Текст книги "Нравы Растеряевой улицы"
Автор книги: Глеб Успенский
сообщить о нарушении
Текущая страница: 11 (всего у книги 11 страниц)
Вся сельская улица против домов запружена народом. На земле кипят самовары и идет веселое чаепитие целыми компаниями. Кавалеры всяких сортов лавируют мимо женщин, занявшихся чаем, выказывая необыкновенно грациозные телодвижения. По мере того как надвигались сумерки и тетки, конвоировавшие молодых девиц, толпами отправлялись в церковь, – тайные цели кавалеров делались яснее. Девицы, схватившись под руки, весело разгуливали по сельской улице; кавалеры тоже целыми взводами двигались им навстречу, обжигая девиц многозначительными взглядами, и наконец решались вступить в разговор.
– Отчего же вы не в церкви?
– А вам какое дело?
– Как какое? Помилуйте!
– А вы лучше отстаньте...
– Н-нет-с...
Начинается разговор, сплошь состоящий из какой-то чепухи; тем не менее в конце разговора кавалер считает себя вправе задать наконец вопрос шепотом и на ушко.
– Вы где ночуете? – шепчет он.
– У Селиверста, – отвечает девица.
– В сарае?
– Да!
– Так, следовательно, – говорит он вслух, – вы, напротив, того мнения, что любовь...
– Отвяжитесь, ради бога!..
Люди опытные знают наизусть способ ведения сердечных дел, а люди неопытные, напротив, – в крайнем стеснении.
Прохор Порфирыч и Кузька тоже были в толпе гуляющих.
Кузька решительно не понимал, из какого источника льются эти нескончаемые разговоры кавалеров и дам? Где отыскать предметы для этих разговоров? Он был крайне сконфужен и плелся вслед за Прохор Порфирычем как осужденный на смерть, тогда как последний видимо успевал.
Внимание его было привлечено одной женщиной, очень недурной и миловидной, которая была в 3 – ве без подруг и одна сидела за самоваром. Она постоянно конфузилась и бросала на мужчин испуганные взгляды.
Прохор Порфирыч заметил это и погнал от себя Кузьку.
– Отойди! – сказал он, – мне нужно!..
– Да куда ж я? – заныл было тот...
– Отойди прочь, говорю... Отстань!..
Кузька с горечью отошел от него и выбрался на самый конец села, где не было ни души. Здесь он расположился на траве и вздохнул свободнее. Прохор Порфирыч тотчас пустил в ход всю свою опытность "по женской части". Девица конфузилась, потом украдкой взглянула на него. Прохор Порфирыч ответил ей легонькой улыбкой; девице, как кажется, очень понравилось это; но мой герой, "зная женский характер", побаловал незнакомку улыбкой всего только один раз и потом напустил на себя необычайную серьезность. Такой прием Прохор Порфирыч считал очень удобным в применении к женскому полу, и действительно девушка стала интересоваться им. Несмотря на свою видимую холодность, Прохор Порфирыч старательно следил за девушкой, всеми силами стараясь разрешить – кто она такая. На замужнюю не похожа, – таких молодых жен мужья не отпускают от себя в 3 – во. Не похожа также и на девушку, потому что около нее нет ни одной пожилой присматривающей родственницы. Считать ее "из этаких" он тоже не мог, потому что в ней не было ни нахальства, ни бойкости. Прохор Порфирыч недоумевал: не вдова ли? думал он; но и на вдову тоже не было похоже: непременно уж был бы около нее ктонибудь старший. Не разрешив этих вопросов, Прохор Порфирыч решился во что бы то ни стало попасть на ночлег в тот именно сарай, где поместится и красавица.
Часов в девять вечера улица начала понемногу пустеть.
Старухи возвращались от всенощной и укладывались спать в избах; самовары исчезли, изредка попадались кое-где фигуры пьяных мужчин. Сараи, помещавшиеся позади изб, были полны молодежью. Прохор Порфирыч стоял на улице и шепотом разговаривал с хозяином одного двора.
– Будьте покойны! – говорил хозяин.
– Здесь ли?
– Здесь, уж я вам говорю. Пожалуйте!
Порфирыч и хозяин вышли задними воротами к конопляникам и направились к сараю.
– Уж я вас, – говорил хозяин дорогою, – в самое лучшее место положу.
Они вошли в темный сарай; сквозь плетеные стены его едваедва прокрадывался лунный свет. В непроницаемой темноте со всех сторон слышался шепот, подавляемый смех и изредка многозначительный кашель.
– Где ж бы тут лечь? – спросил Порфирыч у хозяина.
– А вот-с, я сейчас, – сказал тот и зажег спичку. Яркий свет открыл довольно живописную картину: во всем сарае на разбросанном сене лежали вповалку мужчины и женщины.
Женщины при свете тотчас "загомозились" и принялись прятать голые ноги под белые простыни, закрываясь ими до самых глаз.
– Да вот место! – сказал хозяин.
Прохор Порфирыч взглянул в угол, предназначавшийся для него, и увидел знакомую девушку, так интересовавшую его.
Она чуть-чуть выглянула из-под "бурнуса" и тотчас снова завернулась с головой.
Спичка погасла. Прохор Порфирыч ползком пробрался между лежавшим народом и достиг своего ложа. Девушка отодвинулась в угол.
– Ничего-с! сделайте милость, не беспокойтесь... – проговорил вежливо герой.
Во всем сарае было какое-то бессонное молчание.
– Куда ты? куда тебя дьявол несет?
– Мне сенца!
– Я тебе задам сенца!
– Что вы орете? Вот удивление!
Снова наставало молчание, и потом снова разговор.
– Подальше, подальше, батюшка! У меня свой муж есть.
– Вам беспокойно? – спросил Порфирыч соседку.
– Нет, ничего-с!
– А то не угодно ли вот сюда?
– Нет, нет, – шептала та.
– Да что вы опасаетесь? будьте покойны. Я не какойнибудь...
– Уж вы этого не говорите. А я вам прямо скажу, я не на это сюда пришла.
– Да помилуйте! Даже на уме не было! Я вот перед богом скажу вам, всей бы душой познакомиться желал.
– Это зачем?
– Как-с зачем?.. Позвольте ваше имя-отчество?
– Раиса Карповна.
– Так, Раиса Карповна, что же, вы тятеньку имеете?
– Нет, ни тятеньки, ни маменьки нету, померли.
– Что же, стало быть, вы у родственников изволите жить?
– Н-нет... Я не здешняя...
– Приезжие?
– Епифанская... из Епифани...
– Да-да-да... И что же, теперича вы здесь при месте?
Девица промолчала.
– Или в услужении?
– Н-нет... Я... Да вы заругаетесь!
– Ах! Что это вы? Как же я смею? Неужели ж этакое свинство позволю?
– Я... Господина капитана Бурцева знаете?
– Это которые полком тут стоят?
– Они.
– Ну-с?
– Ну, я при них...
– То есть как же это: по хозяйству?..
– Нет... Я, собственно... Как они проезжали, и видят – я сирота... "Поедем", – говорят... Ну я, конечно...
– Да-да-да... Что ж? дело доброе.
– Вот вы надсмехаетесь!..
– Чем же-с?.. Даже ни-ни.
"Э-э-э! – подумал Порфирыч, – вот она, птица-то!" – и замолчал.
Тишина в сарае продолжала быть бессонной, и это очень растрогало Порфирыча; он вздохнул и обратился к соседке с каким-то вопросом.
– Ах, оставьте!.. Я и так уж...
– Что такое?..
– Да самая горькая...
– То есть из-за чего же?
– Голубчик! Лежите смирно! Я вас прошу!
– Помилуйте, из-за чего же горькие? Будьте так добры...
Обозначьте!
– Они уезжают: капитан-то...
– Н-ну-с. Что же? И господь с ними...
– Хотели меня замуж выдать, да кто меня возьмет?
– Как кто? Конечно, ежели будет от них помощь...
– Они дают деньгами...
– Много ли?
– Полторы тысячи...
У Порфирыча захватило дух.
– Ка-как?.. Пол-лтар-ры... Вы изволите говорить – полторы?
– Да... Перед венцом деньги.
– Раиса Карповна, – проговорил Порфирыч... – Верно ли это?
– Это верно.
– Я приду-с... К господину капитану... Приду-с!
– Голубчик! Вы надсмехаетесь?
– Провались я на сем месте... Завтра же приду!..
– Ах, миленький... Обманываете вы... Я какая... Вы не захотите...
– Да я скорей издохну... Деньги перед венцом?
– Да, да... Уж и как же бы хорошо... Не обманете?
– Ах!.. Раиса Карповна! Да что ж я после этого?..
– Голубчик!..
Между тем Кузька, улегшийся на траве за селом, был в большом унынии: ничто не могло расшевелить его настолько, чтобы заставить разделить общие удовольствия; его одолевала полная тоска. Долго лежал он молча. Взошел месяц, над болотом стал туман, заквакали лягушки, и на селе не слышалось уже ни единого человеческого звука. Наконец тошно стало ему здесь. Он решился идти в село на ночлег.
На сельской улице не было никого; только на одном из крылец сидел хмельной дворник и разговаривал с бабой, стоявшей на улице,
– Арина! – говорил дворник.
– Что, голубчик?
– Уйди, говорю, отсюда.
– Илья Митрич! За что ж ты меня разлюбил? Господи!
Сирота я горемычная...
– Арина! говорю: уйди! Слышь?..
– Илья Митрич!
– Я говорю, уйд-ди!
Кузька вошел в первые отворенные сени, спросил у хозяина позволения ночевать и лег с глубоким вздохом, надеясь, что, может быть, завтра будет легче на душе.
Но надежды его не сбылись и завтра. Во-первых, он снова был без руководителя, так как Прохор Порфирыч совершенно увлекся ночной соседкой, чему в особенности способствовали полторы тысячи "перед венцом". Второе несчастие Кузьки состояло в том, что утро другого дня не имело даже и того напряженного веселья, каким обладал вчерашний вечер: публика рано начала собираться в город, так как все самое интересное в празднике было уже вчера.
Девицы и кавалеры, встречаясь друг с другом при дневном свете, были даже нелюбезны.
Публика разбредалась. На сердце Кузьки становилось все тяжелей и тяжелей: он не выносил с гулянья ни одного приятного ощущения; рубль семь гривен, которые он пожертвовал себе на увеселения, были целехоньки. "Неужели же, – думалось ему, – с тем и домой воротиться!" Как за последнюю надежду, ухватился он за мысль – снова пойти в кабак.
В кабаке было множество посетителей... Пили, говорили с пьяных глаз что-то совсем непонятное, спорили, жаловались.
Внимание Кузьки было привлечено компаниею подгулявшей молодежи.
– Нет, не выпьешь! – кричал один.
– Ан врешь!
– Что такое?
– Да вот Федор берется четверть пива выпить на спор.
– Дай, об чем?
– И спорить не хочу...
– Нет, нет, пущай его! Друг, пива!
– Поглядим...
Явилась четверть пива в железной мерке; Федор перекрестился, поднял ее обеими руками и принялся цедить.
Публика следила за ним с особенным вниманием.
– Н-нет! – произнес неожиданно Федор – и хлопнул четвертью об стол.
– А-а!.. – послышалось со всех сторон.
Охмелевший Федор присел к столу. Глаза его смотрели бессмысленно.
Кузька, в минуту неудачи Федора, вдруг почувствовал в себе сознание чего-то небывалого. Громадные нетронутые силы, давно ждавшие какого-нибудь выхода, зашевелились.
Он видел теперь перед собой такое дело, которое понимал вполне и которое могло прославить его, по крайней мере, в з – ском кабаке. Кузька чувствовал, что теперь ему предстоит сделать первый сознательный и смелый шаг. Он смело подошел к гулякам и проговорил:
– Что дадите, я выпью четверть?
– А ты чем стоишь?..
– Берите, что есть: рубль семь гривен.
– Ладно! А с нашего боку, ежели выпьешь, пей сколько хочешь и чего твоей душе угодно... Деньги наши...
Идет?
– Кричи!..
– Пив-ва! – заорала компания...
Скоро все общество в кабаке столпилось около Кузьки, который удивлял всех своим богатырским подвигом. Четверть пива быстро подходила к концу. Кузька ни разу еще не передохнул, только лицо его медленно наливалось кровью, глаза выкатились и сверкали белками...
– Ах, прорва! – говорил удивленный зритель.
– Батюшки, шатается! – вскрикнул другой, – шатается!..
– Держи, держи его... Расшибется!..
– Уйти от греха! – прошептал третий и выскользнул из кабака; на улице он слышал, как в кабаке что-то грузное рухнулось наземь...
XVI. БЛАГОПОЛУЧНОЕ ОКОНЧАНИЕ
Мне остается прибавить еще очень немного: Кузька умер в больнице, в бреду. Сонные нервы его были разбиты слишком непривычным хмелем. Прохор Порфирыч, напротив того, с успехом сделал второй шаг на поприще своего благосостояния: он явился к господину капитану Бурцеву, объяснил ему свое желание вступить в брак и особенно настойчиво изложил условия этого брака. Фразы "полторы тысячи" и "перед венцом" занимали достаточную часть в его объяснении.
Несмотря, однако, на видимую корысть, согласие было дано...
Более всех радовалась бедная невеста, которая и не чаяла, как вырваться на божий свет. Она безмолвно благоговела перед своим женихом и из метрессы превратилась в покорное, любящее существо, готовое на всякую жертву.
– Голубчик! – с любовью шептала она, бродя вслед за Прохором Порфирычем по саду, куда капитан отправил их переговорить, – милый мой!..
Мой герой и здесь не уронил себя: видя в невесте неподдельную любовь, он постарался, с своей стороны, отплатить ей за это как можно благороднее. Для этого он вежливо задавал ей вопросы насчет того – "не мешает ли, мол, вам табачный дым?", подхватывал упавший платок, подносил благовонный букет и среди всякого рода вежливостей не забывал присовокупить:
– Так уж сделайте милость, чтобы это было, верно, – перед венцом-то!
