Текст книги "Голос в ночи. «Вспомни!»"
Автор книги: Глеб Голубев
сообщить о нарушении
Текущая страница: 16 (всего у книги 17 страниц)
Мы приехали в Москву, и в очередной передаче Морису любезно предоставили слово. Он рассказал о судьбе Томаса – Павла и перечислил все – увы! – немногие и скудные приметы, которые могли бы подсказать, где же была его родная деревня. Упомянул Морис о приметной крыше, половина которой была из черепицы, а другая из какого-то иного материала, а также и о том, как старший братишка рвал Павлику зуб и упал при этом.
– Как видите, примет немного, дорогие друзья, – закончил он свое выступление. – Но, может, они запомнились и родным Павла Петрова, друзьям его детства и односельчанам. Пусть они откликнутся и помогут нам в поисках. Мы ждем вашей помощи, друзья!
Письма стали приходить уже на второй день после передачи. Правда, от этих первых писем толку было мало, так что я даже стала сомневаться в успехе. В них разные люди лишь выражали сочувствие Павлу и желали нам успеха.
В одном письме оказался детский рисунок. Смешно и неумело была нарисована большая и очень добродушная собака с длинным носом и огромными настороженными ушами, а внизу приписано крупными каракулями:
«Это Джильда. Возьмите мою овчарку с собой в разведку. Пускай она вам поможет поскорее найти братишку и сестренку Павлика. У нее чутье во какое! Юра Гремичев из Подольска».
– Надо ему поскорее ответить, а то еще заявится к нам на студию с овчаркой, – озабоченно сказала Рая, милый и отзывчивый редактор передачи. Видно, подобные случаи в ее практике бывали.
Присылали в письмах и предполагаемые адреса, но все они вызывали серьезные сомнения. Одно письмо пришло даже из Казахстана. В нем Арсений Андреевич Петров спрашивал, не племянник ли его Павел -Томас, убежавший из дома еще до войны. Письмо заканчивалось трогательно:
«Если Павлик не окажется моим племянником, все равно пусть приезжает жить ко мне в память моей сестры Валюши, его покойной матери. Я старик, пенсионер, живу один в большом доме. Приезжай, Павлик!»
Морис с редактором вскрывали всё новые и новые конверты, передавали письма Павлу…
И вдруг муж воскликнул:
– Постой-ка! «Пишет вам, уважаемые товарищи, колхозник из села Вязовье, – начал он читать, делая остановки, чтобы разобрать мелкий почерк. – Был наш район до войны Калининской, потом Псковской, а теперь снова Калининской области. Многие приметы, о которых говорилось в вашей передаче о трудной судьбе Павла Петрова, сходятся с нашими краями. Есть у нас речка Сорица, неподалеку от деревни есть маленькое озеро. Правда, теперь оно почти высохло и заросло совсем камышом, но до войны в нем купалась ребятня. Лен у нас сеют издавна. И Петровых у нас в деревне есть несколько семей. Есть среди них, конечно, Николаи и Ольги тоже. Вовремя войны немец многие семьи порушил, долго он у нас стоял – до весны сорок четвертого. И детей фашисты угоняли с собой, когда отступали. Думаю, Павлу надо непременно приехать к нам в Вязовье…» Сомнительно… – сказал Морис, кончив читать.
Но Павел перебил его, остановив жестом.
– Вязовье… Вязовье… – повторял он с каждым разом все увереннее и вдруг воскликнул: – Конечно, нашу деревню звали Вязовье, как же я мог забыть! Вязовье, а не Вазово.
– Возможно, – пробормотал Морис, не сводя с него глаз. – Может, и вправду вы тогда ошиблись? Вязовье – трудное название для иностранца…
– Какой же я иностранец? – неожиданно с обидой ответил Павел. – Я же русский, только язык немножко забыл.
8
Вязовье оказалось маленькой, но удивительно уютной деревушкой в сосновом лесу, на берегу тихой и неширокой речки с темной водой. Все дома в ней были новыми, ладными.
– Это мы уже после войны отстроились, а то все немец опалил, – рассказывал нам председатель местного колхоза, в очках, в темном костюме и белоснежной рубашке с красивым галстуком, больше походивший на профессора, чем Морис.
В первый момент Павел растерялся.
– Нет, это опять не та деревня. Я ошибся, – сказал он. – Речка похожа, а селение не узнаю.
Он шел вместе с нами по улице, в окружении большой толпы любопытных, собравшихся, по-моему, даже из других деревень, и покачивал головой.
– Опять «уже видел»? – недовольно пробормотал Морис.
Но Павел вдруг остановился возле одного дома и начал озираться вокруг.
– Тут была школа? – спросил он.
Председатель пожал плечами, но какой-то пожилой колхозник из толпы громко сказал:
– Точно! Была у нас до войны маленькая школа. Просто изба. Она как раз тут стояла, растащили на дрова в войну. А теперь у нас школа за околицей, новая, каменная. А старая здесь была, это точно!
Его поддержало еще несколько голосов.
Мы со всей толпой двинулись дальше, и теперь Павел с каждым шагом начал узнавать родное селение!
Все ускоряя шаги, он свернул в переулок, вышел на берег реки, где плотники, сверкая на солнце топорами, строили новый мост, и, остановившись перед зарослями крапивы и бурьяна, дрогнувшим голосом сказал:
– Здесь был наш дом.
Толпа притихла. Потом раздался звонкий женский голос:
– Так это Ольги Петровой сынок, они здесь жили.
– Правильно!
– Точно! – зашумели вокруг.
Какой-то высокий человек с густой седеющей бородой и с черной повязкой, закрывающей левый глаз, протиснулся сквозь толпу и вдруг крепко, по-медвежьи обнял растерянного Павла.
– Здравствуй, племянничек! – прогудел бородач басом. – Узнаешь? Я ж твой родный дядя. Дядя Федя. Родный брат твоей матери, Ольги-покойницы…
– Она умерла? – спросил Павел.
– Умерла, в пятьдесят втором умерла. Хату спалили немцы, муж погиб, оба сына пропали – тосковала она шибко. Жила у меня вместе с Наташкой. Сестренку-то помнишь?
Павел совершенно растерялся от обрушившихся на него лавиной новостей и воспоминаний. Он стоял бледный, пошатываясь, вот-вот в обморок упадет.
Мы отвели его в дом дяди, Федора Васильевича Петрова, и тут узнали все печальные подробности о судьбе его родных.
В годы войны в этих местах был настоящий партизанский край. В глубоком тылу немецких войск существовали партизанские комендатуры, работали школы, библиотеки, колхозники спокойно выращивали хлеб и кормили партизан, ничего не давая немцам. Оккупанты ничего не могли с этим поделать, хотя и затевали против партизан несколько больших карательных экспедиций.
Отец Павла – Николай Семенович Петров, работавший до войны лесным объездчиком, возглавлял один из самых боевых партизанских отрядов.
– Всю войну действовали успешно, никак враг их обнаружить не мог. А вот как фронт подошел, уже артиллерию нашу стало слышно, тут и случилась беда, – рассказывал Федор Васильевич. – Видно, самоуспокоились на радости, что победа уже близка.
Чтобы укрепить свои тылы, немцы как раз в это время решили провести сокрушающую карательную экспедицию.
Каким-то образом им удалось найти в лесу и окружить базу партизан. Запасы оттуда уже вывезли, там в это время находилась лишь небольшая часть отряда, всего семеро партизан.
Все они погибли в неравном бою вместе со своим командиром.
Стоя у печки и подперши подбородок рукой, пригорюнившись, слушала рассказ Федора Васильевича его дочка Елена. В дверь и в окна, не решаясь зайти, заглядывали любопытные ребятишки.
– Ты ведь тогда с ними в лесу был, на базе, – -сказал Федор Васильевич, поворачиваясь к Павлу. – Ты и твоя сестренка, Наташенька.
– Как так?
– А вы понесли отцу какую-то записку, из штаба прислали. Вот мать вас и отправила в лес. Вы частенько туда ходили, будто бы по ягоды аль по грибы. Или, дескать, корову ищете, чтобы немцы не придрались. Так что все на деревне были уверены, что и вас с Наташей тогда убили душегубы. Мать несколько дней по лесу бродила, все вас искала…
Помолчав, он добавил, опустив седую голову:
– Все никак до самой смерти не могла себе простить, что именно в тот день вас в лес послала, на верную погибель. Оттого и зачахла, я так думаю. Ты не помнишь, что там в лесу произошло? Боя не помнишь? – спросил он у Павла.
– Нет. – Павел медленно покачал головой.
– Конечно, мал еще был. Да и сколько лет прошло, тоже понимать надо.
– А сестра моя так и не нашлась?
– Наташа? Нет.
Мы с Морисом молчали, потрясенные горестной историей семьи Петровых. Отец, окруженный в лесу карателями перед самым освобождением родной деревни. Мать, бродящая по лесу и тщетно окликающая пропавших дочку и сына…
– А Борис куда делся, старший брат? – спросил Павел.
– Борис? Он в партизанском отряде был вместе с отцом… Только не угодил он в этот бой, находился в тот день в другом месте. Ну, как наши пришли, партизанский отряд расформировали. А Борис говорит: «Буду, мол, мстить до конца за погибших отца-героя и безвинных братишку с сестренкой» – и ушел дальше с бойцами. Погиб он где-то под Берлином, после победы, кажись, пришла уже похоронная.
Я смотрела сквозь слезы на бледного, погруженного в невеселые мысли Павла, и сердце мое разрывалось от сочувствия и жалости. Вот обрел он родину. Мечтал о богатом наследстве, а нашел пепелище и горе.
А Федор Васильевич, глядя на него, вдруг сказал:
– Ну, вылитая мать, вылитая мать! Правда, похож? – и в какой уже раз стал снимать со стены и показывать всем старую, пожелтевшую любительскую фотографию.
На ней в каменных позах и с напряженными лицами сидели на скамейке и смотрели прямо в объектив трое мужчин в новых костюмах, женщина в белом платочке с девочкой на руках и босоногий мальчик в матроске.
– Это ты, ты, – твердил Федор Васильевич, тыча в мальчика кривым, заскорузлым пальцем. – А это Наташенька у матери на руках. Совсем маленькая еще. Аккурат перед войной снимались. Видишь, отец твой как вырядился.
– А это кто рядом с ним?
– Да я, неужели не признаешь?! Хотя, конечно… Это я рядом стою, тоже ничего еще был. А третий – тракторист один, к отцу в тот день в гости зашел. Прокопий Кузин. Вот и снялся с нами. Он тоже в партизанах был.
– Как его фамилия? – переспросил Павел, наморщив лоб.
– Кузин. Тоже в партизанах был, дружил с твоим батькой. Очень тогда горевал, что не оказался с ним в последнем бою. Он в другом месте был ранен, три дня по лесу блукал, кое-как дотащился до деревни. А тут уже все немцы пожгли, злобу свою вымещали, убегая. И его дом спалили, Кузина-то. Так что он вскорости в город подался, как рана зажила. Не знаю, где теперь – может, в Москве, может, еще где.
Павел долго рассматривал фотографию, потом резко отодвинул ее, встал и вышел из комнаты.
– Переживает, – вздохнул Федор Васильевич и покачал головой.
А Морис, сидевший на лавке рядом со мной, вдруг начал нашептывать мне на ухо стихи;
Когда мы в памяти своей
Проходим прежнюю дорогу,
В душе все чувства прежних дней
Вновь оживают понемногу,
И грусть, и радость те же в ней,
И знает ту ж она тревогу…
Перевести?
– Нет, я все поняла.
– Ты тоже делаешь большие успехи в русском языке. Нравятся?
– Да. Чьи это стихи?
– Поэта Огарева, друга Герцена.
– А ты, оказывается, прекрасно знаешь русскую литературу? – удивилась я. – Помнишь даже стихи наизусть?
– Нет, я их только сегодня прочел, – засмеялся муж. – Попалась утром на глаза книжка, стал ее листать. Правда, хорошие?
Мне стихи Огарева тоже так понравились, что я даже решила, как вы видели, поставить их эпиграфом к этому рассказу о наших поисках родины Томаса – Павла.
Мы прожили в деревне три дня. Стоило только Павлу появиться на улице, как его тут же непременно кто-нибудь зазывал к себе в гости, и опять начинались бесконечные воспоминания. Его «узнавали» все, и каждый что-нибудь «вспоминал», хотя, конечно, вряд ли кому мог особенно запомниться ничем не примечательный и обыкновенный деревенский мальчишка, бегавший босиком по улице.
– Типичные ложные воспоминания, хоть в учебник психологии каждое вставляй, – ворчал Морис.
Но несколько человек действительно вспомнили, что крыша в доме Петровых была лишь наполовину покрыта черепицей, и даже в подробностях рассказывали, как по этому поводу судачили тогда в деревне.
– Вот одна из причуд памяти, – говорил Морис. – Важное, существенное забывается, а вот такие пустяки застревают прочно. Много тут еще любопытного.
Но Федор Васильевич с ним не соглашался.
– Это не пустяки. – И говорил Павлу: – Видишь, тебя каждый тут знает. Оставайся жить у нас. Женим тебя, дом колхоз построить поможет. Ты человек самостоятельный, готовый механизатор.
– Да, я опытный механик, – подтверждал задумчиво Павел.
– Механик. Тем более! На кой тебе эта Швейцария? Нам механики во как нужны! – И, покачивая головой, вздыхал снова, глядя на Павла: – Вылитая мать, вылитая мать…
Надо было уезжать, но мы не решались торопить Павла. А он все бродил по окрестностям деревни, часами сидел на берегу речки или совсем заросшего камышами пруда и порой бормотал, потирая лоб:
– Что-то я должен вспомнить важное… Что? Вот проклятая память…
Побывали мы и там, где погиб в неравном бою отец Павла. Это оказалось недалеко от деревни, но место было глухое, со всех сторон окруженное болотами, лишь одна тропка вела через них.
Федор Васильевич сам повел нас туда через дремучий лес, часто останавливаясь и спрашивая у Павла:
– Вспоминаешь дорогу? Вот у той сухой сосны куда надо поворотить?
– Не помню, – виновато отвечал Павел.
Но вдруг при очередном вопросе неожиданно ответил:
– А здесь надо повернуть налево, вот через те кусты.
– Правильно! – обрадовался старик. – Значит, вспоминаешь.
База партизан пряталась в самой чащобе, возле маленького озерка с темной и маслянистой, как нефть, водой.
Никаких следов здесь не осталось, кроме двух неглубоких ям, где были когда-то землянки, густо заросшие кустарником. Да Морис высмотрел своими зоркими глазами и выковырял из земли позеленевшую винтовочную гильзу.
Павел долго рассматривал ее, озирался вокруг, что-то шепча про себя, потом удрученно покачал головой и устало сказал:
– Нет, не вспомню…
– И как их тут немцы выследили, до сих пор ума не приложу, – сокрушался Федор Васильевич, присев на пенек и свертывая папироску. – Ведь глухое место, надежное. Николай, твой отец, сам выбирал, а уж он-то наши леса знал.
Вернулись мы в деревню уже в сумерках, страшно усталые. Один за другим медленно поднялись по скрипучим ступенькам. Павел шел впереди – и вдруг замер на пороге. Я в недоумении заглянула через его плечо и увидела сидящую на лавке Раю, редактора нашей радиопередачи Как она здесь очутилась?
А навстречу Павлу неуверенно, как слепая, вытянув вперед руки, шла какая-то незнакомая молодая женщина…
– Павлуша! – вскрикнула она. – Братик! – и бросилась к нему на шею.
9
С первого взгляда можно было догадаться, что это в самом деле его потерявшаяся сестра Наташа! Она очень походила на Павла – такие же крутые брови, серые глаза, только все черты лица у нее были тоньше, нежнее.
Наташа тоже ничего не могла вспомнить О том, что случилось с ними после трагического боя в лесу: ведь ей было тогда всего пять лет. Она только знала, что окончание войны застало ее в детском доме под Москвой. Потом ее удочерила одна пожилая женщина и увезла к себе в город Киров. Она вырастила, воспитала ее и стала для девочки второй матерью. Наташа выросла, закончила медицинский институт. У нее уже была своя семья, подрастала дочка.
Воспоминания о детстве сохранились у нее еще более смутными и отрывочными, чем у брата. Но она знала, что ее удочерили, и пыталась разыскать родителей.
– Особенно как у меня самой дочка родилась, – рассказывала она сквозь слезы. – Тогда по-настоящему почувствовала, каково было моей маме потерять меня. Как подумаю об этом, места себе не нахожу.
Но примет ей запомнилось слишком мало. Она не знала своей фамилии. Не помнила названия деревни. И вспоминались ей только садик под окнами дома, огород, старый дуплистый тополь под окнами – очень ведь узок и ограничен был еще мирок маленькой девочки. А как найти родину по таким приметам?
– И как же в самом деле вы нашли нас? – спросил Морис. – Что вспомнили?
– Услышала передачу «Найти человека!». Последнее время постоянно их слушала, словно предчувствие какое было. Слышу имена: Николай Петров, его жена Ольга, Наташа, Павлик, старший брат Борис. Сердце у меня так и екнуло. А тут рассказали, как Борис у Павлика зуб вырывал, я так и закричала: «Это ж мои братья родные!» – Повернувшись к Павлу, она живо добавила: – Я ведь тоже запомнила, как он дернул у тебя… у вас зуб за веревочку – и сам упал. Я так перепугалась тогда.
– Разве ты была с нами тогда? Я не помню, – удивился Павел.
– А я в малине сидела, – сквозь слезы засмеялась Наташа.
Она все говорила, говорила, смеясь и плача, не сводя с брата сияющих глаз, путая «вы» и «ты». Рассказывала, как поехала в Москву, примчалась на радио, и Рая, редактор, тут же повезла ее вслед за нами в Вязовье.
– Вот мы и встретились, братик…
Федор Васильевич теперь стал ходить вокруг нее, приговаривая свое:
– Вылитая мать, ну вылитая мать…
Опять он снял со стены старую фотографию, и брат и сестра рассматривали ее, сидя рядом на лавке.
– Это вот ты. Это я стою. А это Кузин Прокопий…
– Кузин… – задумчиво повторил Павел и повернулся к Морису: – Эта фамилия мне кажется знакомой. И, по-моему, с ней связаны какие-то неприятные воспоминания. Только не могу припомнить, как ни стараюсь. Но чувствую: вспомнить это очень важно. Вы не могли бы помочь?
– Можно попробовать, – ответил Морис и спросил у Федора Васильевича: – Какого числа был тот бой, в котором погиб отец Павла?
– Было это в марте, а вот какого числа, дай бог памяти… – Федор Васильевич задумался. – Помню, аккурат Герасим-грачевник был – такой у нас праздник. Значит, семнадцатого марта. Да. Точно, семнадцатого. А через неделю уже наши пришли.
– Попробуем, хотя попасть точно вряд ли удастся…
Вечером Морис провел сеанс гипноза. Усыпив Павла, как обычно, он сказал:
– Сегодня восемнадцатое марта тысяча девятьсот сорок четвертого года. Ты понял меня? Сегодня восемнадцатое марта тысяча девятьсот сорок четвертого года. Сколько тебе лет, Павлик?
– Восемь лет… Мне восемь лет.
– Ты помнишь, что было вчера?
– Помню. – Спящий вдруг весь напрягся.
Я замерла возле магнитофона, прижав ладони к щекам.
– Что было вчера, Павлик?
– Бой был… Немцы напали на базу.
– Ты был в это время на базе? Был с Наташей?
– Да.
– Расскажи: что ты видел?
– Я принес бате записку… Он прочитал и начал писать ответ. А тут стрелять стали. Батя говорит: «Немцы!»
– А Кузин, Прокопий Кузин тоже там был, на базе?
– Нет, – ответил спящий и вдруг закричал: – Кузин предатель! Кузин предатель!
– Не кричи, – остановил его Морис. – Отвечай мне спокойно. Откуда ты знаешь, что Кузин предатель?
– Так батя сказал.
– А откуда он узнал об этом?
– Ему дядя Сережа сказал. Как начали стрелять, прибежал дядя Сережа. «Идут немцы, – сказал. – Нас окружили. Их, говорит, Кузин привел. Я сам видел. Это он, говорит, им дорогу показал». Тут батя и сказал: «Кузин предатель!»
– Успокойся, не волнуйся так. А что потом твой отец сделал?
– Стал нас домой отправлять… Написал записку и мне дал.
– Какую записку?
– Что Кузин предатель… Велел в деревню отнести, мамке отдать, чтобы все знали.
– Где эта записка? Куда ты ее дел?
– Я ее в патрон спрятал и смолой заткнул.
– А где этот патрон с запиской? Куда ты его дел?
– В дупло бросил.
– Зачем?
– Чтобы немцы не отобрали.
– Вас поймали с Наташей в лесу солдаты?
– Да… Немцы.
– И ты тогда бросил патрон с запиской в дупло?
– Да.
– Далеко это было от базы?
– Нет, недалече.
– А отец твой остался на базе?
– Да… Поцеловал меня, потом Наташку и сказал: «Бегите быстрее, а то немцы близко». А сам остался в лесу, там бой был.
Оглянувшись на меня, муж сказал:
– Надо бы его еще расспросить, но он так волнуется…
– Не мучай его.
– Ладно, задам еще один вопрос… – Он опять склонился над спящим Павлом: – А вас с Наташей немцы забрали?
– Да… В Сосновку отвезли на машине.
– Успокойся и спи спокойно. Ты проснешься здоровым, бодрым, хорошо отдохнувшим. Никакие тревожные мысли не будут мучать тебя…
Когда мы, пригласив председателя колхоза и нескольких бывших партизан, дали прослушать эту пленку, Федор Васильевич сказал Павлу:
– Кузин предатель? Прокопий Кузин? Не может этого быть. Ты на него наговариваешь.
– Да ведь Павел сам впервые слышит об этом, – сказала я старику. – Не мог он такого выдумать. Посмотрите на него: слушает самого себя и удивляется. Ведь он это во сне говорит.
– Во сне? – удивился Федор Васильевич и покачал головой. – Тем более. Мало ли что во сне пригрезится может… Надо же: Прокопий Кузин – предатель.
– А как вы считаете, профессор, не мог он все это в самом деле выдумать? – спросил у Мориса председатель колхоза, протирая очки.
– Вряд ли. Такое не выдумывают. Тем более у Павла ведь нет никаких оснований наговаривать на Кузина. Он его не знает и просто повторяет разговор взрослых, который слышал в тот день.
– Но, может, он ослышался? Чего-нибудь недопонял? – спросил один из бывших партизан. – Хотя многое совпадает, такого не выдумаешь. Дядя Сережа, которого он поминает, это не иначе как Сергей Лавушкин, разведчиком в отряде был. Он погиб в том бою, это точно.
– И в Сосновку, говорит, ребятишек немцы отвезли, – вмешался другой партизан. – Тоже правильно, не выдумывает. Там у них комендатура была, у немцев.
– Но все равно надо проверить, – покачивая головой, сказал председатель. – Ведь речь идет о делах серьезных, судьба человека затронута.
– Верно, – согласился Морис. – Поэтому во всех странах и считают, что такие заявления, сделанные под гипнозом, юридической силы не имеют. Но мы можем проверить его.
– Каким образом? – спросил председатель.
– Павел упоминает о записке, которую запрятал тогда где-то в дупле. Надо попытаться ее найти.
– Легко сказать… – покачал головой председатель.
На следующий день с утра больше десятка бывших партизан начали под руководством приехавшего из города молодого человека в штатском, но с явно военной выправкой обшаривать лес вокруг бывшей партизанской базы. Они не пропускали ни одного дупла, часто обращаясь с вопросами к Павлу.
Но он ничем не мог им помочь, потому что вспоминал о записке и о тайнике только в гипнотическом сне. Многие никак не могли этому поверить, несмотря на разъяснения Мориса, удивлялись, переглядывались, недоверчиво качали головами.
Искали с двумя коротенькими перекурами почти до самого вечера, но тщетно.
– Ничего не выйдет, – сказал председатель, устало опускаясь на ближайший пенек. – Пустое дело, все равно что иголку в сене искать.
Тогда Морис задумчиво проговорил:
– А что, если попробовать… Рискнем!
Ничего не объясняя, он попросил всех пока оставаться на месте и отдыхать, а кого-нибудь одного из партизан отвести его с Павлом снова на то место, где находилась база.
– А я?
– Пойдем и ты с нами, – кивнул мне Морис. – Будешь все записывать. Жалко, магнитофон не захватили. Ничего, достаточно будет и этого протокола, потом все подпишем.
Нас повел председатель колхоза. Когда мы пришли к двум ямам, оставшимся от прежних землянок, Морис отвел Павла в сторонку и усыпил. Теперь это происходило очень быстро: Павел слушался его с полуслова.
– Вы спите так крепко, что ничто не в состоянии внезапно разбудить вас… (Странно это звучало в лесу.) Вы слышите только то, что я вам говорю. Я теперь открою вам глаза, и вы будете продолжать спать с открытыми глазами. Я считаю до пяти. Пока я буду считать, ваши глаза начнут медленно открываться… Раз… Два…
– Открывает! – прошептал рядом со мной пораженный председатель. – Смотри, открывает!
То, что довелось им увидеть в этот день, многие наверняка запомнили на всю жизнь.
– Сегодня семнадцатое марта тысяча девятьсот сорок четвертого года. Ты находишься возле партизанской базы. Где ты находишься, Павлик?
– На базе.
– Ты узнаешь эти места? Посмотри внимательно вокруг.
Павел осмотрелся и ответил:
– Узнаю.
– Теперь найди дупло, в которое ты положил патрон с запиской. Ты помнишь к нему дорогу?
– Помню.
– Иди!
Павел бросился в лес, мы за ним. Он почти бежал, часто меняя направление, прислушиваясь и затаиваясь ненадолго в кустах.
Так мы появились на глазах ошеломленных колхозников, ожидавших нас в лесу, – впереди Павел, за ним, запыхавшись, мы.
Морис поспешно махнул рукой, чтобы все молчали и не двигались, хотя эго, конечно, не могло помешать Павлу.
Он ничего не видел и не слышал вокруг, хотя и шел с открытыми глазами. Он был далеко – за двадцать четыре года от нас! – в тревожном партизанском лесу…
Все зачарованно не сводили с него глаз.
– Немцы! – вдруг вскрикнул Павел и бросился в кусты.
Сейчас он должен прятать патрон с запиской… Но Павлик как-то странно замешкался. Он озирался по сторонам, но не подходил ни к одному дереву. Забыл?! «Вспомни! Вспомни!» – едва не крикнула я.
– Ага, вот в чем дело, – пробормотал Морис и, подойдя к Павлу, резко сказал: – Найди дерево, где ты прятал патрон с запиской. Отец приказал тебе отнести ее в деревню, чтобы люди знали о Кузине. Найди записку и отнеси в деревню!
Мы притаили дыхание.
Павел напролом, через кусты, бросился к старой березе и засунул руку в дупло. Он шарил в нем, стараясь дотянуться…
– Ничего там нет, я смотрел, – не выдержал кто-то из партизан.
На него зашикали.
Павел вытащил руку из дупла, что-то крепко зажав в кулаке…
– Дай мне патрон с запиской! – сказал Морис, протягивая руку.
Павел попятился, пряча кулак за спину.
– Отдай мне записку! Я твой друг, ты же знаешь.
– Я должен отдать ее маме… Так батя велел.
Что делать? Не отнимать же у него записку силой?!
Я уже подумала, что Морис решился на это, и вскрикнула, когда он шагнул к Павлу…
Но Морис только сказал:
– Теперь я тебя разбужу. Я буду считать до трех. Я буду называть цифры, а ты станешь просыпаться. Когда я скажу «три», ты проснешься окончательно. Раз… Два… Три!
Павел медленно разжал кулак и с недоумением уставился на позеленевшую от времени винтовочную гильзу, лежавшую у него на ладони…
Он поднял голову, посмотрел на нас – и все понял. Поспешно начал неповинующимися пальцами выковыривать из гильзы застывшую смолу. Все обступили его, кто-то подал нож…
Павел расковырял смолу и осторожно вытряхнул на ладонь из патрона комочек бумаги. Он медленно развернул его и разгладил, прочитал и молча подал Морису. Я заглядывала через плечо мужа.
На мятом листке бумаги неровные, торопливые строчки. Местами буквы расплылись от попавшей в патрон воды. Но все равно можно было прочесть:
«Мы окружены. Прокопий Кузин – предатель, показал тропу немцам, знайте об этом! Нас осталось семеро, боеприпасов мало, всего три десятка гранат. Если свидеться не удастся, помните: мы погибли за нашу Советскую Родину!»
