.
Луною город вымочен до нитки.
В луне по горло, улицы страшны.
 
 
Не скрыться от нее – как от войны:
повсюду обволакивает жидкий,
злорадный свет. Какие пережитки,
что люди воспевать ее должны!
 
 
А помните: луной был полон сад…
луна плывет как лебедь… – или это
тысячелетие тому назад?
 
 
Над городом, над вами, надо мной —
повисла осветительной ракетой:
и впрямь ничто не вечно под луной!
 

 
Сверлящий сердце вой сирены
и лай зениток на луну.
Какую ночь себя смиренно
с постелей стаскиваем мы.
 
 
Не хорохорясь и не споря,
в подвал спускаться или нет,
какую ночь мы в коридоре
играть садимся в дурака.
 
 
Тасуем, ходим, вновь тасуем
и шутки шутим меж собой.
А через полчаса – отбой,
и снова спим не раздеваясь
какую ночь!..
 

65. Выбор

 
Квартал оглох в огромном грохоте.
Лежат дома. Свисают балки.
А говорится как-то походя:
фугаски, дескать, зажигалки.
 
 
Внутри судьбы своей картонной
мы – что ни день, то обиходней —
фугаскам счет ведем на тонны,
а зажигалкам – лишь на сотни.
 
 
И зажигалки – даже любим
мы по сравнению с фугасками
(Всегда ведь выбор нужен людям, —
не выбирать же только галстуки!..)
 
 
И лица маленькие —
лютым
великим пламенем обласканы.
 

66. Бомбежка

 
Стол отодвигаю от окошка.
Мелко-мелко бьется под ногой
пол… О край тарелки бьется ложка,
полная похлебки дорогой…
Не до жиру – быть бы только живу!
Смею ли я что-нибудь посметь?
Скомкала меня, заворожила с
воем нарастающая смерть…
Вот ворвется… с ходу сатанея,
выплеснет похлебку… и свозь дым
на колени рухну перед нею:
неужели гибнуть молодым?! —
Пыль волчком по комнате завертит,
хлопнет дверью, плюнет на меня…
 
 
…Сладострастным ужасом бессмертья
тело наливается, звеня…
 

67—68. Отбои

 
Конечно, самым популярным
в ту осень был мотив отбоя.
Пусть в исполнении бездарном,
одной играемый трубою,
он проникал глухие уши,
он размыкал глухие своды —
и повторяли наши души
тот гимн
действительной свободы!
 

 
Не из проветренных квартир,
а только выйдя из убежищ, —
поймем, насколько этот мир
листвой пьянящ, лучами режущ.
 
 
Слепые слезы на глазах,
глухонемой восторг на мордах, —
хотя на свете час назад
намного меньше было мертвых.
 

69. Дождь

 
Сегодня дежурство дождя, и по крышам
идет он – ни каски на нем, ни плаща!
Мы письма сегодня чернилами пишем,
сегодня мы дышим, сегодня мы слышим —
бомбежки не будет: дежурство дождя.
На улицу носа не высунь сегодня,
буржуйка дымит, но не все ли равно:
сегодня мы пишем и дышим свободней,
чем если бы солнце светило в окно,
чем если бы праздник, чем если бы флаги,
чем если бы сводка хорошей была. —
Сегодня нам верится: есть у бумаги
два честных, два сильных, два белых крыла.
Не станет же цензор вымарывать строчек,
что, как никогда, вот сегодня, сейчас —
мы счастливы!..
Дождь по железу грохочет…
А все остальное – испорченный почерк
доскажет за нас.
 

70. Затемнение

 
Я ночной предъявляю пропуск,
луч в лицо – и фонарь погас.
И – безвременнейшая пропасть
разворачивается у глаз.
 
 
Ни предметов, ни расстояний,
никаких четырех сторон.
Сгинуть заживо в этой яме
я низашто приговорен.
 
 
Как шагнуть и не оступиться,
не наткнуться на темноту?
Затемнение – как темница:
рвись, доказывай правоту!
 
 
Сгустки тьмы на ногах по пуду.
Не ракетчик, не лиходей,
если выживу, добрым буду —
безо всяких таких идей.
 
 
Если выживу!.. А сегодня,
веком вышколенный не зря,
сам пырну я кого угодно
узким лезвием фонаря.
 

71. Ноктюрн

 
Вкруг шеи шарф наверчен
и валенки с галошами.
Встречаюсь что ни вечер
с такими же заросшими.
Но не до шуток что-то:
калека да глухня.
Да тихая работа
у шумного огня.
 
 
Как вроде для забавы
пробирочку покручивай!
Запаивай запалы,
хоть этому обученный.
Пятнадцать, тридцать, сорок,
за смену больше ста…
Ни звука из-за шторок
не долетит сюда!
 
 
Чуть свет бреду обратно,
не поднимая валенок.
Все пальцы в рыжих пятнах,
пальтишко все в подпалинах.
Глядь, возле перекрестка,
где дом стоял вчера,
слегка дымит известкой
кирпичная гора…
 

72. Улица

 
Стена надежна, как стена.
И трафаретом – коротко и ясно:
«При артобстреле эта сторона —
запомни – наиболее опасна!» —
На противоположную гляжу:
кирпич и небо, прах и ветер.
Шла лестница к шестому этажу,
оборвалась на третьем…
Распался дом на тысячу частей,
и огорожен почему-то
кроватями —
скелетами уюта,
обглоданного до костей…
 

73. Чердак

 
Сладкий запах кислых щей
забывается.
Человек в любую щель
забивается.
 
 
Ах, теперь не этажи —
перекрытия!
Вот и смотришь вполдуши
из укрытия.
 
 
Каково тебе, червяк,
каковошеньки? —
Нет уж, выберу чердак:
ближе к Боженьке!
 
 
Отпущу, не омрачась,
душу на небо —
лишь прямого бы сейчас
попаданья бы…
 

74. Памятник

 
Плоть, чугун ли, гранит —
все бессмертно на равных.
Ну о чем говорит
надпись: «Прадеду – правнук»?
 
 
Снег белей простыни
на пустом постаменте.
Дальнобойные дни —
ближний подступ к легенде.
 
 
Крест на каждом окне,
метроном лихорадит.
И мерещится мне
надпись: «Правнуку – прадед».
 

75. Метроном

 
Никогда не болевшие звуки
умирают…
Куда они делись —
многоверстные отголоски
пароходов и поездов…
…золотое гудение рынка…
…деловитая скорость трамваев…
…изнывание патефонов…
…воркование голубей…
 
 
Даже дети свое отзвенели.
Даже вдовы свое отрыдали. —
Город
каменными губами
обеззвученно шевелит.
 
 
И один только стук метронома:
будто это пульсирует камень —
учащенно и неотступно —
жив – жив – жив…
 

76. Лозунг

 
На пальто моем подпалина —
с зажигалками вчера
в бой «За родину! За Сталина!»
я вступил среди двора.
 
 
Вдрызг пальто мое засалено —
под обстрелом на ходу
я «За Родину! За Сталина!»
проливал свою еду.
 
 
Любовался на развалины
и в пальто своем дрожал,
но «За Родину! За Сталина!»
насмерть очередь держал.
 
 
Вот иду сейчас по городу,
и судьба моя проста:
даже сдохну если с голоду,
то «За Родину! За Ста…»
 

77. Подвиг

 
Мы настоящие герои:
хоть суеверней стали втрое,
не растеряемся, когда
перебежит дорогу кошка…
 
 
…Ах, кабы к ней еще картошка —
и чем не заяц, господа!
 

78. Бабушка

 
Ах, что за бабушка была,
Евгения Васильевна!
Приду из булочной с угла
и сяду обессиленно.
 
 
Давно отчаяться бы мне,
и не могу отчаяться!
Дом на большой взрывной волне
качнется, закачается, —
 
 
коснется клавишей она —
и я куда-то падаю,
и еле брезжится война
за Апассионатою.
 
 
Подсушит ломтиками хлеб
и усмехнется благостно:
ах если б да на всей земле б
да всем такое б лакомство!
 
 
И, словно на вечер гостей
ждет множество великое,
полуприляжет на постель
с поваренною книгою.
 
 
А кран едва кровоточит,
и – как кишка голодная —
на кухне жалобно урчит
труба водопроводная.
 

79. Визит

 
Мы – к соседям,
мы – ощупью, оступью.
Дом изъеден
осколочной оспою.
 
 
Синевата
промерзшая лестница.
Нам на пятый
отдышливо лезется.
 
 
Вот квартира,
и даже не заперто.
Нас хватило
добраться хоть замертво!
 
 
Как живете?
Живете ли? Живы ли? —
Тети-моти
с воловьими жилами!
 
 
В кипяточке —
по ложечке звякало.
А кусочки
с собою – у всякого.
 

80. Смех

 
Нам бы только и бояться
тихой смерти голубой,
а приходится смеяться
над собой и над судьбой.
Поразмыслить откровенно,
это очень ведь смешно,
что становится полено
тяжелее, чем бревно;
что за крошкой лезу под стол,
будто с крошки буду сыт;
что лицом я вроде толстый,
а пиджак на мне висит;
что могу я, лежа в луже,
показать луне кулак…
Не закладывало б уши,
я смеялся бы не так!
…были б только слезы,
я смеялся бы до слез!..
…Вот вчера в противогазе
мышь я из дому унес…
 

81. Тело

 
Мое милое, легкое, тощее тело!
Разумеется, ты не само захотело
стать как можно послушней, как можно неслышней,
наслаждаться посоленной корочкой лишней,
размякать от стакана горячего чая,
замирать у печурки, бесед не кончая.
 
 
Даже страшно подумать, какое ты было!
Ты валялось в траве, без оглядки любило,
от вина и от ветра хмелело и пело,
золотое мое, незабвенное тело! —
Только, может, страшнее, а может, смешнее:
ты дороже мне стало, ты стало нужнее!
 
 
Разве мог бы я так – чуть сирену заслышу —
прижиматься к земле, подниматься на крышу,
через город с бидончиком топать нелепо —
ждать нелетного неба, нелегкого хлеба…
Лишь боюсь одного:
ежедневно слабея —
вдруг ты выронишь душу, что вверил тебе я?!
 

82. Друзья

 
Столкнемся у булочной под вечер —
соседи, и даже друзья.
И каждый – без мысли, что сподличал —
спрячет свои глаза.
 
 
Не спрашивать, в самом-то деле,
как, дорогой, живешь? —
Быть может, не на неделе,
завтра умрешь!
 
 
А то еще вопль о хлебе!..
…губы искривлены…
…стены шатаются…
…в небе осколок луны…
 
 
Уж лучше молчанье потное…
Боже, людей храни:
не выпускай нас подвое
из булочной в эти дни!
 

83. Арифметика

 
Закапывать без креста
трое
везли
двоих.
Дорога была проста.
И совесть была чиста.
И солнце любило их. —
А с Кировского моста
двое
свезли
троих.
 

84. Дворники

 
Не убыстрят мой шаг тяжелый
ни бомбежка, ни артобстрел.
От Аничкова до Чернышева
я наткнулся на восемь тел.
 
 
Восемь дворников, опочивших
у родимых своих ворот.
И какой-то наивный чижик
рылся в зарослях их бород.
 
 
И торжественно липы стыли —
метлы, воткнутые в снега…
…Обязательно всем кресты ли
полагаются на века?
 

85. Бессмертие

 
Смерти нет в сорок первом году!
Может, завтра и я на ходу
упаду —
не дойду
до того поворота.
Пропадающий хлеб мой имея в виду
(с чем сравнима такая забота!)
вынет теплые карточки кто-то,
не взглянув на меня свысока.
Будет липкой от пота
рука
добряка.
И медаль через годы,
светла и легка,
усмехнется с его пиджака!
 

86. Концерт

Т. Ю. Хмельницкой

 
Собираются дистрофики
в довоенный этот зал.
Ветерок недоумения —
кто же их сюда зазвал?
 
 
Не обещано им ужина,
ничего не купишь тут.
Ломтик хлеба нержавеющий
дамы в сумочках несут.
 
 
Вверх поглядывают искоса:
свод непрочный, свод большой.
Молча хвастаются ватником
между шубкой и душой.
 
 
Кресла ежатся от холода,
половина их пуста.
Гордо валенками шаркая,
на шикарные места.
 
 
Скрипачи вползли бесполые,
дирижер за ними вслед.
Закивали им из публики:
сколько зим и – скольких нет!
 
 
То ли были, то ли не были
легкий взмах и трудный вздох.
Не имея сил откашляться,
зал качнулся и оглох.
 
 
Не имея сил расплакаться,
сердце вышло за предел.
Непреложный голос вечности
всем пространством завладел.
 
 
Отрубил все злые призвуки,
жалкий ропот приструнил.
Лейтенантик забинтованный
память в руки уронил.
 
 
Через толщу затемнения
мир забрезжил голубой.
Нимб дыхания сгущенного
встал над каждой головой.
 

Случайный дом (1942–1944)

87. «По отрогам Уральских гор…»

 
По отрогам Уральских гор
лес взбирается к небесам.
Переплывших большой простор
прибивает к большим лесам.
 
 
Мы с тобой обитаем тут,
в доме с вьюгою под окном.
Наши валенки в сорок пуд
мы по лесенке вносим в дом.
 
 
Вместе с нами вбегает пар
и хозяйский облезлый кот.
Сыроватый ангинный жар
детским оревом обдает.
 
 
Безулыбчивый наш уют.
Чей-то дых – и коптилка пых!
Нам тепла на двоих дают,
и клопов на двадцатерых.
 
 
Всяк дает, что имеет сам,
не имеющий – да берет!..
Низко кланяемся лесам,
выйдя поутру из ворот!